П.И.Шрейдер. Русский герой: Памяти М.Г.Черняева [основной текст]
П. И. Шрейдер. Русский герой: Памяти Мих. Григ. Черняева. - СПб.: типолитография В. В. Комарова, 1903.
ОТ РЕДАКЦИИ
4 августа минет 5 лет со времени внезапной кончины, в 1898 году, незабвенного в летописях Русской Истории и народном сердце - генерал-лейтенанта Михаила Григорьевича Черняева, пробившего своею отвагою путь вглубь Средней Азии и положившего начало освобождения единоверных одноплеменников наших на Балканском полуострове от 500-летнего мучительного ига под турецким ярмом.
Скорбная весть об угасшей жизни русского витязя быстро облетела все закоулки России и взволновала глубоко опечаленное общество истинно русских людей.
Встрепенулась наша печать, появились воспоминания, различные эпизоды из его жизни, впечатления, производимые на каждого, имевшего по какому-либо случаю сношения с Михаилом Григорьевичем, и все отзывы звучали теми симпатиями и глубокими чувствами, которые невольно вызываются личностями, одаренными выдающимися чертами ума, сердца и характера и которые, как известно, вполне оцениваются современниками только тогда, когда закроется крышка гроба замечательных при жизни людей…
«Несть пророка в отечестве своем».
Как, однако, ни даровиты были фельетоны, заметки и пр., наполнявшие тогда наши периодические издания, об этом самобытном человеке, как ни проникнуты были столбцы газет и журналов, посвященные памяти его, сердечными и беспристрастными чувствами, но они едва ли исчерпывали всю жизнь и заслуги его, жизнь, полную славы, счастия, и рядом с ними нравственных, а подчас, как человека-бессребренника, - и материальных страданий… Ведь у него было уже тогда 7 душ семейства… Да и не настало еще время, когда с полною ясностью и правдивостью история, этот неподкупный Судья людей и событий, раскроет свои страницы для Ермака XIX столетия…
По этому поводу, вместо некролога, «Разведчик» в № 409 1898 года весьма верно заметил: «Разведчик» не может пройти молчанием кончину столь замечательного исторического лица, но вместе с тем, - находит, что не приспело еще время для обстоятельной оценки генерала. События его жизни настолько сложны, а оставление им в 1884 году должности туркестантского генерал-губернатора настолько важно, что вряд ли суждение об том может иметь место в настоящее время. Деятельность Михаила Григорьевича как молодого офицера Генерального штаба, в Малой Валахии и под Севастополем, во время Восточной войны, как завоевателя Туркестана, как главнокомандующего Сербской армии и как публициста заслуживает серьезного и обстоятельного исследования».
«Новое время», почтив память усопшего в своей полной серьезного исторического значения и глубокой правды заметке, сказало: «Если в ком-либо из современных русских деятелей воплощается в наши дни скромный образ былинных людей, так это, несомненно, в личности Черняева. Два крупных исторических момента связаны неразрывно с его именем: проникновение в сердце Средней Азии и руководительство борьбой сербов за независимость».
Военно-исторические подвиги ген. Черняева действительно, как заметило «Новое время», восстановляют в памяти тех богатырей древней Руси, которые силою своей нравственной мощи, беззаветной отваги и любви к славе Царя и счастия отчизны или покоряли под Царскую Державу врага и супостата, или складывали свои буйные головушки на славном поле брани.
Было бы большим пробелом для беспристрастной оценки будущим историком, - хотя бы для молодого поколения, которое так любил покойный, - деятельности Михаила Григорьев»ча, - обойти молчанием ту тяжелую обстановку, которая как Дамоклов меч всегда висела над головою его, как во время среднеазиатских завоеваний, так и в сербско-турецкой войне, как правдиво, ясно и живо подмеченные Незнакомцем (А. Суворин) и описанную в «Новом времени» (2 недели в Сербской армии в 1876 г. № 157).
Вот эта-то обстановка и всевозможные помехи со стороны внутренних даже врагов так часто грозили и действительно разрушали все не только намеченное, но и созданное главнокомандующим.
Позволяю сказать прежде о положении генерала Черняева, вынесенном им в Средней Азии.
Легко воевать, когда в вашем распоряжении несколько корпусов, вооруженных берданками, дальнобойной артиллерией, когда сзади стоят под ружьем резервы, готовые по первому току телеграфа мчаться для поддержки по железным дорогам, и когда щедрою рукою сыплются миллионы рублей.
Черняев поверг к стопам своего Императора твердыни Средней Азии при иной обстановке…
Не армии, не миллионы рублей, а какая-то сверхъестественная мощь духа, беззаветная отвага и никогда никем не сокрушимая верность Престолу и родине, - все эти качества, которые он в самые трудные минуты сумел вдохнуть и подержать в горсти удальцов, не знавших наверное, будут ли они иметь завтра хоть бы жесткий сухарь, - вот что ему помогло. Мало того, имея против себя многочисленные кокандские и бухарские армии впереди, сзади против него шла усиленная бомбардировка зависти, желчи, интриг всевозможных оттенков, начиная с задержания подкрепления [Это было с одним из стрелковых батальонов, следовавших в Туркестан через Оренбург.] и оканчивая вышесказанным сухарем.
Небезынтересен следующий факт, бывший под Ташкентом: ожидали с часу на час, что на его отряд в 2000 чел. (в том числе денщики, артельщики, кашевары, даже легко больные и пр.), нахлынет 60.000-ая масса бухарцев и коканцев, имевших преимущество в вооружении, не только количеством, но отчасти и качеством, - этот самоотверженный человек, видя единственное спасение легендарного своего отряда в немедленном занятии Ташкента, ринулся на него, как вдруг, накануне ночи постановки штурмовых лестниц, прискакал курьер от одного высокопоставленного лица (ныне также умершего) с приказанием подождать его приезда, приблизительно чрез 1½-2 месяца, - занимать г. Ташкент.
С этим же посланным доставлены были шнуровые книги, припечатанные, пронумерованные и скрепленные для записки прихода и расхода провианта, который даже не был получен…
Увлекаемый не тщеславием, для удовлетворения которого необходима угодливость, а полный мысли и забот о спасении чести русского имени и солдатских жизней, висевших на волоске, завоеватель Ташкента, гомерически расхохотавшись, оставил без внимания такую неуместную шуику и, возложив надежду на одного Бога, вложил в Царскую корону еще один крупный алмаз, сокрушив силу и славу среднеазиатского владыки.
Стрелы еще более ядовитые полетели с тылу в этого богатыря и заставили его уступить свое боевое место другому. Впоследствии приходилось даже слышать мнение (конечно, не истинно русских людей, а только носящих русский мундир), что это пустяки: занять Чемкент и Ташкент ничего не стоило и т. п. мнения, также ничего не стоящие. В доказательство легкости победы, напр., под Ташкентом приводили сравнительную незначительность наших потерь.
На первый взгляд действительно покажется непонятным, что 2-х-тысячный отряд занял такой город, как Ташкент, защищаемый 30.000-м регулярным войском, 100.000-ми фанатиками, вооруженный 60 орудиями и окруженный высокой толстой стеною, потерял только 125 человек убитых и раненых. Между прочим это объясняется очень просто: генерал Черняев как истинно военный человек, получивший независимо его личных качеств боевое воспитание на Малаховом кургане и на грозных вершинах Кавказа, а не в канцеляриях (которые, к слову сказать, он терпеть не мог), знал хорошо русского солдата, любил его и берег. Он на него смотрел не как на средство для достижения желаемых вожделений, а как на существо высшее, выходящее из ряда обыкновенных людей, не чувствующее лишений, подчас страданий, для которого нет ничего невозможного, когда священный долг призывает его исполнить волю своего Царя.
«Начальство так приказало», - вот и вся недолга.
«Ступай и умирай, если не одолеешь», - приказывают ему. «Слушаюсь ваше-ство!» - бойко и весело отвечает этот хороший человек. «Смотри, умирай с честию, живым в руки не давайся». - «Рад стараться», - орет во всю глотку он. - Вот и весь лексикон рассуждений русского солдата, этой опоры, славы и гордости нашей дорогой отчизны.
Затем, генерал Черняев всегда был врагом таких реляций, блеск которых измеряется возможно большею потерею. Поэтому свои операции в Средней Азии он обставлял условиями, обеспечивающими успех при наименьшей убыли людей. В свою очередь и солдаты его отряда, по свойству чуткости сердца русского человека, наблюдательности и умению «угадывать» начальство, высоко ценили Михаила Григорьевича, боготворили его и готовы были по первому его слову «ударить вовсю на гололобого сартюгу», как они с добродушным юмором называли туземцев.
По приезде моем вновь в 1880-х годлах в Туркестанский край, мне (да и не одному мне) при спросе старых, убеленных сединами солдат, бравших еще Ташкент и оставшихся там по разным случаям на жительство, по увольнении в отставку, - какого они были срока службы - лаконически отвечали: «Черняевские!»
Другого летосчисления они не признают. Так велик был покойный генерал в глазах его сподвижников в Средней Азии. Были еще другие обстоятельства, помогшие ему в деле завоеваний в том крае: еще будучи очень молодым человеком, он имео возможность искрестить большую часть Средней Азии, до поездки с графом Игнатьевым на Амударью включительно, и изучить характер народа.
Когда открылись военные действия в 1863-64 гг., главный блеск которых выпал на его долю, предварительное знакомство его с краем принесло большую пользу делу. Энергичный, неустрашимый по характеру, отличный организатор, умевший с ничтожными средствами достигать великих результатов, обладавший великодушным сердцем, Черняев сразу приковал к себе туземцев. Слава, легендарные рассказы, на которые так падки вообще люди Востока, неслись из конца в конец и приводили в смятение азиатскую власть. Бухарская партия, самая враждебная нам в то время и, надо правду сказать, самая опасная, постепенно таяла; приверженцы ее все более и более становились только пассивными нашими врагами, а некоторые из наиболее влиятельных мусульман, в самом Ташкенте, почти открыто выражали симпатии к «русскому батырю», за что до падения города томились в яме вроде клоповника.
Вот тогда-то, продолжая победоносно идти по пустыням, Черняев решил занять Чемкент и затем Ташкент, что и исполнил, и ни на йоту не ошибся в расчете.
Вышеизложенным, взятым вместе, как утверждают беспристрастные судьи, объясняются незначительные жертвы людьми и деньгами, давшие уже известные великие результаты в Средней Азии - деяния генерала Черняева, а не пустяками.
Одно государственное лицо, между прочим, высчитало, что «не займи Черняев Чимкента, Ташкента и всей Зачирчикской стороны на свой страх, то эта операция, кроме времени (да и то если бы другие нас не предупредили), обошлась бы России самое меньшее 3.000 человек потери и более 4½ мил. рублей золотом» [Как известно, завоевание Ташкента и пр. обошлось Черняеву около 285.000 рублей бумажками, - стоимость в Петербурге одного дома, да и то не из видных.]. При этом не без иронии прибавил: «Львиная доля рублей пошла бы на обстановку и поездку командующего войсками отряда, не менее вероятно - дивизии или даже корпуса, его громадной свиты, и еще на какое-то учреждение».
Последнему, т. е. обстановке, особенно следует верить каждому, кто знал чисто спартанскую жизнь там покойного Михаила Григорьевича, ограниченность его личных потребностей и идеальную заботливость о сбережении казенного сундука.
«Гг., берегите казенную копейку; она есть плод тяжелого труда хребта орловского мужика», - не раз напоминал он кому следует.
Остановим теперь внимание, благосклонный читатель, на условиях, окружавших генерала Черняева, как главнокомандующего сербской армии, которые, как уже сказано выше, до иллюзии верно, так образно описал г. Незнакомец (А. Суворин), будучи во время эпопеи 1876 года очевидцем всей исторической трагедии, проведя две недели на полях неравных битв в Сербии.
- Нужно, напр., досок (говорит автор), - где взять? Нигде нет, есть только толстые заборины.
- Ну распилите.
- Да пил у нас нет.
- А резаки есть?
- Что такое резаки?
- Вот то-то и то-то.
- И резаков нет.
- Велите сделать кузнецам.
- Цыгане дорого берут, а у нас денег нет.
- Велите сделать, я заплачу.
Приходят офицеры, кто за чем, и все к нему.
- У меня нет револьвера.
- Хорошо, я вам дам револьвер, - и он бежит (это главнокомандующий-то) и приносит револьвер.
- Ваше пр-во, вы мне шпагу обещали, - говорит другой.
- Ах, шпагу? хорошо. Теперь есть шпаги. У нас теперь в запасе несколько шпаг. А плащ у вас есть?
- Нет, плаща не имею.
- Через два дня плащи привезут.
- Ваше пр-во, добровольцы совсем не одеты, у некоторых даже рубашек нет. Патроны они за пазуху кладут, ну а без рубашек куда же их класть?
- Вот положение, - горько смеется Михаил Григорьевич. - Действительно, некуда и патронов положить без рубашки, а дерутся они молодцами.
- Кожаные бы сумки им, ваше…
- Где их взять? погодите, я подумаю авось найду средства.
- Да что вы, Михаил Григорьевич, без денег войну ведете? - спросил я его, присмотревшись к этим сценам.
- А вы думали, с деньгами? Чего захотели. У нас если есть сто-двести дукатов, так мы себя богатыми считаем и сейчас же у нас начинаются разные роскоши, плащи покупаем, револьверы, лазутчиков заводим [Такое безвыходное положение было, пока не начали поступать пожертвования из России.].
- Как же это так без денег? А интендантство?
Он засмеялся.
- Мы на Бабиной главе три дня голодали, буквально голодали. У меня был хлеб, и солдаты приходили просить поделиться с ними. Я делился. Удивительно выносливый народ: ропоту никакого, а посмотрели бы вы, как они раны переносят.
Если к этому присоединить все помехи, шпильки, интриги, вмешательство в его распоряжения в Белграде министерств и других доброжелателей, разрушавших самые лучшие стратегические планы, о чем упоминает и г. Незнакомец, и отнимавших полезных сотрудников, как, напр., Комарова, в самый критический период войны, заменив необходимых людей лицами совершенно чуждыми святому делу освобождения, составлявшими только обузу для главнокомандующего, чему мы, добровольцы, были свидетелями, то можете судить о тяжком положении, в каком находился Михаил Григорьевич, хотя имевший тогда уже большею семью, но не задумавший обречь себя на жертву за освобождение славян. К стыду нашему, нужно сознаться, что и с берегов Невы неслись по адресу такого страстотерпца, как Черняев, весьма неприглядные инсинуации, подложные корреспонденции и пр., особенно со стороны такого западника, каким был канувший в вечность «Голос» [Одна из подложных пасквилей в этой газете появилась даже за моею подписью. Хотя она сама по себе была очевидною нелепостию, но, спасибо тому же «Новому времени», была опровергнута, на основании фактических данных. Покраснели ли гг. инсинуаторы от стыда, - не знаю; но я тотчас же получил в Белграде телеграмму, от собственника «Голоса», с выражением «сожаления» о введении в заблуждение… Хорошо заблуждение, будучи преднамеренным. Телеграмма эта хранится в числе документов, оставшихся после покойного Мих. Гр-ча. Хотел я рассказать об этой клевете подробнее, но нахожу неуместным и не желаю шевелить прах уже усопших псевдорусских людей.]… Высокоталантливый фельетон Незнакомца, которые только что я цитировал, в свое время ходил по рукам каждого грамотного человека и возбуждал восхищение и удивление к Черняеву.
По высочайшей воле в Бозе почивающей Государыни Императрицы Марии Александровны, он был переведен на французский язык и произвел сильное впечатление на Ее Императорское величество.
Казалось бы, что это прекрасное по своей правдивости и простоте изложения повествование было бы очень и очень полезно прочитать молодому поколению, хотя бы для поверхностного ознакомления с такою самобытною русскою личностью, какою был Черняев. Ведь такие люди родятся веками, но они, к прискорбию, остаются мало известными потомству, особенно если память о них почему-то стараются затереть современники.
Как, напр., грешно, как беззастенчиво было со стороны болгарских заправителей, во время 25-летия торжеств в прошлом году на Шипке, ни словом не обмолвиться о покойном Михаиле Григорьевиче, не помянуть набожным крестом о вечном упокоении человека, который, как ни разбирайте, - ведь и был главным виновником «начала конца», - свободы болгар! Еще вопрос, чем бы кончились «ужасы Болгарии» 1875-76 гг. (подобные совершающимся ныне в Македонии), если б генерал Черняев не развернул свое доблестное знамя за тех же болгар, на берегах и долине Моравы, и если бы за ним, под щитом его исторического имени, не ринулись русские добровольцы и не встал как один человек весь русский народ, благословивший Черняева на великий подвиг иконою Архистратига Михаила и заветными копеечками, вытащенными из-за печурок и в тряпичках из-за голенищ сапог… Плохо, должно быть, знает Болгария историю своего освобождения…
Газета «Свет», в своем теплом, задушевном слове по поводу кончины Черняева, в свое время сказала: «Михаил Гр. Черняев был человек редкой честности, редкой чистоты души, ума прямого, смелого, решительного, проницательного. Как воин он обладал незаменимыми качествами и на Дунае, в Севастополе, на Кавказе, в Средней Азии и в Сербии, он везде выказал себя и организатором, и боевым генералом, и стратегом. В частной жизни он был донельзя прост и доступен, не делая различия в обращении между высшими и низшими; в человеке, кто бы он ни был, прежде всего для него было человеческое достоинство, и «с бедными, можно смело сказать, он делился последним грошем».
С таким авторитетным мнением нельзя не считаться.
Выражение «последним грошем», нужно понимать буквально. Пишущему эти строки приходилось быть не раз свидетелем, что, сам крепко нуждаясь, не имея гроша, Михаил Григорьевич занимал у других, чтобы помочь нуждающемуся. Простота его и доступность для каждого, действительно «кто бы он ни был», была изумительна до того, что нашлись порицатели такой прекрасной черты характера и его благородного сердца и говорили, что он этим роняет свой престиж (?!). Какое узкое понимание «престижа». Ведь в простоте и проявляется величие. Бессмертный Суворов может служить ярким примером.
Замечательно, что чем выше было положение Михаила Григорьевича, чем более гремело его имя, тем более он был доступен и как будто сам искал нуждавшихся в какой-либо помощи, особенно среди людей обездоленных.
«Большие господа сами найдут себе дорогу; с ними каждый будет говорить и даже предупреждать их желания, а сирот и маленьких людей не всякий и выслушает», - не раз говорил Михаил Григорьевич поклонникам престижа.
Конечно, дело не обходилось без эксплоатации его высоким именем и добрым сердцем. К счастию, Михаил Григорьевич был слишком прозорлив и не всегда это удавалось, но, по свойству своей деликатной натуры, он даже виду не подавал, что слишком хорошо понял расходившиеся аппетиты [Должен оговориться: такая осторожность замечалась тогда, когда дело касалось казенного сундука. Собственный же карман М. Гр. не всегда был гарантирован от хищения.].
По поводу сказанного о его заботливости о нуждающихся, мне припомнился следующий из множества случаев:
При назначении генерала Черняева туркестанским генерал-губернатором в 1882 году, он занимал скромный номер в три небольших комнаты в «Бель-Вю» или «Мир», не помню, на Большой Морской (близь арки Главного штаба). При нем установлено было дежурство из немногих офицеров, только что назначенных в его распоряжение, в число которых попал и ваш покорнейший слуга. Нужно сказать, что Михаил Григорьевич, не любивший окружать себя свитой и вообще всякой пышности, сначала был против этих дежурств, но затем уступил общей нашей просьбе, тем более что ежедневно с 8 часов утра толпились в коридоре гостиницы просители и без всякой церемонии вламывались к нему в номер. Спросить же, принимает ли генерал, можно ли его видеть и пр., было не у кого, или просто не желали, злоупотребляя доступностью Черняева.
Однажды, после обеда, я зашел в «Бель-Вю» с докладом генералу об исполненном мною приказании относительно бухарского принца, воспитывавшегося тогда в Петербурге, которого намерен был посетить Михаил Григорьевич. Дежурным в этот день был покойный В. В. Крестовский. Только что я поднялся на лестницу, как он пошел ко мне навстречу и говорит: «Ну, батенька, и нагорело же сегодня мне. Насилу он - при этом показал на № - успокоился».
- Да в чем дело? - спрашиваю я его.
- А вот в чем: сегодня, только что я приехал на дежурство, как явился какой-то студент, очень симпатичный молодой человек, и просил доложить об нем генералу. Зная, что Михаил Григорьевич не совсем здоров, и как человек мне сказал, что бывший у него вчера вечером доктор не велел, если заснет больной, беспокоить его, пока сам не встанет, то я и попросил студента прийти позднее и принести на всякий случай прошение, но так как оно уже было при нем, то он и вручил его мне. Только что молодой человек ушел, как раздался звонок из номера генерала. Вошедший туда человек вскоре вышел и попросил меня войти туда. Прийдя к Михаилу Григорьевичу, я к удивлению и с радостью нашел его уже вставшим, одетым, бодрым и веселым. «Мне сказали, что ваше в-во нехорошо чувствуете себя?» - «Да, - ответил он мне своим мягким, ласкающим голосом, - прихворнул немного, да вот эскулап дал мне вчера какого-то снадобья, я хорошо уснул и как рукой сняло. Вот что, голубчик, зачем я вас побеспокоил: пожалуйста, съездите поскорее в канцелярию Военного министерства и попросите там дать справку вот по записке в этом конверте, да, пожалуйста, привезите сами, я буду ждать». Я поспешил уехать и второпях забыл доложить ему просьбу студента. В канцелярии, куда я приехал слишком рано, там еще никого не было, мне пришлось ожидать добрых 1½-2 часа, во время которых студент опять был. Возвращаюсь, вхожу в номер и вижу: он ходит нервными шагами, щиплет усы, глаза горят, скулы ходят; ну а вы сами знаете, что это означает. «Черт знает что такое, - заговорил он, но уже не ласковым голосом, - ведь я, кажется, Всеволод Влад-ч, просил всех, и вас в том числе, никогда не задерживать никаких просьб ко мне, а вы что сделали? Где просьба студента? Почему вы мне даже слова не сказали об нем, когда были у меня утром? А вы знаете, что ему, может быть, каждый час, каждая минута дорога?» - и пошел, и пошел. На оправдание мое, что «я заторопился исполнить его спешное поручение и так как ваше в-во были нездоровы, то я и не решился вас беспокоить пока просьбою, которая, может быть, была и не совсем приятна вам»: «Предоставьте мне самому судить, что мне приятно или неприятно, и знайте раз навсегда и передайте другим: кому я нужен, для тех всегда здоров, как бы болен ни был». Немного успокоившись и видя мое смущение, он с свойственною ему чарующею улыбкой протянул мне руку и сказал: «Ну, не конфузьтесь за мою вспышку» и затем веселым голосом сказал: «Я очень доволен, что имею возможность устроить молодого человека. Он мне все на словах передал. У него старушка мать больная и сестренка, перебивается до изнеможения грошовыми уроками».
- Ну а затем, что относительно вас? - спросил я В. В., зная, что Михаил Григорьевич по своей натуре после разноса чувствует себя всегда гораздо хуже, чем сам разносимый.
- Да что, вы ведь знаете его; не знал куда усадить и пригласил в «Малый Ярославец» завтракать и все время радовался за студента, точно сам выиграл 200.000.
- Что за человечино такой, как будто не от мира сего, - точно сговорившись, вырвалось у нас обоих.
При этом я рассказал Крестовскому об одном случае, бывшем в Белграде, когда мне также ух как нагорело, а в конце концов, когда все выяснилось и оказалось, что вина моя была совсем не так велика, надо было видеть, как эта дивная личность старалась все загладить! А ведь он был главнокомандующий, даже руготню которого, как принято обычаем, следует принимать за милость.
Скромность Черняева доходила до какой-то конфузливости. Видя его в обществе, кто еще не знал Михаила Григорьевича, просто приходил в недоумение, когда указывали, что это тот самый Черняев, на которого в различные фазисы его многосложной жизни смотрел весь мир.
«Этот человек, - как сказал известный профессор-психиатр Московского университета Кожевников, - представляет собою психологическую загадку в наш век глубокого реализма».
Покойный Ив. С. Аксаков, близко знавший и высоко ценивший Черняева, говорил: «Михаил Григорьевич еще тем замечателен, что он ни в каком положении не теряется. Отозвали его из Ташкента (в 1866 г.), оставили без дела, он с Георгием на шее, с бриллиантовой саблей, запирается у себя в комнате и два месяца изучает сухие гражданские законы о новом нотариальном положении, числе гербовых марок, прилагаемых на разных кляузах, и сдает блестяще экзамен в Московском окружном суде на должность публичного нотариуса, устраивает контору на средства, данные московскими купцами, с вывеской и неизбежным пальцем, указывающим вход в нее. Это ему не позволили, он, кое-как пробившись несколько лет, выступаеть на поприще публициста и пр. Да, это - сама самобытность, человек обширного, разностороннего ума, отзывчивого сердца и широкого, ясного взгляда на жизнь вообще. Что-нибудь из двух: он родился или слишком поздно, или слишком рано…»
Величие сошедшего с лица земли такого государственного деятеля, каким был генерал Черняев, отдавшего всего себя родине, шло беспрерывными скачками, то вверх, то вниз, и именно благодаря тому, что, забывая свое личное я, он не останавливался перед намеченным путем, если своим прозорливым глазом видел пользу, славу и счастие России. Для пионера среднеазиатского владычества нашего, принесшего плоды еще при жизни его и зажегшего новую светлую зарю существования славян, - не существовало препон, хотя он хорошо знал всю силу его противников, как внешних, так и внутренних. Обаяние для этого твердого человека были только Царь и Отчизна, перед которыми он и преклонялся.
В конце концов остался не у дел, в полном расцвете лет (в 1866 г. ему было 36 лет), сил и здоровья, чтобы передать готовые среднеазиатские лавры другим, более практическим людям, а сам удалился в тихую частную жизнь с красавицей-женой, на которой женился по приезде из Ташкента в 1866 году.
Нет сомнения, что рано или поздно достойная память такого верного слуги государства и доблестного сына своей родины, каким был Михаил Григорьевич Черняев, воскреснет в полном ореоле своего блеска, и имя его займет почетное место в галерее русских исторических деятелей своей страны. Такие люди, в жизни даже малокультурных государств, - не умирают.
Не пора ли, однако, и в настоящее время, когда он уже 5 лет покоится в гробу, воздать хоть отчасти должное если не главному виновнику, покорившему Русскому Орлу целое царство в сердце монархии Тамерлана, то по крайней мере тем чудо-богатырям, славная смерть которых при штурме Ташкента, Чемкента и др. местах вечного их успокоения, - неразрывно связана с именем Черняева?
Еще в 1883 году в Бозе почивающий Император Александр III, Высокомилостиво обозревавший проект памятника в честь и память занятия Ташкента, составленного по мысли Михаила Григорьевича известным, ныне также покойным художником Микешиным, Высочайше соизволил утвердить его. Эмблематическое значение его вполне соответствует историческому подвигу, совершенному в Средней Азии. Место для этого художественного сооружения, избранное завоевателем Ташкента, было как нельзя более удачно. Находясь в центре скрещивания всех главных улиц города, среди обширного и прелестнейшего сквера, устроенного самим Михаилом Григорьевичем (и, если не ошибаюсь, на личные его средства) из карагача, цветущих акаций, аэлантусов, магнолий, фруктовых деревьев, кустов роз и других произведений тропической флоры, откуда бы вы ни шли, - вашим глазам прежде всего представлялась бы могучая фигура русского солдата с высоко поднятым в руке знаменем, бесстрашно взбирающегося вверх по жерлам пушек [Когда приехал в 1882 году генерал Черняев в Ташкент, то на месте устроенного им сквера была площадь, изрытая ямами, покрытая буграми и всевозможным мусором. Предместник М. Гр., ген.-ад. Кауфман, также желал упорядочить ее, но ему поднесли почтенную смету, около 35 т. руб., и он отказался. Черняеву он обошелся до 3000 р. Сквер назван почему-то «Кауфманским». Вероятно, потому, что здесь временно погребен был Константин Петрович?]. Интересующиеся этим проектом могут видеть рисунок его в журнале «Нива» за 1883 год, № 31.
Казалось бы, что во имя исторической правды следовало бы дополнить его фигурою самого Черняева, взбирающегося впереди солдата с обнаженною шашкою. Покойному, сколько помню, даже указывали на это, но он, отличаясь необычайной скромностью, решительно от этого отказался. А между прочим, нельзя не отметить различных эпизодов его отваги, из коих упомяну два случая:
Когда успех осады Чемкента, имевшего сильную, недоступную для взятия открытою силою крепость, был более чем сомнительный и силы нашего слабого отряда все таяли, помощи же ждать было неоткуда, то Михаил Григорьевич, взяв с собою отважных охотников, пробрался по водосточной трубе, проложенной в высочайшей стене крепости, и внезапно ринулся в штыки…
Это так ошеломило многочисленных и притом фанатических защитников с умнейшим и энергичным Алим-Кулом во главе, что они совершенно растерялись, прекратили огонь, чем и воспользовались остальные войска отряда, не дав опомниться скопищам коканцев, - ворвались и заняли крепость. За этот-то подвиг генерал Черняев и был награжден небывалым до того времени отличием, - орденом Св. Георгия 3 степени, не имея 4-й.
Другой случай, не менее характерный, рассказанный уже мною в «Свете» за 1882 г., но позволяю кстати его повторить. Когда Ташкент, по-видимому, сдался, войска наши расположились лагерем, вне города, близь стен его. Между прочим Черняев узнал, что в самый город, на другой же день сдачи его, прибыли многочисленные агенты бухарского эмира, волнуют народ и что-то такое замышляют очень серьезное… К тому же беспрестанно раздавалась какая-то перестрелка. Пространствовав более года по степям, в пыли, грязи, Черняеву страсть как захотелось в баню; он и поехал, взяв с собою только урядника Соколова, который всегда неотступно ездил за генералом с горящим артил. пальником (тогда еще у нас были гладкостенные орудия) и зорко следил, когда тот полезет в карман за папиросницей. Не зная дороги, не имея проводника, оба всадника совсем запутались в лабиринте кривых улиц города, как вдруг выехали на обширную базарную площадь, усеянную вооруженным народом, в самое гнездо проповедников «газавата», где, как потом подтвердилось, решена была отчаянная ночная вылазка. Момент! - и голова Черняева оказалась бы на коле и с триумфом была бы увезена в Бухару… Не тут-то было: увидя его одного с одним урядником, всеми этими скопищами овладела такая паника, что они все пали ниц и стали просить пощады. Михаил Григорьевич, поздоровавшнсь с главарями, отправился действительно в баню и отлично вымылся.
Между прочим в отряде, ввиду долгого отсутствия начальника его, начался переполох. Казачьи сотни оконились, роты встали в ружье и уже готовы были выступить на «выручку» своего любимца, как увидали, что Черняев преспокойно шажком едет, покуривая папиросу, но уже не с одним урядником, а с огромной свитой чалмоносцев, беспрестанно «кулдукавших» (прижимание рук к животу) и низко кланявшихся с лошадей.
Выше я упомянул, что Черняев слишком хорошо знал среднеазиатца и его поклонение перед бесстрашием. Баня тут ни при чем, но он хотел положить конец брожению и опять-таки не ошибся в расчете…
Конечно, риск был баснословный, но таков уже был человек Черняев!
Разве только что рассказанные факты (а их было немало) не равносильны восхождению по жерлам пушек заряженных? - и он недостоин увековечения на памятнике?
На одной из сторон сооружения предполагалось прикрепить металлическую доску с вырезанными на ней именами воинов, погибших при штурме Ташкента.
К сожалению, этой высокохудожественной и глубокой по смыслу идее для сооружения монумента, несмотря на Высочайшее одобрение, так и не суждено было осуществиться до сих пор… Говорят - денег нет. Покойный генерал Черняев, всегда как-то ухищрявшийся все устраивать экономическим образом, рассчитывал, что подобный памятник обойдется от 50 до 76 тысяч рублей, причем главный расход потребовался бы на отливку статуи. Основу он предполагал сделать из местного мрамора, а пушки употребить коканские, защищавшие Ташкент.
Казалось бы, не грешно было бы для такого справедливого дела открыть подписку, на которую, несомненно, последовало бы разрешение. Ведь предполагают же этим путем поставить памятник Скобелеву, на что потребуется, вероятно, не одна сотня тысяч, причем даже намеревались воздвигнуть его у Троицкого моста, против великого Суворова, забыв о кавказских великанах и героях Отечественной войны, а между прочим сам покойный Михаил Дмитриевич, к чести его будь сказано, называл себя «учеником Черняева», хотя ни одного дня не служил с ним.
Надо надеяться, что нынешний главный начальник Туркестанского края, генерал-лейтенант Иванов, этот, так сказать, «боевой вскормленник» Черняева, и как бы прозорливо отмеченный Михаилом Григорьевичем, на первых же ступенях службы Николая Александровича, для настоящей его широкой и полезной деятельности, и сам получивший почетный белый крест за штурм Ташкента, найдет наконец своевременным вновь возбудить ходатайство о сооружении достойного памятника своему доблестному предку в сердце Средней Азии и тем приобретет несомненно глубокую признательность истинно русских патриотов и потомства, которое, следуя побуждениям благородного сердца, всегда будет чтить благоговейно «вечную память» о богатырях с незабвенным витязем М. Г. Черняевым во главе, проложивших в страну полудиких народов путь к культуре и цивилизации, во славу родной матушки России и для счастия племен, обретших прочный, спокойный приют под щитом могучей Державы Белого Царя…
П. Шрейдер
Бывший туркестанец и сербский доброволец
См. также:
• П. И. Шрейдер. По Окраине. (От Ташкента до Каракола)
• М. Н. Катков. [Передовая статья]. Московские ведомости, 4 мая 1866
• М. И. Венюков. Примечания к будущей истории наших завоеваний в Азии
• М. И. Венюков. Исторические очерки России со времени Крымской войны…
• Н. А. Маев. Краткий исторический очерк движения России на азиатский Восток
• П. И. Пашино. Туркестанский край в 1866 году
• Г. П. Федоров. Моя служба в Туркестанском крае
ОТ РЕДАКЦИИ
4 августа минет 5 лет со времени внезапной кончины, в 1898 году, незабвенного в летописях Русской Истории и народном сердце - генерал-лейтенанта Михаила Григорьевича Черняева, пробившего своею отвагою путь вглубь Средней Азии и положившего начало освобождения единоверных одноплеменников наших на Балканском полуострове от 500-летнего мучительного ига под турецким ярмом.
Скорбная весть об угасшей жизни русского витязя быстро облетела все закоулки России и взволновала глубоко опечаленное общество истинно русских людей.
Встрепенулась наша печать, появились воспоминания, различные эпизоды из его жизни, впечатления, производимые на каждого, имевшего по какому-либо случаю сношения с Михаилом Григорьевичем, и все отзывы звучали теми симпатиями и глубокими чувствами, которые невольно вызываются личностями, одаренными выдающимися чертами ума, сердца и характера и которые, как известно, вполне оцениваются современниками только тогда, когда закроется крышка гроба замечательных при жизни людей…
«Несть пророка в отечестве своем».
Как, однако, ни даровиты были фельетоны, заметки и пр., наполнявшие тогда наши периодические издания, об этом самобытном человеке, как ни проникнуты были столбцы газет и журналов, посвященные памяти его, сердечными и беспристрастными чувствами, но они едва ли исчерпывали всю жизнь и заслуги его, жизнь, полную славы, счастия, и рядом с ними нравственных, а подчас, как человека-бессребренника, - и материальных страданий… Ведь у него было уже тогда 7 душ семейства… Да и не настало еще время, когда с полною ясностью и правдивостью история, этот неподкупный Судья людей и событий, раскроет свои страницы для Ермака XIX столетия…
По этому поводу, вместо некролога, «Разведчик» в № 409 1898 года весьма верно заметил: «Разведчик» не может пройти молчанием кончину столь замечательного исторического лица, но вместе с тем, - находит, что не приспело еще время для обстоятельной оценки генерала. События его жизни настолько сложны, а оставление им в 1884 году должности туркестантского генерал-губернатора настолько важно, что вряд ли суждение об том может иметь место в настоящее время. Деятельность Михаила Григорьевича как молодого офицера Генерального штаба, в Малой Валахии и под Севастополем, во время Восточной войны, как завоевателя Туркестана, как главнокомандующего Сербской армии и как публициста заслуживает серьезного и обстоятельного исследования».
«Новое время», почтив память усопшего в своей полной серьезного исторического значения и глубокой правды заметке, сказало: «Если в ком-либо из современных русских деятелей воплощается в наши дни скромный образ былинных людей, так это, несомненно, в личности Черняева. Два крупных исторических момента связаны неразрывно с его именем: проникновение в сердце Средней Азии и руководительство борьбой сербов за независимость».
Военно-исторические подвиги ген. Черняева действительно, как заметило «Новое время», восстановляют в памяти тех богатырей древней Руси, которые силою своей нравственной мощи, беззаветной отваги и любви к славе Царя и счастия отчизны или покоряли под Царскую Державу врага и супостата, или складывали свои буйные головушки на славном поле брани.
Было бы большим пробелом для беспристрастной оценки будущим историком, - хотя бы для молодого поколения, которое так любил покойный, - деятельности Михаила Григорьев»ча, - обойти молчанием ту тяжелую обстановку, которая как Дамоклов меч всегда висела над головою его, как во время среднеазиатских завоеваний, так и в сербско-турецкой войне, как правдиво, ясно и живо подмеченные Незнакомцем (А. Суворин) и описанную в «Новом времени» (2 недели в Сербской армии в 1876 г. № 157).
Вот эта-то обстановка и всевозможные помехи со стороны внутренних даже врагов так часто грозили и действительно разрушали все не только намеченное, но и созданное главнокомандующим.
Позволяю сказать прежде о положении генерала Черняева, вынесенном им в Средней Азии.
Легко воевать, когда в вашем распоряжении несколько корпусов, вооруженных берданками, дальнобойной артиллерией, когда сзади стоят под ружьем резервы, готовые по первому току телеграфа мчаться для поддержки по железным дорогам, и когда щедрою рукою сыплются миллионы рублей.
Черняев поверг к стопам своего Императора твердыни Средней Азии при иной обстановке…
Не армии, не миллионы рублей, а какая-то сверхъестественная мощь духа, беззаветная отвага и никогда никем не сокрушимая верность Престолу и родине, - все эти качества, которые он в самые трудные минуты сумел вдохнуть и подержать в горсти удальцов, не знавших наверное, будут ли они иметь завтра хоть бы жесткий сухарь, - вот что ему помогло. Мало того, имея против себя многочисленные кокандские и бухарские армии впереди, сзади против него шла усиленная бомбардировка зависти, желчи, интриг всевозможных оттенков, начиная с задержания подкрепления [Это было с одним из стрелковых батальонов, следовавших в Туркестан через Оренбург.] и оканчивая вышесказанным сухарем.
Небезынтересен следующий факт, бывший под Ташкентом: ожидали с часу на час, что на его отряд в 2000 чел. (в том числе денщики, артельщики, кашевары, даже легко больные и пр.), нахлынет 60.000-ая масса бухарцев и коканцев, имевших преимущество в вооружении, не только количеством, но отчасти и качеством, - этот самоотверженный человек, видя единственное спасение легендарного своего отряда в немедленном занятии Ташкента, ринулся на него, как вдруг, накануне ночи постановки штурмовых лестниц, прискакал курьер от одного высокопоставленного лица (ныне также умершего) с приказанием подождать его приезда, приблизительно чрез 1½-2 месяца, - занимать г. Ташкент.
С этим же посланным доставлены были шнуровые книги, припечатанные, пронумерованные и скрепленные для записки прихода и расхода провианта, который даже не был получен…
Увлекаемый не тщеславием, для удовлетворения которого необходима угодливость, а полный мысли и забот о спасении чести русского имени и солдатских жизней, висевших на волоске, завоеватель Ташкента, гомерически расхохотавшись, оставил без внимания такую неуместную шуику и, возложив надежду на одного Бога, вложил в Царскую корону еще один крупный алмаз, сокрушив силу и славу среднеазиатского владыки.
Стрелы еще более ядовитые полетели с тылу в этого богатыря и заставили его уступить свое боевое место другому. Впоследствии приходилось даже слышать мнение (конечно, не истинно русских людей, а только носящих русский мундир), что это пустяки: занять Чемкент и Ташкент ничего не стоило и т. п. мнения, также ничего не стоящие. В доказательство легкости победы, напр., под Ташкентом приводили сравнительную незначительность наших потерь.
На первый взгляд действительно покажется непонятным, что 2-х-тысячный отряд занял такой город, как Ташкент, защищаемый 30.000-м регулярным войском, 100.000-ми фанатиками, вооруженный 60 орудиями и окруженный высокой толстой стеною, потерял только 125 человек убитых и раненых. Между прочим это объясняется очень просто: генерал Черняев как истинно военный человек, получивший независимо его личных качеств боевое воспитание на Малаховом кургане и на грозных вершинах Кавказа, а не в канцеляриях (которые, к слову сказать, он терпеть не мог), знал хорошо русского солдата, любил его и берег. Он на него смотрел не как на средство для достижения желаемых вожделений, а как на существо высшее, выходящее из ряда обыкновенных людей, не чувствующее лишений, подчас страданий, для которого нет ничего невозможного, когда священный долг призывает его исполнить волю своего Царя.
«Начальство так приказало», - вот и вся недолга.
«Ступай и умирай, если не одолеешь», - приказывают ему. «Слушаюсь ваше-ство!» - бойко и весело отвечает этот хороший человек. «Смотри, умирай с честию, живым в руки не давайся». - «Рад стараться», - орет во всю глотку он. - Вот и весь лексикон рассуждений русского солдата, этой опоры, славы и гордости нашей дорогой отчизны.
Затем, генерал Черняев всегда был врагом таких реляций, блеск которых измеряется возможно большею потерею. Поэтому свои операции в Средней Азии он обставлял условиями, обеспечивающими успех при наименьшей убыли людей. В свою очередь и солдаты его отряда, по свойству чуткости сердца русского человека, наблюдательности и умению «угадывать» начальство, высоко ценили Михаила Григорьевича, боготворили его и готовы были по первому его слову «ударить вовсю на гололобого сартюгу», как они с добродушным юмором называли туземцев.
По приезде моем вновь в 1880-х годлах в Туркестанский край, мне (да и не одному мне) при спросе старых, убеленных сединами солдат, бравших еще Ташкент и оставшихся там по разным случаям на жительство, по увольнении в отставку, - какого они были срока службы - лаконически отвечали: «Черняевские!»
Другого летосчисления они не признают. Так велик был покойный генерал в глазах его сподвижников в Средней Азии. Были еще другие обстоятельства, помогшие ему в деле завоеваний в том крае: еще будучи очень молодым человеком, он имео возможность искрестить большую часть Средней Азии, до поездки с графом Игнатьевым на Амударью включительно, и изучить характер народа.
Когда открылись военные действия в 1863-64 гг., главный блеск которых выпал на его долю, предварительное знакомство его с краем принесло большую пользу делу. Энергичный, неустрашимый по характеру, отличный организатор, умевший с ничтожными средствами достигать великих результатов, обладавший великодушным сердцем, Черняев сразу приковал к себе туземцев. Слава, легендарные рассказы, на которые так падки вообще люди Востока, неслись из конца в конец и приводили в смятение азиатскую власть. Бухарская партия, самая враждебная нам в то время и, надо правду сказать, самая опасная, постепенно таяла; приверженцы ее все более и более становились только пассивными нашими врагами, а некоторые из наиболее влиятельных мусульман, в самом Ташкенте, почти открыто выражали симпатии к «русскому батырю», за что до падения города томились в яме вроде клоповника.
Вот тогда-то, продолжая победоносно идти по пустыням, Черняев решил занять Чемкент и затем Ташкент, что и исполнил, и ни на йоту не ошибся в расчете.
Вышеизложенным, взятым вместе, как утверждают беспристрастные судьи, объясняются незначительные жертвы людьми и деньгами, давшие уже известные великие результаты в Средней Азии - деяния генерала Черняева, а не пустяками.
Одно государственное лицо, между прочим, высчитало, что «не займи Черняев Чимкента, Ташкента и всей Зачирчикской стороны на свой страх, то эта операция, кроме времени (да и то если бы другие нас не предупредили), обошлась бы России самое меньшее 3.000 человек потери и более 4½ мил. рублей золотом» [Как известно, завоевание Ташкента и пр. обошлось Черняеву около 285.000 рублей бумажками, - стоимость в Петербурге одного дома, да и то не из видных.]. При этом не без иронии прибавил: «Львиная доля рублей пошла бы на обстановку и поездку командующего войсками отряда, не менее вероятно - дивизии или даже корпуса, его громадной свиты, и еще на какое-то учреждение».
Последнему, т. е. обстановке, особенно следует верить каждому, кто знал чисто спартанскую жизнь там покойного Михаила Григорьевича, ограниченность его личных потребностей и идеальную заботливость о сбережении казенного сундука.
«Гг., берегите казенную копейку; она есть плод тяжелого труда хребта орловского мужика», - не раз напоминал он кому следует.
Остановим теперь внимание, благосклонный читатель, на условиях, окружавших генерала Черняева, как главнокомандующего сербской армии, которые, как уже сказано выше, до иллюзии верно, так образно описал г. Незнакомец (А. Суворин), будучи во время эпопеи 1876 года очевидцем всей исторической трагедии, проведя две недели на полях неравных битв в Сербии.
- Нужно, напр., досок (говорит автор), - где взять? Нигде нет, есть только толстые заборины.
- Ну распилите.
- Да пил у нас нет.
- А резаки есть?
- Что такое резаки?
- Вот то-то и то-то.
- И резаков нет.
- Велите сделать кузнецам.
- Цыгане дорого берут, а у нас денег нет.
- Велите сделать, я заплачу.
Приходят офицеры, кто за чем, и все к нему.
- У меня нет револьвера.
- Хорошо, я вам дам револьвер, - и он бежит (это главнокомандующий-то) и приносит револьвер.
- Ваше пр-во, вы мне шпагу обещали, - говорит другой.
- Ах, шпагу? хорошо. Теперь есть шпаги. У нас теперь в запасе несколько шпаг. А плащ у вас есть?
- Нет, плаща не имею.
- Через два дня плащи привезут.
- Ваше пр-во, добровольцы совсем не одеты, у некоторых даже рубашек нет. Патроны они за пазуху кладут, ну а без рубашек куда же их класть?
- Вот положение, - горько смеется Михаил Григорьевич. - Действительно, некуда и патронов положить без рубашки, а дерутся они молодцами.
- Кожаные бы сумки им, ваше…
- Где их взять? погодите, я подумаю авось найду средства.
- Да что вы, Михаил Григорьевич, без денег войну ведете? - спросил я его, присмотревшись к этим сценам.
- А вы думали, с деньгами? Чего захотели. У нас если есть сто-двести дукатов, так мы себя богатыми считаем и сейчас же у нас начинаются разные роскоши, плащи покупаем, револьверы, лазутчиков заводим [Такое безвыходное положение было, пока не начали поступать пожертвования из России.].
- Как же это так без денег? А интендантство?
Он засмеялся.
- Мы на Бабиной главе три дня голодали, буквально голодали. У меня был хлеб, и солдаты приходили просить поделиться с ними. Я делился. Удивительно выносливый народ: ропоту никакого, а посмотрели бы вы, как они раны переносят.
Если к этому присоединить все помехи, шпильки, интриги, вмешательство в его распоряжения в Белграде министерств и других доброжелателей, разрушавших самые лучшие стратегические планы, о чем упоминает и г. Незнакомец, и отнимавших полезных сотрудников, как, напр., Комарова, в самый критический период войны, заменив необходимых людей лицами совершенно чуждыми святому делу освобождения, составлявшими только обузу для главнокомандующего, чему мы, добровольцы, были свидетелями, то можете судить о тяжком положении, в каком находился Михаил Григорьевич, хотя имевший тогда уже большею семью, но не задумавший обречь себя на жертву за освобождение славян. К стыду нашему, нужно сознаться, что и с берегов Невы неслись по адресу такого страстотерпца, как Черняев, весьма неприглядные инсинуации, подложные корреспонденции и пр., особенно со стороны такого западника, каким был канувший в вечность «Голос» [Одна из подложных пасквилей в этой газете появилась даже за моею подписью. Хотя она сама по себе была очевидною нелепостию, но, спасибо тому же «Новому времени», была опровергнута, на основании фактических данных. Покраснели ли гг. инсинуаторы от стыда, - не знаю; но я тотчас же получил в Белграде телеграмму, от собственника «Голоса», с выражением «сожаления» о введении в заблуждение… Хорошо заблуждение, будучи преднамеренным. Телеграмма эта хранится в числе документов, оставшихся после покойного Мих. Гр-ча. Хотел я рассказать об этой клевете подробнее, но нахожу неуместным и не желаю шевелить прах уже усопших псевдорусских людей.]… Высокоталантливый фельетон Незнакомца, которые только что я цитировал, в свое время ходил по рукам каждого грамотного человека и возбуждал восхищение и удивление к Черняеву.
По высочайшей воле в Бозе почивающей Государыни Императрицы Марии Александровны, он был переведен на французский язык и произвел сильное впечатление на Ее Императорское величество.
Казалось бы, что это прекрасное по своей правдивости и простоте изложения повествование было бы очень и очень полезно прочитать молодому поколению, хотя бы для поверхностного ознакомления с такою самобытною русскою личностью, какою был Черняев. Ведь такие люди родятся веками, но они, к прискорбию, остаются мало известными потомству, особенно если память о них почему-то стараются затереть современники.
Как, напр., грешно, как беззастенчиво было со стороны болгарских заправителей, во время 25-летия торжеств в прошлом году на Шипке, ни словом не обмолвиться о покойном Михаиле Григорьевиче, не помянуть набожным крестом о вечном упокоении человека, который, как ни разбирайте, - ведь и был главным виновником «начала конца», - свободы болгар! Еще вопрос, чем бы кончились «ужасы Болгарии» 1875-76 гг. (подобные совершающимся ныне в Македонии), если б генерал Черняев не развернул свое доблестное знамя за тех же болгар, на берегах и долине Моравы, и если бы за ним, под щитом его исторического имени, не ринулись русские добровольцы и не встал как один человек весь русский народ, благословивший Черняева на великий подвиг иконою Архистратига Михаила и заветными копеечками, вытащенными из-за печурок и в тряпичках из-за голенищ сапог… Плохо, должно быть, знает Болгария историю своего освобождения…
Газета «Свет», в своем теплом, задушевном слове по поводу кончины Черняева, в свое время сказала: «Михаил Гр. Черняев был человек редкой честности, редкой чистоты души, ума прямого, смелого, решительного, проницательного. Как воин он обладал незаменимыми качествами и на Дунае, в Севастополе, на Кавказе, в Средней Азии и в Сербии, он везде выказал себя и организатором, и боевым генералом, и стратегом. В частной жизни он был донельзя прост и доступен, не делая различия в обращении между высшими и низшими; в человеке, кто бы он ни был, прежде всего для него было человеческое достоинство, и «с бедными, можно смело сказать, он делился последним грошем».
С таким авторитетным мнением нельзя не считаться.
Выражение «последним грошем», нужно понимать буквально. Пишущему эти строки приходилось быть не раз свидетелем, что, сам крепко нуждаясь, не имея гроша, Михаил Григорьевич занимал у других, чтобы помочь нуждающемуся. Простота его и доступность для каждого, действительно «кто бы он ни был», была изумительна до того, что нашлись порицатели такой прекрасной черты характера и его благородного сердца и говорили, что он этим роняет свой престиж (?!). Какое узкое понимание «престижа». Ведь в простоте и проявляется величие. Бессмертный Суворов может служить ярким примером.
Замечательно, что чем выше было положение Михаила Григорьевича, чем более гремело его имя, тем более он был доступен и как будто сам искал нуждавшихся в какой-либо помощи, особенно среди людей обездоленных.
«Большие господа сами найдут себе дорогу; с ними каждый будет говорить и даже предупреждать их желания, а сирот и маленьких людей не всякий и выслушает», - не раз говорил Михаил Григорьевич поклонникам престижа.
Конечно, дело не обходилось без эксплоатации его высоким именем и добрым сердцем. К счастию, Михаил Григорьевич был слишком прозорлив и не всегда это удавалось, но, по свойству своей деликатной натуры, он даже виду не подавал, что слишком хорошо понял расходившиеся аппетиты [Должен оговориться: такая осторожность замечалась тогда, когда дело касалось казенного сундука. Собственный же карман М. Гр. не всегда был гарантирован от хищения.].
По поводу сказанного о его заботливости о нуждающихся, мне припомнился следующий из множества случаев:
При назначении генерала Черняева туркестанским генерал-губернатором в 1882 году, он занимал скромный номер в три небольших комнаты в «Бель-Вю» или «Мир», не помню, на Большой Морской (близь арки Главного штаба). При нем установлено было дежурство из немногих офицеров, только что назначенных в его распоряжение, в число которых попал и ваш покорнейший слуга. Нужно сказать, что Михаил Григорьевич, не любивший окружать себя свитой и вообще всякой пышности, сначала был против этих дежурств, но затем уступил общей нашей просьбе, тем более что ежедневно с 8 часов утра толпились в коридоре гостиницы просители и без всякой церемонии вламывались к нему в номер. Спросить же, принимает ли генерал, можно ли его видеть и пр., было не у кого, или просто не желали, злоупотребляя доступностью Черняева.
Однажды, после обеда, я зашел в «Бель-Вю» с докладом генералу об исполненном мною приказании относительно бухарского принца, воспитывавшегося тогда в Петербурге, которого намерен был посетить Михаил Григорьевич. Дежурным в этот день был покойный В. В. Крестовский. Только что я поднялся на лестницу, как он пошел ко мне навстречу и говорит: «Ну, батенька, и нагорело же сегодня мне. Насилу он - при этом показал на № - успокоился».
- Да в чем дело? - спрашиваю я его.
- А вот в чем: сегодня, только что я приехал на дежурство, как явился какой-то студент, очень симпатичный молодой человек, и просил доложить об нем генералу. Зная, что Михаил Григорьевич не совсем здоров, и как человек мне сказал, что бывший у него вчера вечером доктор не велел, если заснет больной, беспокоить его, пока сам не встанет, то я и попросил студента прийти позднее и принести на всякий случай прошение, но так как оно уже было при нем, то он и вручил его мне. Только что молодой человек ушел, как раздался звонок из номера генерала. Вошедший туда человек вскоре вышел и попросил меня войти туда. Прийдя к Михаилу Григорьевичу, я к удивлению и с радостью нашел его уже вставшим, одетым, бодрым и веселым. «Мне сказали, что ваше в-во нехорошо чувствуете себя?» - «Да, - ответил он мне своим мягким, ласкающим голосом, - прихворнул немного, да вот эскулап дал мне вчера какого-то снадобья, я хорошо уснул и как рукой сняло. Вот что, голубчик, зачем я вас побеспокоил: пожалуйста, съездите поскорее в канцелярию Военного министерства и попросите там дать справку вот по записке в этом конверте, да, пожалуйста, привезите сами, я буду ждать». Я поспешил уехать и второпях забыл доложить ему просьбу студента. В канцелярии, куда я приехал слишком рано, там еще никого не было, мне пришлось ожидать добрых 1½-2 часа, во время которых студент опять был. Возвращаюсь, вхожу в номер и вижу: он ходит нервными шагами, щиплет усы, глаза горят, скулы ходят; ну а вы сами знаете, что это означает. «Черт знает что такое, - заговорил он, но уже не ласковым голосом, - ведь я, кажется, Всеволод Влад-ч, просил всех, и вас в том числе, никогда не задерживать никаких просьб ко мне, а вы что сделали? Где просьба студента? Почему вы мне даже слова не сказали об нем, когда были у меня утром? А вы знаете, что ему, может быть, каждый час, каждая минута дорога?» - и пошел, и пошел. На оправдание мое, что «я заторопился исполнить его спешное поручение и так как ваше в-во были нездоровы, то я и не решился вас беспокоить пока просьбою, которая, может быть, была и не совсем приятна вам»: «Предоставьте мне самому судить, что мне приятно или неприятно, и знайте раз навсегда и передайте другим: кому я нужен, для тех всегда здоров, как бы болен ни был». Немного успокоившись и видя мое смущение, он с свойственною ему чарующею улыбкой протянул мне руку и сказал: «Ну, не конфузьтесь за мою вспышку» и затем веселым голосом сказал: «Я очень доволен, что имею возможность устроить молодого человека. Он мне все на словах передал. У него старушка мать больная и сестренка, перебивается до изнеможения грошовыми уроками».
- Ну а затем, что относительно вас? - спросил я В. В., зная, что Михаил Григорьевич по своей натуре после разноса чувствует себя всегда гораздо хуже, чем сам разносимый.
- Да что, вы ведь знаете его; не знал куда усадить и пригласил в «Малый Ярославец» завтракать и все время радовался за студента, точно сам выиграл 200.000.
- Что за человечино такой, как будто не от мира сего, - точно сговорившись, вырвалось у нас обоих.
При этом я рассказал Крестовскому об одном случае, бывшем в Белграде, когда мне также ух как нагорело, а в конце концов, когда все выяснилось и оказалось, что вина моя была совсем не так велика, надо было видеть, как эта дивная личность старалась все загладить! А ведь он был главнокомандующий, даже руготню которого, как принято обычаем, следует принимать за милость.
Скромность Черняева доходила до какой-то конфузливости. Видя его в обществе, кто еще не знал Михаила Григорьевича, просто приходил в недоумение, когда указывали, что это тот самый Черняев, на которого в различные фазисы его многосложной жизни смотрел весь мир.
«Этот человек, - как сказал известный профессор-психиатр Московского университета Кожевников, - представляет собою психологическую загадку в наш век глубокого реализма».
Покойный Ив. С. Аксаков, близко знавший и высоко ценивший Черняева, говорил: «Михаил Григорьевич еще тем замечателен, что он ни в каком положении не теряется. Отозвали его из Ташкента (в 1866 г.), оставили без дела, он с Георгием на шее, с бриллиантовой саблей, запирается у себя в комнате и два месяца изучает сухие гражданские законы о новом нотариальном положении, числе гербовых марок, прилагаемых на разных кляузах, и сдает блестяще экзамен в Московском окружном суде на должность публичного нотариуса, устраивает контору на средства, данные московскими купцами, с вывеской и неизбежным пальцем, указывающим вход в нее. Это ему не позволили, он, кое-как пробившись несколько лет, выступаеть на поприще публициста и пр. Да, это - сама самобытность, человек обширного, разностороннего ума, отзывчивого сердца и широкого, ясного взгляда на жизнь вообще. Что-нибудь из двух: он родился или слишком поздно, или слишком рано…»
Величие сошедшего с лица земли такого государственного деятеля, каким был генерал Черняев, отдавшего всего себя родине, шло беспрерывными скачками, то вверх, то вниз, и именно благодаря тому, что, забывая свое личное я, он не останавливался перед намеченным путем, если своим прозорливым глазом видел пользу, славу и счастие России. Для пионера среднеазиатского владычества нашего, принесшего плоды еще при жизни его и зажегшего новую светлую зарю существования славян, - не существовало препон, хотя он хорошо знал всю силу его противников, как внешних, так и внутренних. Обаяние для этого твердого человека были только Царь и Отчизна, перед которыми он и преклонялся.
В конце концов остался не у дел, в полном расцвете лет (в 1866 г. ему было 36 лет), сил и здоровья, чтобы передать готовые среднеазиатские лавры другим, более практическим людям, а сам удалился в тихую частную жизнь с красавицей-женой, на которой женился по приезде из Ташкента в 1866 году.
Нет сомнения, что рано или поздно достойная память такого верного слуги государства и доблестного сына своей родины, каким был Михаил Григорьевич Черняев, воскреснет в полном ореоле своего блеска, и имя его займет почетное место в галерее русских исторических деятелей своей страны. Такие люди, в жизни даже малокультурных государств, - не умирают.
Не пора ли, однако, и в настоящее время, когда он уже 5 лет покоится в гробу, воздать хоть отчасти должное если не главному виновнику, покорившему Русскому Орлу целое царство в сердце монархии Тамерлана, то по крайней мере тем чудо-богатырям, славная смерть которых при штурме Ташкента, Чемкента и др. местах вечного их успокоения, - неразрывно связана с именем Черняева?
Еще в 1883 году в Бозе почивающий Император Александр III, Высокомилостиво обозревавший проект памятника в честь и память занятия Ташкента, составленного по мысли Михаила Григорьевича известным, ныне также покойным художником Микешиным, Высочайше соизволил утвердить его. Эмблематическое значение его вполне соответствует историческому подвигу, совершенному в Средней Азии. Место для этого художественного сооружения, избранное завоевателем Ташкента, было как нельзя более удачно. Находясь в центре скрещивания всех главных улиц города, среди обширного и прелестнейшего сквера, устроенного самим Михаилом Григорьевичем (и, если не ошибаюсь, на личные его средства) из карагача, цветущих акаций, аэлантусов, магнолий, фруктовых деревьев, кустов роз и других произведений тропической флоры, откуда бы вы ни шли, - вашим глазам прежде всего представлялась бы могучая фигура русского солдата с высоко поднятым в руке знаменем, бесстрашно взбирающегося вверх по жерлам пушек [Когда приехал в 1882 году генерал Черняев в Ташкент, то на месте устроенного им сквера была площадь, изрытая ямами, покрытая буграми и всевозможным мусором. Предместник М. Гр., ген.-ад. Кауфман, также желал упорядочить ее, но ему поднесли почтенную смету, около 35 т. руб., и он отказался. Черняеву он обошелся до 3000 р. Сквер назван почему-то «Кауфманским». Вероятно, потому, что здесь временно погребен был Константин Петрович?]. Интересующиеся этим проектом могут видеть рисунок его в журнале «Нива» за 1883 год, № 31.
Казалось бы, что во имя исторической правды следовало бы дополнить его фигурою самого Черняева, взбирающегося впереди солдата с обнаженною шашкою. Покойному, сколько помню, даже указывали на это, но он, отличаясь необычайной скромностью, решительно от этого отказался. А между прочим, нельзя не отметить различных эпизодов его отваги, из коих упомяну два случая:
Когда успех осады Чемкента, имевшего сильную, недоступную для взятия открытою силою крепость, был более чем сомнительный и силы нашего слабого отряда все таяли, помощи же ждать было неоткуда, то Михаил Григорьевич, взяв с собою отважных охотников, пробрался по водосточной трубе, проложенной в высочайшей стене крепости, и внезапно ринулся в штыки…
Это так ошеломило многочисленных и притом фанатических защитников с умнейшим и энергичным Алим-Кулом во главе, что они совершенно растерялись, прекратили огонь, чем и воспользовались остальные войска отряда, не дав опомниться скопищам коканцев, - ворвались и заняли крепость. За этот-то подвиг генерал Черняев и был награжден небывалым до того времени отличием, - орденом Св. Георгия 3 степени, не имея 4-й.
Другой случай, не менее характерный, рассказанный уже мною в «Свете» за 1882 г., но позволяю кстати его повторить. Когда Ташкент, по-видимому, сдался, войска наши расположились лагерем, вне города, близь стен его. Между прочим Черняев узнал, что в самый город, на другой же день сдачи его, прибыли многочисленные агенты бухарского эмира, волнуют народ и что-то такое замышляют очень серьезное… К тому же беспрестанно раздавалась какая-то перестрелка. Пространствовав более года по степям, в пыли, грязи, Черняеву страсть как захотелось в баню; он и поехал, взяв с собою только урядника Соколова, который всегда неотступно ездил за генералом с горящим артил. пальником (тогда еще у нас были гладкостенные орудия) и зорко следил, когда тот полезет в карман за папиросницей. Не зная дороги, не имея проводника, оба всадника совсем запутались в лабиринте кривых улиц города, как вдруг выехали на обширную базарную площадь, усеянную вооруженным народом, в самое гнездо проповедников «газавата», где, как потом подтвердилось, решена была отчаянная ночная вылазка. Момент! - и голова Черняева оказалась бы на коле и с триумфом была бы увезена в Бухару… Не тут-то было: увидя его одного с одним урядником, всеми этими скопищами овладела такая паника, что они все пали ниц и стали просить пощады. Михаил Григорьевич, поздоровавшнсь с главарями, отправился действительно в баню и отлично вымылся.
Между прочим в отряде, ввиду долгого отсутствия начальника его, начался переполох. Казачьи сотни оконились, роты встали в ружье и уже готовы были выступить на «выручку» своего любимца, как увидали, что Черняев преспокойно шажком едет, покуривая папиросу, но уже не с одним урядником, а с огромной свитой чалмоносцев, беспрестанно «кулдукавших» (прижимание рук к животу) и низко кланявшихся с лошадей.
Выше я упомянул, что Черняев слишком хорошо знал среднеазиатца и его поклонение перед бесстрашием. Баня тут ни при чем, но он хотел положить конец брожению и опять-таки не ошибся в расчете…
Конечно, риск был баснословный, но таков уже был человек Черняев!
Разве только что рассказанные факты (а их было немало) не равносильны восхождению по жерлам пушек заряженных? - и он недостоин увековечения на памятнике?
На одной из сторон сооружения предполагалось прикрепить металлическую доску с вырезанными на ней именами воинов, погибших при штурме Ташкента.
К сожалению, этой высокохудожественной и глубокой по смыслу идее для сооружения монумента, несмотря на Высочайшее одобрение, так и не суждено было осуществиться до сих пор… Говорят - денег нет. Покойный генерал Черняев, всегда как-то ухищрявшийся все устраивать экономическим образом, рассчитывал, что подобный памятник обойдется от 50 до 76 тысяч рублей, причем главный расход потребовался бы на отливку статуи. Основу он предполагал сделать из местного мрамора, а пушки употребить коканские, защищавшие Ташкент.
Казалось бы, не грешно было бы для такого справедливого дела открыть подписку, на которую, несомненно, последовало бы разрешение. Ведь предполагают же этим путем поставить памятник Скобелеву, на что потребуется, вероятно, не одна сотня тысяч, причем даже намеревались воздвигнуть его у Троицкого моста, против великого Суворова, забыв о кавказских великанах и героях Отечественной войны, а между прочим сам покойный Михаил Дмитриевич, к чести его будь сказано, называл себя «учеником Черняева», хотя ни одного дня не служил с ним.
Надо надеяться, что нынешний главный начальник Туркестанского края, генерал-лейтенант Иванов, этот, так сказать, «боевой вскормленник» Черняева, и как бы прозорливо отмеченный Михаилом Григорьевичем, на первых же ступенях службы Николая Александровича, для настоящей его широкой и полезной деятельности, и сам получивший почетный белый крест за штурм Ташкента, найдет наконец своевременным вновь возбудить ходатайство о сооружении достойного памятника своему доблестному предку в сердце Средней Азии и тем приобретет несомненно глубокую признательность истинно русских патриотов и потомства, которое, следуя побуждениям благородного сердца, всегда будет чтить благоговейно «вечную память» о богатырях с незабвенным витязем М. Г. Черняевым во главе, проложивших в страну полудиких народов путь к культуре и цивилизации, во славу родной матушки России и для счастия племен, обретших прочный, спокойный приют под щитом могучей Державы Белого Царя…
П. Шрейдер
Бывший туркестанец и сербский доброволец
См. также:
• П. И. Шрейдер. По Окраине. (От Ташкента до Каракола)
• М. Н. Катков. [Передовая статья]. Московские ведомости, 4 мая 1866
• М. И. Венюков. Примечания к будущей истории наших завоеваний в Азии
• М. И. Венюков. Исторические очерки России со времени Крымской войны…
• Н. А. Маев. Краткий исторический очерк движения России на азиатский Восток
• П. И. Пашино. Туркестанский край в 1866 году
• Г. П. Федоров. Моя служба в Туркестанском крае