(no subject)
Глаза блестят, но вид растерянный - потому что привыкла, чтобы он был рядом. Чтобы заслонял собою солнце, пусть - он всегда отойдет, если заметит это. Или намеренно закроет, создавая нужную в тот момент тень. Но сейчас она одна и оттого ступает потихоньку, нерешительно, хотя под ногами - не подвесной, скажем, мост, а самая обычная тропинка, и ни одной пропасти в поле зрения. Она идет вперед - хрупкая, одинокая фигурка - подавляя в себе желание поминутно оглядываться. Напоминает, что должна постараться стать сильнее, нельзя же, в самом деле, чтобы он всегда сопровождал ее, защищая от возможных опасностей и невзгод. Она давно уже выросла, даже на работе «ведущий специалист», а в жизни - абсолютно ведомый. Она вспоминает, что запрещает себе лепетать, как ребенок, коверкая слова, и крутить пуговицу на его пиджаке, потому что, правда же, ни в какие же ворота не лезет. Тут ее разбирает смех (конечно, над собой). Она прыскает и встряхивает головой, будто чихает, а после поднимает лицо к солнцу. Походка становится тверже.
И тут он ее нагоняет, широким шагом, отдувается, вытирает лицо:
- Извини, маленькая, - потому что она, конечно, маленькая, особенно рядом с ним, особенно для него, - забыл, заблокировал ли двери, пришлось возвращаться. Здесь, понятно, глушь, но береженого бог бережет.
И она смеется колокольчиком, прыгает, пытаясь сбить козырек его бейсболки (он на две головы выше), а потом разворачивается и идет спиной вперед, куда только делась осторожность и неуверенность - чтобы видеть, видеть, видеть его, и потому что мама всегда ругала, а он не запретит. Конечно, он не все ей разрешает и хмурится кое на что, особенно если ее заносит, и нельзя сказать, чтобы ему нравятся ее проделки, но что поделать - не наигралась, да и так уж повелось: он - большой дядя, она - маленькая девочка. Он действительно большой, в сотню килограммов, а она может спрятаться в коробке от телевизора, и не раз уже бывало, что, когда он держал ее на коленях, кто-нибудь подходил насупившись, с полуоткрытым, наизготовку, ртом - выпустить очередь обличительных слов, но, подойдя поближе, захлопывал рот покрепче и, ускоряя шаг, шел дальше. Потому что она, само собой, была взрослая. И даже серьезная. А все эти эскапады - желание держаться в пределах роли, никем, впрочем, не навязанной, просто так уж повелось.
И ей действительно нужна его поддержка - в кои-то веки можно было расслабиться. Все попадались какие-то раздолбаи - еще бы, ведущий специалист, он ведь должен кого-то вести… пасти, заботиться. И вдруг, наконец-то, встретился Он - и сграбастал в охапку, чтобы заботливо посадить на ладонь, погладить легонько, пальчиком и сдувать пылинки.
Она сначала даже рыдала - как плачут люди, прошедшие через большое испытание, шок, и в итоге спасшиеся, - подправляла размазанную косметику, укоряя себя «Дурра.. дура.. глупая». И, если честно, никогда не смогла привыкнуть. Боялась, что оглянется - и нет его больше, все, как обычно - «сама, сама, справишься, все так живут». И давила в себе желание оглянуться.
Вот почему она посерьезнела, развернулась на сто восемьдесят градусов и пошла, как обычные люди - не назад, а вперед. Надо идти вперед.
Он задумался на секунду: «Обиделась?», и припустил за ней - это было просто, ее два шага - его один. Так они и шли рядом: он - поглядывая на нее, приглядывая за ней, она - кусая губы, чтобы не смотреть поминутно в его широкое доброе лицо. И невозможно было решить, кто кому больше нужен.
И тут он ее нагоняет, широким шагом, отдувается, вытирает лицо:
- Извини, маленькая, - потому что она, конечно, маленькая, особенно рядом с ним, особенно для него, - забыл, заблокировал ли двери, пришлось возвращаться. Здесь, понятно, глушь, но береженого бог бережет.
И она смеется колокольчиком, прыгает, пытаясь сбить козырек его бейсболки (он на две головы выше), а потом разворачивается и идет спиной вперед, куда только делась осторожность и неуверенность - чтобы видеть, видеть, видеть его, и потому что мама всегда ругала, а он не запретит. Конечно, он не все ей разрешает и хмурится кое на что, особенно если ее заносит, и нельзя сказать, чтобы ему нравятся ее проделки, но что поделать - не наигралась, да и так уж повелось: он - большой дядя, она - маленькая девочка. Он действительно большой, в сотню килограммов, а она может спрятаться в коробке от телевизора, и не раз уже бывало, что, когда он держал ее на коленях, кто-нибудь подходил насупившись, с полуоткрытым, наизготовку, ртом - выпустить очередь обличительных слов, но, подойдя поближе, захлопывал рот покрепче и, ускоряя шаг, шел дальше. Потому что она, само собой, была взрослая. И даже серьезная. А все эти эскапады - желание держаться в пределах роли, никем, впрочем, не навязанной, просто так уж повелось.
И ей действительно нужна его поддержка - в кои-то веки можно было расслабиться. Все попадались какие-то раздолбаи - еще бы, ведущий специалист, он ведь должен кого-то вести… пасти, заботиться. И вдруг, наконец-то, встретился Он - и сграбастал в охапку, чтобы заботливо посадить на ладонь, погладить легонько, пальчиком и сдувать пылинки.
Она сначала даже рыдала - как плачут люди, прошедшие через большое испытание, шок, и в итоге спасшиеся, - подправляла размазанную косметику, укоряя себя «Дурра.. дура.. глупая». И, если честно, никогда не смогла привыкнуть. Боялась, что оглянется - и нет его больше, все, как обычно - «сама, сама, справишься, все так живут». И давила в себе желание оглянуться.
Вот почему она посерьезнела, развернулась на сто восемьдесят градусов и пошла, как обычные люди - не назад, а вперед. Надо идти вперед.
Он задумался на секунду: «Обиделась?», и припустил за ней - это было просто, ее два шага - его один. Так они и шли рядом: он - поглядывая на нее, приглядывая за ней, она - кусая губы, чтобы не смотреть поминутно в его широкое доброе лицо. И невозможно было решить, кто кому больше нужен.