чтобы соединиться необходима идентичность или кто такие другие руские (3/4)
3.) Принеся наибольшие жертвы на алтарь борьбы с СССР, русское антибольшевистское движение, однако, таило в своей идеологии (но не практике, которая всегда была выше всяких похвал) «бомбу замедленного действия». Дело в том, что интерпретируя войну с коммунизмом как гражданскую, белое движение неминуемо признавало соотечественниками, находящуюся по ту сторону фронта как орду.
Прочие антибольшевистские резистансы (украинский, грузинский, северокавказский), при несравненно меньшем вкладе в войну против интернациональной чумы, видели себя участниками совершенно иного типа войны, - войны национально-освободительной.
Конечно, при детальном рассмотрении выяснится, что львиная доля, если не большинство, тех же украинцев воевала отнюдь не на стороне Петлюры, а белорусы, за исключением «оседланного» эмиссарами БНР Слуцкого восстания, даже не успели познакомиться со своим национализмом.
Но это не мешает национальной интеллигенции этих народов видеть в большевизме не социальную рознь, а иноземное вторжение. Понятия «гражданской» и «национально-освободительной» войны очень относительны, особенно для недооформленных наций, у которых оба этих типа сливаются воедино. Но выигрышной, как тогда, так и сейчас является именно вторая интерпретация, позволяющая с максимальной чёткостью отделить друга от врага без фальшивого сострадания к «обманутому ближнему». Последний мгновенно превращается в агрессивного инородца или, по крайней мере, в манкурта и долгие увещевания, обращённые к нему как к «заблудшему брату», сменяются автоматной очередью, т.е. тем языком, на котором обычно беседуют с оккупантами и коллаборационистами. На междоусобной войне нельзя быть националистом в полной мере. Зато трансформирую гражданское противоборство в битву за самоопределение народа, националист из управляемого участника столкновения социальных стихий превращается в охранника своей земли, его прежде неустойчивая натура крепчает, обрастает теллургическими свойствами (приближаясь к «партизану» Карла Шмитта) и её уже не так просто поставить в тупик посулами «примирения». Примирение возможно между частями одного народа, разные же народы склонны биться между собой до победного конца. Есть ли предпосылки для интерпретации белой борьбы как национально-освободительной? Вопреки попыткам представить её как исключительно борьбу за «Единую и Неделимую Россию» (если абстрагироваться от часто придаваемого этому лозунгу «империалистического» смысла, то нельзя не признать, что сам по себе он достаточно амбивалентен: ни в «единстве», ни в «неделимости» национального государства нет ничего плохого. Но, во-первых, эти «единство» и «неделимость» не должны попирать права других народов, и во-вторых, в контексте современного унификаторского глобализма истинная консервативная альтернатива заключается в развитии локальных вариаций русских, что подразумевает скорее «Единую, но Делимую Россию»), т.е. за «целостность государства» и «стабильность», её главным содержанием был национальный активизм, которому лишь военная неудача не позволила в итоге развиться до уровня итальянского фашизма. По меньшей мере, странно выставлять движение, возникшее как ответ на потерю Россией независимости в октябре 1917 года, в качестве этатистского и «государственнического». Настоящими этатистами в той ситуации были большевики, даже в своей, по началу «прогрессивной», национальной политике действовавшие по рецептам Макиавелли.
Не должно смущать и кажущееся отсутствие государства-оккупанта, наличие которого обязательно для признания войны национально-освободительной. Для решения этого ребуса надо всего лишь открыть работу Карла Шмитта «Понятие политического». В эпоху всеобщей политизации, уже вступившей в свои права к 1917 году, государства перестали быть единственным источником суверенного властвования, уступив дорогу новым субъектам мира политики, в т.ч. партиям. Одна такая партия, вернее сверх-партия - Интернационал, перехитрив кайзеровскую Германию (военного противника России и «нормальное государство»), смогла по-настоящему оккупировать русские просторы, предварительно упразднив на них все институты Российской империи. Вышеуказанные схемы проливают свет на гибель русской государственности, но как быть с народом, порабощённым в результате оккупации? Кого иметь в виду под «другими русскими» и справедливо ли говорить об их национальном самоопределении?
На первый взгляд, намного легче мыслить здесь в категориях обычного гражданского столкновения: «красные» низы против белых «верхов» и никаких отдельных, «белых» наций. Не вдаваясь в описание социального состава белых и красных, признаем: да, в те дни разговор о войне между двумя русскими этносами приняли бы за бред. Но удалённость событий позволяет взглянуть на картину иначе. Советизированные и дерусифицированные «русские» пожинают плоды верности режиму, но по-прежнему лояльны ему, посреди них разбросаны немногочисленные, но хорошо организованные анклавы «других русских», для которых война с «красным зверем» далека от завершения. Всё это говорит о долгом этногенезе: распад в 1917 году общерусской имперской нации, так до конца и не сформированной, на отдельные социальные (и этнические, если считать украинцев) компоненты, дал отсчёт поляризации «русских» по линии советский/антисоветский (т.е. национально-русский). Внутри СССР шёл процесс нарастания противоречий между принявшими советскую власть русскими и русскими, отказавшимися рвать с традиционным укладом жизни, а обострённые до предела социальные конфликты, как известно, постепенно приводят к кристаллизации новых общностей. Тем паче, что русских антибольшевиков нельзя назвать однородными в социальном плане. Русская эмиграция даже отдалённо не напоминала французскую конца 18 века, - в отличие от неё, состоящей целиком из аристократов, Русское Зарубежье впитало в себя все классы дореволюционного русского народа, от членов дома Романовых до деревенских мужиков. Наконец, если «белая» и монархическая Вандея послужила катализатором для бретонского сепаратизма (ни минуты не монархического), то почему русское антибольшевистское сопротивление, местами (например, на Тамбовщине, русском Севере, в Приморье) опиравшееся на региональную специфику, не может по прошествии стольких лет антагонизма лечь в фундамент новой нации? Когда мир следит за малейшими колебаниями в самоидентификации тех или иных регионов и этнических групп, не время ли «другим русским» попробовать, перефразируя Ленина, «превратить гражданскую войну в национально-освободительную»? «Другие русские» - это самостоятельный этнос, реликт старой России, не пожелавший вместе с остатками имперской нации утилизироваться во чреве советского Левиафана. Таким образом, он имеет право на самостоятельное прочтение всей русской истории не только после, но и до 1917 года, на определённый историософский «апгрейд», необходимый в целях пущего обособления от «большого» русскоязычного народа. В его системе координат «белое» и «зелёные» борцы с большевизмом не ретрограды и не бандиты, а повстанцы, с оружием в руках выступившие против этатизма Красной Орды, последнее пополнение национального пантеона. Зёрна, посеянные этими борцами, сегодня восходят в виде колосьев новой нации, этих самых «других русских».{C}{C}{C}
Прочие антибольшевистские резистансы (украинский, грузинский, северокавказский), при несравненно меньшем вкладе в войну против интернациональной чумы, видели себя участниками совершенно иного типа войны, - войны национально-освободительной.
Конечно, при детальном рассмотрении выяснится, что львиная доля, если не большинство, тех же украинцев воевала отнюдь не на стороне Петлюры, а белорусы, за исключением «оседланного» эмиссарами БНР Слуцкого восстания, даже не успели познакомиться со своим национализмом.
Но это не мешает национальной интеллигенции этих народов видеть в большевизме не социальную рознь, а иноземное вторжение. Понятия «гражданской» и «национально-освободительной» войны очень относительны, особенно для недооформленных наций, у которых оба этих типа сливаются воедино. Но выигрышной, как тогда, так и сейчас является именно вторая интерпретация, позволяющая с максимальной чёткостью отделить друга от врага без фальшивого сострадания к «обманутому ближнему». Последний мгновенно превращается в агрессивного инородца или, по крайней мере, в манкурта и долгие увещевания, обращённые к нему как к «заблудшему брату», сменяются автоматной очередью, т.е. тем языком, на котором обычно беседуют с оккупантами и коллаборационистами. На междоусобной войне нельзя быть националистом в полной мере. Зато трансформирую гражданское противоборство в битву за самоопределение народа, националист из управляемого участника столкновения социальных стихий превращается в охранника своей земли, его прежде неустойчивая натура крепчает, обрастает теллургическими свойствами (приближаясь к «партизану» Карла Шмитта) и её уже не так просто поставить в тупик посулами «примирения». Примирение возможно между частями одного народа, разные же народы склонны биться между собой до победного конца. Есть ли предпосылки для интерпретации белой борьбы как национально-освободительной? Вопреки попыткам представить её как исключительно борьбу за «Единую и Неделимую Россию» (если абстрагироваться от часто придаваемого этому лозунгу «империалистического» смысла, то нельзя не признать, что сам по себе он достаточно амбивалентен: ни в «единстве», ни в «неделимости» национального государства нет ничего плохого. Но, во-первых, эти «единство» и «неделимость» не должны попирать права других народов, и во-вторых, в контексте современного унификаторского глобализма истинная консервативная альтернатива заключается в развитии локальных вариаций русских, что подразумевает скорее «Единую, но Делимую Россию»), т.е. за «целостность государства» и «стабильность», её главным содержанием был национальный активизм, которому лишь военная неудача не позволила в итоге развиться до уровня итальянского фашизма. По меньшей мере, странно выставлять движение, возникшее как ответ на потерю Россией независимости в октябре 1917 года, в качестве этатистского и «государственнического». Настоящими этатистами в той ситуации были большевики, даже в своей, по началу «прогрессивной», национальной политике действовавшие по рецептам Макиавелли.
Не должно смущать и кажущееся отсутствие государства-оккупанта, наличие которого обязательно для признания войны национально-освободительной. Для решения этого ребуса надо всего лишь открыть работу Карла Шмитта «Понятие политического». В эпоху всеобщей политизации, уже вступившей в свои права к 1917 году, государства перестали быть единственным источником суверенного властвования, уступив дорогу новым субъектам мира политики, в т.ч. партиям. Одна такая партия, вернее сверх-партия - Интернационал, перехитрив кайзеровскую Германию (военного противника России и «нормальное государство»), смогла по-настоящему оккупировать русские просторы, предварительно упразднив на них все институты Российской империи. Вышеуказанные схемы проливают свет на гибель русской государственности, но как быть с народом, порабощённым в результате оккупации? Кого иметь в виду под «другими русскими» и справедливо ли говорить об их национальном самоопределении?
На первый взгляд, намного легче мыслить здесь в категориях обычного гражданского столкновения: «красные» низы против белых «верхов» и никаких отдельных, «белых» наций. Не вдаваясь в описание социального состава белых и красных, признаем: да, в те дни разговор о войне между двумя русскими этносами приняли бы за бред. Но удалённость событий позволяет взглянуть на картину иначе. Советизированные и дерусифицированные «русские» пожинают плоды верности режиму, но по-прежнему лояльны ему, посреди них разбросаны немногочисленные, но хорошо организованные анклавы «других русских», для которых война с «красным зверем» далека от завершения. Всё это говорит о долгом этногенезе: распад в 1917 году общерусской имперской нации, так до конца и не сформированной, на отдельные социальные (и этнические, если считать украинцев) компоненты, дал отсчёт поляризации «русских» по линии советский/антисоветский (т.е. национально-русский). Внутри СССР шёл процесс нарастания противоречий между принявшими советскую власть русскими и русскими, отказавшимися рвать с традиционным укладом жизни, а обострённые до предела социальные конфликты, как известно, постепенно приводят к кристаллизации новых общностей. Тем паче, что русских антибольшевиков нельзя назвать однородными в социальном плане. Русская эмиграция даже отдалённо не напоминала французскую конца 18 века, - в отличие от неё, состоящей целиком из аристократов, Русское Зарубежье впитало в себя все классы дореволюционного русского народа, от членов дома Романовых до деревенских мужиков. Наконец, если «белая» и монархическая Вандея послужила катализатором для бретонского сепаратизма (ни минуты не монархического), то почему русское антибольшевистское сопротивление, местами (например, на Тамбовщине, русском Севере, в Приморье) опиравшееся на региональную специфику, не может по прошествии стольких лет антагонизма лечь в фундамент новой нации? Когда мир следит за малейшими колебаниями в самоидентификации тех или иных регионов и этнических групп, не время ли «другим русским» попробовать, перефразируя Ленина, «превратить гражданскую войну в национально-освободительную»? «Другие русские» - это самостоятельный этнос, реликт старой России, не пожелавший вместе с остатками имперской нации утилизироваться во чреве советского Левиафана. Таким образом, он имеет право на самостоятельное прочтение всей русской истории не только после, но и до 1917 года, на определённый историософский «апгрейд», необходимый в целях пущего обособления от «большого» русскоязычного народа. В его системе координат «белое» и «зелёные» борцы с большевизмом не ретрограды и не бандиты, а повстанцы, с оружием в руках выступившие против этатизма Красной Орды, последнее пополнение национального пантеона. Зёрна, посеянные этими борцами, сегодня восходят в виде колосьев новой нации, этих самых «других русских».{C}{C}{C}