это страшное слово "никогда"
Жара. Овраг. Аромат полевых цветов и полыни. Я лежу на животе, панамка надвинута на глаза, на плечах - полотенце. Плечи сгорели, а ноги белые. Собираю землянику на пологом, залитом солнцем склоне - две ягодки в стеклянную банку, три - в рот.
Бабушкина деревня поделена оврагом пополам. По сухому мы гоняли вниз на велосипеде, замирая от ужаса и восторга, а вверх я так ни разу забраться не смогла. Не осилила. Позорно тащилась пешком с велосипедом рядом. А если развозило, о велосипеде нечего было и думать - резиновые сапоги ехали по грязи вниз, как лыжи, и надо было очень постараться, чтобы дойти обратно не только не расплескав молоко, но и не упав носом в черную жижу.
За коровами вечером ходили к реке, по первому холодку. Завидев хозяина с хворостиной, они покорно шли домой, как большие пятнистые собаки, то и дело вываливая на дорогу свежие теплые лепешки. Мы, обычно босоногие, резво отпрыгивали в сторону, чтобы не наступить. Коровы шли ходко, зная, что скоро их освободят от бремени, выжмут тяжелое вымя в ведро, и ребята будут драться за право первым отхлебнуть парного молока. Мне больше нравилось выстоенное, из холодильника, с жирной пленкой сливок наверху. Я потихоньку, в сенях, запивала им холодные утренние сырники, а после стирала предательские усы. В сенях я пряталась от боженьки, которая в кухне смотрела из угла - спокойно, внимательно, но я-то знала - если что, накажет.
Вокруг бабушкиной деревни лесостепь, но от леса - лишь узкие полоски деревьев по краям полей. В лесополосах, видно, от безысходности, хорошо и плотно выступали после дождей грибы. Все деревья в тех краях были посаженные, как и, конечно, поля, через которые, помню, опрометью бежала в грозу, обещая богу все, что угодно, лишь бы вернуться пусть насквозь мокрой, но живой - молнии били вокруг, как если б ловили острогой рыбу, и негде было укрыться, чтобы спастись.
Чтобы добраться до реки, идти по короткой жесткой траве. Только недалеко от берега, где пастись гуси, суровые колючки сменялись ласковой муравой, будто рай. К августу мы, как йоги, могли бы пройти по углям, и не заметить. А на реке хорошо: широкий песчаный пляж, лодка. Можно было набрать мешок ракушек, чтоб бабушка пожарила на большой сковороде, с петрушкой и луком. А главное - мы до трясучки желали понырять в глубокую сонную воду по ту сторону плотины. Через 3 метра все та же вода с оглушительным ревом падала сквозь железную «расческу», раскручивая лопасти гидротурбины, и если зазеваешься - перемололо бы за минуту в фарш.
Помню большой, всегда полутемный дом подружки Томы, с огромным крыльцом, на котором мы играли в карты и в кукол. Ее бабушка была непростая, странная - высокая строгая старуха с прокуренным голосом. Она, единственная во всей деревне, разводила пчел, и я нечасто видела ее без вуали бортника.
Помню здорового доброго Степана, который жил почему в землянке - вырыл себе в пригорке большущий дом, в нем всегда было прохладно. Вход в «нору» караулили несколько собак, любивших его до одури. Степан легко бежал помочь, даже не за бутылку, а просто так, и хоть умел говорить, как все люди, мне казалось, что «Муму» написана о нем.
Ох, столько всего помнится - и как бабушкин кот Васька охотился на молочную лапшу, выставленную студиться на окно; разноцветный огород, с тугими стрелами лука, кустами смородины, которую я, представьте, обожала обирать, и вечным, настоянным на солнце, одуряющим запахом цветов и трав. Помню скрипучую лесенку, ведущую во двор - по ней спускались в ночи закрыть дверь на задвижку, и высокую печь, и засахаренных петушков. И, конечно, первые тренировочные свидания, с гуляньями под луной, «как большие», с ночными мотоциклетными гонками и кувырканьями в сено, и обе стороны знали, что это понарошку, ненадолго, ведь осенью возвращаться в город - и в разные города. Помню тысячи мелочей, на целый роман, замучаетесь читать, а я, пока напишу, несколько раз расплачусь.
Когда закончила школу, жизнь закрутилась - экзамены, практика, я собиралась съездить в деревню каждый год. Вскоре бабушка умерла, но дом-то остался, и можно было навестить его, посидеть в тишине, повспоминать… а прошлым летом по глупости сгорел и он. И меня подкосило это ужасное «никогда» - самое страшное, по-моему, слово. Никогда больше не увидеть этот прекрасный дом, который столько для меня значил, и никогда не вернутся те времена, когда можно было сойти с автобуса ранним утром, идти по заросшей «улице» (одно название), раскланиваясь с знакомыми, а грудь распирало от счастья, что вот, через пять минут, я расцелую бабушку и тетю, и залягу на мягкую перину, досыпать, и забудусь под тихое шушуканье тети с мамой. А впереди - долгие, славные месяцы среди людей, которые любят тебя просто так, и можно расслабиться, свернуться клубком и зарядиться нежностью и негой.
Не откладывайте на завтра то, что, возможно, позже не сможете сделать никогда. Это ужасно горько, знайте.
Бабушкина деревня поделена оврагом пополам. По сухому мы гоняли вниз на велосипеде, замирая от ужаса и восторга, а вверх я так ни разу забраться не смогла. Не осилила. Позорно тащилась пешком с велосипедом рядом. А если развозило, о велосипеде нечего было и думать - резиновые сапоги ехали по грязи вниз, как лыжи, и надо было очень постараться, чтобы дойти обратно не только не расплескав молоко, но и не упав носом в черную жижу.
За коровами вечером ходили к реке, по первому холодку. Завидев хозяина с хворостиной, они покорно шли домой, как большие пятнистые собаки, то и дело вываливая на дорогу свежие теплые лепешки. Мы, обычно босоногие, резво отпрыгивали в сторону, чтобы не наступить. Коровы шли ходко, зная, что скоро их освободят от бремени, выжмут тяжелое вымя в ведро, и ребята будут драться за право первым отхлебнуть парного молока. Мне больше нравилось выстоенное, из холодильника, с жирной пленкой сливок наверху. Я потихоньку, в сенях, запивала им холодные утренние сырники, а после стирала предательские усы. В сенях я пряталась от боженьки, которая в кухне смотрела из угла - спокойно, внимательно, но я-то знала - если что, накажет.
Вокруг бабушкиной деревни лесостепь, но от леса - лишь узкие полоски деревьев по краям полей. В лесополосах, видно, от безысходности, хорошо и плотно выступали после дождей грибы. Все деревья в тех краях были посаженные, как и, конечно, поля, через которые, помню, опрометью бежала в грозу, обещая богу все, что угодно, лишь бы вернуться пусть насквозь мокрой, но живой - молнии били вокруг, как если б ловили острогой рыбу, и негде было укрыться, чтобы спастись.
Чтобы добраться до реки, идти по короткой жесткой траве. Только недалеко от берега, где пастись гуси, суровые колючки сменялись ласковой муравой, будто рай. К августу мы, как йоги, могли бы пройти по углям, и не заметить. А на реке хорошо: широкий песчаный пляж, лодка. Можно было набрать мешок ракушек, чтоб бабушка пожарила на большой сковороде, с петрушкой и луком. А главное - мы до трясучки желали понырять в глубокую сонную воду по ту сторону плотины. Через 3 метра все та же вода с оглушительным ревом падала сквозь железную «расческу», раскручивая лопасти гидротурбины, и если зазеваешься - перемололо бы за минуту в фарш.
Помню большой, всегда полутемный дом подружки Томы, с огромным крыльцом, на котором мы играли в карты и в кукол. Ее бабушка была непростая, странная - высокая строгая старуха с прокуренным голосом. Она, единственная во всей деревне, разводила пчел, и я нечасто видела ее без вуали бортника.
Помню здорового доброго Степана, который жил почему в землянке - вырыл себе в пригорке большущий дом, в нем всегда было прохладно. Вход в «нору» караулили несколько собак, любивших его до одури. Степан легко бежал помочь, даже не за бутылку, а просто так, и хоть умел говорить, как все люди, мне казалось, что «Муму» написана о нем.
Ох, столько всего помнится - и как бабушкин кот Васька охотился на молочную лапшу, выставленную студиться на окно; разноцветный огород, с тугими стрелами лука, кустами смородины, которую я, представьте, обожала обирать, и вечным, настоянным на солнце, одуряющим запахом цветов и трав. Помню скрипучую лесенку, ведущую во двор - по ней спускались в ночи закрыть дверь на задвижку, и высокую печь, и засахаренных петушков. И, конечно, первые тренировочные свидания, с гуляньями под луной, «как большие», с ночными мотоциклетными гонками и кувырканьями в сено, и обе стороны знали, что это понарошку, ненадолго, ведь осенью возвращаться в город - и в разные города. Помню тысячи мелочей, на целый роман, замучаетесь читать, а я, пока напишу, несколько раз расплачусь.
Когда закончила школу, жизнь закрутилась - экзамены, практика, я собиралась съездить в деревню каждый год. Вскоре бабушка умерла, но дом-то остался, и можно было навестить его, посидеть в тишине, повспоминать… а прошлым летом по глупости сгорел и он. И меня подкосило это ужасное «никогда» - самое страшное, по-моему, слово. Никогда больше не увидеть этот прекрасный дом, который столько для меня значил, и никогда не вернутся те времена, когда можно было сойти с автобуса ранним утром, идти по заросшей «улице» (одно название), раскланиваясь с знакомыми, а грудь распирало от счастья, что вот, через пять минут, я расцелую бабушку и тетю, и залягу на мягкую перину, досыпать, и забудусь под тихое шушуканье тети с мамой. А впереди - долгие, славные месяцы среди людей, которые любят тебя просто так, и можно расслабиться, свернуться клубком и зарядиться нежностью и негой.
Не откладывайте на завтра то, что, возможно, позже не сможете сделать никогда. Это ужасно горько, знайте.