Про тромбоциты и одну пятницу
Пожалуй, расскажу-ка я вам про будни доноров. Но не органных доноров, потому что их будни к моменту расставания с органом, как правило, увы, подошли к концу, а о донорах тромбоцитов у которых как раз наоборот, все жизненные показатели должны быть в норме, а настроение - хорошо бы выше плинтуса.
Вкратце процедура донорства выглядит так: вы приходите в отделение переливания крови, где озвучиваете свое желание причинять добро и делиться тромбоцитами. В ответ на это получаете одобрительное бормотание и листок с парой десятков весьма личных вопросов. Честно отвечаете на них, время от времени хмыкая, иногда - краснея и периодически сверяясь со словарем редких заболеваний, которых у вас быть не должно. Затем у вас берут сколько-то крови - пробирки четыре, не больше, и отпускают с миром на неизвестный срок.
А потом однажды вам звонят, и просят приехать поскорее. Желательно, вот прямо сейчас. И вы приезжаете, и снова проходите краткий осмотр и получаете ту самую анкету, в которой теперь уже ни одно длинносочиненное многофамильное название хворобы не вызовет у вас удивления. После этого вам (в качестве поощрения, как рыбка смышленому дельфину) достается стакан, шипящий и плюющийся растворимой таблеткой кальция с мерзким вкусом синтетических апельсинов.
Далее вы попадаете в зал отбора крови - большое, прохладное (чтобы в обмороки не падали) помещение, в котором по кругу стоят пять больших полулежачих кресел. Рядом с каждым креслом - аппарат для трансфузий и сепарации элементов крови. Когда вы окажетесь в кресле, медсестра бережно погрузит в вашу вену вооот такенную иглу, и сообщит аппарату-сепаратору, сколько в вас живого веса, сколько бодрого роста и сколько яду на вашем языке и сколько из вас надо вытащить кровяных пластинок. А также - не нужно ли из вас еще и плазмы нацедить - для скорбных не духом, но системой свертываемости крови. В ладонь вам вложат резиновый мячик - сжимать и разжимать, когда надо ускорить венозный кровоток.
А после вы с чистой совестью принимаетесь скучать, потому что один цикл работы аппарата - пятнадцать-двадцать минут выкачивания и центрифугирования крови плюс десять минут возвращения. И так - шесть-семь циклов. Но это присказка, а сказка будет впереди.
Только не сказка, а повесть о том, как оно было пятницу назад.
Пройдя все формальности я оказываюсь на кресле у самого окна. За окном - ветер, тучи, и даже редкие снежинки. Выходят из медицинского центра пятничные люди, входят внутрь родственники пациентов с большими супермаркетными пакетами и цветами; ежась от холода, торопливо курят на мощеной площадке у входа санитары и отдельные несознательные больные.
Получив горячий чай и отказавшись от одеяла (их предлагают потому, что кровь возвращается без подогрева, да и в зале, выше уже помянуто, не тропики) собираюсь кормить твиттер безделицами и мелочами. Но - не тут-то было и крупно повезло: хлопает дверь отделения, и раздается громовой голос: “Смирно! Здравья желаю! Разойдись! Сойдись! Есть кто живой на вахте?!” А следом - топот сотрудников, сбегающихся от своих забот к источнику звука с радостными шелестом: “Полковник пришел!”
Да, это таки безошибочно он. Полковник тут постоянный гость. Ему пятьдесят пять, и у него выдалась очень богатая на приключения служба: горел в вертолете; многократно прыгал с парашютом, и один прыжок не совсем удался, так что потребовалось несколько операций; однажды с переломанной в двух местах ногой и бессознательным товарищем на соседнем сидении три часа добирался на машине до ближайшей военной базы; между делом свел знакомство с горной и кессонной болезнями. Когда, как и почему он это все успел - неизвестно. Но все приключения - правда. Это доказывают и шрамы (даже рука под закатанным рукавом вся исполосована), и история его болезни, которую, напуганные первым явлением Полковника и его анкетой (ответы “да” в пункте “операции под общим наркозом”, “переливания крови и ее компонентов”, а также шутка в разделе “аллергии” - “на дураков и гражданских”) доктора здешнего центра запросили у военных медиков.
В результате всего пережитого и передуманного, Полковник вывел два нехитрых заключения: во-первых, жить надо на полную катушку, и умереть далеко за девяносто, а во-вторых, есть люди, которым невероятно везет, и он - из их числа. Из последнего вывода было очевидное для Полковника следствие: везением надо делиться. А как? - спросил себя Полковник. И по-военному четкая мысль подкинула ответ: непосредственно делиться! Кровью там. Или ее компонентами. Глядишь, и перепадет кому его везения...
“А где Доктор Марушка?” - вопросил Полковник, отдавая заполненную анкету и обводя строгим взглядом столпившихся вокруг сестричек. “Нету Марушки, в декрете, - засуетились сестрички, - вот вместо нее новый доктор у нас. Пан Кружик.” Доктор, едва дотягивающий Полковнику до плеча, раскланялся. “Хм, - Полковник снова посмотрел на него оценивающе сверху вниз. - Специальность?” “Трансфузиолог,”- вытянувшись, как на параде, сообщил доктор. “Время службы?” “Два года, пан Полковник” “Молодняк!- оценил Полковник. - Но молодцом! Выправка хорошая.” “Куришь?” “Так точно!” “Ну и дурак!” - сообщил Полковник, - сегодня же отставить!” ”Есть!” - отозвался загипнотизированный военной харизмой пациента врач. Сестрички захихикали, доктор смутился, сбился, утратил выправку, тоже рассмеялся, стряхивая остатки армейского наваждения, и жестом пригласил Полковника в кабинет.
Далее, по ходу сбора анамнеза из кабинета врача доносилось вежливое бормотание самого врача и бодрые, хорошо артикулированные реплики полковника: “Так точно!” “Нет!” “Не было!” “Не наблюдалось!” Потом на некоторое время воцарилось молчание - видимо начался осмотр, а потом вдруг по отделению покатился ужасающий взрык: “ААААААААААтставить хватать за печень!!!” “Ох, черт, не предупредили доктора насчет печени!!!” - вскочила с места дежурная медсестра и вылетела за дверь. Через некоторое время все трое вошли в зал: Полковник, выглядевший вполне довольным собой, доктор, бледный и немного подрагивающий бровями, но с упрямо выставленным вперед подбородком и медсестра торопливо вполголоса объяснявшая доктору: “Простите... забыли предупредить... Полковник очень не любит пальпацию печени. Просто вот совершенно не переносит, когда пальцами под ребра, - и, понизив голос, доверительно сообщила, - шрам там у пана Полковника чувствительный. Поэтому лучше перкутировать - труднее, но зато спокойнее...” “Спасибо, - мрачно отозвался доктор, - если вы еще про кого-нибудь меня так не предупредите, то я окочурюсь раньше, чем успею бросить курить.” Он выразительно взглянул на Полковника. А тот уселся в кресло и расхохотался.”Молодцом! У меня, когда я команды отдавал, новобранцы, бывало, на плацу в обморок от неожиданности падали, а ты ничего!” “Еще бы ничего, - насупясь, ответствовал доктор - у меня стажировка в Африке пришлась на брачный сезон слонов! И если уж честно, то до орущего дурниной в полтретьего ночи слона вы не дотягиваете... Но совсем немного. Давайте руку.” - и довольный взятым реваншем доктор, лично поставил Полковнику иглу в вену.
Мы некоторое время беседуем с Полковником о том о сем, поскольку знакомы еще по военной больнице (нет, я исключительно гражданская физиономия, просто жила рядом, и потому была туда приписана). Жизнь трансфузионного отделения снова входит в привычное русло: тихо гудят центрифуги, шелестит лента с результатами, выползающая из крохотного цитометра, пыхтят насосы, бодро щелкают клавиши под руками медсестры, заполняющей какие-то документы. Но вдруг - хлопок двери и громкое: “Та-дам! Я вернулась! А тут все по-прежнему!” и мы с Полковником хором удивляемся: “Эва?!”
Наша Эва это вам не просто Эва, это - звезда театра. В утренних представлениях играет принцесс, в вечерних - роковых страстных красавиц, одним движением бровей укладывающих на лопатки любого мачо. В жизни ей удается сочетать оба образа с пользой для себя и непоправимыми последствиями для сэров, панов, джентльменов, попадающих под ее чары, как под скоростной электропоезд - быстро и окончательно. Прекрасное видение, махнув рукой, скрывается в кабинете доктора, и спустя пару минут появляется в зале с видом победителя: “Можно!” - радостно сообщает она нам, и легким движением оказывается в кресле, доверчиво протягивая доктору тонкую руку. Доктор, кажется, находится в глубоком гипнозе - на губах его играет лунатическая улыбка, иглу он ставит, продолжая преданно и растерянно смотреть Эве в глаза. В общем, пропал человек. “Поздравляю! - гудит полковник, - Добилась-таки своего, девочка. Ну,характер! Сколько набрала?” “Четыре!” - ликует Эва.
А дело все в том, что нельзя быть донором, при весе менее пятидесяти килограммов. Больше - можно, меньше - строго ни-ни. Разворачивают сразу, оправданий не слушают, в переговоры не вступают. Так, Эву отправили домой полгода назад, не взяв ни капли крови, когда при контрольном взвешивании выяснилось, что от природы хрупкая мамзель пересекла границу дозволенного и утончилась до сорока восьми килограммов. Доктор Марушка рвала и метала: “Редкий фенотип! Таких доноров раз два и обчелся, а она мне худеть вздумала! Да Джульетта была щекастая, как барбос, Констанция Бонасье лопалась от здоровья, про Дульсинею вообще молчу! У них у всех были и грудь, и целлюлит, и попа, и бока! Да их бы хоть сейчас в доноры! А ты что? Ах, режиссер?! Ах, настаивает? Он что у вас, спектакли из жизни глистов ставит?! Пришли своего режиссера ко мне, я ему аминазина вкачу, чтобы башкой думал, а не творческой извилиной. А лучше передай ему, что он садист, одержимый стереотипами!” - Марушка, сама совсем не пышка, но старательно держащаяся над пятидесятиколиграммовой планкой девушка, сверкала глазами и размахивала карточкой донора перед огорченной Эвой. Та робко попыталась уговорить Марушку взять тромбоциты не смотря на недовес, но схлопотала еще одну бурю с проклятиями в адрес современных стандартов красоты и всех книжных героинь, которые, как на зло, не могли стать донорами тромбоцитов вот прямо сейчас, чтобы восполнить выпадение Эвы из донорских рядов. В результате, Эва поклялась, что будет поправляться обратно, а потом грустно поплелась на выход.
Кстати, режиссеру она таки рассказала о случившемся, и тот приходил к Доктору Марушке качать права. Эпизод этот тянет на отдельный рассказ, так что останавливаться на нем не буду, скажу только, что победу в полемике одержала Марушка, а режиссер позорно бежал с поля дискуссии, подгоняемый свистящим в воздухе стетоскопом.
Это было полгода назад, и вот теперь Эва вернулась, набрав четыре килограмма, похорошев пуще прежнего, веселая, кокетливая, беззаботная. Когда сестричка протягивает ей скучный синий мяч, она обижается: “Ханна, ты разве не помнишь, у меня же свой! Вот так - на пару месяцев отлучилась, а уже из сердца вон...” - она достает из крохотной дамской сумочки с которой пришла, розовый мячик весь в мелких бабочках. Вот что значит донор со стажем! :)
Потом подумав, достает и мобильник, усыпанный стразами. И некоторое время с сомнением смотрит на нас с Полковником. Потом говорит. “Ребята, а вы не могли бы мне помочь?” Полковник выпячивает грудь, я отрываюсь от твиттера. “Пакости и общественно опасные проказы?” - уточняю для верности. “Нет,” - вздыхает Эва, - “на этот раз нет. В четыре репетиция, а я текст всего один раз читала. Давайте, я вам пошлю его, и мы порепетируем. Все равно ведь заняться нечем.” Через пару минут мы с Полковником уже читаем сценарий каждый со своего мобильника. “Это что же такое?” - изумляется Полковник - что-то мне не то пришло! Кузнечик какой-то, Гусеничка, Светлячок...Где Гамлет? Где трагедия? Где трупы, я вас спрашиваю?! Ты что мне послала?! - обращается он к Эве. “А при чем тут Гамлет? Как будто нет больше спектаклей - только Гамлет!” - удивляется Эва (и по выражению лица Полковника ясно, что именно в этом он был до сегодняшнего дня совершенно уверен, и открывшаяся правда ему ничуть не нравится) “У нас сказка новая, премьера через месяц! Я играю Стрекозу. А вы кем хотите быть, Полковник? Светлячком, Комариком, или Кузнечиком?” Полковник на время теряет дар речи. Ни тем, ни другим, ни третьим он - это совершенно очевидно - не в состоянии себя представить даже на мгновение. Эва смотрит на него невинно и убедительно, подбадривающе кивает и пару раз хлопает голубыми глазищами :)) Это помогает. Прочухавшись от свалившихся на него драматических перспектив и возможностей, Полковник судорожно сглатывает и соглашается на Светлячка. Я беру себе гусеницу - у нее больше всего слов, и мой акцент пригодится в создании полноценного образа, то есть сделает его менее занудным.
Сестрички начинают собираться со всего отделения в трансфузионный зал, и скоро все роли оказываются разобраны. Последним приходит доктор, и ему достается играть бессловесный одуванчик, но это как раз очень подходяще, потому что с таким зачарованно-неумным выражением лица, с каким он смотрит на Эву, не стоит претендовать на серьезные роли.
Постепенно репетиция набирает обороты, и вот уже, в третьем прочтении, Полковник совершенно естественно вытягивает вперед руку, словно в кулаке у него зажат фонарик, и ведет всех положительных персонажей из страшной кротовьей норы, где они оказались к середине повествования, выкрикивая: “За мной, друзья! Стрррой-ся! - ой, извини, Эва - Возьмитесь за руки!”, и пищит маленькая личинка, которую чуть не забыли: “Возьмите меня с собой!” и отважный Кузнечик сажает ее себе на спину. И Гусеница, ворча, прикрывает этот массовый исход из подземного царства. В общем, все при деле, а некоторые даже в образе. И тут дверь отделения распахивается, и с воплем: ”Эва! Где Эва! Что с ней?! Какое это отделение?!” в зал вваливается огроменный, бритый налысо детина в кожанке. Сшибив стул и небольшой столик с бумагами, он замирает и впивается взглядом в нашу скромную труппу. Воцаряется тишина, и только бессловесный одуванчик вдруг медленно произносит: “А-фи-геть, какая загогулина”, имея ввиду не то самого гостя, не то сложившуюся ситуацию.
“Вы кто все?!” - осведомляется детина после некоторой паузы. Доктор Кружик уже окончательно приходит в себя, наполняясь гневом и сарказмом: “А мы-то? Мы энтомологическо-ботанический кружок. Я вот Одуванчик, это - Светлячок, - он тыкает пальцем в Полковника, - тут у нас и Кузнечик, и Гусеница, и все-все-все. А вы, любезный, очевидно, ищите Стрекозу?” На лице гостя за время этой тирады друг друга сменяют гнев, растерянность, ужас и недоумение. “Михал, - раздается из-за спин сестричек голос Эвы, - Михал, какого черта?!” Детина встрепенувшись, устремляется к ложу возлюбленной, где его ко всеобщему удовольствию ждет нагоняй. Раскрасневшаяся Эва рявкает театральным (читай - очень громким и пронзительным) голосом: “Ты что творишь, совсем с ума сошел? И откуда ты вообще тут взялся?” “Милая” - мямлит этот герой с бритой головой, - милая, я позвонил твоей маме, она сказала, что ты в больнице в отделении ау...трау... тансфузии. Ну я и сюда! Выяснять!” “Что выяснять?! И я тебе не милая! Тебе кто разрешил моей маме звонить? И сюда ехать?!”
Под взглядом озверевшего эльфа огромный Михал практически сворачивается в трубочку, из которой торчат только грустные уши и два покаянных глаза. Полковник хмыкает и бормочет себе под нос: “Какие кадры, какие кадры! Ей бы в армии цены не было с такими задатками!” Доктор Кружик очевидно наслаждается зрелищем. Сестрички глазеют на гостя с жалостью и состраданием, на Эву - с завистью.
Наконец, Михал отрывает взгляд от красного и сердитого лица любимой, и смотрит на аппарат, к которому она подсоединена “Тебе плохо? Тебя что, лечат?” Эва лаконично объясняет: “Кровь сдаю. Для больных. Донор я,” - и показывает на трубки. Дальше случается неожиданное: Михал видит трубки, видит в них кровь и без предупреждения опадает на земь. “Ешковы очи, да что ж за день такой!” - вопит доктор Кружик и бросается к шкафу за нашатырем. Общими усилиями Михала укладывают на кушетку. Полковник возмущенно бубнит, что в первый раз видит такого слабака. Михал приходит в себя посреди этого бубнежа. “Я не слабак! - возражает он, - я просто вида крови не люблю.” “Я тоже не любил, - сообщает Полковник, - пока мне полпечени не разворотило вот тут”, - и закатав свитер он показывает большой звездообразный шрам в правом подреберье. Михал делает попытку упасть в обморок во второй раз, но доктор Кружик вовремя успевает ткнуть ему в нос нашатырной ваткой. Наш бедный гость морщится и злится.
Несколько раз глянув на надувшуюся Эву, которая не проявляет к его судьбе особого интереса, а напротив, демонстративно листает что-то в телефоне, Михал вдруг заявляет: “Я тоже хочу быть донором!” “С ума сошел?! - пугается доктор Кружик. Я надорвусь тебя каждый раз на кушетку взваливать. Не слушай Полковника!” Но Эва уже успела сделать страшное - посмотрела на Михала с одобрением и даже слегка улыбнулась. Все, дело сделано: вслед за тысячами и тысячами Михал вляпался по самые уши в благородное рыцарство. Теперь он не просто влюбленный, он - влюбленный с шансом на геройство ради прекрасной дамы, и упускать этот шанс он, судя по всему, не собирается. Поэтому деликатно берет доктора окрепшей рукой за шиворот и тянет немного вверх. Доктор мгновенно осознает горькую переменчивость судьбы, которая только что швырнула лысую глыбу к его ногам, а вот теперь вручила этой самой глыбе ворот его докторского халата, и говорит примирительно: “Ладно! Ладно! Я дам вам бумаги, заполните, принесете. Если вы вида крови боитесь, можете просто закрывать глаза и не смотреть. Да и потом, - добавляет он уже совсем успокоившись, - были у меня двое таких же как вы, и ничего, постепенно привыкли, теперь лупают глазами во время отборов в разные стороны, и ничего не боятся. Подумаешь кровь.” И доктор вместе с окрепшим Михалом отправляются в докторский кабинет.
Сестрички хихикая, шепчутся в сторонке. Судя по тому, какими взглядами они провожают Михала, ему тут будут очень рады в следующий раз, и даже если он надумает снова прогуляться на ту сторону сознания, его будет кому вернуть к делам мирским. А вот Эве не мешало бы задуматься.
Мы вздыхаем с облегчением, каждый проверяет свой трансфузер. Мне остается сидеть меньше всех: всего один цикл. Доктор и Михал мирно беседуют в коридоре, по очереди тайком поглядывая на Эву сквозб стекляную стену. Снова тишь да гладь, и каждый занят своими непосредственными обязанностями, как вдруг (ох уж это мне "как вдруг"!)...
На этот раз дверь отделения открывается медленно и со скрипом. Сначала в проеме появляются прикрытые красным пледом колени, а следом въезжает и вся остальная старушка, сидящая в инвалидном кресле. Вслед за коляской появляется человек со скошенной иссиня-черной челкой, падающей на жирно подведенные черным глаза. Он в талисманах и амулетах, в приталенном сюртуке сверху и узких джинсах снизу. В общем - эмоготт или готтэмо восемнадцати-двадцати лет во всей красе и полной потусторонней выкладке. “Мальчики, где тут доктор? - спрашивает старушка у пана Кружика, - нас позвали тромбоциты сдавать.” У доктора Кружика глаза лезут на лоб. Совершенно очевидно, что эту пятницу он будет вспоминать очень, очень долго. “Бабуля, - мямлит он, - это какая-то ошибка, вас не могли позвать сдавать тромбоциты! Вам в какое отделение?” “Да это не меня, - смеется старушка, - я свое отсдавала. Теперь вот с внуком хожу, - и она показывает на своего спутника, который слегка кланяется сначала доктору, потом Михалу и говорит низким красивым голосом: “Добрый день.”
Пока внук, гремя железками на всех частях тела, проходит осмотр, заполняет анкету и пьет кальций, пани Малкова живенько колесит по трансфузионному залу, здоровается с сестричками, которые, похоже, давно ее знают и встречают как родную, а потом по очереди здоровается и знакомится с нами.
Когда внук-Томаш оказывается подключен к трансфузеру, пани Малкова устраивается рядом с ним, достает вязание, и рассказывает по многочисленным просьбам историю о себе и о нем. Сама она была донором очень давно, и долго - от своих тридцати и до самых своих же шестидесяти (максимальный возраст донорства за исключением редких случаев). У нее были грамоты, и удостоверение почетного донора. “И на доске почета я висела, вот на этом самом месте - она показывает на угол возле входа в трансфузионный зал, - когда доски почета были в моде.”
Томаш - ее любимец, и среди почти десятка внуков - самый чувствительный и добрый. “Он даже стихи пишет! Весь в деда, - умиляется пани Малкова, нежно хлопая готта, лажащего среди кровавых трубок, по руке, и тот в ответ нежно гудит: “Бабуля, ну что ты...” а пани Малкова продолжает:” Мой муж тоже был поэт, хотя и инженер. Его даже печатали. Томашка, кстати, тоже печатают. Правда, все больше в интернете, но это и хорошо - там можно буквы увеличивать, все отлично видно, с бумаги-то я почти и не читаю - слеповата стала. В общем, Томашек лет в пятнадцать начал одеваться во все черное, песни грусные слушать, железок вон понакупил, краситься начал. Ну родители перепугались, конечно, воспитывать стали, запрещать. А я ему сразу сказала: Томаш, никому не позволяй за себя думать, а так рядись хоть поросенком. Ну и все бы ничего, но он у нас через пару лет влюбился так некстати...” “Бабушка,” - басит Томаш и краснеет по самые уши. “А что бабушка? - спокойно спрашивает пани Малкова, - было дело? Было. Ну и чего стыдиться? Это же хорошо и красиво, когда влюбляются. Девочка была тоже такая вся в черном и грустная, но только вертихвостка оказалась, прости господи. А он что вздумал? Наслушался песен этих своих, написал ей полсотни стихов, и дописав пятидесятый решил дуба дать!”
Выражение, и поворот рассказа так неожиданны, что мы все подпрыгиваем на месте. “Да-да, -продолжает пани Малкова, и, уткнувшись длинным носом в вязание, быстро пересчитывает петли в ряду, давая нам время опомниться. - Он никому ничего не сказал, в комнате закрылся с пилюлями и водкой и музыку громко поставил, чтобы, значит, никто ни о чем не догадался. Но, как говорится, нет худа без добра. Надо ж так случиться, что я как раз в тот самый момент случайно с кресла навернулась - тогда еще только училась в нем ездить, такая неповоротливая была - ужас. И так, знаете ли, знатно упала - сервант на себя перевернула со всей посудой! Три сервиза - вдребезги, хрустальные бокалы - вдребезги. Такой грохот стоял, что напугалась до полусмерти. Лежу и боюсь, что сейчас мы с этим сервантом сквозь пол провалимся прямо в прихожую - дом-то у нас старый, - пани Малкова мечтательно смотрит сквозь вязание, а потом продолжает как ни в чем не бывало: - слава богу, Томашек услышал и прибежал. Напугался, скорую вызвал. Ну а про таблетки он мне уже потом рассказал, когда меня из больницы выписывали.Так что повезло, как ни крути.”
И то ли мне кажется, то ли лукавая быстрая улыбка проскальзывает по лицу старой пани, а она уже снова сосредоточенно пересчитывает петли в вязании. "Ну, а после больницы, когда он мне все рассказал, я его за шкирку и сюда. Говорю, если не хочешь жить, твое дело, но кто-то ведь хочет! Так помоги, прежде чем туда, - пани Малкова быстро показывает глазами на потолок, - лыжи намыливать. Так с тех пор сюда и ходим, два года уже. У Томашка-то все давно наладилось, он уже две книжки стихов выпустил, песни пишет, в институт поступил, а сюда раз в месяц заглядываем. Ну потому что есть же те, у кого пока не наладилось, им нужно помочь.” И она смеется веселым, молодым смехом, поглаживая внука по щеке. А готически-эмовый или эмово-готичный внук смотрит на нее с нежностью.
Тут мой трансфузер начинает истошно пищать - закончился последний цикл, меня снимают с аппарата. Долго и весело прощаемся со всеми. Пятница прожита не зря :)
Вкратце процедура донорства выглядит так: вы приходите в отделение переливания крови, где озвучиваете свое желание причинять добро и делиться тромбоцитами. В ответ на это получаете одобрительное бормотание и листок с парой десятков весьма личных вопросов. Честно отвечаете на них, время от времени хмыкая, иногда - краснея и периодически сверяясь со словарем редких заболеваний, которых у вас быть не должно. Затем у вас берут сколько-то крови - пробирки четыре, не больше, и отпускают с миром на неизвестный срок.
А потом однажды вам звонят, и просят приехать поскорее. Желательно, вот прямо сейчас. И вы приезжаете, и снова проходите краткий осмотр и получаете ту самую анкету, в которой теперь уже ни одно длинносочиненное многофамильное название хворобы не вызовет у вас удивления. После этого вам (в качестве поощрения, как рыбка смышленому дельфину) достается стакан, шипящий и плюющийся растворимой таблеткой кальция с мерзким вкусом синтетических апельсинов.
Далее вы попадаете в зал отбора крови - большое, прохладное (чтобы в обмороки не падали) помещение, в котором по кругу стоят пять больших полулежачих кресел. Рядом с каждым креслом - аппарат для трансфузий и сепарации элементов крови. Когда вы окажетесь в кресле, медсестра бережно погрузит в вашу вену вооот такенную иглу, и сообщит аппарату-сепаратору, сколько в вас живого веса, сколько бодрого роста и сколько яду на вашем языке и сколько из вас надо вытащить кровяных пластинок. А также - не нужно ли из вас еще и плазмы нацедить - для скорбных не духом, но системой свертываемости крови. В ладонь вам вложат резиновый мячик - сжимать и разжимать, когда надо ускорить венозный кровоток.
А после вы с чистой совестью принимаетесь скучать, потому что один цикл работы аппарата - пятнадцать-двадцать минут выкачивания и центрифугирования крови плюс десять минут возвращения. И так - шесть-семь циклов. Но это присказка, а сказка будет впереди.
Только не сказка, а повесть о том, как оно было пятницу назад.
Пройдя все формальности я оказываюсь на кресле у самого окна. За окном - ветер, тучи, и даже редкие снежинки. Выходят из медицинского центра пятничные люди, входят внутрь родственники пациентов с большими супермаркетными пакетами и цветами; ежась от холода, торопливо курят на мощеной площадке у входа санитары и отдельные несознательные больные.
Получив горячий чай и отказавшись от одеяла (их предлагают потому, что кровь возвращается без подогрева, да и в зале, выше уже помянуто, не тропики) собираюсь кормить твиттер безделицами и мелочами. Но - не тут-то было и крупно повезло: хлопает дверь отделения, и раздается громовой голос: “Смирно! Здравья желаю! Разойдись! Сойдись! Есть кто живой на вахте?!” А следом - топот сотрудников, сбегающихся от своих забот к источнику звука с радостными шелестом: “Полковник пришел!”
Да, это таки безошибочно он. Полковник тут постоянный гость. Ему пятьдесят пять, и у него выдалась очень богатая на приключения служба: горел в вертолете; многократно прыгал с парашютом, и один прыжок не совсем удался, так что потребовалось несколько операций; однажды с переломанной в двух местах ногой и бессознательным товарищем на соседнем сидении три часа добирался на машине до ближайшей военной базы; между делом свел знакомство с горной и кессонной болезнями. Когда, как и почему он это все успел - неизвестно. Но все приключения - правда. Это доказывают и шрамы (даже рука под закатанным рукавом вся исполосована), и история его болезни, которую, напуганные первым явлением Полковника и его анкетой (ответы “да” в пункте “операции под общим наркозом”, “переливания крови и ее компонентов”, а также шутка в разделе “аллергии” - “на дураков и гражданских”) доктора здешнего центра запросили у военных медиков.
В результате всего пережитого и передуманного, Полковник вывел два нехитрых заключения: во-первых, жить надо на полную катушку, и умереть далеко за девяносто, а во-вторых, есть люди, которым невероятно везет, и он - из их числа. Из последнего вывода было очевидное для Полковника следствие: везением надо делиться. А как? - спросил себя Полковник. И по-военному четкая мысль подкинула ответ: непосредственно делиться! Кровью там. Или ее компонентами. Глядишь, и перепадет кому его везения...
“А где Доктор Марушка?” - вопросил Полковник, отдавая заполненную анкету и обводя строгим взглядом столпившихся вокруг сестричек. “Нету Марушки, в декрете, - засуетились сестрички, - вот вместо нее новый доктор у нас. Пан Кружик.” Доктор, едва дотягивающий Полковнику до плеча, раскланялся. “Хм, - Полковник снова посмотрел на него оценивающе сверху вниз. - Специальность?” “Трансфузиолог,”- вытянувшись, как на параде, сообщил доктор. “Время службы?” “Два года, пан Полковник” “Молодняк!- оценил Полковник. - Но молодцом! Выправка хорошая.” “Куришь?” “Так точно!” “Ну и дурак!” - сообщил Полковник, - сегодня же отставить!” ”Есть!” - отозвался загипнотизированный военной харизмой пациента врач. Сестрички захихикали, доктор смутился, сбился, утратил выправку, тоже рассмеялся, стряхивая остатки армейского наваждения, и жестом пригласил Полковника в кабинет.
Далее, по ходу сбора анамнеза из кабинета врача доносилось вежливое бормотание самого врача и бодрые, хорошо артикулированные реплики полковника: “Так точно!” “Нет!” “Не было!” “Не наблюдалось!” Потом на некоторое время воцарилось молчание - видимо начался осмотр, а потом вдруг по отделению покатился ужасающий взрык: “ААААААААААтставить хватать за печень!!!” “Ох, черт, не предупредили доктора насчет печени!!!” - вскочила с места дежурная медсестра и вылетела за дверь. Через некоторое время все трое вошли в зал: Полковник, выглядевший вполне довольным собой, доктор, бледный и немного подрагивающий бровями, но с упрямо выставленным вперед подбородком и медсестра торопливо вполголоса объяснявшая доктору: “Простите... забыли предупредить... Полковник очень не любит пальпацию печени. Просто вот совершенно не переносит, когда пальцами под ребра, - и, понизив голос, доверительно сообщила, - шрам там у пана Полковника чувствительный. Поэтому лучше перкутировать - труднее, но зато спокойнее...” “Спасибо, - мрачно отозвался доктор, - если вы еще про кого-нибудь меня так не предупредите, то я окочурюсь раньше, чем успею бросить курить.” Он выразительно взглянул на Полковника. А тот уселся в кресло и расхохотался.”Молодцом! У меня, когда я команды отдавал, новобранцы, бывало, на плацу в обморок от неожиданности падали, а ты ничего!” “Еще бы ничего, - насупясь, ответствовал доктор - у меня стажировка в Африке пришлась на брачный сезон слонов! И если уж честно, то до орущего дурниной в полтретьего ночи слона вы не дотягиваете... Но совсем немного. Давайте руку.” - и довольный взятым реваншем доктор, лично поставил Полковнику иглу в вену.
Мы некоторое время беседуем с Полковником о том о сем, поскольку знакомы еще по военной больнице (нет, я исключительно гражданская физиономия, просто жила рядом, и потому была туда приписана). Жизнь трансфузионного отделения снова входит в привычное русло: тихо гудят центрифуги, шелестит лента с результатами, выползающая из крохотного цитометра, пыхтят насосы, бодро щелкают клавиши под руками медсестры, заполняющей какие-то документы. Но вдруг - хлопок двери и громкое: “Та-дам! Я вернулась! А тут все по-прежнему!” и мы с Полковником хором удивляемся: “Эва?!”
Наша Эва это вам не просто Эва, это - звезда театра. В утренних представлениях играет принцесс, в вечерних - роковых страстных красавиц, одним движением бровей укладывающих на лопатки любого мачо. В жизни ей удается сочетать оба образа с пользой для себя и непоправимыми последствиями для сэров, панов, джентльменов, попадающих под ее чары, как под скоростной электропоезд - быстро и окончательно. Прекрасное видение, махнув рукой, скрывается в кабинете доктора, и спустя пару минут появляется в зале с видом победителя: “Можно!” - радостно сообщает она нам, и легким движением оказывается в кресле, доверчиво протягивая доктору тонкую руку. Доктор, кажется, находится в глубоком гипнозе - на губах его играет лунатическая улыбка, иглу он ставит, продолжая преданно и растерянно смотреть Эве в глаза. В общем, пропал человек. “Поздравляю! - гудит полковник, - Добилась-таки своего, девочка. Ну,характер! Сколько набрала?” “Четыре!” - ликует Эва.
А дело все в том, что нельзя быть донором, при весе менее пятидесяти килограммов. Больше - можно, меньше - строго ни-ни. Разворачивают сразу, оправданий не слушают, в переговоры не вступают. Так, Эву отправили домой полгода назад, не взяв ни капли крови, когда при контрольном взвешивании выяснилось, что от природы хрупкая мамзель пересекла границу дозволенного и утончилась до сорока восьми килограммов. Доктор Марушка рвала и метала: “Редкий фенотип! Таких доноров раз два и обчелся, а она мне худеть вздумала! Да Джульетта была щекастая, как барбос, Констанция Бонасье лопалась от здоровья, про Дульсинею вообще молчу! У них у всех были и грудь, и целлюлит, и попа, и бока! Да их бы хоть сейчас в доноры! А ты что? Ах, режиссер?! Ах, настаивает? Он что у вас, спектакли из жизни глистов ставит?! Пришли своего режиссера ко мне, я ему аминазина вкачу, чтобы башкой думал, а не творческой извилиной. А лучше передай ему, что он садист, одержимый стереотипами!” - Марушка, сама совсем не пышка, но старательно держащаяся над пятидесятиколиграммовой планкой девушка, сверкала глазами и размахивала карточкой донора перед огорченной Эвой. Та робко попыталась уговорить Марушку взять тромбоциты не смотря на недовес, но схлопотала еще одну бурю с проклятиями в адрес современных стандартов красоты и всех книжных героинь, которые, как на зло, не могли стать донорами тромбоцитов вот прямо сейчас, чтобы восполнить выпадение Эвы из донорских рядов. В результате, Эва поклялась, что будет поправляться обратно, а потом грустно поплелась на выход.
Кстати, режиссеру она таки рассказала о случившемся, и тот приходил к Доктору Марушке качать права. Эпизод этот тянет на отдельный рассказ, так что останавливаться на нем не буду, скажу только, что победу в полемике одержала Марушка, а режиссер позорно бежал с поля дискуссии, подгоняемый свистящим в воздухе стетоскопом.
Это было полгода назад, и вот теперь Эва вернулась, набрав четыре килограмма, похорошев пуще прежнего, веселая, кокетливая, беззаботная. Когда сестричка протягивает ей скучный синий мяч, она обижается: “Ханна, ты разве не помнишь, у меня же свой! Вот так - на пару месяцев отлучилась, а уже из сердца вон...” - она достает из крохотной дамской сумочки с которой пришла, розовый мячик весь в мелких бабочках. Вот что значит донор со стажем! :)
Потом подумав, достает и мобильник, усыпанный стразами. И некоторое время с сомнением смотрит на нас с Полковником. Потом говорит. “Ребята, а вы не могли бы мне помочь?” Полковник выпячивает грудь, я отрываюсь от твиттера. “Пакости и общественно опасные проказы?” - уточняю для верности. “Нет,” - вздыхает Эва, - “на этот раз нет. В четыре репетиция, а я текст всего один раз читала. Давайте, я вам пошлю его, и мы порепетируем. Все равно ведь заняться нечем.” Через пару минут мы с Полковником уже читаем сценарий каждый со своего мобильника. “Это что же такое?” - изумляется Полковник - что-то мне не то пришло! Кузнечик какой-то, Гусеничка, Светлячок...Где Гамлет? Где трагедия? Где трупы, я вас спрашиваю?! Ты что мне послала?! - обращается он к Эве. “А при чем тут Гамлет? Как будто нет больше спектаклей - только Гамлет!” - удивляется Эва (и по выражению лица Полковника ясно, что именно в этом он был до сегодняшнего дня совершенно уверен, и открывшаяся правда ему ничуть не нравится) “У нас сказка новая, премьера через месяц! Я играю Стрекозу. А вы кем хотите быть, Полковник? Светлячком, Комариком, или Кузнечиком?” Полковник на время теряет дар речи. Ни тем, ни другим, ни третьим он - это совершенно очевидно - не в состоянии себя представить даже на мгновение. Эва смотрит на него невинно и убедительно, подбадривающе кивает и пару раз хлопает голубыми глазищами :)) Это помогает. Прочухавшись от свалившихся на него драматических перспектив и возможностей, Полковник судорожно сглатывает и соглашается на Светлячка. Я беру себе гусеницу - у нее больше всего слов, и мой акцент пригодится в создании полноценного образа, то есть сделает его менее занудным.
Сестрички начинают собираться со всего отделения в трансфузионный зал, и скоро все роли оказываются разобраны. Последним приходит доктор, и ему достается играть бессловесный одуванчик, но это как раз очень подходяще, потому что с таким зачарованно-неумным выражением лица, с каким он смотрит на Эву, не стоит претендовать на серьезные роли.
Постепенно репетиция набирает обороты, и вот уже, в третьем прочтении, Полковник совершенно естественно вытягивает вперед руку, словно в кулаке у него зажат фонарик, и ведет всех положительных персонажей из страшной кротовьей норы, где они оказались к середине повествования, выкрикивая: “За мной, друзья! Стрррой-ся! - ой, извини, Эва - Возьмитесь за руки!”, и пищит маленькая личинка, которую чуть не забыли: “Возьмите меня с собой!” и отважный Кузнечик сажает ее себе на спину. И Гусеница, ворча, прикрывает этот массовый исход из подземного царства. В общем, все при деле, а некоторые даже в образе. И тут дверь отделения распахивается, и с воплем: ”Эва! Где Эва! Что с ней?! Какое это отделение?!” в зал вваливается огроменный, бритый налысо детина в кожанке. Сшибив стул и небольшой столик с бумагами, он замирает и впивается взглядом в нашу скромную труппу. Воцаряется тишина, и только бессловесный одуванчик вдруг медленно произносит: “А-фи-геть, какая загогулина”, имея ввиду не то самого гостя, не то сложившуюся ситуацию.
“Вы кто все?!” - осведомляется детина после некоторой паузы. Доктор Кружик уже окончательно приходит в себя, наполняясь гневом и сарказмом: “А мы-то? Мы энтомологическо-ботанический кружок. Я вот Одуванчик, это - Светлячок, - он тыкает пальцем в Полковника, - тут у нас и Кузнечик, и Гусеница, и все-все-все. А вы, любезный, очевидно, ищите Стрекозу?” На лице гостя за время этой тирады друг друга сменяют гнев, растерянность, ужас и недоумение. “Михал, - раздается из-за спин сестричек голос Эвы, - Михал, какого черта?!” Детина встрепенувшись, устремляется к ложу возлюбленной, где его ко всеобщему удовольствию ждет нагоняй. Раскрасневшаяся Эва рявкает театральным (читай - очень громким и пронзительным) голосом: “Ты что творишь, совсем с ума сошел? И откуда ты вообще тут взялся?” “Милая” - мямлит этот герой с бритой головой, - милая, я позвонил твоей маме, она сказала, что ты в больнице в отделении ау...трау... тансфузии. Ну я и сюда! Выяснять!” “Что выяснять?! И я тебе не милая! Тебе кто разрешил моей маме звонить? И сюда ехать?!”
Под взглядом озверевшего эльфа огромный Михал практически сворачивается в трубочку, из которой торчат только грустные уши и два покаянных глаза. Полковник хмыкает и бормочет себе под нос: “Какие кадры, какие кадры! Ей бы в армии цены не было с такими задатками!” Доктор Кружик очевидно наслаждается зрелищем. Сестрички глазеют на гостя с жалостью и состраданием, на Эву - с завистью.
Наконец, Михал отрывает взгляд от красного и сердитого лица любимой, и смотрит на аппарат, к которому она подсоединена “Тебе плохо? Тебя что, лечат?” Эва лаконично объясняет: “Кровь сдаю. Для больных. Донор я,” - и показывает на трубки. Дальше случается неожиданное: Михал видит трубки, видит в них кровь и без предупреждения опадает на земь. “Ешковы очи, да что ж за день такой!” - вопит доктор Кружик и бросается к шкафу за нашатырем. Общими усилиями Михала укладывают на кушетку. Полковник возмущенно бубнит, что в первый раз видит такого слабака. Михал приходит в себя посреди этого бубнежа. “Я не слабак! - возражает он, - я просто вида крови не люблю.” “Я тоже не любил, - сообщает Полковник, - пока мне полпечени не разворотило вот тут”, - и закатав свитер он показывает большой звездообразный шрам в правом подреберье. Михал делает попытку упасть в обморок во второй раз, но доктор Кружик вовремя успевает ткнуть ему в нос нашатырной ваткой. Наш бедный гость морщится и злится.
Несколько раз глянув на надувшуюся Эву, которая не проявляет к его судьбе особого интереса, а напротив, демонстративно листает что-то в телефоне, Михал вдруг заявляет: “Я тоже хочу быть донором!” “С ума сошел?! - пугается доктор Кружик. Я надорвусь тебя каждый раз на кушетку взваливать. Не слушай Полковника!” Но Эва уже успела сделать страшное - посмотрела на Михала с одобрением и даже слегка улыбнулась. Все, дело сделано: вслед за тысячами и тысячами Михал вляпался по самые уши в благородное рыцарство. Теперь он не просто влюбленный, он - влюбленный с шансом на геройство ради прекрасной дамы, и упускать этот шанс он, судя по всему, не собирается. Поэтому деликатно берет доктора окрепшей рукой за шиворот и тянет немного вверх. Доктор мгновенно осознает горькую переменчивость судьбы, которая только что швырнула лысую глыбу к его ногам, а вот теперь вручила этой самой глыбе ворот его докторского халата, и говорит примирительно: “Ладно! Ладно! Я дам вам бумаги, заполните, принесете. Если вы вида крови боитесь, можете просто закрывать глаза и не смотреть. Да и потом, - добавляет он уже совсем успокоившись, - были у меня двое таких же как вы, и ничего, постепенно привыкли, теперь лупают глазами во время отборов в разные стороны, и ничего не боятся. Подумаешь кровь.” И доктор вместе с окрепшим Михалом отправляются в докторский кабинет.
Сестрички хихикая, шепчутся в сторонке. Судя по тому, какими взглядами они провожают Михала, ему тут будут очень рады в следующий раз, и даже если он надумает снова прогуляться на ту сторону сознания, его будет кому вернуть к делам мирским. А вот Эве не мешало бы задуматься.
Мы вздыхаем с облегчением, каждый проверяет свой трансфузер. Мне остается сидеть меньше всех: всего один цикл. Доктор и Михал мирно беседуют в коридоре, по очереди тайком поглядывая на Эву сквозб стекляную стену. Снова тишь да гладь, и каждый занят своими непосредственными обязанностями, как вдруг (ох уж это мне "как вдруг"!)...
На этот раз дверь отделения открывается медленно и со скрипом. Сначала в проеме появляются прикрытые красным пледом колени, а следом въезжает и вся остальная старушка, сидящая в инвалидном кресле. Вслед за коляской появляется человек со скошенной иссиня-черной челкой, падающей на жирно подведенные черным глаза. Он в талисманах и амулетах, в приталенном сюртуке сверху и узких джинсах снизу. В общем - эмоготт или готтэмо восемнадцати-двадцати лет во всей красе и полной потусторонней выкладке. “Мальчики, где тут доктор? - спрашивает старушка у пана Кружика, - нас позвали тромбоциты сдавать.” У доктора Кружика глаза лезут на лоб. Совершенно очевидно, что эту пятницу он будет вспоминать очень, очень долго. “Бабуля, - мямлит он, - это какая-то ошибка, вас не могли позвать сдавать тромбоциты! Вам в какое отделение?” “Да это не меня, - смеется старушка, - я свое отсдавала. Теперь вот с внуком хожу, - и она показывает на своего спутника, который слегка кланяется сначала доктору, потом Михалу и говорит низким красивым голосом: “Добрый день.”
Пока внук, гремя железками на всех частях тела, проходит осмотр, заполняет анкету и пьет кальций, пани Малкова живенько колесит по трансфузионному залу, здоровается с сестричками, которые, похоже, давно ее знают и встречают как родную, а потом по очереди здоровается и знакомится с нами.
Когда внук-Томаш оказывается подключен к трансфузеру, пани Малкова устраивается рядом с ним, достает вязание, и рассказывает по многочисленным просьбам историю о себе и о нем. Сама она была донором очень давно, и долго - от своих тридцати и до самых своих же шестидесяти (максимальный возраст донорства за исключением редких случаев). У нее были грамоты, и удостоверение почетного донора. “И на доске почета я висела, вот на этом самом месте - она показывает на угол возле входа в трансфузионный зал, - когда доски почета были в моде.”
Томаш - ее любимец, и среди почти десятка внуков - самый чувствительный и добрый. “Он даже стихи пишет! Весь в деда, - умиляется пани Малкова, нежно хлопая готта, лажащего среди кровавых трубок, по руке, и тот в ответ нежно гудит: “Бабуля, ну что ты...” а пани Малкова продолжает:” Мой муж тоже был поэт, хотя и инженер. Его даже печатали. Томашка, кстати, тоже печатают. Правда, все больше в интернете, но это и хорошо - там можно буквы увеличивать, все отлично видно, с бумаги-то я почти и не читаю - слеповата стала. В общем, Томашек лет в пятнадцать начал одеваться во все черное, песни грусные слушать, железок вон понакупил, краситься начал. Ну родители перепугались, конечно, воспитывать стали, запрещать. А я ему сразу сказала: Томаш, никому не позволяй за себя думать, а так рядись хоть поросенком. Ну и все бы ничего, но он у нас через пару лет влюбился так некстати...” “Бабушка,” - басит Томаш и краснеет по самые уши. “А что бабушка? - спокойно спрашивает пани Малкова, - было дело? Было. Ну и чего стыдиться? Это же хорошо и красиво, когда влюбляются. Девочка была тоже такая вся в черном и грустная, но только вертихвостка оказалась, прости господи. А он что вздумал? Наслушался песен этих своих, написал ей полсотни стихов, и дописав пятидесятый решил дуба дать!”
Выражение, и поворот рассказа так неожиданны, что мы все подпрыгиваем на месте. “Да-да, -продолжает пани Малкова, и, уткнувшись длинным носом в вязание, быстро пересчитывает петли в ряду, давая нам время опомниться. - Он никому ничего не сказал, в комнате закрылся с пилюлями и водкой и музыку громко поставил, чтобы, значит, никто ни о чем не догадался. Но, как говорится, нет худа без добра. Надо ж так случиться, что я как раз в тот самый момент случайно с кресла навернулась - тогда еще только училась в нем ездить, такая неповоротливая была - ужас. И так, знаете ли, знатно упала - сервант на себя перевернула со всей посудой! Три сервиза - вдребезги, хрустальные бокалы - вдребезги. Такой грохот стоял, что напугалась до полусмерти. Лежу и боюсь, что сейчас мы с этим сервантом сквозь пол провалимся прямо в прихожую - дом-то у нас старый, - пани Малкова мечтательно смотрит сквозь вязание, а потом продолжает как ни в чем не бывало: - слава богу, Томашек услышал и прибежал. Напугался, скорую вызвал. Ну а про таблетки он мне уже потом рассказал, когда меня из больницы выписывали.Так что повезло, как ни крути.”
И то ли мне кажется, то ли лукавая быстрая улыбка проскальзывает по лицу старой пани, а она уже снова сосредоточенно пересчитывает петли в вязании. "Ну, а после больницы, когда он мне все рассказал, я его за шкирку и сюда. Говорю, если не хочешь жить, твое дело, но кто-то ведь хочет! Так помоги, прежде чем туда, - пани Малкова быстро показывает глазами на потолок, - лыжи намыливать. Так с тех пор сюда и ходим, два года уже. У Томашка-то все давно наладилось, он уже две книжки стихов выпустил, песни пишет, в институт поступил, а сюда раз в месяц заглядываем. Ну потому что есть же те, у кого пока не наладилось, им нужно помочь.” И она смеется веселым, молодым смехом, поглаживая внука по щеке. А готически-эмовый или эмово-готичный внук смотрит на нее с нежностью.
Тут мой трансфузер начинает истошно пищать - закончился последний цикл, меня снимают с аппарата. Долго и весело прощаемся со всеми. Пятница прожита не зря :)