Сюжетосложение
Важнейшее из искусств, конечно, не кино и не цирк, а сюжетосложение. Вариантов в нем столько же, сколько и комбинаций на шахматной доске из Магического театра.
Сюжет не обязательно должен быть динамичным, он может быть и внутренним. Главное, чтобы он был. Иначе скучно читать. Хотели бы вы, чтобы вашу историю в книге судеб так и оставили разрезанной лишь на первой странице?
Раз сюжетосложение - искусство, ему надо учиться. Есть, конечно, солнечные гении. Такой человек может сказать: «Я в мир пришел не малым чадом… я не зритель посторонний, а участник битв земных». Но, приблизившись к солнцу, он тут же сгорает.
Есть и другие, живущие до седин. Великие мужи. Они глубокомысленны и терпеливы. Таких больше: земля и морские воды всегда под рукой. Но и они - редкость. А большинство из нас сплавляют свою жизнь по течению, и траектория волны описывает ее вполне - то немного вверх, то немного вниз, снова вверх и снова вниз… И нас, волн, бесчисленное множество, и не отличить одну от другой.
Я еще не дорос до сюжета. Поэтому буду писать, как умею - картинами. А там поглядим…
***
Приехав в прошлые выходные на дачу, я встретил друга детства.
Минуло уже несколько лет, как детство кончилось, а следом за ним - отрочество. Занимается взрослая жизнь. Для меня она началась тогда, когда *** преобразила меня ответной любовью, как будто родив меня во второй раз, ведь рождаемся мы не однажды: сначала это мать, потом - жена. Обеим мы обязаны жизнью. Благодаря женщине мужчина живет в своем ребенке: будь то Василий или Василиса, Александр или Александра. В себе я всегда нес, в себе я несла и того, и другую.
Детство кончилось. Началась зрелость. Но в круговороте жизни начало - это конец, а конец - начало: неслучайно в основе у них один корень. Глубокая старость имеет много общего с ранним детством: sans eyes, sans teeth, sans taste, sans everything. Жизнь - это путь через гору. На рассвете ты начинаешь взбираться ввысь, в середине дня ты на вершине, а к вечеру, когда на небе уже закат, спускаешься к подножью.
Чем ниже спускался Митин дедушка в своем земном пути, тем выше Митя взбирался. Когда его дедушки не стало, Митя был уже высоко. Почти у подножья теперь и Митина бабушка.
Митиного деда я называл, когда был маленьким, дядей Володей. Владимир - отчества не вспомню, а, впрочем, теперь он просто раб Божий Владимир (в раба Божьего верю, а в Бога не получается), - одним словом, Владимир был из тех людей, о которых поэт написал: «человек <…>, который всё может починить и оборудовать, но сам прожил жизнь необорудованно».
Дачный участок дяди Гоши, по советским меркам, обширен. Здесь нашлось место и для многочисленных грядок, и яблонь, и для заднего двора с мастерской, где он, бывало, днями что-то чинил, строгал, точил; и для курятника, и ванной с туалетом, и для двух домов. Самый большой из них имеет три просторных комнаты и еще одну общую, и еще множество кладовок.
Но грядки заросли травой, которую давно не мяла ничья нога, яблони захирели, заваленный железяками задний двор проржавел, мастерская стоит заброшенная - ручка у двери тоже рыжая, а на ставнях висит паутина; что сейчас делается в меньшом доме, не знаю; большой, двухэтажный, прочно стоит, но дорожки вокруг него покрыл дёрн, каждый час при помощи воды съедающий фундамент.
Внутри дома - склад. Здесь, кажется, всё, чего в двадцатом веке достиг человек. Настоящее богатство! И ламповое радио, и огромный приемник с названиями городов, и бобинный магнитофон, и с десяток компьютеров, и все виды телевизоров, и всевозможные игровые приставки, и колонки всех размеров, и самые разные инструменты, и газонокосилки, и дрели - механические и современные немецкие… А вот - паяльник, приросший к затвердевшему олову… Всё это… о, настоящее ружье!.. валяется по углам… этот диктофон стоил когда-то баснословные деньги (не работает)… валяется среди разрозненных сапог и кроссовок, среди тряпья, под кроватью или под столом…
- Русь! Куда ж несешься ты?
- Не дает ответа.
Митя бывает здесь иногда, через выходные. В последний раз полол грядки новым аппаратом за тысячу долларов, отодрал дёрн. В следующий раз собирается отпилить у яблони ветхий сук и замазать рану краской.
Митя молчаливый, скромный, мало о себе рассказывает. Например, ни словом не обмолвился о бабушке. Впрочем, оно и понятно.
Не знаю, получится ли у него привести всё в порядок. Он берется за многое, но не доделывает. Талантлив. Слушает Deutsche Welle на немецком, хотя не все понимает, но ведь никогда и не учился; хочет когда-нибудь, может, и поехать жить в Германию. Но только этот быт, видно, держит его. Пока Митя борется с дёрном. Будет ли он с ним бороться потом? Завершив работу, Митя идет в дом, ложится на диван, закинув дедушкины сапоги на подлокотник, и, окруженный всеми этими вещами - памятниками прошлого, - пьет чай из советской пол-литровой кружки для пива…
Это, конечно, не говорит ни о чем. Ну, что за дело, какая кружка, что сапоги дедовы… Не знаю, может быть, у меня нездоровое предубеждение предо всем старым, особенно советским, но только вот уезжает Митя со своей дачи, а выглядит всё, как и прежде, и становится тоскливо, и хочется так научиться писать, чтобы был сюжет и чтобы твои дети продолжили книгу уже с другого места.
Сюжет не обязательно должен быть динамичным, он может быть и внутренним. Главное, чтобы он был. Иначе скучно читать. Хотели бы вы, чтобы вашу историю в книге судеб так и оставили разрезанной лишь на первой странице?
Раз сюжетосложение - искусство, ему надо учиться. Есть, конечно, солнечные гении. Такой человек может сказать: «Я в мир пришел не малым чадом… я не зритель посторонний, а участник битв земных». Но, приблизившись к солнцу, он тут же сгорает.
Есть и другие, живущие до седин. Великие мужи. Они глубокомысленны и терпеливы. Таких больше: земля и морские воды всегда под рукой. Но и они - редкость. А большинство из нас сплавляют свою жизнь по течению, и траектория волны описывает ее вполне - то немного вверх, то немного вниз, снова вверх и снова вниз… И нас, волн, бесчисленное множество, и не отличить одну от другой.
Я еще не дорос до сюжета. Поэтому буду писать, как умею - картинами. А там поглядим…
***
Приехав в прошлые выходные на дачу, я встретил друга детства.
Минуло уже несколько лет, как детство кончилось, а следом за ним - отрочество. Занимается взрослая жизнь. Для меня она началась тогда, когда *** преобразила меня ответной любовью, как будто родив меня во второй раз, ведь рождаемся мы не однажды: сначала это мать, потом - жена. Обеим мы обязаны жизнью. Благодаря женщине мужчина живет в своем ребенке: будь то Василий или Василиса, Александр или Александра. В себе я всегда нес, в себе я несла и того, и другую.
Детство кончилось. Началась зрелость. Но в круговороте жизни начало - это конец, а конец - начало: неслучайно в основе у них один корень. Глубокая старость имеет много общего с ранним детством: sans eyes, sans teeth, sans taste, sans everything. Жизнь - это путь через гору. На рассвете ты начинаешь взбираться ввысь, в середине дня ты на вершине, а к вечеру, когда на небе уже закат, спускаешься к подножью.
Чем ниже спускался Митин дедушка в своем земном пути, тем выше Митя взбирался. Когда его дедушки не стало, Митя был уже высоко. Почти у подножья теперь и Митина бабушка.
Митиного деда я называл, когда был маленьким, дядей Володей. Владимир - отчества не вспомню, а, впрочем, теперь он просто раб Божий Владимир (в раба Божьего верю, а в Бога не получается), - одним словом, Владимир был из тех людей, о которых поэт написал: «человек <…>, который всё может починить и оборудовать, но сам прожил жизнь необорудованно».
Дачный участок дяди Гоши, по советским меркам, обширен. Здесь нашлось место и для многочисленных грядок, и яблонь, и для заднего двора с мастерской, где он, бывало, днями что-то чинил, строгал, точил; и для курятника, и ванной с туалетом, и для двух домов. Самый большой из них имеет три просторных комнаты и еще одну общую, и еще множество кладовок.
Но грядки заросли травой, которую давно не мяла ничья нога, яблони захирели, заваленный железяками задний двор проржавел, мастерская стоит заброшенная - ручка у двери тоже рыжая, а на ставнях висит паутина; что сейчас делается в меньшом доме, не знаю; большой, двухэтажный, прочно стоит, но дорожки вокруг него покрыл дёрн, каждый час при помощи воды съедающий фундамент.
Внутри дома - склад. Здесь, кажется, всё, чего в двадцатом веке достиг человек. Настоящее богатство! И ламповое радио, и огромный приемник с названиями городов, и бобинный магнитофон, и с десяток компьютеров, и все виды телевизоров, и всевозможные игровые приставки, и колонки всех размеров, и самые разные инструменты, и газонокосилки, и дрели - механические и современные немецкие… А вот - паяльник, приросший к затвердевшему олову… Всё это… о, настоящее ружье!.. валяется по углам… этот диктофон стоил когда-то баснословные деньги (не работает)… валяется среди разрозненных сапог и кроссовок, среди тряпья, под кроватью или под столом…
- Русь! Куда ж несешься ты?
- Не дает ответа.
Митя бывает здесь иногда, через выходные. В последний раз полол грядки новым аппаратом за тысячу долларов, отодрал дёрн. В следующий раз собирается отпилить у яблони ветхий сук и замазать рану краской.
Митя молчаливый, скромный, мало о себе рассказывает. Например, ни словом не обмолвился о бабушке. Впрочем, оно и понятно.
Не знаю, получится ли у него привести всё в порядок. Он берется за многое, но не доделывает. Талантлив. Слушает Deutsche Welle на немецком, хотя не все понимает, но ведь никогда и не учился; хочет когда-нибудь, может, и поехать жить в Германию. Но только этот быт, видно, держит его. Пока Митя борется с дёрном. Будет ли он с ним бороться потом? Завершив работу, Митя идет в дом, ложится на диван, закинув дедушкины сапоги на подлокотник, и, окруженный всеми этими вещами - памятниками прошлого, - пьет чай из советской пол-литровой кружки для пива…
Это, конечно, не говорит ни о чем. Ну, что за дело, какая кружка, что сапоги дедовы… Не знаю, может быть, у меня нездоровое предубеждение предо всем старым, особенно советским, но только вот уезжает Митя со своей дачи, а выглядит всё, как и прежде, и становится тоскливо, и хочется так научиться писать, чтобы был сюжет и чтобы твои дети продолжили книгу уже с другого места.