Мир трех границ
В. Козин. Мир трех границ // Наши достижения: Ежемесячный журнал под редакцией М. Горького. 1931, № 6.
Путь от Мерва до Кушки пролегает среди величественного безмолвия пустыни.
Состав Мургабской железнодорожной ветви движется вперед с равнодушной настойчивостью: на каждой станции паровоз, насмешливо свистнув, уходит выполнять рабочие маневры, и обезглавленный поезд часами стоит на путях, покрыв тенью горячий песок. Песок до того нагрет солнцем, что кажется - тень должна бы растаять, как туман. Пендинский оазис живет железнодорожной линией: по рельсам, разрезавшим пустыню, как провода телеграфа воздух, среди великого уныния песков, спешат к кишлакам и аулам, отягощая платформы, хлопковые сеялки, плуги и тракторы. В товарных вагонах плечистые проводники небрежно громыхают связками кровельного железа, ящиками запасных частей и сетками двухспальных кроватей. В окне почтового вагона козлобородый и обидчивый старик продает открытки, принимает заказные. В плацкартном - пропыленные агроспециалисты, гидротехники, строители, госторговцы требовательными голосами докладывают проезжему начальству о своих неотложных нуждах, суровыми огрызками карандашей пишут служебные записки, бранятся, возмущаются, торопливо курят и поминутно «снимают с себя ответственность за будущее». Некоторые, увлекшись, спохватываются только после свистка и прыгают с поезда на ходу, досадливо бормоча вслед убегающим окнам:
- Вот еще, черт возьми, одно дельце забыл сообщить!..
Бывшего четвертого класса вагоны со сплошными полками и печками у входа набиты молчаливо потеющей толпой. Меж красных халатов туркмен вкраплены вылинявшие сорочки женщин - высоких и тихих, как горящие свечи. Старые туркменки, изнасилованные жизнью и отягощенные детьми, теснятся в заплеванных проходах, блестя варварскими украшениями головных уборов. В конце перрона иолатанские белуджи и джемшиды из чимин-и-бидских кочевий тесным кольцом белых чалм окружают присевшую на корточки пару: невозмутимый старик перочинным ножом деловито ковыряет переносицу аульного вождя, занемогшего головной болью; уверенной рукой старик пускает кровь. Рубиновые капли скатываются по хищному носу джемшида, оставляя прямой и яркий след. Вождь в изнеможении закатывает глаза, обеими руками он держится за винтовку и взволнованно мычит. В сплоченности окружающих его чалмоносцев сквозят сочувствие и сдержанное доверчивое любопытство.
К перрону, от водокачки, верхом на ишаках приближается цветущая огненными ситцами группа туркменок. Два рослых туркмена поддерживают с боков немощную фигуру женщины, она сидит на высоконогом осле и заткана с головы до ног ослепительно яркими покрывалами. У станционного здания женщину снимают с ишака и бережно несут к вагону. Покрывало распахнулось: виден иссохший комок старческою лица; шея старухи, бессильная, как надломленный стебель, никнет под тяжестью головы, украшенной сверкающим соммоком [Соммок - женский головной убор.]. Перед дверью вагона ослепительную старуху кладет на спину молодой туркмен и с легкой ношей подымается по ступенькам. Косоглазый проводник недоверчиво заглядывает под соммок, вздрагивающий на широком плече туркмена.
- Смотри, живая ли? - бормочет он. - А то прошлый раз посадили в вагон мертвую, так сколько я потом от пассажиров и от начальства обиды принял. Раньше запросто в кибитках помирали; а ныне научились в больницы возить. Культу-ура!
За станцией Сары-Язы поезд с лихого поворота врывается в пылающую тишину заката и розовый сумрак песчаных ложбин. Тугайные заросли долины Мургаба раскрашены в неповторимые цвета. Весной Мургаб полноводен, неистов и зол.
За станцией Таш-Кепри ночь уже кутает долину, как дырявый белуджский чадыр. Черноватое небо прожжено звездами, и в вагонное окно настойчиво лезет зеленая звезда; черные холмогорья в суровом безмолвии сторожат одинокую дорогу, - две полоски металла рельс. Поезд приближается к концу.
В полночь состав прибывает в Кушку. В трех километрах от станции начинается Афганистан.
Как потерянный платок, белеет Кушка на приафганских холмах. В дымке розового утра она воодушевленно сверкает слинявшим золотом церковных куполов и устремленными в синее небо кровлями домиков затейливого старонемецкого стиля. Словно полотнища домотканого холста натянуты вдоль смуглых кушкинских холмов белые прямоугольники казарм. Над холмами, казармами и укреплениями нелепо высится на солнечной плешине высочайшего холма крест, воздвигнутый в 1913 г. в честь трехсотлетия дома Романовых. Он тяжел и безобразен, как трехвековое царствование «дома», страшного своей азиатской ограниченностью.
Железобетонный крест был сделан солидно, с расчетом на многие лета. Сломать его невозможно, взорвать по техническим соображениям нельзя.
Центром культурной жизни Кушки в наши дни является иной «дом» - Дом Красной армии. Особняк ДКА был когда-то местом «офицерского собрания». Здесь в давнопрошедшие времена, среди армейского офицерства, занимавшегося, помимо служебных дел, битьем денщицких «морд» и скупкой афганских ковров, и опальных гвардейцев, за разные прегрешения высланных «высочайшей милостью» из обеих столиц, пьяными выстрелами гремела по ночам знаменитая «кукушка», - игра обессмысленной человеческой жизнью. От офицерского собрания остались только белые стены, устаревшая тяжесть покойных диванов, позолоченное великолепие рам и биллиарды, на которых красноармейцы и комсостав гарнизона тренируют меткость глаза, ловкость и силу руки.
От укреплений сохранилась средневековая тяжесть ворот, украшенных живописными лохмотьями ржавого железа, и унылое однообразие одряхлевших стен, в которых, точно глаза монгола, бесстрастно чернеют бойницы. Через ворота свободно и неслышно проходят караваны, источая знойный запах верблюжьего пота. На пугливых жеребцах проезжают джемшиды и хезарейцы в белоснежных чалмах. Семенят покорные стада ослов и жирнохвостых овец. Громыхают армейские фурманки, и настойчиво кричат грузовики. С учебных занятий идут звонкоголосые отряды, на остриях своих штыков они несут лучистые осколки солнца. По вспыленной дороге дробь бойких копыт рассыпают отряды, - в сдержанной самоуверенности тихо звякает металл и поскрипывают седла.Никто пути пройденного у нас не отберет…
По утрам над городом пятиконечных звезд, по голубым просторам неба, где растаяло солнце, плывет призывно расплавленная медь зари. Вечерами, в золоте заката, на рыжих конях качаются вдаль Кушки лихие эскадроны, веселые оркестры наяривают лезгинку, задорный посвист обгоняет командиров, сидящих крепко на лукавых жеребцах. В лад торопливому оркестру однообразно и упрямо кивают кони шеренгами голов, а сзади плакучим голосом туркменский взвод кричит родную песнь. Проходит эскадрон, и долго по горбатым улицам, в невыразимой тишине рождающегося сумрака, тянутся, скрываясь за ленивым клубом пыли, отзвуки протяжного напева:Цыганочка думала, думала-подумала…
Летними вечерами, как разинутая на всю площадь громадная пасть, великолепными зубами электрических огней сверкает посреди Кушки открытая сцена. Незабываемо своеобразие кушкинских спектаклей под нарядным покровом южной ночи. Яркое полушарие пустынной сцены поглощает пристальный блеск тысячи глаз. Над молодой толпой военных гимнастерок, над зеленым лугом форменных фуражек висит упрямая и бледная луна - ночное солнце пограничника. В баритон ленинградского певца, густой и теплый, как кушкинская ночь, и в нежный ропот московского сопрано вонзается порой тревожный и властный призыв вечерней зори. Порою к эстраде на подстриженном коне с торопливой осторожностью пробирается конный ординарец, и в перерыв между двух номеров раздается с эстрады неожиданно простой и мужественный голос:
- По срочному делу просят товарища коменданта!
Иногда на кушкинской эстраде бывают сцены, которые своей экзотической неожиданностью потрясают сердца гастролирующих артистов и вызывают массовое участие зрителей в эстрадном действии. Однажды, во время исполнения знаменитого демьяновского дуэта «Нас побить, побить хотели», из-под пианино вылезла встревоженная могучей перекличкой голосов - фаланга. Дуэтисты, изображая радостный порыв, окаменели в заученной мимике и жестах. Пианистка, в страхе, влезла на стул и истерическим движением подобрала юбку. Тогда красноармейцы из переднего ряда, смеясь, вспрыгнули на эстраду и, образовав своими сапогами заградительный кордон, раздавили исполинского паука-стервятника. Спектакль продолжайся. Голоса певцов звучали с прежней уверенностью.
Окончание спектаклей сопровождается спокойным и согласованным передвижением оживленных красноармейских масс. Среди густой толпы, постепенно рассасывающейся под полуночным небом, слышны выкрики:
- Третья рота, сюда!..
- Саперная команда, стройся! - И на верный зов буденновского марша команды и роты, отбивая твердый шаг, исчезают в лунных улицах Кушки, направляясь к своим казармам, гордым незапятнанной чистотой.
По обеим сторонам Кушки, вдаль афганской речки Морен-су, утопают в благолепной тишине и знойной пыли два поселка: Моргуновский и Полтавский.
В поселках - кобылы с ласковыми жеребятами и ленивые мажары, подлые псы и хлопотуньи-куры, пестрые вереницы обидчивых поросят и коровы с выменем - круглым и желтым, как сыр. Тополя в строгом безмолвии стоят как на параде, как бы охраняя пышные сады. Бородачи в косоворотках рассуждают:
- Колхоз? Це дило треба разжува-аты!
В воздухе и на земле - остатки фермерских идиллий и колонизаторского благополучия. Два слова о последнем.
Взятием крепости Кушки [Точнее, боем при реке Кушке; русская крепость была основана позже. - rus_turk.] закончилось завоевание русскими Туркмении. Это было в тысяча восемьсот восемьдесят пятом году. В последующие годы царское правительство приступило к созданию материальной и идеологической опоры своего господства в крае. Была сделана ставка на русского поселенца. На него возложили историческую и хозяйственную миссии: быть проводником русского влияния среди мусульманского населения и пограничным производителем зернофуражных запасов для армии.
Переселенцы из Харьковской и Полтавской губерний были поражены девственным обилием отведенных им земель, несусветной жарищей и свободолюбием кочующих афганских племен. Бабы причитали: «Хиба це жисть?» - и называли афганцев чертяками. Мужики получили от хитроумного правительства по сотне на рыло, купили добрых коняк и успокоились. Так началась просторная и дюже крепкая жизнь предприимчивых украинцев на самой южной точке русских среднеазиатских владений.
Постепенно поселки раздобрели и превратились в крохотную Укразию. Безграмотные колонизаторы крестились на иконы, вывезенные из Украины, сеяли богарную пшеничку, осенью кололи боровов и черными ночами отбивали свои отары от чересчур свободолюбивых соседей. Зажиточный, в тяжелых сапогах поселенец сделался фермером и неутомимым эксплоататором края. Он старательно белил свою хату, проводил арыки, разбивал тенистые садочки, охранял на границе бахчи, засаженные кавунами, держал красных немецких быков и два публичных дома: один для господ офицеров, другой - полтинничный - для низших чинов.
В общем, жил: богател, плодил обильное и предприимчивое потомство, по вечерам звонкими девичьими голосами играл песняки про Сагайдачного, занимался немножечко контрабандой и попутно своим деятельным существованием выполнял важную государственную миссию - колонизационную миссию русского торгового капитала.
От поселка Моргуновского и железнодорожного полотна до самой афганской границы, как длинные смуглые руки, вытянуты две долины Шор-Араб и Шор-Сафет. Загроможденные суровыми и неотступными отрогами Парапамиза солнечные долины упрямо извиваются меж вздыбленных холмогорий. Только весною лысые холмогорья с пленительною неожиданностью покрываются кровавым налетом буйно цветущих тюльпанов. С весны 1930 г. в глухих долинах, всегда служивших для кочевников и контрабандистов сквозным меж двух государств путем, началось строительство самого крупного в Туркмении совхоза-комбината.
Оживленная родниками, сочащимися как пустяковые царапины из бурых недр земли, долина Шор-Араб, залитая лучами высокого солнца, представляет пестрый пейзаж советской стройки среди великих и скудных просторов приафганской страны Бадхыз.
Просторное дно долины, расписанное горькими узорами соленого ручья, сверкает новым тесом конюшенных навесов и фанерой временных бараков. В бараках помещаются кирпичники - афганцы и персы - «кяризники», пересылающие свой заработок семьям в Мешхед и Качан-Базар; на фанерной стене «восточного» барака с фанатической старательностью углем изображены стремительные минареты и дородный купол мечети Имам-Риза. В бараке в сумерках малинового заката пожилые персы, сидя на нарах с ленивыми четками в пустых руках, уверенно и с достоинством играют в шахматы. Молодежь торопливо разговаривает и вполголоса смеется. Кто-то в углу с бесстрастной настойчивостью извлекает из тростниковой дудки возбуждающий ритмическим однообразием мотив. Старик с обветренной бородой и узловатыми пальцами натруженных ног варит поодаль в казане вечерний плов. Раздраженные угли костра бросают на древнее лицо розовые и мятежные отсветы.
Рядом в таких же карточных бараках живут артели армян-плотников, русских, медлительных туркмен, украинцев и белуджей. В войлочных кибитках, наивно чернеющих среди воодушевляющего разгрома беспокойной стройки, помещаются погонщики верблюдов - джемшиды и хезарейцы. Сзади кибиток неуклюже высится обитая толем клеть закрытого совхозского распределителя, впереди - глаголем выстроенный склад, котлованы еще не переведенного с кальки на землю дома специалистов, здание совхозуправления с не зашитой кровельным железом головой, облицованные бетоном водоносные ямы, шпалеры неисчислимых тысяч сырцовых кирпичей, с вызывающей прямолинейностью составленных вдоль и поперек долины, и - на буром фойе величественного холма - печь для обжига кирпича, сложенная мастерами-афганцами в виде усеченной пирамиды.
Против каждого из пресных родников, деловито звенящих в камышах придолинных ущелий, отведены участки под производственные сооружения многочисленных видов совхозского животноводства. Станция родника Мясного - здесь когда-то моргуновцы кололи свой убойный скот - предназначена под птичник и крольчатник; район далекого и обильного Мадасана - под свинарник и молочную ферму. Мясной родник пришлось подвергнуть предварительной кяризной разработке с тем, чтобы нищий его дебит поднять до шести секундолитров воды, необходимых для орошения прилегающей площади огорода и участков, предназначенных под культуру лекарственно-технических растений.
В полуденный зной, когда солнце, как огненный пластырь, липнет к затылку, оголенные до пояса персы, сверкая живою бронзой тощих тел, бесшумно топчутся вокруг ямы, разворотившей устье родника. В яме, где торчат белые концы рассеченных корней, видны ходы сусликовых нор, светятся горизонты бледных подпочв и серая галька материнской породы, - по колено в жидкой грязи стоит склонившись мастер. Черные волосы его окольцованы ремнем, медное лицо неподвижно и выразительно в своей бесстрастной уверенности. Однообразным и неутомимым движением мастер наполняет жирной грязью ведро, просовывает в дужку ведра палку с веревкой. Молодой перс со вздутыми икрами волосатых ног подымает ведро наверх и разливает грязь по высохшей траве. Яростное солнце играет на обнаженной спине перса и золотит на его правой лопатке родимое пятно. Вода из водоносных горизонтов с тихой песенкой стекает в яму и журчит по дну канала. Задача мастера состоит в том, чтобы, руководствуясь верным глазом и действенным опытом многих поколений, нащупать, проследить и обнажить водоносные подпочвенные слои. С этой задачей не справилась экспедиция молодых гидрогеологов, шесть летних месяцев проработавших на территории совхоза.
Вдоль приафганской полосы территории совхоза, занимающего весь треугольник границ Советского союза, Персии и Афганистана, кочуют племена джемшидов и хезарейцев.
Это - малочисленные иранские и иранизированные народности, основная масса их живет в Афганистане, отдельные рода иммигрировали на советскую территорию. Среди джемшидских родов известны тарбуры и шагей, кочующие в бугристых баирских степях Чимин-и-Бида, мишманы и моудуды, роем черных кибиток населяющие овечьи пастбища в районе станции Комарово. В своих родовых организациях они управляются неограниченной властью родоначальников - вождей.
Вожди и их родичи, оснащенные оружием и гигантскими чалмами, нередко приезжают в совхоз для налаживания деловых связей. Немало тонколицых джемшидов и монголоскулых хезарейцев работает на строительстве и в фисташковых рощах совхоза. Молчаливыми кучками они толпятся в комнатах совхозуправления или с покорной терпеливостью ожидают у крыльца выхода вождей; иногда ходят на собрания, устраиваемые рабочкомом, и с каменными лицами сидят на корточках вдоль стен. Они знают слово «товарищ», пределы рабочего дня, законы об оплате вынужденных прогулов и выходного пособия. Им хорошо известно, что на советской земле «драться нельзя».
В нескольких километрах от совхоза, в пределах Афганистана, живут те же джемшиды и хезарейцы.
Кратко о них.
В двадцатых числах июля 1930 г. в Кухидамене, северной провинции Афганистана, за три года в третий раз вспыхнуло крестьянское восстание. Причинами были: невыразимый гнет феодальных отношений, растравленных ростовщичеством и деспотизмом восточной бюрократии, разгром севера страны афганскими племенами и азиатский террор правительства, страдающего властительным и садическим пристрастием к рубке голов буйной бедноты. Эмир Афганистана Надир-хан отдал приказ, чтобы кишлаки Кухидамена были подвергнуты бомбардировке, а семьи упрямых мятежников и дети их - уничтожены. Для разгрома повстанцев была мобилизована вся военная мощь афганского феодализма. К Кабулу и Кухидамену в числе девятнадцати племен, воодушевленных пленительною возможностью грабежа, спешили и хезарейцы. Приказ эмира был выполнен. Ржавые котлы и нищие игрушки детей, вшивые кошмы и перепелки в деревянных клетках, вонючая одежда бедноты и свежие головы с потухшими глазами стали трофеем победителей…
Иная «среда обитания» окружает нищие афганские племена, иммигрировавшие в Страну советов.
Кушкинский райком партии, комендатура и совхоз с упорной осторожностью ведут борьбу с властительными вождями за влияние на батрачество кочующих племен. После умелой и длительной агитации комендатуре удалось организовать возле кочевий Чимин-и-Бида джемшидский колхоз.
Среди обожженных просторов темнеют, как низвергнутые купола, кибитки колхоза. Вдали, на солнечных буграх бродит стадо облезлых верблюдиц с игрушечными верблюжатами. От автомобильного гудка крутятся на арканах безумные кони. Помощник коменданта - мужчина небольшого роста - говорит сухим и чеканным голосом:
- Первый колхоз джемшидов. Ведет оседлый образ жизни. Занимается земледелием и скотоводством. Имеет европейский инвентарь. Наши подшефники. К осени мы им поставим радио. Рабы в Афганистане, - они на советской территории полноправные члены хозяйства с высшей формой организации труда и быта. Недурненький скачок, а?..
Вдоль персидской границы и чахлой Тедженки кочуют белуджи - выходцы из прииндийского Белуджистана. Правый берег обездоленной речки, отдавшей гератской долине Афганистана всю полновесную силу своих стремительных вод и лишившейся в пределах Персии величественной мощи афганского названия «Герируд», является советским. На левом берегу в дымке пыльного солнца и нищей романтики лежит холмистая, горбатая Персия. Знойные вихри пыли, подымающиеся к небу, возмущают унылый простор персидских окраин, и голубой червяк реки лениво умирает среди камней и камыша.
Свои дырявые чадыры [Чадыр - шатер.] белуджи предпочтительно разбивают возле советских погранпостов. Черные крылатые полога, белые одежды рослых мужчин, пестрые отрепья женщин, выветренные лица старух и голопузые дети, бегающие взапуски с борзоподобными «тазы» [Тазы - охотничьи собаки.], - таков фотографический пейзаж белуджского аула. Зимою вековая нищета аулов доходит до предела, до покорной безнадежности смерти от истощения. Зимою под морозным рваньем истрепанных чадыров властвует естественный отбор: за зиму догорают высохшие старики, вымирают слишком нежные женщины, которым не хватает скудных объедков от случайной пищи мужчин, и тихие худосочные дети. Только широкогрудые, очень выносливые, очень сильные люди доживают до весны.
В ослепительных песках пограничной зоны безвестно и молча гибнут толпы белуджей, с женщинами, детьми и вшивым скарбом пробирающиеся из Персии и Афганистана на советскую территорию. Они идут без стад и верблюдов, сквозь солнце и бугры, таща на костлявых плечах скудную утварь и голодных детей. В радостном забвении всего, что осталось позади, с блуждающими улыбками на вытянутых лицах они добираются до колодцев - и долго потом в каменной неподвижности отчаяния сидят вокруг саксауловых срубов: колодцы глубоки, имеют порой сто двадцать метров до уровня воды, - без верблюдов, кожаных ведер и канатов достать воду нельзя. Недаром одна группа колодцев между афганской и персидской границами носит роковое название «Адам-элин», что в переводе означает «Гибель человека».
Устойчивыми массивами белуджи живут на юге Туркмении - возле Байрам-Али, Талхатан-Баба и цветущей Иолотани.
В пяти километрах от поста Бист-о-Пяндж расположен оседлый белуджский аул. Он коллективизирован.
Под растянутыми на палках чадырами - обрывки пропыленных кошм, слинявшая пестрота лохмотьев, казаны и куры. На площади - белая толпа мужчин, из которых некоторые в расписных жилетках и с треугольными ладанками, болтающимися на спине; женщины, сверкающие смоляными жгутами кос, цветными рубахами и серебром тяжелых браслетов на смуглых руках; старики с порыжевшей сединой истрепанных бород и покорным взглядам слезящихся глаз; недоверчивые и любопытные старухи, украдкой пробующие языком неправдоподобно блестящие ручки авто; пронырливые детишки, в восторженном ужасе вместе с матерями и бабками разбегающиеся от неожиданного автомобильного гудка. Посреди солнцевеющей площади торопливыми вздохами чеканит свою сдержанную мощь трактор «Фордзон»; рядом, на расстоянии приводного ремня хлопотливо пылит тракторная мельница на колесной платформе. Мельница объединяет все возрасты. С воодушевлением и почтительной заботливостью аульная молодежь масляными тряпками обтирает трактор и следит за стремительно бегущим ремнем.
От глиняных развалин города Серакса через ущелье Зюльфагар - где узел трех восточных стран, стык границ, песков и гор, где каменная тишина и кости вымирающих куланов - до фисташковых высокогорий Кара-Чопа, вдоль территории совхоза, Персии и Афганистана белеют советские погранпосты.
Жизнедеятельность совхоза немыслима без твердой связи с погранпостами, решительными одиночками стоящими среди пустынных увалов и контрабандистских гор: для экспедиций и работников совхоза, изучающих малоисследованный край с целью освоения его производственными средствами комбината, посты являются надежными точками опоры, полевыми справочными бюро, предупредительно раскрытыми «материалами по изучению естественно-производительных сил страны Бадхыз», материалами, правда, не писанными и не изданными Академией наук.
После пропитанных потом и выжженных солнцем недель, проведенных на соленых колодцах, среди гибельной тишины и песков, отощавшая и ободранная экспедиция, надсадно крича «о-ге-гой!» и палками выколачивая из верблюдов последние силы, подымается из знойного урочища Намак-сар на равнину гигантских бадракем. В течение многих недель экспедиция знала лишь тягостную мелочность забот о лошадях, вьюках и винтовках, о бутылках с пробами колодезной воды, почвенных монолитах, образцах гипса, ракушечных окаменелостей и третичных андезитов с вулканических сопок озера Ер-ойлан-дуз; в течение долгих недель мечтала только о пресной холодной воде и глубоком спокойствии сна без караула.
Через шесть часов после подъема перед экспедицией открываются волнующая перспектива телеграфных столбов и плоские кровли Белого укрепления. Из ворот поста навстречу неожиданному каравану галопом на ревнивых конях летит разъезд; у правого бедра красноармейцев - готовые винтовки, легкие гранаты - в левой руке. Передовые экспедиции, непроизвольно улыбаясь, вздымают руки вверх и радостно кричат: «Сдаемся!» - Красноармейцы осаживают коней и закидывают винтовки за спину. Потом - твердое пожатие руки начальника поста, в одних крылатых галифе и сапогах со шпорами вышедшего на двор, неправдоподобная прохлада комнаты, пленительная горечь зеленого чая… «Пейте, товарищи, еще скипятим!» - и успокоительная торопливость ходиков на стене.
Это - пост Бист-о-Пяндж на персидской границе.
Вдали - узел хребтов, цветущих на закате, как пестрое знамя. У поста - зеленая плешина приречной долинки, навязчиво яркая, как лоскут, потерянный в песках; напротив - куполовидные кровли серого и скучного персидского аула. В стороне от аула, возле моста, выгнутого над опустошенной Тедженкой, - здания персидского погранпоста и таможни; над ними в голубой высоте лениво волнуется государственный лев.
На персидском посту - три солдата и унтер-офицер; с раннего утра они отправляются в аул на вечерний плов к верноподданному населению; на посту остается сварливый взвод голодных жен и многочисленное, с обидной неудержимостью прирастающее потомство.
На каменном мосту, под советской аркой, на труднодосягаемой высоте с бездельной старательностью выбит исторический автограф: «Начальник поста Бист-о-Пяндж штабс-ротмистр Вениамин Товстолес». И сверху: «Красноармеец Дуля из Мелитополя».
В учебной комнате советского погранпоста, где стоят свернутые знамена, висят портреты Каменева и Буденного и на столе - два трехлинейных «максима», белеет против двери квадрат под четким заголовком:
«Договор о боевом социалистическом соревновании между N и N погранотрядами в Средней Азии».
Рядом, украшенная фигурой мужественного красноармейца, мчащегося по лиловым горам на невозможном скакуне, висит стенгазета «Пограничный дозор».
Из материала стенгазеты обличительным юмором изложения привлекает внимание «Докладная лошадей» с таким содержанием:
«Товарищ комендатура! Довольно нам молча терпеть и выносить анти-лошадиное к нам отношение со стороны некоторых военнослужащих. Особенно накипела в нас лошадиная злоба на товарища Гнедыша, который по приезде откуда-нибудь всегда оставляет нас с подтянутыми подпругами и не растрензеленными. Мы коллективно просим расследовать этот недостаток т. Гнедыша и обращаться с нами по-товарищески. С конприветом. За неграмотных Карапет и Хвакт».
Поздним утром, после чистки лошадей и политзанятий, на круглой площади, примыкающей к посту, происходит кавалерийское учение.
Начальник поста - мужчина недосягаемого роста и неожиданно быстрый в движениях - стоит посреди, окруженный движущимся поясом конных красноармейцев. По краю площади со своеобразным расчетом расположены сквозные заборчики, утыканные связками подстриженных прутьев, откидывающиеся бревна, деревянные турники и канавы. Протяжным напевом начальник подает красноармейцам команду: «По головному… На препятствие… а-арш!» Задорный конек головного переходит на манежную рысь и, обойдя круг, плавно переносится через забор, сверкнув на солнце рыжим телом. За ним, соблюдая дистанцию, начинают равномерно нырять в воздухе гнедые и буланые тела. Серый жеребчик предпоследнего красноармейца, низконогий и грудастый, подойдя к препятствию, неожиданно заносится боком в сторону и крутится на месте, осаженный гневной рукой. При повторном разбеге он вновь пугливо откидывается от забора и встает на дыбки.
- Дайте повод коню! - кричит начальник и повелительно вздергивает руку.
- Да вона, чертова коняка, с норовом…
- Повод дайте! Где посыл? Посыл где, говорю? Шенкеля…
Серый подрысил к забору - и махнул через.
- Прыгнул конь? Прыгнул. И будет прыгать!
Начальник спокойно и уверенно отходит в сторону; потом, через несколько минут, с грубоватой заботливостью в голосе кричит:
- Оправиться! Огладить коней.
Кони переходят на шаг. Над площадкой рассыпаются звуки дружных похлопываний по влажным конским шеям.
Днем дежурный у ворот поста приводит к начальнику двух молодых черноволосых председателей: белуджского аульного кооператива и сельскохозяйственной артели. Неопытные председатели пришли на пост посоветоваться о делах: кооператив занят вопросом избрании дельной комиссии по переучету товаров, артель интересует возможность продления работы тракторной мельницы. Начальник угощает застенчивых председателей зеленым чаем. Он обещает передать по телефону серахской тракторной колонне о необходимости оставления в ауле трактора еще на неделю и советует председателю кооператива провести в комиссию молодежь, в частности, грамотного пастуха Хамракуля, работающею у белуджского вождя Яр Мамед-хана; руководящие указания он даст комиссии сам.
Кроме часовых и дежурных, погранпост в полном составе, вместе с начальником и командиром взвода, садится обедать в кухне за длинный стол. За столом сейчас же возникают шутливые разговоры, сдержанный смех рокочет по углам, здоровые загорелые лица застывают в улыбке веселого ожидания, когда начальник начинает выпытывать у быстроглазого соседа о его последнем увлечении в далекой Херсонщине, куда тот еженедельно посылает письма.
После обеда - мертвый час. Красноармейцы в одних трусиках ложатся в казарме и опускают над кроватями полога; некоторые растягиваются на попонах в тени конюшни.
Вечером, перед закатом начальник поста занимается с красноармейцами гимнастикой. Он прыгает лучше всех. Тело его отталкивается от земли, как мяч, и смуглые ноги стремительной линией вытягиваются в воздухе. Красноармейцы, мелькая красными и синими трусиками, вереницей несутся к препятствию вслед за ним и, перелетая, упруго опускаются на носки.
- Э-эх, Ма-руся! - задорно вскрикивает он, - ноги его сливаются в беге, как спицы… раз! - и паренек горделиво ухмыляется за веревкой.
Опаленные огнем заката цветут суровые хребты. Как синяки под глазами лежат в ущельях тени. Прямые струи дыма стоят над Персией. Сонная Тедженка заворачивается в берега - и потухают камыши.
Тяжелые псы спокойным шагом идут к прибрежным буграм в ночной караул. Ясный голос рассеянно и тихо поет за конюшней:Конь боевой, с походным вьюком,
Ну, что ты ржешь, кого ты ждешь?
См. также:
• Н. И. Гродеков. Поездка ген. шт. полковника Гродекова из Самарканда через Герат в Афганистан;
• Д. Н. Логофет. На границах Средней Азии;
• там же;
• Ю. А. Лоссовский. Кавказские стрелки за Каспием;
• И. С. Васильчиков. То, что мне вспомнилось…
Материалы о населенных пунктах Закаспийской области:
https://rus-turk.livejournal.com/544343.html
Путь от Мерва до Кушки пролегает среди величественного безмолвия пустыни.
Состав Мургабской железнодорожной ветви движется вперед с равнодушной настойчивостью: на каждой станции паровоз, насмешливо свистнув, уходит выполнять рабочие маневры, и обезглавленный поезд часами стоит на путях, покрыв тенью горячий песок. Песок до того нагрет солнцем, что кажется - тень должна бы растаять, как туман. Пендинский оазис живет железнодорожной линией: по рельсам, разрезавшим пустыню, как провода телеграфа воздух, среди великого уныния песков, спешат к кишлакам и аулам, отягощая платформы, хлопковые сеялки, плуги и тракторы. В товарных вагонах плечистые проводники небрежно громыхают связками кровельного железа, ящиками запасных частей и сетками двухспальных кроватей. В окне почтового вагона козлобородый и обидчивый старик продает открытки, принимает заказные. В плацкартном - пропыленные агроспециалисты, гидротехники, строители, госторговцы требовательными голосами докладывают проезжему начальству о своих неотложных нуждах, суровыми огрызками карандашей пишут служебные записки, бранятся, возмущаются, торопливо курят и поминутно «снимают с себя ответственность за будущее». Некоторые, увлекшись, спохватываются только после свистка и прыгают с поезда на ходу, досадливо бормоча вслед убегающим окнам:
- Вот еще, черт возьми, одно дельце забыл сообщить!..
Бывшего четвертого класса вагоны со сплошными полками и печками у входа набиты молчаливо потеющей толпой. Меж красных халатов туркмен вкраплены вылинявшие сорочки женщин - высоких и тихих, как горящие свечи. Старые туркменки, изнасилованные жизнью и отягощенные детьми, теснятся в заплеванных проходах, блестя варварскими украшениями головных уборов. В конце перрона иолатанские белуджи и джемшиды из чимин-и-бидских кочевий тесным кольцом белых чалм окружают присевшую на корточки пару: невозмутимый старик перочинным ножом деловито ковыряет переносицу аульного вождя, занемогшего головной болью; уверенной рукой старик пускает кровь. Рубиновые капли скатываются по хищному носу джемшида, оставляя прямой и яркий след. Вождь в изнеможении закатывает глаза, обеими руками он держится за винтовку и взволнованно мычит. В сплоченности окружающих его чалмоносцев сквозят сочувствие и сдержанное доверчивое любопытство.
К перрону, от водокачки, верхом на ишаках приближается цветущая огненными ситцами группа туркменок. Два рослых туркмена поддерживают с боков немощную фигуру женщины, она сидит на высоконогом осле и заткана с головы до ног ослепительно яркими покрывалами. У станционного здания женщину снимают с ишака и бережно несут к вагону. Покрывало распахнулось: виден иссохший комок старческою лица; шея старухи, бессильная, как надломленный стебель, никнет под тяжестью головы, украшенной сверкающим соммоком [Соммок - женский головной убор.]. Перед дверью вагона ослепительную старуху кладет на спину молодой туркмен и с легкой ношей подымается по ступенькам. Косоглазый проводник недоверчиво заглядывает под соммок, вздрагивающий на широком плече туркмена.
- Смотри, живая ли? - бормочет он. - А то прошлый раз посадили в вагон мертвую, так сколько я потом от пассажиров и от начальства обиды принял. Раньше запросто в кибитках помирали; а ныне научились в больницы возить. Культу-ура!
За станцией Сары-Язы поезд с лихого поворота врывается в пылающую тишину заката и розовый сумрак песчаных ложбин. Тугайные заросли долины Мургаба раскрашены в неповторимые цвета. Весной Мургаб полноводен, неистов и зол.
За станцией Таш-Кепри ночь уже кутает долину, как дырявый белуджский чадыр. Черноватое небо прожжено звездами, и в вагонное окно настойчиво лезет зеленая звезда; черные холмогорья в суровом безмолвии сторожат одинокую дорогу, - две полоски металла рельс. Поезд приближается к концу.
В полночь состав прибывает в Кушку. В трех километрах от станции начинается Афганистан.
Как потерянный платок, белеет Кушка на приафганских холмах. В дымке розового утра она воодушевленно сверкает слинявшим золотом церковных куполов и устремленными в синее небо кровлями домиков затейливого старонемецкого стиля. Словно полотнища домотканого холста натянуты вдоль смуглых кушкинских холмов белые прямоугольники казарм. Над холмами, казармами и укреплениями нелепо высится на солнечной плешине высочайшего холма крест, воздвигнутый в 1913 г. в честь трехсотлетия дома Романовых. Он тяжел и безобразен, как трехвековое царствование «дома», страшного своей азиатской ограниченностью.
Железобетонный крест был сделан солидно, с расчетом на многие лета. Сломать его невозможно, взорвать по техническим соображениям нельзя.
Центром культурной жизни Кушки в наши дни является иной «дом» - Дом Красной армии. Особняк ДКА был когда-то местом «офицерского собрания». Здесь в давнопрошедшие времена, среди армейского офицерства, занимавшегося, помимо служебных дел, битьем денщицких «морд» и скупкой афганских ковров, и опальных гвардейцев, за разные прегрешения высланных «высочайшей милостью» из обеих столиц, пьяными выстрелами гремела по ночам знаменитая «кукушка», - игра обессмысленной человеческой жизнью. От офицерского собрания остались только белые стены, устаревшая тяжесть покойных диванов, позолоченное великолепие рам и биллиарды, на которых красноармейцы и комсостав гарнизона тренируют меткость глаза, ловкость и силу руки.
От укреплений сохранилась средневековая тяжесть ворот, украшенных живописными лохмотьями ржавого железа, и унылое однообразие одряхлевших стен, в которых, точно глаза монгола, бесстрастно чернеют бойницы. Через ворота свободно и неслышно проходят караваны, источая знойный запах верблюжьего пота. На пугливых жеребцах проезжают джемшиды и хезарейцы в белоснежных чалмах. Семенят покорные стада ослов и жирнохвостых овец. Громыхают армейские фурманки, и настойчиво кричат грузовики. С учебных занятий идут звонкоголосые отряды, на остриях своих штыков они несут лучистые осколки солнца. По вспыленной дороге дробь бойких копыт рассыпают отряды, - в сдержанной самоуверенности тихо звякает металл и поскрипывают седла.Никто пути пройденного у нас не отберет…
По утрам над городом пятиконечных звезд, по голубым просторам неба, где растаяло солнце, плывет призывно расплавленная медь зари. Вечерами, в золоте заката, на рыжих конях качаются вдаль Кушки лихие эскадроны, веселые оркестры наяривают лезгинку, задорный посвист обгоняет командиров, сидящих крепко на лукавых жеребцах. В лад торопливому оркестру однообразно и упрямо кивают кони шеренгами голов, а сзади плакучим голосом туркменский взвод кричит родную песнь. Проходит эскадрон, и долго по горбатым улицам, в невыразимой тишине рождающегося сумрака, тянутся, скрываясь за ленивым клубом пыли, отзвуки протяжного напева:Цыганочка думала, думала-подумала…
Летними вечерами, как разинутая на всю площадь громадная пасть, великолепными зубами электрических огней сверкает посреди Кушки открытая сцена. Незабываемо своеобразие кушкинских спектаклей под нарядным покровом южной ночи. Яркое полушарие пустынной сцены поглощает пристальный блеск тысячи глаз. Над молодой толпой военных гимнастерок, над зеленым лугом форменных фуражек висит упрямая и бледная луна - ночное солнце пограничника. В баритон ленинградского певца, густой и теплый, как кушкинская ночь, и в нежный ропот московского сопрано вонзается порой тревожный и властный призыв вечерней зори. Порою к эстраде на подстриженном коне с торопливой осторожностью пробирается конный ординарец, и в перерыв между двух номеров раздается с эстрады неожиданно простой и мужественный голос:
- По срочному делу просят товарища коменданта!
Иногда на кушкинской эстраде бывают сцены, которые своей экзотической неожиданностью потрясают сердца гастролирующих артистов и вызывают массовое участие зрителей в эстрадном действии. Однажды, во время исполнения знаменитого демьяновского дуэта «Нас побить, побить хотели», из-под пианино вылезла встревоженная могучей перекличкой голосов - фаланга. Дуэтисты, изображая радостный порыв, окаменели в заученной мимике и жестах. Пианистка, в страхе, влезла на стул и истерическим движением подобрала юбку. Тогда красноармейцы из переднего ряда, смеясь, вспрыгнули на эстраду и, образовав своими сапогами заградительный кордон, раздавили исполинского паука-стервятника. Спектакль продолжайся. Голоса певцов звучали с прежней уверенностью.
Окончание спектаклей сопровождается спокойным и согласованным передвижением оживленных красноармейских масс. Среди густой толпы, постепенно рассасывающейся под полуночным небом, слышны выкрики:
- Третья рота, сюда!..
- Саперная команда, стройся! - И на верный зов буденновского марша команды и роты, отбивая твердый шаг, исчезают в лунных улицах Кушки, направляясь к своим казармам, гордым незапятнанной чистотой.
По обеим сторонам Кушки, вдаль афганской речки Морен-су, утопают в благолепной тишине и знойной пыли два поселка: Моргуновский и Полтавский.
В поселках - кобылы с ласковыми жеребятами и ленивые мажары, подлые псы и хлопотуньи-куры, пестрые вереницы обидчивых поросят и коровы с выменем - круглым и желтым, как сыр. Тополя в строгом безмолвии стоят как на параде, как бы охраняя пышные сады. Бородачи в косоворотках рассуждают:
- Колхоз? Це дило треба разжува-аты!
В воздухе и на земле - остатки фермерских идиллий и колонизаторского благополучия. Два слова о последнем.
Взятием крепости Кушки [Точнее, боем при реке Кушке; русская крепость была основана позже. - rus_turk.] закончилось завоевание русскими Туркмении. Это было в тысяча восемьсот восемьдесят пятом году. В последующие годы царское правительство приступило к созданию материальной и идеологической опоры своего господства в крае. Была сделана ставка на русского поселенца. На него возложили историческую и хозяйственную миссии: быть проводником русского влияния среди мусульманского населения и пограничным производителем зернофуражных запасов для армии.
Переселенцы из Харьковской и Полтавской губерний были поражены девственным обилием отведенных им земель, несусветной жарищей и свободолюбием кочующих афганских племен. Бабы причитали: «Хиба це жисть?» - и называли афганцев чертяками. Мужики получили от хитроумного правительства по сотне на рыло, купили добрых коняк и успокоились. Так началась просторная и дюже крепкая жизнь предприимчивых украинцев на самой южной точке русских среднеазиатских владений.
Постепенно поселки раздобрели и превратились в крохотную Укразию. Безграмотные колонизаторы крестились на иконы, вывезенные из Украины, сеяли богарную пшеничку, осенью кололи боровов и черными ночами отбивали свои отары от чересчур свободолюбивых соседей. Зажиточный, в тяжелых сапогах поселенец сделался фермером и неутомимым эксплоататором края. Он старательно белил свою хату, проводил арыки, разбивал тенистые садочки, охранял на границе бахчи, засаженные кавунами, держал красных немецких быков и два публичных дома: один для господ офицеров, другой - полтинничный - для низших чинов.
В общем, жил: богател, плодил обильное и предприимчивое потомство, по вечерам звонкими девичьими голосами играл песняки про Сагайдачного, занимался немножечко контрабандой и попутно своим деятельным существованием выполнял важную государственную миссию - колонизационную миссию русского торгового капитала.
От поселка Моргуновского и железнодорожного полотна до самой афганской границы, как длинные смуглые руки, вытянуты две долины Шор-Араб и Шор-Сафет. Загроможденные суровыми и неотступными отрогами Парапамиза солнечные долины упрямо извиваются меж вздыбленных холмогорий. Только весною лысые холмогорья с пленительною неожиданностью покрываются кровавым налетом буйно цветущих тюльпанов. С весны 1930 г. в глухих долинах, всегда служивших для кочевников и контрабандистов сквозным меж двух государств путем, началось строительство самого крупного в Туркмении совхоза-комбината.
Оживленная родниками, сочащимися как пустяковые царапины из бурых недр земли, долина Шор-Араб, залитая лучами высокого солнца, представляет пестрый пейзаж советской стройки среди великих и скудных просторов приафганской страны Бадхыз.
Просторное дно долины, расписанное горькими узорами соленого ручья, сверкает новым тесом конюшенных навесов и фанерой временных бараков. В бараках помещаются кирпичники - афганцы и персы - «кяризники», пересылающие свой заработок семьям в Мешхед и Качан-Базар; на фанерной стене «восточного» барака с фанатической старательностью углем изображены стремительные минареты и дородный купол мечети Имам-Риза. В бараке в сумерках малинового заката пожилые персы, сидя на нарах с ленивыми четками в пустых руках, уверенно и с достоинством играют в шахматы. Молодежь торопливо разговаривает и вполголоса смеется. Кто-то в углу с бесстрастной настойчивостью извлекает из тростниковой дудки возбуждающий ритмическим однообразием мотив. Старик с обветренной бородой и узловатыми пальцами натруженных ног варит поодаль в казане вечерний плов. Раздраженные угли костра бросают на древнее лицо розовые и мятежные отсветы.
Рядом в таких же карточных бараках живут артели армян-плотников, русских, медлительных туркмен, украинцев и белуджей. В войлочных кибитках, наивно чернеющих среди воодушевляющего разгрома беспокойной стройки, помещаются погонщики верблюдов - джемшиды и хезарейцы. Сзади кибиток неуклюже высится обитая толем клеть закрытого совхозского распределителя, впереди - глаголем выстроенный склад, котлованы еще не переведенного с кальки на землю дома специалистов, здание совхозуправления с не зашитой кровельным железом головой, облицованные бетоном водоносные ямы, шпалеры неисчислимых тысяч сырцовых кирпичей, с вызывающей прямолинейностью составленных вдоль и поперек долины, и - на буром фойе величественного холма - печь для обжига кирпича, сложенная мастерами-афганцами в виде усеченной пирамиды.
Против каждого из пресных родников, деловито звенящих в камышах придолинных ущелий, отведены участки под производственные сооружения многочисленных видов совхозского животноводства. Станция родника Мясного - здесь когда-то моргуновцы кололи свой убойный скот - предназначена под птичник и крольчатник; район далекого и обильного Мадасана - под свинарник и молочную ферму. Мясной родник пришлось подвергнуть предварительной кяризной разработке с тем, чтобы нищий его дебит поднять до шести секундолитров воды, необходимых для орошения прилегающей площади огорода и участков, предназначенных под культуру лекарственно-технических растений.
В полуденный зной, когда солнце, как огненный пластырь, липнет к затылку, оголенные до пояса персы, сверкая живою бронзой тощих тел, бесшумно топчутся вокруг ямы, разворотившей устье родника. В яме, где торчат белые концы рассеченных корней, видны ходы сусликовых нор, светятся горизонты бледных подпочв и серая галька материнской породы, - по колено в жидкой грязи стоит склонившись мастер. Черные волосы его окольцованы ремнем, медное лицо неподвижно и выразительно в своей бесстрастной уверенности. Однообразным и неутомимым движением мастер наполняет жирной грязью ведро, просовывает в дужку ведра палку с веревкой. Молодой перс со вздутыми икрами волосатых ног подымает ведро наверх и разливает грязь по высохшей траве. Яростное солнце играет на обнаженной спине перса и золотит на его правой лопатке родимое пятно. Вода из водоносных горизонтов с тихой песенкой стекает в яму и журчит по дну канала. Задача мастера состоит в том, чтобы, руководствуясь верным глазом и действенным опытом многих поколений, нащупать, проследить и обнажить водоносные подпочвенные слои. С этой задачей не справилась экспедиция молодых гидрогеологов, шесть летних месяцев проработавших на территории совхоза.
Вдоль приафганской полосы территории совхоза, занимающего весь треугольник границ Советского союза, Персии и Афганистана, кочуют племена джемшидов и хезарейцев.
Это - малочисленные иранские и иранизированные народности, основная масса их живет в Афганистане, отдельные рода иммигрировали на советскую территорию. Среди джемшидских родов известны тарбуры и шагей, кочующие в бугристых баирских степях Чимин-и-Бида, мишманы и моудуды, роем черных кибиток населяющие овечьи пастбища в районе станции Комарово. В своих родовых организациях они управляются неограниченной властью родоначальников - вождей.
Вожди и их родичи, оснащенные оружием и гигантскими чалмами, нередко приезжают в совхоз для налаживания деловых связей. Немало тонколицых джемшидов и монголоскулых хезарейцев работает на строительстве и в фисташковых рощах совхоза. Молчаливыми кучками они толпятся в комнатах совхозуправления или с покорной терпеливостью ожидают у крыльца выхода вождей; иногда ходят на собрания, устраиваемые рабочкомом, и с каменными лицами сидят на корточках вдоль стен. Они знают слово «товарищ», пределы рабочего дня, законы об оплате вынужденных прогулов и выходного пособия. Им хорошо известно, что на советской земле «драться нельзя».
В нескольких километрах от совхоза, в пределах Афганистана, живут те же джемшиды и хезарейцы.
Кратко о них.
В двадцатых числах июля 1930 г. в Кухидамене, северной провинции Афганистана, за три года в третий раз вспыхнуло крестьянское восстание. Причинами были: невыразимый гнет феодальных отношений, растравленных ростовщичеством и деспотизмом восточной бюрократии, разгром севера страны афганскими племенами и азиатский террор правительства, страдающего властительным и садическим пристрастием к рубке голов буйной бедноты. Эмир Афганистана Надир-хан отдал приказ, чтобы кишлаки Кухидамена были подвергнуты бомбардировке, а семьи упрямых мятежников и дети их - уничтожены. Для разгрома повстанцев была мобилизована вся военная мощь афганского феодализма. К Кабулу и Кухидамену в числе девятнадцати племен, воодушевленных пленительною возможностью грабежа, спешили и хезарейцы. Приказ эмира был выполнен. Ржавые котлы и нищие игрушки детей, вшивые кошмы и перепелки в деревянных клетках, вонючая одежда бедноты и свежие головы с потухшими глазами стали трофеем победителей…
Иная «среда обитания» окружает нищие афганские племена, иммигрировавшие в Страну советов.
Кушкинский райком партии, комендатура и совхоз с упорной осторожностью ведут борьбу с властительными вождями за влияние на батрачество кочующих племен. После умелой и длительной агитации комендатуре удалось организовать возле кочевий Чимин-и-Бида джемшидский колхоз.
Среди обожженных просторов темнеют, как низвергнутые купола, кибитки колхоза. Вдали, на солнечных буграх бродит стадо облезлых верблюдиц с игрушечными верблюжатами. От автомобильного гудка крутятся на арканах безумные кони. Помощник коменданта - мужчина небольшого роста - говорит сухим и чеканным голосом:
- Первый колхоз джемшидов. Ведет оседлый образ жизни. Занимается земледелием и скотоводством. Имеет европейский инвентарь. Наши подшефники. К осени мы им поставим радио. Рабы в Афганистане, - они на советской территории полноправные члены хозяйства с высшей формой организации труда и быта. Недурненький скачок, а?..
Вдоль персидской границы и чахлой Тедженки кочуют белуджи - выходцы из прииндийского Белуджистана. Правый берег обездоленной речки, отдавшей гератской долине Афганистана всю полновесную силу своих стремительных вод и лишившейся в пределах Персии величественной мощи афганского названия «Герируд», является советским. На левом берегу в дымке пыльного солнца и нищей романтики лежит холмистая, горбатая Персия. Знойные вихри пыли, подымающиеся к небу, возмущают унылый простор персидских окраин, и голубой червяк реки лениво умирает среди камней и камыша.
Свои дырявые чадыры [Чадыр - шатер.] белуджи предпочтительно разбивают возле советских погранпостов. Черные крылатые полога, белые одежды рослых мужчин, пестрые отрепья женщин, выветренные лица старух и голопузые дети, бегающие взапуски с борзоподобными «тазы» [Тазы - охотничьи собаки.], - таков фотографический пейзаж белуджского аула. Зимою вековая нищета аулов доходит до предела, до покорной безнадежности смерти от истощения. Зимою под морозным рваньем истрепанных чадыров властвует естественный отбор: за зиму догорают высохшие старики, вымирают слишком нежные женщины, которым не хватает скудных объедков от случайной пищи мужчин, и тихие худосочные дети. Только широкогрудые, очень выносливые, очень сильные люди доживают до весны.
В ослепительных песках пограничной зоны безвестно и молча гибнут толпы белуджей, с женщинами, детьми и вшивым скарбом пробирающиеся из Персии и Афганистана на советскую территорию. Они идут без стад и верблюдов, сквозь солнце и бугры, таща на костлявых плечах скудную утварь и голодных детей. В радостном забвении всего, что осталось позади, с блуждающими улыбками на вытянутых лицах они добираются до колодцев - и долго потом в каменной неподвижности отчаяния сидят вокруг саксауловых срубов: колодцы глубоки, имеют порой сто двадцать метров до уровня воды, - без верблюдов, кожаных ведер и канатов достать воду нельзя. Недаром одна группа колодцев между афганской и персидской границами носит роковое название «Адам-элин», что в переводе означает «Гибель человека».
Устойчивыми массивами белуджи живут на юге Туркмении - возле Байрам-Али, Талхатан-Баба и цветущей Иолотани.
В пяти километрах от поста Бист-о-Пяндж расположен оседлый белуджский аул. Он коллективизирован.
Под растянутыми на палках чадырами - обрывки пропыленных кошм, слинявшая пестрота лохмотьев, казаны и куры. На площади - белая толпа мужчин, из которых некоторые в расписных жилетках и с треугольными ладанками, болтающимися на спине; женщины, сверкающие смоляными жгутами кос, цветными рубахами и серебром тяжелых браслетов на смуглых руках; старики с порыжевшей сединой истрепанных бород и покорным взглядам слезящихся глаз; недоверчивые и любопытные старухи, украдкой пробующие языком неправдоподобно блестящие ручки авто; пронырливые детишки, в восторженном ужасе вместе с матерями и бабками разбегающиеся от неожиданного автомобильного гудка. Посреди солнцевеющей площади торопливыми вздохами чеканит свою сдержанную мощь трактор «Фордзон»; рядом, на расстоянии приводного ремня хлопотливо пылит тракторная мельница на колесной платформе. Мельница объединяет все возрасты. С воодушевлением и почтительной заботливостью аульная молодежь масляными тряпками обтирает трактор и следит за стремительно бегущим ремнем.
От глиняных развалин города Серакса через ущелье Зюльфагар - где узел трех восточных стран, стык границ, песков и гор, где каменная тишина и кости вымирающих куланов - до фисташковых высокогорий Кара-Чопа, вдоль территории совхоза, Персии и Афганистана белеют советские погранпосты.
Жизнедеятельность совхоза немыслима без твердой связи с погранпостами, решительными одиночками стоящими среди пустынных увалов и контрабандистских гор: для экспедиций и работников совхоза, изучающих малоисследованный край с целью освоения его производственными средствами комбината, посты являются надежными точками опоры, полевыми справочными бюро, предупредительно раскрытыми «материалами по изучению естественно-производительных сил страны Бадхыз», материалами, правда, не писанными и не изданными Академией наук.
После пропитанных потом и выжженных солнцем недель, проведенных на соленых колодцах, среди гибельной тишины и песков, отощавшая и ободранная экспедиция, надсадно крича «о-ге-гой!» и палками выколачивая из верблюдов последние силы, подымается из знойного урочища Намак-сар на равнину гигантских бадракем. В течение многих недель экспедиция знала лишь тягостную мелочность забот о лошадях, вьюках и винтовках, о бутылках с пробами колодезной воды, почвенных монолитах, образцах гипса, ракушечных окаменелостей и третичных андезитов с вулканических сопок озера Ер-ойлан-дуз; в течение долгих недель мечтала только о пресной холодной воде и глубоком спокойствии сна без караула.
Через шесть часов после подъема перед экспедицией открываются волнующая перспектива телеграфных столбов и плоские кровли Белого укрепления. Из ворот поста навстречу неожиданному каравану галопом на ревнивых конях летит разъезд; у правого бедра красноармейцев - готовые винтовки, легкие гранаты - в левой руке. Передовые экспедиции, непроизвольно улыбаясь, вздымают руки вверх и радостно кричат: «Сдаемся!» - Красноармейцы осаживают коней и закидывают винтовки за спину. Потом - твердое пожатие руки начальника поста, в одних крылатых галифе и сапогах со шпорами вышедшего на двор, неправдоподобная прохлада комнаты, пленительная горечь зеленого чая… «Пейте, товарищи, еще скипятим!» - и успокоительная торопливость ходиков на стене.
Это - пост Бист-о-Пяндж на персидской границе.
Вдали - узел хребтов, цветущих на закате, как пестрое знамя. У поста - зеленая плешина приречной долинки, навязчиво яркая, как лоскут, потерянный в песках; напротив - куполовидные кровли серого и скучного персидского аула. В стороне от аула, возле моста, выгнутого над опустошенной Тедженкой, - здания персидского погранпоста и таможни; над ними в голубой высоте лениво волнуется государственный лев.
На персидском посту - три солдата и унтер-офицер; с раннего утра они отправляются в аул на вечерний плов к верноподданному населению; на посту остается сварливый взвод голодных жен и многочисленное, с обидной неудержимостью прирастающее потомство.
На каменном мосту, под советской аркой, на труднодосягаемой высоте с бездельной старательностью выбит исторический автограф: «Начальник поста Бист-о-Пяндж штабс-ротмистр Вениамин Товстолес». И сверху: «Красноармеец Дуля из Мелитополя».
В учебной комнате советского погранпоста, где стоят свернутые знамена, висят портреты Каменева и Буденного и на столе - два трехлинейных «максима», белеет против двери квадрат под четким заголовком:
«Договор о боевом социалистическом соревновании между N и N погранотрядами в Средней Азии».
Рядом, украшенная фигурой мужественного красноармейца, мчащегося по лиловым горам на невозможном скакуне, висит стенгазета «Пограничный дозор».
Из материала стенгазеты обличительным юмором изложения привлекает внимание «Докладная лошадей» с таким содержанием:
«Товарищ комендатура! Довольно нам молча терпеть и выносить анти-лошадиное к нам отношение со стороны некоторых военнослужащих. Особенно накипела в нас лошадиная злоба на товарища Гнедыша, который по приезде откуда-нибудь всегда оставляет нас с подтянутыми подпругами и не растрензеленными. Мы коллективно просим расследовать этот недостаток т. Гнедыша и обращаться с нами по-товарищески. С конприветом. За неграмотных Карапет и Хвакт».
Поздним утром, после чистки лошадей и политзанятий, на круглой площади, примыкающей к посту, происходит кавалерийское учение.
Начальник поста - мужчина недосягаемого роста и неожиданно быстрый в движениях - стоит посреди, окруженный движущимся поясом конных красноармейцев. По краю площади со своеобразным расчетом расположены сквозные заборчики, утыканные связками подстриженных прутьев, откидывающиеся бревна, деревянные турники и канавы. Протяжным напевом начальник подает красноармейцам команду: «По головному… На препятствие… а-арш!» Задорный конек головного переходит на манежную рысь и, обойдя круг, плавно переносится через забор, сверкнув на солнце рыжим телом. За ним, соблюдая дистанцию, начинают равномерно нырять в воздухе гнедые и буланые тела. Серый жеребчик предпоследнего красноармейца, низконогий и грудастый, подойдя к препятствию, неожиданно заносится боком в сторону и крутится на месте, осаженный гневной рукой. При повторном разбеге он вновь пугливо откидывается от забора и встает на дыбки.
- Дайте повод коню! - кричит начальник и повелительно вздергивает руку.
- Да вона, чертова коняка, с норовом…
- Повод дайте! Где посыл? Посыл где, говорю? Шенкеля…
Серый подрысил к забору - и махнул через.
- Прыгнул конь? Прыгнул. И будет прыгать!
Начальник спокойно и уверенно отходит в сторону; потом, через несколько минут, с грубоватой заботливостью в голосе кричит:
- Оправиться! Огладить коней.
Кони переходят на шаг. Над площадкой рассыпаются звуки дружных похлопываний по влажным конским шеям.
Днем дежурный у ворот поста приводит к начальнику двух молодых черноволосых председателей: белуджского аульного кооператива и сельскохозяйственной артели. Неопытные председатели пришли на пост посоветоваться о делах: кооператив занят вопросом избрании дельной комиссии по переучету товаров, артель интересует возможность продления работы тракторной мельницы. Начальник угощает застенчивых председателей зеленым чаем. Он обещает передать по телефону серахской тракторной колонне о необходимости оставления в ауле трактора еще на неделю и советует председателю кооператива провести в комиссию молодежь, в частности, грамотного пастуха Хамракуля, работающею у белуджского вождя Яр Мамед-хана; руководящие указания он даст комиссии сам.
Кроме часовых и дежурных, погранпост в полном составе, вместе с начальником и командиром взвода, садится обедать в кухне за длинный стол. За столом сейчас же возникают шутливые разговоры, сдержанный смех рокочет по углам, здоровые загорелые лица застывают в улыбке веселого ожидания, когда начальник начинает выпытывать у быстроглазого соседа о его последнем увлечении в далекой Херсонщине, куда тот еженедельно посылает письма.
После обеда - мертвый час. Красноармейцы в одних трусиках ложатся в казарме и опускают над кроватями полога; некоторые растягиваются на попонах в тени конюшни.
Вечером, перед закатом начальник поста занимается с красноармейцами гимнастикой. Он прыгает лучше всех. Тело его отталкивается от земли, как мяч, и смуглые ноги стремительной линией вытягиваются в воздухе. Красноармейцы, мелькая красными и синими трусиками, вереницей несутся к препятствию вслед за ним и, перелетая, упруго опускаются на носки.
- Э-эх, Ма-руся! - задорно вскрикивает он, - ноги его сливаются в беге, как спицы… раз! - и паренек горделиво ухмыляется за веревкой.
Опаленные огнем заката цветут суровые хребты. Как синяки под глазами лежат в ущельях тени. Прямые струи дыма стоят над Персией. Сонная Тедженка заворачивается в берега - и потухают камыши.
Тяжелые псы спокойным шагом идут к прибрежным буграм в ночной караул. Ясный голос рассеянно и тихо поет за конюшней:Конь боевой, с походным вьюком,
Ну, что ты ржешь, кого ты ждешь?
См. также:
• Н. И. Гродеков. Поездка ген. шт. полковника Гродекова из Самарканда через Герат в Афганистан;
• Д. Н. Логофет. На границах Средней Азии;
• там же;
• Ю. А. Лоссовский. Кавказские стрелки за Каспием;
• И. С. Васильчиков. То, что мне вспомнилось…
Материалы о населенных пунктах Закаспийской области:
https://rus-turk.livejournal.com/544343.html