(no subject)
Когда мне исполнился год, бабушка меня покрестила. Тайно. Церковь тогда была в опале, да и сама бабушка была в опале - потому что мама моя являлась, что называется, «воинствующей атеисткой». Ее способом борьбы с «заблуждениями» была сатира. Мне всегда казалось, что, когда никто не видит, мама точит язык о большой шершавый камень, который лежал под кухонным столом. Бабушка аж тряслась от шуточек над тем главным, что составляло суть ее жизни, зато мамино злостное неприятие религии аккуратно сливалось с ситуацией в СССР. И бабушка привыкла молиться по-партизански молча и креститься так, чтобы те, кто не знал, и не поняли, что за едва уловимое движение она делает рукой. Но отдать единственную внучку на растерзание диаволу она не могла, поэтому, когда мне исполнился год, где-то с кем-то договорилась. Наверное, это было опасное предприятие, потому что надо было забрать орущий кулек из яслей, под выдуманным предлогом, и успеть вернуть в те же ясли до маминого прихода, чтоб никто никогда ничего не узнал.
Я этого, конечно, не помню. Крестик бабушка на меня, понятно, надеть не могла. Она и свой-то носила привязанным к бретельке ночной рубашки, чтобы в глаза не бросался. Но иногда она подводила меня к серванту и тянулась рукой куда-то за сервизы. В шуршащей промасленной бумажке лежал маленький детский крестик, тот самый, в окружении малюсеньких образков.
- Бог - он вот здесь, - бабушка почему-то показывала на сердце, а я думала: «Почему не на голову?».
Бабушка очень любила рассказывать про крещение, благо матери дома никогда почти и не было - она работала за всех и вообще была главой семьи, вот почему бабушке приходилось терпеть ее насмешки над Богом.
- Батюшка дал тебе ложечку кагора, а ты говоришь: «Еще!». Вся в деда-пропойцу, - бабушка утирала слезу умиления, а я всякий раз заново поражалась тому, что в год умела уже что-то говорить. Вот откуда оно все.
После этого бабушка убирала сокровища обратно, и мы шли рисовать уточек и готовить обед.
На лето бабушка от меня освобождалась. Потому что всю молодую поросль разбросанной по стране семьи отправляли в то место, откуда их когда-то и выслали - в родовое гнездо, в деревню. Я ждала этих трех месяцев с дрожью нетерпения. Трех месяцев свободы. Мы мастерили луки и играли в индейцев. Мы играли в карты на темной веранде моей деревенской подружки, а после высасывали из сот новенький мед - бабушка моей подружки, единственная из женщин деревни, была бортником, и смело шагала в гущу жужжащих пчел в особенной широкополой шляпе. Она говорила скрипучим басом и была учительницей. Вечером мы ходили к реке за коровами и возвращались по росе, ежась от первого холодка. Мы ныряли с моста в обманчиво спокойную воду, стараясь вынырнуть, пока не унесло в металлическую «расческу» плотины, откуда нас выплюнуло бы перемолотыми в фарш. Мы тайком обрывали в огороде только что созревшие, напоенные солнцем ягоды, и отправляли их не в корзинку, а прямиком в рот. Мы.. эх, я могу рассказывать об этом часами. Было всего лишь одно «но»: деревенской бабушке, родной сестре того самого деда-пропойцы, никто в церковь ходить не запрещал. Молись, сколько хочешь. Не знаю - может, как раз поэтому, а может, по свойственному всем Бубновым легкому отношению к жизни она особо религиозной и не была. Но зато на кухне в каждом углу висело по старой потемневшей иконе.
- Боженька все видит! - говорила баба Настя, округляя глаза, а после, заметив мой испуг, подмигивала.
И я жарко, сбивчиво бормотала, рассказывая иконам про свои детские грехи, путая слова всех молитв разом. И на огороде, лопая на языке ягоду красной смородины, опасливо оглядывалась сначала через плечо, а потом, щурясь, смотрела на небо. И на всякий случай отпускала недоеденную ветку.
Я этого, конечно, не помню. Крестик бабушка на меня, понятно, надеть не могла. Она и свой-то носила привязанным к бретельке ночной рубашки, чтобы в глаза не бросался. Но иногда она подводила меня к серванту и тянулась рукой куда-то за сервизы. В шуршащей промасленной бумажке лежал маленький детский крестик, тот самый, в окружении малюсеньких образков.
- Бог - он вот здесь, - бабушка почему-то показывала на сердце, а я думала: «Почему не на голову?».
Бабушка очень любила рассказывать про крещение, благо матери дома никогда почти и не было - она работала за всех и вообще была главой семьи, вот почему бабушке приходилось терпеть ее насмешки над Богом.
- Батюшка дал тебе ложечку кагора, а ты говоришь: «Еще!». Вся в деда-пропойцу, - бабушка утирала слезу умиления, а я всякий раз заново поражалась тому, что в год умела уже что-то говорить. Вот откуда оно все.
После этого бабушка убирала сокровища обратно, и мы шли рисовать уточек и готовить обед.
На лето бабушка от меня освобождалась. Потому что всю молодую поросль разбросанной по стране семьи отправляли в то место, откуда их когда-то и выслали - в родовое гнездо, в деревню. Я ждала этих трех месяцев с дрожью нетерпения. Трех месяцев свободы. Мы мастерили луки и играли в индейцев. Мы играли в карты на темной веранде моей деревенской подружки, а после высасывали из сот новенький мед - бабушка моей подружки, единственная из женщин деревни, была бортником, и смело шагала в гущу жужжащих пчел в особенной широкополой шляпе. Она говорила скрипучим басом и была учительницей. Вечером мы ходили к реке за коровами и возвращались по росе, ежась от первого холодка. Мы ныряли с моста в обманчиво спокойную воду, стараясь вынырнуть, пока не унесло в металлическую «расческу» плотины, откуда нас выплюнуло бы перемолотыми в фарш. Мы тайком обрывали в огороде только что созревшие, напоенные солнцем ягоды, и отправляли их не в корзинку, а прямиком в рот. Мы.. эх, я могу рассказывать об этом часами. Было всего лишь одно «но»: деревенской бабушке, родной сестре того самого деда-пропойцы, никто в церковь ходить не запрещал. Молись, сколько хочешь. Не знаю - может, как раз поэтому, а может, по свойственному всем Бубновым легкому отношению к жизни она особо религиозной и не была. Но зато на кухне в каждом углу висело по старой потемневшей иконе.
- Боженька все видит! - говорила баба Настя, округляя глаза, а после, заметив мой испуг, подмигивала.
И я жарко, сбивчиво бормотала, рассказывая иконам про свои детские грехи, путая слова всех молитв разом. И на огороде, лопая на языке ягоду красной смородины, опасливо оглядывалась сначала через плечо, а потом, щурясь, смотрела на небо. И на всякий случай отпускала недоеденную ветку.