Генриетта Каргрэм. Малярия. 2/2
Генриэтта Каргрэм. Малярия // Новое время. № 12943. 1912, 24 марта (6 апреля).
НАЧАЛО
II
- Доктор, у меня начались форменные галлюцинации. Это очень страшно и очень больно.
- Что вы? Неужели черные рожки, носы крючками, зеленые хвостики и… белые слоны? Докутились, значит, дорогой мой!
- Нет, не то. Пожалуй, хуже. Регулярно, каждый вечер, как только начнутся сумерки, из угла моей комнаты, всегда из одного и того же, выползает этакая… туманность…
И Костя подробно описал врачу свои ощущения.
Врач сначала улыбался, но потом лицо его стало серьезным, и он сказал:
- Так, так. У меня было уже два случая, подобных вашему, с тою, однако, разницею, что там у одного из пациентов болезненное ощущение облекалось в форму громадного желтого червя, а другому мерещилась белая птица с красно-желтыми крыльями. У вас же только… туманность. Пожалуй, это лучше. Но вообще, скажу вам откровенно, не нравится мне этот вид… малярии. Чего, в самом деле, стоит болезнь, не имеющая ясно выраженных, объективных признаков? Не правда ли, ведь вы не замечали у себя ни возвышенной температуры, ни озноба, ни обильного пота?
- Нет, этого не было.
- Так, так. Внешним образом все нормально. Человек ходит, ест, пьет, улыбается, и как будто бы ничего. Между тем в подсердечной области у него угнетение. Беспричинная тоска. Равнодушие к тому, что было дорого и доставляло много удовольствия, например, к женщинам…
- О нет! - тоном милой непосредственности возразил Костя.
Такое возражение, в особенности тон его, по-видимому, очень понравилось врачу.
- Тем лучше, дорогой мой, тем лучше! - воскликнул он, устраняя с лица своего сосредоточенность и серьезность. - Пока нам дорого то, что должно быть дорогим, мы живем. А потом мы говорим себе: «Ничего не хочу», и тогда… умираем.
- Я еще не хочу умирать, - сказал Костя, вздрогнув.
- Вот и прекрасно! - подхватил врач. - Тем успешнее полечим вас. Что вы скажете, например, если для начала возьмем мышьячок? Подкожные впрыскивания, числом этак 20 или 25. А засим, дорогой мой, нужно пустить в ход и вашу собственную волю, что, по моему мнению, очень важно. Видите ли, эта самая ваша… овальность, пожалуй, т. е. я так думаю, станет появляться все чаще и чаще, притом не только из угла комнаты, но и в других местах, например, из арыка, а то и прямо из воздуха. Может дело повернуться и так, что ваша… благовоспитанная гостья, обнаглев, как всякий паразит, которому легко живется за чужой счет, возымеет поползновение принять на себя иную личину, да такую… Вот до подобной наглости лучше не допускать, пока еще не поздно. Сделайте так: лишь только она, я говорю о туманности, выползет из щели, или там из других уголков и местечек, смотрите на нее в упор, да посмелее, без боязни, и думайте… если возможно, то с этаким развязным видом, что ползет она не по своей воле, а по вашей, что сама по себе она - маленькая, ничтожная. слабосильная гнилушка, и только простое любопытство, на почве некоторого легкомыслия и приятного расположения духа, мешает вам прогнать ее немедленно в… селезенку, где ей обыкновенно и отводится временная квартира. Вот когда по вашему приказу она из верхних покоев перейдет на жительство вниз, в селезенку, то уж там займусь дорогой гостьей я, ваш покорный слуга.
Костя выслушал врача как человека, у которого в голове не совсем того… в порядке.
Но странное дело, то обстоятельство, что врач немножко помешан, ничуть не подорвало его авторитета во мнении Кости, напротив того, понравилось ему и даже помогло спокойнее, без особенного сердечного замирания, узнать о серьезности своей болезни.
«Так вот что у меня. Малярия? - думал он, выходя от врача. - И даже не простая, а какой-то особый вид ее, когда выздоровление представляется сомнительным или, вернее, безнадежным. Это было видно по глазам врача, несмотря на его уверенные советы. Что же теперь делать?»
Задав себе такой вопрос, Костя, вместо ответа, направился в военное собрание, чтобы там водкой, коньяком, а то и шампанским, если оно найдется у буфетчика-армянина, несколько приподнять свое упавшее самочувствие.
Дойдя до подъезда и взявшись уже за ручку двери, он остановился в нерешительности. Входить или не входить?
И вдруг, при одном представлении о том, что он сейчас войдет в грязную комнату, присядет к столу, накрытому грязной скатертью, и поднесет к губам наполненную до краев и слегка проливающуюся рюмку, тоскливый позыв к тошноте сдавал ему горло.
Костя быстро отдернул руку, сделал глубокий вздох для предотвращения тошноты и бросился прочь от военного собрания.
На перекрестке двух улиц он остановился.
В голове у него начиналась какая-то путаница.
Куда идти? Домой? Но стоит: там - смерть. Или, быть может, под колокола?
Да, под колокола. Это хорошо! Это даже необходимо!
Но, с другой стороны, кто же пойдет под колокола теперь, в этакий зной?
Придут после, к вечеру: Марья Григорьевна, Соня, все…
Зачем же все? Нужна только одна. Красивая…
Он только что, в мыслях, называл ее имя, а теперь забыл. Это случается иногда… с людьми рассеянными.
Ну, словом, та, у которой… удивительно тонкая талия.
До того тонкая, что ее можно обнять двумя ладонями.
«Что за талия! Что за талия!»
Повторяя мысленно это восклицание и улыбаясь, Костя, вероятно, в силу ассоциации идей, имевших отношение к его последней любовной интриге, пошел в направлении к площади, к тому месту, где жила Софья Матвеевна.
Поравнявшись с домом начальника гарнизона, он остановился, смущенный странным состоянием своего мозга: он хотел вспомнить и никак не мог, у которой из четырех дам самая тонкая талия?
Важно ли это?
По-видимому, важно, потому что если он должен идти к той из дам, у которой самая тонкая талия, и если этого не вспомнить теперь же, то и все прочее, уже намеченное, никуда не годится, и надо будет придумывать что-нибудь новое.
Итак, у кого же самая тонкая талия?
Ну конечно, у… Муси!
Это неожиданное открытие, словно вырванное из онемевшего мозга, показалось Косте столь необычайным и многообещающим, что он едва не вскрикнул от радостного волнения.
Муся! Как он раньше об этом не подумал? Она-то и нужней всего в данную минуту, так как с ее личностью связана… некоторая… блестящая идея.
Какая? Пока это еще не совсем ясно. Однако он уверен, что не пройдет и минуты, как все разъяснится само собою.
Важно то, что под колокола теперь незачем идти. Колокола - это где-то там, далеко, в прошлом, еще, пожалуй, до… афганского ветра.
Теперь же только Муся, и это можно было сразу сообразить, не теряя драгоценного времени.
К счастью, еще есть возможность выйти из трудного положения, и если пароход придет завтра, то все и уладится.
«О, если бы уладилось!»
Объятый страстным желанием чем-то помочь себе, Костя с решительностью повернул назад от площади и поспешно направился к реке, с намерением получить на берегу верные сведения о движении и прибытии парохода.
До Амударьи, до того места, которое служило обычной стоянкой парохода, местных лодок и хивинских каюков, было версты четыре.
Можно было взять извозчика; но Костя так был занят мыслями о пароходе, что простое соображение об извозчике не пришло ему в голову.
Он пошел пешком; сначала по пыльным улицам, потом, за городской оборонительной стенкой, по обширному лугу, обращенному солнцем в желтоватую однообразную плоскость без всякой растительности.
Было то время дня, самое знойное, когда не видно птиц, не поют цикады, молчат собаки, и даже любитель солнца ичкомер, прирученная добродушная ящерица величиной с небольшого крокодила, норовит запрятаться в какой-нибудь сарайчик или под верандой дома.
Между тем Костя все шел и шел и, по-видимому, не чувствовал зноя. По крайней мере, ни одной капли пота не выступало еще на его коже.
В конце четвертой версты, почти у цели, Костя, при виде реки и каюков, с особенной отчетливостью вспомнил, что всего два дня как пароход был в Термезе и ушел.
Если же это так, то следующего рейса можно было ожидать разве только неделю спустя, и, следовательно, собирание справок на берегу являлось излишним.
Неделю спустя! Время, совершенно достаточное дли того, чтобы умереть и быть зарытым, вместе со всеми другими погибающими от малярии.
А как же… Муся?
Опечаленный и совершенно сбитый с толку относительно того, что ему предпринять, Костя, просто по инерции, дошел до реки, и так как дальше была уже вода, то он присел на берегу, потом прилег, закрыл глаза и на некоторое время погрузился в состояние тревожной, чуткой дремоты. Из этого состояния, которое все-таки давало некоторый отдых усталому телу и нервам, Костя был выведен тоскливым предчувствием ужаса, все там же, - в предсердечной области.
Начинался обычный припадок, который, однако, принял уже несколько иную, более сложную и трудную форму.
Совершилось это в следующей постепенности.
Приподняв туловище из горизонтального положения и упираясь в землю руками, Костя видел, как у берега, над поверхностью мутной воды, сформировалась, в лучах заходящего солнца, розовато-палевая туманность, как она пронеслась движением порхающего насекомого над одинокими, грустными стеблями тростника, почему-то еще уцелевшего, несмотря на постоянное размывание берега, заглянула и даже немного влилась в расселину оползня, почти у самых Костиных ног, и только после этого, словно впервые заметив Костю, направилась к нему.
Чтобы лучше вынести пытку, Кости стиснул зубы и впился пальцами в землю, а в ту минуту, когда нечто круглое и большое его странного припадка протискивалось мимо сердца, он перестал дышать и закрыл глаза.
И вот когда он закрывал глаза, то ему почудилось, что две маленькие женские ручки крепко уперлись в его грудную клетку и этим движением смягчили силу давления на сердце.
В то же время до сознания Кости дошло неясное ощущение ласкового и осторожного прикосновения к его лбу чего-то теплого как губы и нежного как пух.
«Что это? Неужели желтый червяк или белая птица, о которых упоминал врач?» - успел подумать Костя, теряя на минуту ясность представления о том, где он и что с ним.
III
Первой мыслью Кости, когда он оправился от припадка, было - бежать из Термеза, и чем скорее, тем лучше.
Куда? К Мусе! Увидать ее только еще один раз, хотя бы на одну минуту, а потом будь что будет!
Пароход, конечно, не годится. Но ведь есть иной путь: через горы.
«Какая прелесть - горы!» - подумал Костя, приходя в волнение.
Путь через горы мог только удалить Костю от того города, где находилась Муся.
Проще было бы спуститься вниз по Амударье на каюке и даже на обыкновенной лодке, байдарке. Но Косте казалось, что в его новом проекте раскрылась наконец та блестящая идея, которую раньше он пытался уяснить себе и не мог, потому что помешали… пустые мысли о пароходе.
«Теперь же все ясно: в горы!»
И Костя принялся за исполнение нового проекта с той страстной поспешностью, с тем тревожным замиранием сердца, которые наблюдаются только у людей, скрывающихся от опасной погони.
Несмотря на большую слабость в ногах, четыре версты, отделявшие Костю от города, он одолел совсем быстро, в 50 минут.
В городе, благодаря наступившей темноте, удачно избегнув встречи с кем-либо из знакомых, он взял извозчика и поехал к себе на квартиру. Там, довольный, что денщика не оказалось дома, он, все-таки с осторожностью вора, пробрался в свою комнату, взял деньги, наскоро уложил чемоданчик и, возвратившись к извозчику, приказал доставить себя на почтовую станцию.
На минуту у него явилась мысль, что нельзя, и даже преступно, уезжать без формального отпуска, и что, по крайней мере, следовало бы известить адъютанта о столь неожиданном отъезде.
Подумав, Костя нетерпеливо махнул рукой.
К чему? И этого не надо! Ничего не надо!
Только уехать бы, и, уезжая, ни с кем не повстречаться и ничего не видеть: ни военного собрания, ни подпоручиков и капитанов, ни доктора, ни колоколов, ни этих пыльных прямых широких улиц, по краям которых вытянулись в ряд унылые казармы.
На почтовой станции, как это всегда бывает, свежих лошадей не оказалось, и староста преподнес нетерпеливому пассажиру стереотипную фразу:
- Придется подождать вам часа четыре.
- Староста! Голубчик! Нельзя ли как-нибудь сейчас же, немедля? У меня нет сил для ожидания! - попросил Костя с такой страстной мольбою в тоне голоса, что мог бы разжалобить камни.
Но сердце почтового старосты тверже камня. Да и откуда взять лошадей, раз им только что задан ячмень?
Тогда Костя в порыве отчаяния обратился к извозчику, который привез его.
- Возьми что хочешь, но свези сейчас же на первую станцию.
Извозчик подумал, помялся и запросил всего только 8 рублей за перегон около 20 верст, из которых 6 песчаной дороги.
Костя не думая отвалил бы и больше, только бы вон из Термеза.
Тронулись. Умышленно проехали по пустырям, позади новых построек. Выбрались в поле, а Костя все еще торопил извозчика:
- Скорее, голубчик, скорее! Очень нужно!
И только с той минуты, когда, достигнув песчаного бугра и оглянувшись, Костя увидал позади себя реку и крепостную, игрушечную, стенку Термеза, озаренную поднявшейся луною, что-то вроде шаткого умиротворения снизошло к нему в душу, измученную кошмарами, и он затих до самой станции.
На третьем перегоне, после полуночи, Костин припадок снова повторился, а потом стал повторяться все чаще и чаще.
Костя не спал, перестал есть и пить. Но хуже всего было то, что, не теряя сознания и связи с действительностью, уплачивая деньги, распоряжаясь запряжкой и понукая ямщиков ехать быстрее, он одновременно пребывал и в каком-то ином мире, видимом и осязаемом, хотя заведомо для него фантастическом.
Первоначальная туманность все более и более воплощаясь в формах женщины и даже показывая изредка свое лицо, еще зыбкое, еще совсем прозрачное, но уже по очертаниям доступное для зрения, неслась вслед за Костей с таким упорством, как будто отстать, потерять с ним связь было бы для нее равносильно уничтожению.
Она подстерегала его в ущельях, при переправе вброд через горные реки; она, мечтательная и влюбленная, пыталась обвить его нежными и влажными, как прикосновение губ, руками, когда истомленные лошади шагом взбирались по крутым подъемам, и она же, растерянная, как казалось Косте, теми же влажными ручками, по ночам, чаще всего на почтовых станциях, упиралась в его грудную клетку.
Зачем? Неужели только для того, чтобы продлить пытку и еще на несколько дней сохранить жизнь судорожно трепетавшему, замученному сердцу?
Костя боролся как мог. Выпрашивал у старост лошадей, платил лишние деньги, противился объятиям и в состоянии непрерывной тоски, близкой к полному отчаянию, все-таки стремился далее.
Так прошло двое суток. На третью ночь, в первые сутки лунного ущерба, Костя наконец изнемог и перестал бороться.
Это случилось всего в трех перегонах от Самарканда, почти на самой высоте последнего перевала. Подъем был крут, длинен и все время шел, извиваясь, по узким горным карнизам, над пропастями, отвесные стенки которых маскировались со стороны пути совсем низким, всего в полфута высотою, парапетом, наскоро сложенным из камней, без всякого цементного скрепления.
То был опасный путь, и даже вполне здоровый человек не один раз почувствовал бы себя не совсем ловко на этих узких карнизах.
Для Кости же вся эта горная ночная обстановка исполнена была только одних ужасов, самое ожидание которых поднимает волосы на голове и мутит сознание.
Стоило Косте оглянуться, и ему казалось ужасным, что там, позади, что-то голубое клубится в долинах, озаренных лунным сиянием.
Стоило посмотреть вверх на светлую, совсем близкую и столь манящую к себе черту перевала, а потом перевести взор на узкую дорогу, терявшуюся во мраке подъема, как в ту же минуту замирало сердце и стыла кровь от страшной уверенности, что дорога будет преграждена пропастью, и к желанному перевалу не окажется доступа.
Даже тени горных вершин, лежавшие неподвижно на гладких, словно отполированных горных скатах, образуя на этих громадных экранах причудливые силуэты, внушали Косте чувство какого-то смутного ужаса.
В особенности один силуэт, самый неподвижный и неизменный, так как он лежал на более отдаленном скате.
Он напомнил Косте знакомые черты красивой женской головки. Вот милый завиток кудрявых волос, носик с горбинкой, губки… Муся?
Сначала Костя умилился, невольно залюбовавшись знакомым силуэтом, потом ему стало жутко: возникла тревожная мысль, что, может быть, то лишь подделка под Мусину головку, чтобы отвлечь его внимание, усыпить волю и тем вернее овладеть им и погубить.
Костя вздрогнул и отвернулся.
Но все это было еще ничем, пустяками, в сравнении с одним обстоятельством, самым ужасным. Дело в том, что лишь небольшая часть почтовой дороги, по ширине последней, непосредственно примыкающая к парапету, и самый парапет лежали в полосе лунного света, вся же остальная часть карниза, образующая с отвесной стенкой двугранный угол, была во мраке.
И вот там, по самому ребру этого предательского двугранного угла, в ложбинке, ползло, все время находясь несколько впереди почтовой тележки, то страшное… нечто, чего Костя боялся теперь больше самой смерти: туманность, розовая дымка, болезнь, принявшая личину бледной женщины.
Оно, не знающее сна и не требующее отдыха, таилось, Костя не имел на этот счет никаких сомнений, на каждом вершке пути, каждую секунду, и выжидало только удобного случая для нападения.
- О Господи! - шептал Костя, всею силою воли стараясь прогнать назойливую мысль об угрожающей ему пытке и вместе с тем сознавая, что пытки ему никак не избежать и теперь, после всех предыдущих истязаний, пожалуй, не вывести. И все-таки он наклонился к ямщику, тряс его за плечи и молил:
- Голубчик, подгони лошадей, прикрикни! Неужели же нельзя хотя бы маленькой рысью?
Ямщик покрикивал, махал кнутом; лошади делали вид, что переходят в рысь, и Костя, на протяжении двух саженей, испытывал некоторое успокоение.
Вдруг в голове его неожиданно блеснула мысль, которая показалась ему весьма удачной.
Он подумал, что если выпрыгнуть из тележки и пойти пешком, все время оставаясь между нею и парапетом, подальше от предательского угла и мрака, то этим будет достигнута самая высшая степень безопасности.
Только надо все это проделать умело, осторожно, так, чтобы усыпить бдительность врага.
Костя медленно и с умышленной небрежностью, словно разгоняя скуку, спустился на подножку, в сторону парапета, потом на землю.
Нога его нащупала камень, соскользнула с него и слегка подвернулась.
Потом… какой-то неопределенный толчок в грудь. Костя взмахнул руками, судорожно схватился ими за камни парапета и… повис над пропастью.
Он хотел притянуться на мускулах рук, как проделывал это во время гимнастики; но мускулы отказались работать; попытался найти ногами какой-нибудь выступ или иную точку опоры, и не нашел. Все это совершилось столь быстро, чти некогда было даже вскрякнуть и позвать ямщика.
И вот, вися над пропастью, Костя видел удаляющуюся вверх тележку, силуэт Мусиной головки на полированном горном скате, луну, удивительно яркую и красивую, и совсем близко, на уровне подбородка, тот предательский, не озаренный луною, двугранный угол карниза.
Но странное дело, чем дольше Костя глядел и яснее сознавал безнадежность своего положения, чем крепче Костины пальцы сжимали камни, за которые он держался, тем приятнее и спокойнее становилось у него в самом уязвимом его месте, в области сердца.
Еще одна минута, и на душе у Кости стало совсем хорошо.
«Ну вот и конец всему! - подумал он. - Все уже испытано, все было, ничего больше не будет, и нет ничего страшного. Неправда ли… Муся?»
От силуэта дорогой головки он перевел взор прямо перед собой по карнизу и улыбнулся: из предательского угла, через путь, клубясь и формируясь, потянулся к нему знакомый туманный призрак.
Костя собрал последние усилия, подождал, теперь без всякого ужаса, тех странных прикосновений, которые обыкновенно возвещали начало пытки, и тогда разжал пальцы.
Падая, он увидел над собой, уже совершенно ясно, во всех подробностях, склоненное вниз лицо красивой бледной женщины.
Волосы ее были распущены и… белокуры, какого-то редкого, розовато-палевого оттенка, глаза мутно-голубые, но большие и прекрасные, и они глядели на Костю с тоской и глубоким участием.
Костя хотел что-то сказать бледной женщине, спросить ее о чем-то важном; но и в памяти его, и в поле зрения, и в сознании все стало гаснуть, тускнеть, исчезать и вскоре совсем исчезло.
IV
- Что за мощное сердце у этого бравого подпоручика! Ручаюсь головой, что он выживет. Однако если бы кто-то мудрый не надоумил его бежать в горы, то плохи были бы теперь его дела. Прикажите внести в историю болезни: сорок и восемь десятых, обильный пот…
- Ямщик, который его привез, рассказывает, что на самом перевале больной едва не выпрыгнул из тележки в пропасть. Ямщику, здоровеннейшему киргизу, пришлось-таки порядком натерпеться страху, пока он не одолел обезумевшего офицера и не уложил его на дно тележки.
Так беседовали о Косте старший и младший врачи горной санитарной станции.
Костя лежал без сознания на чистенькой лазаретной койке, в палатке с поднятыми полотнищами, и, по-видимому, даже в бессознательном состоянии продолжал борьбу с болезнью, принявшей, к его счастью, иной фазис: с ясно выраженными объективными признаками, как сказал бы термезский врач, противник желтого червя и белой птицы.
По крайней мере, лицо Кости, в здоровом виде смуглое и румяное, даже и теперь, несмотря на разлитие желчи, не сделалось желтым, а приняло какой-то средний, мутный, розовато-палевый оттенок.
Того же автора: Кокташджуйская республика (Кокташджуйская оперетка)
НАЧАЛО
II
- Доктор, у меня начались форменные галлюцинации. Это очень страшно и очень больно.
- Что вы? Неужели черные рожки, носы крючками, зеленые хвостики и… белые слоны? Докутились, значит, дорогой мой!
- Нет, не то. Пожалуй, хуже. Регулярно, каждый вечер, как только начнутся сумерки, из угла моей комнаты, всегда из одного и того же, выползает этакая… туманность…
И Костя подробно описал врачу свои ощущения.
Врач сначала улыбался, но потом лицо его стало серьезным, и он сказал:
- Так, так. У меня было уже два случая, подобных вашему, с тою, однако, разницею, что там у одного из пациентов болезненное ощущение облекалось в форму громадного желтого червя, а другому мерещилась белая птица с красно-желтыми крыльями. У вас же только… туманность. Пожалуй, это лучше. Но вообще, скажу вам откровенно, не нравится мне этот вид… малярии. Чего, в самом деле, стоит болезнь, не имеющая ясно выраженных, объективных признаков? Не правда ли, ведь вы не замечали у себя ни возвышенной температуры, ни озноба, ни обильного пота?
- Нет, этого не было.
- Так, так. Внешним образом все нормально. Человек ходит, ест, пьет, улыбается, и как будто бы ничего. Между тем в подсердечной области у него угнетение. Беспричинная тоска. Равнодушие к тому, что было дорого и доставляло много удовольствия, например, к женщинам…
- О нет! - тоном милой непосредственности возразил Костя.
Такое возражение, в особенности тон его, по-видимому, очень понравилось врачу.
- Тем лучше, дорогой мой, тем лучше! - воскликнул он, устраняя с лица своего сосредоточенность и серьезность. - Пока нам дорого то, что должно быть дорогим, мы живем. А потом мы говорим себе: «Ничего не хочу», и тогда… умираем.
- Я еще не хочу умирать, - сказал Костя, вздрогнув.
- Вот и прекрасно! - подхватил врач. - Тем успешнее полечим вас. Что вы скажете, например, если для начала возьмем мышьячок? Подкожные впрыскивания, числом этак 20 или 25. А засим, дорогой мой, нужно пустить в ход и вашу собственную волю, что, по моему мнению, очень важно. Видите ли, эта самая ваша… овальность, пожалуй, т. е. я так думаю, станет появляться все чаще и чаще, притом не только из угла комнаты, но и в других местах, например, из арыка, а то и прямо из воздуха. Может дело повернуться и так, что ваша… благовоспитанная гостья, обнаглев, как всякий паразит, которому легко живется за чужой счет, возымеет поползновение принять на себя иную личину, да такую… Вот до подобной наглости лучше не допускать, пока еще не поздно. Сделайте так: лишь только она, я говорю о туманности, выползет из щели, или там из других уголков и местечек, смотрите на нее в упор, да посмелее, без боязни, и думайте… если возможно, то с этаким развязным видом, что ползет она не по своей воле, а по вашей, что сама по себе она - маленькая, ничтожная. слабосильная гнилушка, и только простое любопытство, на почве некоторого легкомыслия и приятного расположения духа, мешает вам прогнать ее немедленно в… селезенку, где ей обыкновенно и отводится временная квартира. Вот когда по вашему приказу она из верхних покоев перейдет на жительство вниз, в селезенку, то уж там займусь дорогой гостьей я, ваш покорный слуга.
Костя выслушал врача как человека, у которого в голове не совсем того… в порядке.
Но странное дело, то обстоятельство, что врач немножко помешан, ничуть не подорвало его авторитета во мнении Кости, напротив того, понравилось ему и даже помогло спокойнее, без особенного сердечного замирания, узнать о серьезности своей болезни.
«Так вот что у меня. Малярия? - думал он, выходя от врача. - И даже не простая, а какой-то особый вид ее, когда выздоровление представляется сомнительным или, вернее, безнадежным. Это было видно по глазам врача, несмотря на его уверенные советы. Что же теперь делать?»
Задав себе такой вопрос, Костя, вместо ответа, направился в военное собрание, чтобы там водкой, коньяком, а то и шампанским, если оно найдется у буфетчика-армянина, несколько приподнять свое упавшее самочувствие.
Дойдя до подъезда и взявшись уже за ручку двери, он остановился в нерешительности. Входить или не входить?
И вдруг, при одном представлении о том, что он сейчас войдет в грязную комнату, присядет к столу, накрытому грязной скатертью, и поднесет к губам наполненную до краев и слегка проливающуюся рюмку, тоскливый позыв к тошноте сдавал ему горло.
Костя быстро отдернул руку, сделал глубокий вздох для предотвращения тошноты и бросился прочь от военного собрания.
На перекрестке двух улиц он остановился.
В голове у него начиналась какая-то путаница.
Куда идти? Домой? Но стоит: там - смерть. Или, быть может, под колокола?
Да, под колокола. Это хорошо! Это даже необходимо!
Но, с другой стороны, кто же пойдет под колокола теперь, в этакий зной?
Придут после, к вечеру: Марья Григорьевна, Соня, все…
Зачем же все? Нужна только одна. Красивая…
Он только что, в мыслях, называл ее имя, а теперь забыл. Это случается иногда… с людьми рассеянными.
Ну, словом, та, у которой… удивительно тонкая талия.
До того тонкая, что ее можно обнять двумя ладонями.
«Что за талия! Что за талия!»
Повторяя мысленно это восклицание и улыбаясь, Костя, вероятно, в силу ассоциации идей, имевших отношение к его последней любовной интриге, пошел в направлении к площади, к тому месту, где жила Софья Матвеевна.
Поравнявшись с домом начальника гарнизона, он остановился, смущенный странным состоянием своего мозга: он хотел вспомнить и никак не мог, у которой из четырех дам самая тонкая талия?
Важно ли это?
По-видимому, важно, потому что если он должен идти к той из дам, у которой самая тонкая талия, и если этого не вспомнить теперь же, то и все прочее, уже намеченное, никуда не годится, и надо будет придумывать что-нибудь новое.
Итак, у кого же самая тонкая талия?
Ну конечно, у… Муси!
Это неожиданное открытие, словно вырванное из онемевшего мозга, показалось Косте столь необычайным и многообещающим, что он едва не вскрикнул от радостного волнения.
Муся! Как он раньше об этом не подумал? Она-то и нужней всего в данную минуту, так как с ее личностью связана… некоторая… блестящая идея.
Какая? Пока это еще не совсем ясно. Однако он уверен, что не пройдет и минуты, как все разъяснится само собою.
Важно то, что под колокола теперь незачем идти. Колокола - это где-то там, далеко, в прошлом, еще, пожалуй, до… афганского ветра.
Теперь же только Муся, и это можно было сразу сообразить, не теряя драгоценного времени.
К счастью, еще есть возможность выйти из трудного положения, и если пароход придет завтра, то все и уладится.
«О, если бы уладилось!»
Объятый страстным желанием чем-то помочь себе, Костя с решительностью повернул назад от площади и поспешно направился к реке, с намерением получить на берегу верные сведения о движении и прибытии парохода.
До Амударьи, до того места, которое служило обычной стоянкой парохода, местных лодок и хивинских каюков, было версты четыре.
Можно было взять извозчика; но Костя так был занят мыслями о пароходе, что простое соображение об извозчике не пришло ему в голову.
Он пошел пешком; сначала по пыльным улицам, потом, за городской оборонительной стенкой, по обширному лугу, обращенному солнцем в желтоватую однообразную плоскость без всякой растительности.
Было то время дня, самое знойное, когда не видно птиц, не поют цикады, молчат собаки, и даже любитель солнца ичкомер, прирученная добродушная ящерица величиной с небольшого крокодила, норовит запрятаться в какой-нибудь сарайчик или под верандой дома.
Между тем Костя все шел и шел и, по-видимому, не чувствовал зноя. По крайней мере, ни одной капли пота не выступало еще на его коже.
В конце четвертой версты, почти у цели, Костя, при виде реки и каюков, с особенной отчетливостью вспомнил, что всего два дня как пароход был в Термезе и ушел.
Если же это так, то следующего рейса можно было ожидать разве только неделю спустя, и, следовательно, собирание справок на берегу являлось излишним.
Неделю спустя! Время, совершенно достаточное дли того, чтобы умереть и быть зарытым, вместе со всеми другими погибающими от малярии.
А как же… Муся?
Опечаленный и совершенно сбитый с толку относительно того, что ему предпринять, Костя, просто по инерции, дошел до реки, и так как дальше была уже вода, то он присел на берегу, потом прилег, закрыл глаза и на некоторое время погрузился в состояние тревожной, чуткой дремоты. Из этого состояния, которое все-таки давало некоторый отдых усталому телу и нервам, Костя был выведен тоскливым предчувствием ужаса, все там же, - в предсердечной области.
Начинался обычный припадок, который, однако, принял уже несколько иную, более сложную и трудную форму.
Совершилось это в следующей постепенности.
Приподняв туловище из горизонтального положения и упираясь в землю руками, Костя видел, как у берега, над поверхностью мутной воды, сформировалась, в лучах заходящего солнца, розовато-палевая туманность, как она пронеслась движением порхающего насекомого над одинокими, грустными стеблями тростника, почему-то еще уцелевшего, несмотря на постоянное размывание берега, заглянула и даже немного влилась в расселину оползня, почти у самых Костиных ног, и только после этого, словно впервые заметив Костю, направилась к нему.
Чтобы лучше вынести пытку, Кости стиснул зубы и впился пальцами в землю, а в ту минуту, когда нечто круглое и большое его странного припадка протискивалось мимо сердца, он перестал дышать и закрыл глаза.
И вот когда он закрывал глаза, то ему почудилось, что две маленькие женские ручки крепко уперлись в его грудную клетку и этим движением смягчили силу давления на сердце.
В то же время до сознания Кости дошло неясное ощущение ласкового и осторожного прикосновения к его лбу чего-то теплого как губы и нежного как пух.
«Что это? Неужели желтый червяк или белая птица, о которых упоминал врач?» - успел подумать Костя, теряя на минуту ясность представления о том, где он и что с ним.
III
Первой мыслью Кости, когда он оправился от припадка, было - бежать из Термеза, и чем скорее, тем лучше.
Куда? К Мусе! Увидать ее только еще один раз, хотя бы на одну минуту, а потом будь что будет!
Пароход, конечно, не годится. Но ведь есть иной путь: через горы.
«Какая прелесть - горы!» - подумал Костя, приходя в волнение.
Путь через горы мог только удалить Костю от того города, где находилась Муся.
Проще было бы спуститься вниз по Амударье на каюке и даже на обыкновенной лодке, байдарке. Но Косте казалось, что в его новом проекте раскрылась наконец та блестящая идея, которую раньше он пытался уяснить себе и не мог, потому что помешали… пустые мысли о пароходе.
«Теперь же все ясно: в горы!»
И Костя принялся за исполнение нового проекта с той страстной поспешностью, с тем тревожным замиранием сердца, которые наблюдаются только у людей, скрывающихся от опасной погони.
Несмотря на большую слабость в ногах, четыре версты, отделявшие Костю от города, он одолел совсем быстро, в 50 минут.
В городе, благодаря наступившей темноте, удачно избегнув встречи с кем-либо из знакомых, он взял извозчика и поехал к себе на квартиру. Там, довольный, что денщика не оказалось дома, он, все-таки с осторожностью вора, пробрался в свою комнату, взял деньги, наскоро уложил чемоданчик и, возвратившись к извозчику, приказал доставить себя на почтовую станцию.
На минуту у него явилась мысль, что нельзя, и даже преступно, уезжать без формального отпуска, и что, по крайней мере, следовало бы известить адъютанта о столь неожиданном отъезде.
Подумав, Костя нетерпеливо махнул рукой.
К чему? И этого не надо! Ничего не надо!
Только уехать бы, и, уезжая, ни с кем не повстречаться и ничего не видеть: ни военного собрания, ни подпоручиков и капитанов, ни доктора, ни колоколов, ни этих пыльных прямых широких улиц, по краям которых вытянулись в ряд унылые казармы.
На почтовой станции, как это всегда бывает, свежих лошадей не оказалось, и староста преподнес нетерпеливому пассажиру стереотипную фразу:
- Придется подождать вам часа четыре.
- Староста! Голубчик! Нельзя ли как-нибудь сейчас же, немедля? У меня нет сил для ожидания! - попросил Костя с такой страстной мольбою в тоне голоса, что мог бы разжалобить камни.
Но сердце почтового старосты тверже камня. Да и откуда взять лошадей, раз им только что задан ячмень?
Тогда Костя в порыве отчаяния обратился к извозчику, который привез его.
- Возьми что хочешь, но свези сейчас же на первую станцию.
Извозчик подумал, помялся и запросил всего только 8 рублей за перегон около 20 верст, из которых 6 песчаной дороги.
Костя не думая отвалил бы и больше, только бы вон из Термеза.
Тронулись. Умышленно проехали по пустырям, позади новых построек. Выбрались в поле, а Костя все еще торопил извозчика:
- Скорее, голубчик, скорее! Очень нужно!
И только с той минуты, когда, достигнув песчаного бугра и оглянувшись, Костя увидал позади себя реку и крепостную, игрушечную, стенку Термеза, озаренную поднявшейся луною, что-то вроде шаткого умиротворения снизошло к нему в душу, измученную кошмарами, и он затих до самой станции.
На третьем перегоне, после полуночи, Костин припадок снова повторился, а потом стал повторяться все чаще и чаще.
Костя не спал, перестал есть и пить. Но хуже всего было то, что, не теряя сознания и связи с действительностью, уплачивая деньги, распоряжаясь запряжкой и понукая ямщиков ехать быстрее, он одновременно пребывал и в каком-то ином мире, видимом и осязаемом, хотя заведомо для него фантастическом.
Первоначальная туманность все более и более воплощаясь в формах женщины и даже показывая изредка свое лицо, еще зыбкое, еще совсем прозрачное, но уже по очертаниям доступное для зрения, неслась вслед за Костей с таким упорством, как будто отстать, потерять с ним связь было бы для нее равносильно уничтожению.
Она подстерегала его в ущельях, при переправе вброд через горные реки; она, мечтательная и влюбленная, пыталась обвить его нежными и влажными, как прикосновение губ, руками, когда истомленные лошади шагом взбирались по крутым подъемам, и она же, растерянная, как казалось Косте, теми же влажными ручками, по ночам, чаще всего на почтовых станциях, упиралась в его грудную клетку.
Зачем? Неужели только для того, чтобы продлить пытку и еще на несколько дней сохранить жизнь судорожно трепетавшему, замученному сердцу?
Костя боролся как мог. Выпрашивал у старост лошадей, платил лишние деньги, противился объятиям и в состоянии непрерывной тоски, близкой к полному отчаянию, все-таки стремился далее.
Так прошло двое суток. На третью ночь, в первые сутки лунного ущерба, Костя наконец изнемог и перестал бороться.
Это случилось всего в трех перегонах от Самарканда, почти на самой высоте последнего перевала. Подъем был крут, длинен и все время шел, извиваясь, по узким горным карнизам, над пропастями, отвесные стенки которых маскировались со стороны пути совсем низким, всего в полфута высотою, парапетом, наскоро сложенным из камней, без всякого цементного скрепления.
То был опасный путь, и даже вполне здоровый человек не один раз почувствовал бы себя не совсем ловко на этих узких карнизах.
Для Кости же вся эта горная ночная обстановка исполнена была только одних ужасов, самое ожидание которых поднимает волосы на голове и мутит сознание.
Стоило Косте оглянуться, и ему казалось ужасным, что там, позади, что-то голубое клубится в долинах, озаренных лунным сиянием.
Стоило посмотреть вверх на светлую, совсем близкую и столь манящую к себе черту перевала, а потом перевести взор на узкую дорогу, терявшуюся во мраке подъема, как в ту же минуту замирало сердце и стыла кровь от страшной уверенности, что дорога будет преграждена пропастью, и к желанному перевалу не окажется доступа.
Даже тени горных вершин, лежавшие неподвижно на гладких, словно отполированных горных скатах, образуя на этих громадных экранах причудливые силуэты, внушали Косте чувство какого-то смутного ужаса.
В особенности один силуэт, самый неподвижный и неизменный, так как он лежал на более отдаленном скате.
Он напомнил Косте знакомые черты красивой женской головки. Вот милый завиток кудрявых волос, носик с горбинкой, губки… Муся?
Сначала Костя умилился, невольно залюбовавшись знакомым силуэтом, потом ему стало жутко: возникла тревожная мысль, что, может быть, то лишь подделка под Мусину головку, чтобы отвлечь его внимание, усыпить волю и тем вернее овладеть им и погубить.
Костя вздрогнул и отвернулся.
Но все это было еще ничем, пустяками, в сравнении с одним обстоятельством, самым ужасным. Дело в том, что лишь небольшая часть почтовой дороги, по ширине последней, непосредственно примыкающая к парапету, и самый парапет лежали в полосе лунного света, вся же остальная часть карниза, образующая с отвесной стенкой двугранный угол, была во мраке.
И вот там, по самому ребру этого предательского двугранного угла, в ложбинке, ползло, все время находясь несколько впереди почтовой тележки, то страшное… нечто, чего Костя боялся теперь больше самой смерти: туманность, розовая дымка, болезнь, принявшая личину бледной женщины.
Оно, не знающее сна и не требующее отдыха, таилось, Костя не имел на этот счет никаких сомнений, на каждом вершке пути, каждую секунду, и выжидало только удобного случая для нападения.
- О Господи! - шептал Костя, всею силою воли стараясь прогнать назойливую мысль об угрожающей ему пытке и вместе с тем сознавая, что пытки ему никак не избежать и теперь, после всех предыдущих истязаний, пожалуй, не вывести. И все-таки он наклонился к ямщику, тряс его за плечи и молил:
- Голубчик, подгони лошадей, прикрикни! Неужели же нельзя хотя бы маленькой рысью?
Ямщик покрикивал, махал кнутом; лошади делали вид, что переходят в рысь, и Костя, на протяжении двух саженей, испытывал некоторое успокоение.
Вдруг в голове его неожиданно блеснула мысль, которая показалась ему весьма удачной.
Он подумал, что если выпрыгнуть из тележки и пойти пешком, все время оставаясь между нею и парапетом, подальше от предательского угла и мрака, то этим будет достигнута самая высшая степень безопасности.
Только надо все это проделать умело, осторожно, так, чтобы усыпить бдительность врага.
Костя медленно и с умышленной небрежностью, словно разгоняя скуку, спустился на подножку, в сторону парапета, потом на землю.
Нога его нащупала камень, соскользнула с него и слегка подвернулась.
Потом… какой-то неопределенный толчок в грудь. Костя взмахнул руками, судорожно схватился ими за камни парапета и… повис над пропастью.
Он хотел притянуться на мускулах рук, как проделывал это во время гимнастики; но мускулы отказались работать; попытался найти ногами какой-нибудь выступ или иную точку опоры, и не нашел. Все это совершилось столь быстро, чти некогда было даже вскрякнуть и позвать ямщика.
И вот, вися над пропастью, Костя видел удаляющуюся вверх тележку, силуэт Мусиной головки на полированном горном скате, луну, удивительно яркую и красивую, и совсем близко, на уровне подбородка, тот предательский, не озаренный луною, двугранный угол карниза.
Но странное дело, чем дольше Костя глядел и яснее сознавал безнадежность своего положения, чем крепче Костины пальцы сжимали камни, за которые он держался, тем приятнее и спокойнее становилось у него в самом уязвимом его месте, в области сердца.
Еще одна минута, и на душе у Кости стало совсем хорошо.
«Ну вот и конец всему! - подумал он. - Все уже испытано, все было, ничего больше не будет, и нет ничего страшного. Неправда ли… Муся?»
От силуэта дорогой головки он перевел взор прямо перед собой по карнизу и улыбнулся: из предательского угла, через путь, клубясь и формируясь, потянулся к нему знакомый туманный призрак.
Костя собрал последние усилия, подождал, теперь без всякого ужаса, тех странных прикосновений, которые обыкновенно возвещали начало пытки, и тогда разжал пальцы.
Падая, он увидел над собой, уже совершенно ясно, во всех подробностях, склоненное вниз лицо красивой бледной женщины.
Волосы ее были распущены и… белокуры, какого-то редкого, розовато-палевого оттенка, глаза мутно-голубые, но большие и прекрасные, и они глядели на Костю с тоской и глубоким участием.
Костя хотел что-то сказать бледной женщине, спросить ее о чем-то важном; но и в памяти его, и в поле зрения, и в сознании все стало гаснуть, тускнеть, исчезать и вскоре совсем исчезло.
IV
- Что за мощное сердце у этого бравого подпоручика! Ручаюсь головой, что он выживет. Однако если бы кто-то мудрый не надоумил его бежать в горы, то плохи были бы теперь его дела. Прикажите внести в историю болезни: сорок и восемь десятых, обильный пот…
- Ямщик, который его привез, рассказывает, что на самом перевале больной едва не выпрыгнул из тележки в пропасть. Ямщику, здоровеннейшему киргизу, пришлось-таки порядком натерпеться страху, пока он не одолел обезумевшего офицера и не уложил его на дно тележки.
Так беседовали о Косте старший и младший врачи горной санитарной станции.
Костя лежал без сознания на чистенькой лазаретной койке, в палатке с поднятыми полотнищами, и, по-видимому, даже в бессознательном состоянии продолжал борьбу с болезнью, принявшей, к его счастью, иной фазис: с ясно выраженными объективными признаками, как сказал бы термезский врач, противник желтого червя и белой птицы.
По крайней мере, лицо Кости, в здоровом виде смуглое и румяное, даже и теперь, несмотря на разлитие желчи, не сделалось желтым, а приняло какой-то средний, мутный, розовато-палевый оттенок.
Того же автора: Кокташджуйская республика (Кокташджуйская оперетка)