Воспоминания К.И.Скрябина. 3. Аулие-Ата. Лаборатория МВД в Петрограде. Переезд в Кузьминки. Москва
К. И. Скрябин. Моя жизнь в науке. - М.: Политиздат, 1969.
1. Юрьевский ветеринарный институт. Кавказ. Распределение в Среднюю Азию
2. Прибытие в Туркестанский край. Чимкент и Аулие-Ата
3. Аулие-Ата. Лаборатория МВД в Петрограде. Переезд в Кузьминки. Москва
4. Среднеазиатские гельминтологические экспедиции 1921 и 1926 годов
Город Аулие-Ата. Фото Поля Лаббе, 1897. (humus)
И вот снова Туркестанский край. Снова неуютные почтовые станции по Кабулсай-Верненскому тракту, снова тот же уклад жизни. В 5 часов утра на своей лошадке, запряженной в «казанскую» тележку, еду на край города - на бойню.
Оттуда на часок - домой, из дому - на службу, на базарный ветеринарный пункт.
Остановился, не дойдя до города чумацкий обоз, везущий из Семиречья в Ташкент сырье: кожи, шерсть. Еду туда на осмотр, термометрию, делаю необходимые распоряжения. <…>
От высшего начальства пришло распоряжение, чтобы бойнями ведали не фельдшера, а ветеринарные врачи. И в середине 1909 года мне было поручено заведование аулие-атинской бойней.
Бойня представляла собой ультраантисанитарное учреждение, состоящее из открытого камышового навеса, поддерживаемого несколькими столбами, и изношенного асфальтированного пола с канавой для стока крови. Водопровода, конечно, не было, не было даже простого стола для осмотра органов, умывальника для мытья рук.
Из расспросов выяснилось, что мой предшественник, ветфельдшер Кравченко, регистрировал, как правило, только два заболевания - «фарингит» и «эхинококк» и лишь изредка «туберкулез». Когда я попросил продемонстрировать мне «фарингит», фельдшер смущенно заявил, что он раньше попадался чаще, а теперь его что-то незаметно; когда же я проанализировал его диагноз «эхинококк», то оказалось, что он различал две разновидности этой болезни: крупную - это был эхиноккоз печени и легких и мелкую, которую он обнаруживал в мышцах и которая оказалась финнозом! О роли собак в распространении эхиноккоза он ничего не знал, а когда я в популярной форме разъяснил ему цикл развития этого паразита, он мне не поверил. Оказывается, в течение ряда лет все эхинококкозные легкие и печени, конфискованные на бойне, Кравченко раздавал местному населению как раз для кормления собак!
На второй или третий день своего заведования поехал я на бойню позже обычного. Хотелось посмотреть, все ли подготовлено фельдшером к осмотру. По дороге встретил одного из членов городского хозяйственного управления, экипаж которого был завален мешками. Почуяв недоброе, я остановился, подхожу к нему и спрашиваю: «Откуда вы так рано едете?» Он отвечает: «Да вот, заехал на бойню, Иона Григорьевич любезно мне дал бракованные органы - для собак». В доказательство своих слов он открывает мешок, и я вижу печени и легкие, насыщенные пузырями эхинококка. «Вы не бойтесь, господин доктор: ни я, ни моя семья этого кушать не будем, это ведь взято только для собак». На мой вопрос, часто ли получает он эти отбросы, слышу: «Да, спасибо Ионе Григорьевичу, вот уже года два, как он мне помогает». К сожалению, он не понимал, что эти органы вызывают заражение собак эхинококком, которые в свою очередь послужат источником заражения его семьи!
Я взялся за реорганизацию всей работы бойни. Помню, с каким удивлением арендатор бойни отнесся к моим категорическим требованиям, чтобы был устроен умывальник как для ветеринарного надзора, так и для рабочих, закуплены мыло и полотенца, поставлены столы для осмотра пораженных органов. Все это казалось капризом, самодурством врача, создавало неприязненное отношение к ветеринарному надзору.
Бойня стала моей патологоанатомической и гельминтологической лабораторией. Я подолгу изучал конфискованные органы, проводил жесткий бракераж [Бракераж - браковка органов, пораженных болезнями.], организовывал систематический учет гельминтозных поражений. Был и курьезный случай. В течение нескольких дней подряд забивались овцы, почти на 100 процентов пораженные интенсивным фасциолезом [Фасциолез - гельминтоз печени животных, пораженных одним из видов трематод - фасциолой.]; печени животных мною выбраковывались и не поступали на базар. Через два дня в разгар моей работы приезжают на бойню два солдата и говорят мне: «Так что, господин доктор, мы пришли от их высокоблагородия воинского начальника узнать, почему на базар не выпускаются печенки, так как его высокоблагородие печенку очень уважают…»
Среди торгашей, мясников стало накапливаться недовольство: «Не было врача - все было хорошо; появился врач - пошли новые порядки; нам сплошной убыток, да и печенки исчезли из продажи». Однако находились в городском хозяйственном управлении и культурные работники, которые поддерживали мои санитарно-ветеринарные реформы. В конечном итоге удалось добиться того, что в 1910 году была построена новая каменная бойня, оборудованная столами и кабинетом врача.
Упорядочению и других сторон ветеринарно-санитарного дела я старался уделять больше внимания. Дело у меня было поставлено так, что о каждом случае смерти животного я получал срочное уведомление, давал распоряжение о вывозе трупа на зоокладбище, где к определенному часу подготавливалась могила. Когда все было организовано, приезжал я с фельдшером и санитарами и производил вскрытие.
Одно из вскрытий чуть было не закончилось для меня трагически: работая без перчаток, я случайно оцарапал левую руку и заразился карбункулезной формой сибирской язвы. Три дня болезни носили весьма тревожный характер: высокая температура, тяжелое самочувствие, появление признаков цианоза вызывали сомнение в возможности выздоровления. Противоязвенной сыворотки в Аулие-Ата не было, а до Ташкента - 360 верст колесного пути. И я начал лечиться домашними средствами - прижигал пораженный участок раскаленным железом до обугливания ткани. Эту процедуру пришлось провести два раза. После второго прижигания дело пошло на поправку, только рана длительное время не зарубцевывалась, и я долго ходил с повязкой.
Работа городского ветеринарного врача доставляла мне гораздо больше удовлетворения, чем пунктового, где было много канцелярщины, ведь на пунктового врача возлагалась работа, не имеющая отношения к ветеринарии, - взимание процентного сбора с гуртового скота.
Успехи в организационной деятельности, хорошее отношение населения и ощущение полезности своей работы - все это влияло на меня благотворно, удесятеряло мою энергию.
Летом 1910 года, подражая многим русским, давно осевшим в Туркестане, мы купили небольшой домик, слепили своими руками глиняный дувал, выровняли дворик, посадили вишневые кусты и небольшую грушевую аллею.
У нас сложилась дружная, хорошая компания. Квартиру Скрябиных, одна из комнат которой была моим кабинетом с солидной библиотекой и довольно хорошим музеем, знали не только местные жители. Нередки были случаи, когда тройка почтовых, запряженная в тарантас, звеня бубенчиками, останавливалась у наших ворот и незнакомые люди, спросив: «Здесь ли квартира ветеринарного врача Скрябина?» - вылезали из повозки, входили в дом, знакомились и находили у нас радушное гостеприимство. Мы всегда были рады приезжим. Из разговора выяснялось, что это либо геологи, либо работники земельной управы, либо члены очередной научной экспедиции, направлявшиеся в Семиречье и заехавшие по пути к нам. Обычно разгоралась оживленная беседа. Приезжие рассказывали новости о тех местах, откуда они прибыли, мы - о жизни, которую вело наше общество и наш край.
Самыми частыми гостями были ветеринарные врачи. Смело могу сказать, что во время нашей жизни в Аулие-Ата все ветеринарные врачи, проезжавшие в ту или иную сторону по Кабулсай-Верненскому тракту, заезжали к нам, не будучи с нами знакомыми.
Наш домишко стоял на Бурульской улице, как раз напротив почтовой конторы. Почта, которую привозили на лошадях, поступала в Аулие-Ата первое время 3 раза в неделю, а затем - ежедневно. Окно почтовой конторы, возле которого почтальон сортировал корреспонденцию, нам было видно отлично. Мы этим пользовались и получали свежие газеты и журналы без промедления.
Как я уже говорил, мы получали большое количество газет, художественной и научной литературы. Мы стремились быть в курсе событий общественной жизни, и это, безусловно, притягивало к нам аулие-атинское общество.
Нередко по вечерам собирались у нас знакомые: судья, врачи, лесничий, работники городского управления. Уютно шумел самовар на круглом столе; Лиза разливала душистый чай, и шла оживленная беседа, перерастающая подчас в горячий идейный спор.
Это были 1909-1910 годы, глухие годы, по выражению поэта. От скуки, от отсутствия общественных интересов часть интеллигенции города опустилась, разочаровалась, ни во что не верила, пила горькую. И вполне понятно, что частой темой нашего спора была тема о смысле и цели жизни, о назначении человека, о труде, о счастье. <…>
…У меня была собрана уже довольно большая гельминтологическая коллекция, и я, чувствуя себя беспомощным в смысле ее разработки, решил организовать рассылку отдельных экспонатов специалистам для определения. Довольно большую партию нематод от птиц я направил профессору Н. А. Холодковскому, от которого вскоре пришло письмо. Н. А. Холодковский извещал меня, что он не специалист по нематодам, а потому за определение их взяться не может. Пробирку с трематодами из печени врановых птиц я послал доктору П. Ф. Соловьеву, работавшему в Зоологическом кабинете Варшавского университета.
Прошло несколько месяцев, и я, к своей неописуемой радости, получаю от Соловьева оттиск его работы с описанием этой трематоды, оказавшейся новым видом, названным к тому же моим именем - «дикроцелиум скрябини». Мне трудно сейчас воспроизвести и сотую долю того ребяческого восторга и искренней радости, которые обуревали меня в день, когда я получил этот подарок.
В ответ на любезность я послал Соловьеву целую группу гельминтов для определения. Статью «Паразитические черви птиц Туркестана» Соловьев опубликовал в 1912 году, причем она содержала описание нового рода нематод - эхинурия из опухоли желудка уток.
Не могу пройти еще мимо одного факта, который сильно меня взволновал. Редактор «Вестника общественной ветеринарии» профессор Савваитов задумал реализовать интересную идею: выпустить биографические очерки деятелей ветеринарии. С этой целью он регулярно печатал в своем журнале небольшие статьи о жизни и деятельности ветеринарных работников. С большим волнением и радостью - не скрою - увидел я в одном из номеров этого журнала свою биографию с полным перечнем моих опубликованных работ и фотоснимком.
Наступил 1911 год. Пять лет нашей туркестанской жизни остались позади. Мысль о перемене места, о выезде из Туркестана в другие, более культурные места становилась прямо-таки навязчивой. Я стал отчетливо понимать, что если первые годы пребывания в Туркестанском крае шли мне на пользу, то теперь жизнь здесь задерживала мой рост как специалиста. Я не имел нужного мне научного руководства, да и вообще не имел абсолютно никаких условий для специализации. Так же считал и мой отец, который жил теперь в нашей семье.
В конце 1910 года благодаря настойчивости и энергии Маруси удалось разыскать нашего отца, прожившего 11 лет в Маньчжурии, где он работал на Восточно-Китайской железной дороге. Ему было в то время 61 год. Утомленный перипетиями жизни, он нуждался в отдыхе, в покое, в обществе близких.
Ранней весной 1911 года отец приехал к нам в Аулие-Ата. Почувствовав хорошее к себе отношение, остался жить с нами. Отец всей душой полюбил свою невестку и трехлетнего внука и старался, чем только мог, быть нам полезным. В это время двор нашего дома представлял собою весьма своеобразное зрелище. В одном загоне на цепи сидел небольшой, но достаточно дикий волчонок; на жердочке под навесом гордо восседали хищные птицы, привязанные за ноги, - луни, сокол и крупный филин; по двору на свободе расхаживал аист, наводивший страх на несколько выводков цыплят и утят. Отец с удовольствием помогал нам ухаживать за «зверинцем».
Вторая половина нашей аулие-атинской жизни окончательно определила профиль всей моей последующей деятельности: я решил стать гельминтологом.
В 1910 году на страницах «Архива ветеринарных наук» я рассказал об интересной находке - новом возбудителе гельминтозного заболевания крови крупного рогатого скота - шистозоме. Это было мое первое гельминтологическое открытие, и оно буквально лишило меня покоя. Мне захотелось самому изучать гельминтов, а не служить инстанцией, передающей интереснейший материал для разработки в другие лаборатории. Короче говоря, я ощутил потребность стать научным работником. Мы решили окончательно покинуть Туркестан.
Я добился разрешения прослушать осенью 1911 года курсы усовершенствования ветеринарных врачей в Петербурге на базе ветеринарной лаборатории министерства внутренних дел [В ведении министерства внутренних дел царской России находились как административно-полицейские, так и административно-хозяйственные учреждения, в том числе Ветеринарное управление с соответствующей лабораторией и медицинский департамент. - Ред.]. Упаковав небольшой музей и библиотеку, мы отправились в Петербург.
В дороге украли один из ящиков, содержавших патологоанатомические препараты. Правда, сохранились самые ценные гельминтологические коллекции, упакованные в небольшой сундучок, с которым я, как с портфелем, ни на минуту не расставался. Однако неудача постигла меня вторично: в Петербурге, когда мы выгружались из вагона, сломался замок моего заветного сундучка, пробирки выпали на каменные плиты перрона и, конечно, вдребезги разбились. В итоге погибло около 60 процентов моих гельминтологических сборов.
Итак, в начале октября 1911 года мы очутились в Петербурге, чтобы наладить новую жизнь, перспектива которой рисовалась нам заманчивой, но неясной. Меня тянуло к научной работе, в душе я лелеял надежду устроиться в ветеринарной лаборатории МВД, скромному по масштабу учреждению, пользовавшемуся среди ветеринарных работников большим авторитетом. Ни юридическими правами, ни протекцией я не располагал, единственно, чем я был богат, - безудержным стремлением работать и запасом некоторой эрудиции, правда весьма несовершенной, в области паразитологии. Этого, как мне думалось, было недостаточно для проникновения в храм ветеринарной науки, каковым мне рисовалась ветеринарная лаборатория на Забалканском проспекте, № 83, близ Московской заставы.
Заведующий этой лабораторией профессор Садовский недавно скончался. На посту начальника Ветеринарного управления МВД был либеральный земец, доктор медицины и ветеринарный врач Валентин Федосеевич Нагорский, один из немногочисленных специалистов в области общей эпизоотологии, известный своими работами по сибирской язве. Нагорский назначил заведующим ветеринарной лабораторией ветеринарного врача С. Н. Павлушкова, мягкого либерального человека, старавшегося всюду проводить принципы коллегиальности, как это было в моде у прогрессивной интеллигенции того времени. «Столпы» лаборатории - Руженцев, Вышелесский и Сизов были в то время в научной заграничной командировке. Правой рукой Павлушкова стал П. Н. Андреев, специалист в области микробиологии, исполнявший обязанности помощника заведующего лабораторией. Здесь работала плеяда молодых специалистов: Феддерс, Бекенский, Фрейбергер, Андриевский. Все они были микробиологами, кроме того, ожидался приезд группы крупных специалистов, работавших в Пастеровском институте в Париже.
Робко я вошел в чистенькую, культурно обставленную лабораторию. С Павлушковым я был немного знаком по II Всероссийскому ветеринарному съезду в Москве. Я рассказал Павлушкову чистосердечно о своем намерении больше не возвращаться в Туркестан и о желании работать в лаборатории до открытия курсов усовершенствования ветврачей. Он посоветовал мне обратиться к Нагорскому.
Меня встретил пожилой, несколько угрюмый человек, который, выслушав мою краткую повесть, неожиданно сказал: «Приходите сегодня вечером ко мне на квартиру, вот мой адрес, там поговорим о вашем деле более подробно». Прием, оказанный мне главой российской ветеринарии, меня ошеломил. Ровно в 7 часов вечера я подходил к квартире Нагорского на Петербургской стороне. Попал я сразу в столовую, в семейную обстановку; за чайным столом сидел улыбающийся Павлушков. Я скоро освоился и рассказал о желании на базе лаборатории приступить к разработке привезенного из Туркестана гельминтологического материала. «Неужели нам придется открыть еще одно отделение?» - бросил реплику Нагорский, обращаясь к Павлушкову. Тот ничего не ответил. Я понял, что они считают организацию гельминтологической лаборатории несвоевременной, и, как показали события, оба они были совершенно правы.
И вот я получил на руки документ, в котором значилось, что мне разрешается продлить отпуск по 20 января 1912 года. Это воспринималось как счастье, поскольку я получил возможность работать в лаборатории до начала моих занятий на 3-месячных курсах усовершенствования. Другими словами, мое полугодовое пребывание в Петербурге было обеспечено и юридически оформлено.
10 ноября я приступил к работе в ветеринарной лаборатории МВД. С. Н. Павлушков отвел мне рабочее место в левом крыле большой аудитории второго этажа, где я расположился с остатками привезенной туркестанской гельминтологической коллекции. <…>
В декабре 1911 года я получил из Ветеринарного управления МВД новый документ, в котором сообщалось, что военный губернатор Сырдарьинской области дал свое согласие на прикомандирование аулие-атинского пунктового ветеринарного врача Скрябина к ветеринарной лаборатории «впредь до окончания им работ по изучению привезенной из Туркестанского края паразитологической коллекции». Тем самым мое пребывание в Петербурге было санкционировано властями на местах. Этим документом я, конечно, был обязан заботливости Павлушкова и Нагорского.
Наступил 1912 год. 15 января при ветеринарной лаборатории открылись курсы усовершенствования ветеринарных врачей. Профиль лекций был бактериологический с небольшой дозой патологической анатомии, биохимии и мясоведения. <…>
15 апреля 1912 года курсы усовершенствования ветеринарных врачей закончились; курсанты, получив свидетельства, стали разъезжаться по домам. Я же, имея разрешение работать в лаборатории до окончания разработки моей туркестанской коллекции, остался в Петербурге.
В это время умер В. Ф. Нагорский, сделавший так много для укрепления и развития ветеринарной лаборатории МВД. Традиции Нагорского продолжали жить в ветеринарной среде некоторое время и после его смерти. Одна идея Нагорского была особенно ценна для развития ветеринарии: он считал чрезвычайно полезными командировки способных молодых работников к зарубежным специалистам для научного усовершенствования.
В нашей лаборатории готовилась к выезду за границу группа лиц, получивших соответствующее обещание еще при жизни Нагорского: Н. А. Михин, В. В. Феддерс, П. Е. Андриевский. Их будущность, как микробиологов высокой квалификации, была совершенно ясна.
Назойливо мучил вопрос, как же сложится в дальнейшем моя жизнь. Смогу ли я стать настоящим ученым-гельминтологом или суждено мне быть практическим ветеринарным врачом, занимающимся попутно и притом кустарно, как в Туркестане, научными проблемами?
Мечтал я, конечно, о первом варианте. Но как добиться солидной гельминтологической квалификации? Было ясно одно: в России специализироваться не у кого. Самым ярким зоологом гельминтологического профиля был Холодовский, но, по существу, он интересовался очень незначительной группой ленточных червей, а других гельминтов совсем не знал. П. Ф. Соловьев в Варшаве и С. Н. Каменский в Харькове были кустарями, а не подлинными гельминтологами. Жил на Урале доктор Клер, работавший ранее в Невшателе у гельминтолога Фурмана и ставший специалистом по орнитологической цестодологии, но он работал в слишком узкой области…
Итак, либо заграница со специализацией в области гельминтологии, либо статус-кво в России, с перспективой стать образованным дилетантом, но не ученым-гельминтологом.
Всеми обуревавшими меня мыслями и сомнениями я делился с Лизой и с молодыми товарищами по лаборатории, которые меня хорошо понимали.
В один прекрасный день, расхрабрившись, я подал заявление С. Н. Павлушкову с просьбой ходатайствовать перед Ветеринарным управлением о командировании меня за границу для специализации в области гельминтологии.
Павлушков решил обсудить заявление на совещании научных работников лаборатории, которые отнеслись к моей просьбе весьма сочувственно и приняли положительное решение. <…>
Потянулись дни ожиданий: мое ходатайство должны были рассматривать три вышестоящие инстанции. <…>
В конце мая получил я приглашение посетить и. о. начальника Ветеринарного управления И. А. Качинского, с которым вел интересный, решающий мою судьбу, разговор. Он знал меня по литературе. И захотел составить обо мне более конкретное представление. Я развил ему свою точку зрения на гельминтологию, указал на тот тупик, в котором очутился, развернул ему свой план работ за границей, если получу двухгодичную командировку. Он сказал, что командировку мою он поддерживает и в ближайшие дни сделает соответствующее представление министру.
Беседа с Качинским меня успокоила: будущее начало вырисовываться более конкретно. <…>
Прошло еще несколько недель, и я получил извещение, что мне разрешена заграничная командировка сроком на два года для научного усовершенствования в области гельминтологии.
Случилось то, о чем я полгода назад не смел и мечтать.
По плану я должен был начать свою работу у профессора Брауна в Кенигсберге - изучать трематоды. Цестоды я предполагал разрабатывать у Фурмана в Швейцарии (Невшатель), а нематоды - у Райе в Париже (ветеринарная школа). Материалом для изучения должны были служить гельминтологические коллекции, привезенные из Туркестана.
В первой половине июня 1912 года мы сели в вагон и двинулись в Кенигсберг.
* * *
<…>
Моя двухлетняя заграничная командировка заканчивалась. Совершенно по-иному представлялись мне сейчас и объем гельминтологии, и ее содержание, и те задачи, которые могли бы стоять перед этой интересной наукой, но их абсолютно никто не пытался ставить. Я сознавал, что наступил желанный момент, когда я могу считать себя специалистом-гельминтологом. В то же самое время все недостатки моего гельминтологического образования были мне виднее, чем когда бы то ни было. Лиза поддерживала мое стремление к дальнейшему изучению гельминтологии.
С таким настроением покинули мы Париж и в июле 1914 года, за две недели до начала первой мировой войны, возвратились в Россию.
* * *
Итак, мы на родине. С этого момента должна была начаться у меня новая жизнь. Пунктовый ветеринарный врач Туркестанского края, каким я формально продолжал числиться в период моего пребывания за границей, должен был превратиться в научного работника - ветеринарного врача-гельминтолога. Так повелевала логика. На деле же получилось по-иному, ибо нельзя забывать, что в 1914 году на всей территории российского государства не имелось ни единой штатной должности гельминтолога ни в одном из научно-исследовательских учреждений как ветеринарии, так и медицины. Специалист появился, а должности для него не существовало!
Я направился в то самое Ветеринарное управление МВД, которое командировало меня за границу. Начальствовал там Е. П. Джунковский - протозоолог, работавший ранее в Закавказье и возглавлявший в течение ряда лет крупную по тогдашнему масштабу Зурбандскую противочумную станцию близ современного Кировабада (Азербайджан). Это был человек совсем иного стиля, чем простодушный земец Нагорский: сухой аристократ с властным взглядом. На вопрос, как собираются использовать меня по гельминтологической специальности, услышал такой ответ:
- Вы будете прикомандированы как гельминтолог к ветеринарной лаборатории министерства внутренних дел. Что же касается вашего юридического лица, то формально вы будете продолжать числиться пунктовым ветеринарным врачом города Аулие-Ата Сырдарьинской области, откуда вам и будет пересылаться жалованье.
Почему Джунковский, положительно оценивавший появление специалиста-гельминтолога, не пожелал организовать гельминтологическое отделение при ветеринарной лаборатории министерства внутренних дел? Во главе ветеринарной лаборатории стоял прогрессивный человек - С. Н. Павлушков. Наша лаборатория была не по нутру новому ветеринарному руководству и Джунковскому. Снять Павлушкова с должности министерство внутренних дел не решалось, так как он пользовался большим авторитетом в широких ветеринарных кругах. Поэтому был применен метод медленной, но неуклонной экономической блокады лаборатории. К тому же министерство хотело создать свое новое научно-исследовательское ветеринарное учреждение - Институт вакцин и сывороток. Организация его была поручена профессору Недригайлову, представителю медицинской микробиологии. Естественно, что при такой ситуации укреплять нашу лабораторию гельминтологическим отделением не входило в план действий Ветеринарного управления.
Итак, с июля 1914 года я снова числюсь в должности пунктового ветеринарного врача в городе Аулие-Ата, а фактически живу в столице и работаю в ветеринарной лаборатории МВД.
Мне была предоставлена полная свобода действий: никто в мои дела не вмешивался, никто никаких «заказов» не давал, никакого плана с меня не спрашивал. Либеральный Павлушков доверял моей добросовестности. Примерно на таких же принципах основывалась работа и других научных сотрудников нашей лаборатории.
Само собою разумеется, что такая постановка дела, с одной стороны, стимулировала работу честных, преданных своей специальности людей, с другой стороны, однако, этот либерализм невольно позволял отдельным работникам халатно относиться к своим обязанностям.
Подобный стиль либерального управления научным учреждением импонировал в то время значительному большинству российской интеллигенции, он считался высшим проявлением «академической свободы», выражением максимального доверия и уважения к интеллектуальному труду.
Поселились мы с Лизой в двухкомнатной квартирке. Большую прихожую я превратил в свой рабочий кабинет и библиотеку, в которой к тому времени насчитывалось около 3 тысяч томов. Наша маленькая семья жила очень скромно, у нас почти не было знакомых. По субботам нас навещала Маруся, у которой и мы, в свою очередь, частенько бывали.
Начался новый этап моей жизни - самостоятельная деятельность научного работника - гельминтолога.
<…>
Империалистическая война заставила эвакуировать в глубь страны два ветеринарных института: Юрьевский, очутившийся в Воронеже, и Варшавский, просуществовавший один год в Москве, а затем переведенный в Новочеркасск. <…>
В декабре 1917 года мы всей семьей уехали в Новочеркасск на 3 месяца - я должен был организовать кафедру паразитологии. Но прошло три месяца, а в Петроград мы не вернулись: фронт гражданской войны отделил Донскую область от Советской России. Мы возвратились только в 1920 году. Но уже не в Петроград, а в Москву, куда Советское правительство перевело ветеринарную лабораторию, преобразовав ее в Государственный институт экспериментальной ветеринарии.
<…>
В 1920 году деникинская армия была разгромлена окончательно. На Дону была провозглашена Советская власть.
Между Новочеркасском и Москвой установилась нормальная связь. Естественно, мы решили поехать в Москву, куда Советское правительство перевело из Петербурга ветеринарную лабораторию министерства внутренних дел, которая была преобразована в Государственный институт экспериментальной ветеринарии (ГИЭВ). Институт разместили в бывшем имении князей Голицыных, в Кузьминках, под Москвой. <…>
Москва приняла нас радушно. Коллегия профессоров Ветеринарного института единогласно избрала меня на должность профессора кафедры паразитологии. Почти одновременно с этим Ученый совет Государственного института экспериментальной ветеринарии избрал меня заведующим гельминтологическим отделом. Таким образом, я вернулся в конце августа 1920 года в Новочеркасск с двумя документами, дающими мне право переезда в Москву.
<…>
В первых числах ноября из Москвы было получено извещение, что Военно-ветеринарное управление предоставляет мне теплушку для переезда.
Распрощавшись с Новочеркасском, с профессорско-преподавательским коллективом и со студентами, мы с Лизой и сыновьями расположились с домашними вещами и гельминтологическим музеем в теплушке и двинулись через Воронеж в Москву. <…>
16 ноября 1920 года под аккомпанемент вьюги мы высадились, вернее «выбросились», на станции Вешняки Казанской железной дороги и стали ждать подвод, которые должны были довести нас до Государственного института экспериментальной ветеринарии в Кузьминках.
…ГИЭВ, недавно переведенный из Петрограда в Москву, находился в стадии организации: поместье князей Голицыных приспосабливалось под научные лаборатории, что, конечно, требовало больших затрат труда и энергии.
Голицынский конный двор, украшенный знаменитыми скульптурами Клодта, был завален огромным количеством нераспакованных, засыпанных снегом ящиков с лабораторным инвентарем. Директором ГИЭВ стал С. Н. Павлушков - тот добродушный либерал, которого мы все любили за непротивление нашим планам и начинаниям.
Для гельминтологического отдела ГИЭВ выделил три огромных зала в нижнем этаже, на так называемой Полуденовской даче. Здесь же рядышком была отведена комната для моей семьи. В ней мы и ютились четверо - Лиза, 13-летний Сережа, 4-летний Юрик и я.
Жилая комната была теплая. Что же касается знаменитых голицынских зал, превращенных в мой кабинет и гельминтологический прозекторий, то зимой температура там обычно не поднималась выше нуля. <…>
Кузьминки. (humus)
Московский ветеринарный институт к этому времени получил приличное каменное здание в центре города, близ Тверской, в Пименовском переулке, дом № 5. Фасад главного здания был отодвинут в глубь территории, а к тротуару подходили с двух сторон старые деревянные здания, украшенные александровскими колоннами. В левом одноэтажном флигельке и разместилась моя кафедра. <…>
Теперь Москва стала научным гельминтологическим центром, в котором кипела работа, который привлекал все новые и новые кадры, который рос, развивался и стал «предтечей» Всесоюзного института гельминтологии. В те времена слово «гельминт» не было в широком обиходе, и паразитических червей не только дилетанты, но и ученые нередко называли «глистами». Гельминтологическое учреждение в Пименовском переулке получило в кругу друзей и близких знакомых название «Главглист», по аналогии с Главрыбой, Главмясом и Главсахаром. Нечего и говорить, что произносилось это слово без всякого сарказма и яда, а совершенно корректно и даже ласкательно.
ОКОНЧАНИЕ
Того же автора: Лечение ударами нагайки у киргизов.
1. Юрьевский ветеринарный институт. Кавказ. Распределение в Среднюю Азию
2. Прибытие в Туркестанский край. Чимкент и Аулие-Ата
3. Аулие-Ата. Лаборатория МВД в Петрограде. Переезд в Кузьминки. Москва
4. Среднеазиатские гельминтологические экспедиции 1921 и 1926 годов
Город Аулие-Ата. Фото Поля Лаббе, 1897. (humus)
И вот снова Туркестанский край. Снова неуютные почтовые станции по Кабулсай-Верненскому тракту, снова тот же уклад жизни. В 5 часов утра на своей лошадке, запряженной в «казанскую» тележку, еду на край города - на бойню.
Оттуда на часок - домой, из дому - на службу, на базарный ветеринарный пункт.
Остановился, не дойдя до города чумацкий обоз, везущий из Семиречья в Ташкент сырье: кожи, шерсть. Еду туда на осмотр, термометрию, делаю необходимые распоряжения. <…>
От высшего начальства пришло распоряжение, чтобы бойнями ведали не фельдшера, а ветеринарные врачи. И в середине 1909 года мне было поручено заведование аулие-атинской бойней.
Бойня представляла собой ультраантисанитарное учреждение, состоящее из открытого камышового навеса, поддерживаемого несколькими столбами, и изношенного асфальтированного пола с канавой для стока крови. Водопровода, конечно, не было, не было даже простого стола для осмотра органов, умывальника для мытья рук.
Из расспросов выяснилось, что мой предшественник, ветфельдшер Кравченко, регистрировал, как правило, только два заболевания - «фарингит» и «эхинококк» и лишь изредка «туберкулез». Когда я попросил продемонстрировать мне «фарингит», фельдшер смущенно заявил, что он раньше попадался чаще, а теперь его что-то незаметно; когда же я проанализировал его диагноз «эхинококк», то оказалось, что он различал две разновидности этой болезни: крупную - это был эхиноккоз печени и легких и мелкую, которую он обнаруживал в мышцах и которая оказалась финнозом! О роли собак в распространении эхиноккоза он ничего не знал, а когда я в популярной форме разъяснил ему цикл развития этого паразита, он мне не поверил. Оказывается, в течение ряда лет все эхинококкозные легкие и печени, конфискованные на бойне, Кравченко раздавал местному населению как раз для кормления собак!
На второй или третий день своего заведования поехал я на бойню позже обычного. Хотелось посмотреть, все ли подготовлено фельдшером к осмотру. По дороге встретил одного из членов городского хозяйственного управления, экипаж которого был завален мешками. Почуяв недоброе, я остановился, подхожу к нему и спрашиваю: «Откуда вы так рано едете?» Он отвечает: «Да вот, заехал на бойню, Иона Григорьевич любезно мне дал бракованные органы - для собак». В доказательство своих слов он открывает мешок, и я вижу печени и легкие, насыщенные пузырями эхинококка. «Вы не бойтесь, господин доктор: ни я, ни моя семья этого кушать не будем, это ведь взято только для собак». На мой вопрос, часто ли получает он эти отбросы, слышу: «Да, спасибо Ионе Григорьевичу, вот уже года два, как он мне помогает». К сожалению, он не понимал, что эти органы вызывают заражение собак эхинококком, которые в свою очередь послужат источником заражения его семьи!
Я взялся за реорганизацию всей работы бойни. Помню, с каким удивлением арендатор бойни отнесся к моим категорическим требованиям, чтобы был устроен умывальник как для ветеринарного надзора, так и для рабочих, закуплены мыло и полотенца, поставлены столы для осмотра пораженных органов. Все это казалось капризом, самодурством врача, создавало неприязненное отношение к ветеринарному надзору.
Бойня стала моей патологоанатомической и гельминтологической лабораторией. Я подолгу изучал конфискованные органы, проводил жесткий бракераж [Бракераж - браковка органов, пораженных болезнями.], организовывал систематический учет гельминтозных поражений. Был и курьезный случай. В течение нескольких дней подряд забивались овцы, почти на 100 процентов пораженные интенсивным фасциолезом [Фасциолез - гельминтоз печени животных, пораженных одним из видов трематод - фасциолой.]; печени животных мною выбраковывались и не поступали на базар. Через два дня в разгар моей работы приезжают на бойню два солдата и говорят мне: «Так что, господин доктор, мы пришли от их высокоблагородия воинского начальника узнать, почему на базар не выпускаются печенки, так как его высокоблагородие печенку очень уважают…»
Среди торгашей, мясников стало накапливаться недовольство: «Не было врача - все было хорошо; появился врач - пошли новые порядки; нам сплошной убыток, да и печенки исчезли из продажи». Однако находились в городском хозяйственном управлении и культурные работники, которые поддерживали мои санитарно-ветеринарные реформы. В конечном итоге удалось добиться того, что в 1910 году была построена новая каменная бойня, оборудованная столами и кабинетом врача.
Упорядочению и других сторон ветеринарно-санитарного дела я старался уделять больше внимания. Дело у меня было поставлено так, что о каждом случае смерти животного я получал срочное уведомление, давал распоряжение о вывозе трупа на зоокладбище, где к определенному часу подготавливалась могила. Когда все было организовано, приезжал я с фельдшером и санитарами и производил вскрытие.
Одно из вскрытий чуть было не закончилось для меня трагически: работая без перчаток, я случайно оцарапал левую руку и заразился карбункулезной формой сибирской язвы. Три дня болезни носили весьма тревожный характер: высокая температура, тяжелое самочувствие, появление признаков цианоза вызывали сомнение в возможности выздоровления. Противоязвенной сыворотки в Аулие-Ата не было, а до Ташкента - 360 верст колесного пути. И я начал лечиться домашними средствами - прижигал пораженный участок раскаленным железом до обугливания ткани. Эту процедуру пришлось провести два раза. После второго прижигания дело пошло на поправку, только рана длительное время не зарубцевывалась, и я долго ходил с повязкой.
Работа городского ветеринарного врача доставляла мне гораздо больше удовлетворения, чем пунктового, где было много канцелярщины, ведь на пунктового врача возлагалась работа, не имеющая отношения к ветеринарии, - взимание процентного сбора с гуртового скота.
Успехи в организационной деятельности, хорошее отношение населения и ощущение полезности своей работы - все это влияло на меня благотворно, удесятеряло мою энергию.
Летом 1910 года, подражая многим русским, давно осевшим в Туркестане, мы купили небольшой домик, слепили своими руками глиняный дувал, выровняли дворик, посадили вишневые кусты и небольшую грушевую аллею.
У нас сложилась дружная, хорошая компания. Квартиру Скрябиных, одна из комнат которой была моим кабинетом с солидной библиотекой и довольно хорошим музеем, знали не только местные жители. Нередки были случаи, когда тройка почтовых, запряженная в тарантас, звеня бубенчиками, останавливалась у наших ворот и незнакомые люди, спросив: «Здесь ли квартира ветеринарного врача Скрябина?» - вылезали из повозки, входили в дом, знакомились и находили у нас радушное гостеприимство. Мы всегда были рады приезжим. Из разговора выяснялось, что это либо геологи, либо работники земельной управы, либо члены очередной научной экспедиции, направлявшиеся в Семиречье и заехавшие по пути к нам. Обычно разгоралась оживленная беседа. Приезжие рассказывали новости о тех местах, откуда они прибыли, мы - о жизни, которую вело наше общество и наш край.
Самыми частыми гостями были ветеринарные врачи. Смело могу сказать, что во время нашей жизни в Аулие-Ата все ветеринарные врачи, проезжавшие в ту или иную сторону по Кабулсай-Верненскому тракту, заезжали к нам, не будучи с нами знакомыми.
Наш домишко стоял на Бурульской улице, как раз напротив почтовой конторы. Почта, которую привозили на лошадях, поступала в Аулие-Ата первое время 3 раза в неделю, а затем - ежедневно. Окно почтовой конторы, возле которого почтальон сортировал корреспонденцию, нам было видно отлично. Мы этим пользовались и получали свежие газеты и журналы без промедления.
Как я уже говорил, мы получали большое количество газет, художественной и научной литературы. Мы стремились быть в курсе событий общественной жизни, и это, безусловно, притягивало к нам аулие-атинское общество.
Нередко по вечерам собирались у нас знакомые: судья, врачи, лесничий, работники городского управления. Уютно шумел самовар на круглом столе; Лиза разливала душистый чай, и шла оживленная беседа, перерастающая подчас в горячий идейный спор.
Это были 1909-1910 годы, глухие годы, по выражению поэта. От скуки, от отсутствия общественных интересов часть интеллигенции города опустилась, разочаровалась, ни во что не верила, пила горькую. И вполне понятно, что частой темой нашего спора была тема о смысле и цели жизни, о назначении человека, о труде, о счастье. <…>
…У меня была собрана уже довольно большая гельминтологическая коллекция, и я, чувствуя себя беспомощным в смысле ее разработки, решил организовать рассылку отдельных экспонатов специалистам для определения. Довольно большую партию нематод от птиц я направил профессору Н. А. Холодковскому, от которого вскоре пришло письмо. Н. А. Холодковский извещал меня, что он не специалист по нематодам, а потому за определение их взяться не может. Пробирку с трематодами из печени врановых птиц я послал доктору П. Ф. Соловьеву, работавшему в Зоологическом кабинете Варшавского университета.
Прошло несколько месяцев, и я, к своей неописуемой радости, получаю от Соловьева оттиск его работы с описанием этой трематоды, оказавшейся новым видом, названным к тому же моим именем - «дикроцелиум скрябини». Мне трудно сейчас воспроизвести и сотую долю того ребяческого восторга и искренней радости, которые обуревали меня в день, когда я получил этот подарок.
В ответ на любезность я послал Соловьеву целую группу гельминтов для определения. Статью «Паразитические черви птиц Туркестана» Соловьев опубликовал в 1912 году, причем она содержала описание нового рода нематод - эхинурия из опухоли желудка уток.
Не могу пройти еще мимо одного факта, который сильно меня взволновал. Редактор «Вестника общественной ветеринарии» профессор Савваитов задумал реализовать интересную идею: выпустить биографические очерки деятелей ветеринарии. С этой целью он регулярно печатал в своем журнале небольшие статьи о жизни и деятельности ветеринарных работников. С большим волнением и радостью - не скрою - увидел я в одном из номеров этого журнала свою биографию с полным перечнем моих опубликованных работ и фотоснимком.
Наступил 1911 год. Пять лет нашей туркестанской жизни остались позади. Мысль о перемене места, о выезде из Туркестана в другие, более культурные места становилась прямо-таки навязчивой. Я стал отчетливо понимать, что если первые годы пребывания в Туркестанском крае шли мне на пользу, то теперь жизнь здесь задерживала мой рост как специалиста. Я не имел нужного мне научного руководства, да и вообще не имел абсолютно никаких условий для специализации. Так же считал и мой отец, который жил теперь в нашей семье.
В конце 1910 года благодаря настойчивости и энергии Маруси удалось разыскать нашего отца, прожившего 11 лет в Маньчжурии, где он работал на Восточно-Китайской железной дороге. Ему было в то время 61 год. Утомленный перипетиями жизни, он нуждался в отдыхе, в покое, в обществе близких.
Ранней весной 1911 года отец приехал к нам в Аулие-Ата. Почувствовав хорошее к себе отношение, остался жить с нами. Отец всей душой полюбил свою невестку и трехлетнего внука и старался, чем только мог, быть нам полезным. В это время двор нашего дома представлял собою весьма своеобразное зрелище. В одном загоне на цепи сидел небольшой, но достаточно дикий волчонок; на жердочке под навесом гордо восседали хищные птицы, привязанные за ноги, - луни, сокол и крупный филин; по двору на свободе расхаживал аист, наводивший страх на несколько выводков цыплят и утят. Отец с удовольствием помогал нам ухаживать за «зверинцем».
Вторая половина нашей аулие-атинской жизни окончательно определила профиль всей моей последующей деятельности: я решил стать гельминтологом.
В 1910 году на страницах «Архива ветеринарных наук» я рассказал об интересной находке - новом возбудителе гельминтозного заболевания крови крупного рогатого скота - шистозоме. Это было мое первое гельминтологическое открытие, и оно буквально лишило меня покоя. Мне захотелось самому изучать гельминтов, а не служить инстанцией, передающей интереснейший материал для разработки в другие лаборатории. Короче говоря, я ощутил потребность стать научным работником. Мы решили окончательно покинуть Туркестан.
Я добился разрешения прослушать осенью 1911 года курсы усовершенствования ветеринарных врачей в Петербурге на базе ветеринарной лаборатории министерства внутренних дел [В ведении министерства внутренних дел царской России находились как административно-полицейские, так и административно-хозяйственные учреждения, в том числе Ветеринарное управление с соответствующей лабораторией и медицинский департамент. - Ред.]. Упаковав небольшой музей и библиотеку, мы отправились в Петербург.
В дороге украли один из ящиков, содержавших патологоанатомические препараты. Правда, сохранились самые ценные гельминтологические коллекции, упакованные в небольшой сундучок, с которым я, как с портфелем, ни на минуту не расставался. Однако неудача постигла меня вторично: в Петербурге, когда мы выгружались из вагона, сломался замок моего заветного сундучка, пробирки выпали на каменные плиты перрона и, конечно, вдребезги разбились. В итоге погибло около 60 процентов моих гельминтологических сборов.
Итак, в начале октября 1911 года мы очутились в Петербурге, чтобы наладить новую жизнь, перспектива которой рисовалась нам заманчивой, но неясной. Меня тянуло к научной работе, в душе я лелеял надежду устроиться в ветеринарной лаборатории МВД, скромному по масштабу учреждению, пользовавшемуся среди ветеринарных работников большим авторитетом. Ни юридическими правами, ни протекцией я не располагал, единственно, чем я был богат, - безудержным стремлением работать и запасом некоторой эрудиции, правда весьма несовершенной, в области паразитологии. Этого, как мне думалось, было недостаточно для проникновения в храм ветеринарной науки, каковым мне рисовалась ветеринарная лаборатория на Забалканском проспекте, № 83, близ Московской заставы.
Заведующий этой лабораторией профессор Садовский недавно скончался. На посту начальника Ветеринарного управления МВД был либеральный земец, доктор медицины и ветеринарный врач Валентин Федосеевич Нагорский, один из немногочисленных специалистов в области общей эпизоотологии, известный своими работами по сибирской язве. Нагорский назначил заведующим ветеринарной лабораторией ветеринарного врача С. Н. Павлушкова, мягкого либерального человека, старавшегося всюду проводить принципы коллегиальности, как это было в моде у прогрессивной интеллигенции того времени. «Столпы» лаборатории - Руженцев, Вышелесский и Сизов были в то время в научной заграничной командировке. Правой рукой Павлушкова стал П. Н. Андреев, специалист в области микробиологии, исполнявший обязанности помощника заведующего лабораторией. Здесь работала плеяда молодых специалистов: Феддерс, Бекенский, Фрейбергер, Андриевский. Все они были микробиологами, кроме того, ожидался приезд группы крупных специалистов, работавших в Пастеровском институте в Париже.
Робко я вошел в чистенькую, культурно обставленную лабораторию. С Павлушковым я был немного знаком по II Всероссийскому ветеринарному съезду в Москве. Я рассказал Павлушкову чистосердечно о своем намерении больше не возвращаться в Туркестан и о желании работать в лаборатории до открытия курсов усовершенствования ветврачей. Он посоветовал мне обратиться к Нагорскому.
Меня встретил пожилой, несколько угрюмый человек, который, выслушав мою краткую повесть, неожиданно сказал: «Приходите сегодня вечером ко мне на квартиру, вот мой адрес, там поговорим о вашем деле более подробно». Прием, оказанный мне главой российской ветеринарии, меня ошеломил. Ровно в 7 часов вечера я подходил к квартире Нагорского на Петербургской стороне. Попал я сразу в столовую, в семейную обстановку; за чайным столом сидел улыбающийся Павлушков. Я скоро освоился и рассказал о желании на базе лаборатории приступить к разработке привезенного из Туркестана гельминтологического материала. «Неужели нам придется открыть еще одно отделение?» - бросил реплику Нагорский, обращаясь к Павлушкову. Тот ничего не ответил. Я понял, что они считают организацию гельминтологической лаборатории несвоевременной, и, как показали события, оба они были совершенно правы.
И вот я получил на руки документ, в котором значилось, что мне разрешается продлить отпуск по 20 января 1912 года. Это воспринималось как счастье, поскольку я получил возможность работать в лаборатории до начала моих занятий на 3-месячных курсах усовершенствования. Другими словами, мое полугодовое пребывание в Петербурге было обеспечено и юридически оформлено.
10 ноября я приступил к работе в ветеринарной лаборатории МВД. С. Н. Павлушков отвел мне рабочее место в левом крыле большой аудитории второго этажа, где я расположился с остатками привезенной туркестанской гельминтологической коллекции. <…>
В декабре 1911 года я получил из Ветеринарного управления МВД новый документ, в котором сообщалось, что военный губернатор Сырдарьинской области дал свое согласие на прикомандирование аулие-атинского пунктового ветеринарного врача Скрябина к ветеринарной лаборатории «впредь до окончания им работ по изучению привезенной из Туркестанского края паразитологической коллекции». Тем самым мое пребывание в Петербурге было санкционировано властями на местах. Этим документом я, конечно, был обязан заботливости Павлушкова и Нагорского.
Наступил 1912 год. 15 января при ветеринарной лаборатории открылись курсы усовершенствования ветеринарных врачей. Профиль лекций был бактериологический с небольшой дозой патологической анатомии, биохимии и мясоведения. <…>
15 апреля 1912 года курсы усовершенствования ветеринарных врачей закончились; курсанты, получив свидетельства, стали разъезжаться по домам. Я же, имея разрешение работать в лаборатории до окончания разработки моей туркестанской коллекции, остался в Петербурге.
В это время умер В. Ф. Нагорский, сделавший так много для укрепления и развития ветеринарной лаборатории МВД. Традиции Нагорского продолжали жить в ветеринарной среде некоторое время и после его смерти. Одна идея Нагорского была особенно ценна для развития ветеринарии: он считал чрезвычайно полезными командировки способных молодых работников к зарубежным специалистам для научного усовершенствования.
В нашей лаборатории готовилась к выезду за границу группа лиц, получивших соответствующее обещание еще при жизни Нагорского: Н. А. Михин, В. В. Феддерс, П. Е. Андриевский. Их будущность, как микробиологов высокой квалификации, была совершенно ясна.
Назойливо мучил вопрос, как же сложится в дальнейшем моя жизнь. Смогу ли я стать настоящим ученым-гельминтологом или суждено мне быть практическим ветеринарным врачом, занимающимся попутно и притом кустарно, как в Туркестане, научными проблемами?
Мечтал я, конечно, о первом варианте. Но как добиться солидной гельминтологической квалификации? Было ясно одно: в России специализироваться не у кого. Самым ярким зоологом гельминтологического профиля был Холодовский, но, по существу, он интересовался очень незначительной группой ленточных червей, а других гельминтов совсем не знал. П. Ф. Соловьев в Варшаве и С. Н. Каменский в Харькове были кустарями, а не подлинными гельминтологами. Жил на Урале доктор Клер, работавший ранее в Невшателе у гельминтолога Фурмана и ставший специалистом по орнитологической цестодологии, но он работал в слишком узкой области…
Итак, либо заграница со специализацией в области гельминтологии, либо статус-кво в России, с перспективой стать образованным дилетантом, но не ученым-гельминтологом.
Всеми обуревавшими меня мыслями и сомнениями я делился с Лизой и с молодыми товарищами по лаборатории, которые меня хорошо понимали.
В один прекрасный день, расхрабрившись, я подал заявление С. Н. Павлушкову с просьбой ходатайствовать перед Ветеринарным управлением о командировании меня за границу для специализации в области гельминтологии.
Павлушков решил обсудить заявление на совещании научных работников лаборатории, которые отнеслись к моей просьбе весьма сочувственно и приняли положительное решение. <…>
Потянулись дни ожиданий: мое ходатайство должны были рассматривать три вышестоящие инстанции. <…>
В конце мая получил я приглашение посетить и. о. начальника Ветеринарного управления И. А. Качинского, с которым вел интересный, решающий мою судьбу, разговор. Он знал меня по литературе. И захотел составить обо мне более конкретное представление. Я развил ему свою точку зрения на гельминтологию, указал на тот тупик, в котором очутился, развернул ему свой план работ за границей, если получу двухгодичную командировку. Он сказал, что командировку мою он поддерживает и в ближайшие дни сделает соответствующее представление министру.
Беседа с Качинским меня успокоила: будущее начало вырисовываться более конкретно. <…>
Прошло еще несколько недель, и я получил извещение, что мне разрешена заграничная командировка сроком на два года для научного усовершенствования в области гельминтологии.
Случилось то, о чем я полгода назад не смел и мечтать.
По плану я должен был начать свою работу у профессора Брауна в Кенигсберге - изучать трематоды. Цестоды я предполагал разрабатывать у Фурмана в Швейцарии (Невшатель), а нематоды - у Райе в Париже (ветеринарная школа). Материалом для изучения должны были служить гельминтологические коллекции, привезенные из Туркестана.
В первой половине июня 1912 года мы сели в вагон и двинулись в Кенигсберг.
* * *
<…>
Моя двухлетняя заграничная командировка заканчивалась. Совершенно по-иному представлялись мне сейчас и объем гельминтологии, и ее содержание, и те задачи, которые могли бы стоять перед этой интересной наукой, но их абсолютно никто не пытался ставить. Я сознавал, что наступил желанный момент, когда я могу считать себя специалистом-гельминтологом. В то же самое время все недостатки моего гельминтологического образования были мне виднее, чем когда бы то ни было. Лиза поддерживала мое стремление к дальнейшему изучению гельминтологии.
С таким настроением покинули мы Париж и в июле 1914 года, за две недели до начала первой мировой войны, возвратились в Россию.
* * *
Итак, мы на родине. С этого момента должна была начаться у меня новая жизнь. Пунктовый ветеринарный врач Туркестанского края, каким я формально продолжал числиться в период моего пребывания за границей, должен был превратиться в научного работника - ветеринарного врача-гельминтолога. Так повелевала логика. На деле же получилось по-иному, ибо нельзя забывать, что в 1914 году на всей территории российского государства не имелось ни единой штатной должности гельминтолога ни в одном из научно-исследовательских учреждений как ветеринарии, так и медицины. Специалист появился, а должности для него не существовало!
Я направился в то самое Ветеринарное управление МВД, которое командировало меня за границу. Начальствовал там Е. П. Джунковский - протозоолог, работавший ранее в Закавказье и возглавлявший в течение ряда лет крупную по тогдашнему масштабу Зурбандскую противочумную станцию близ современного Кировабада (Азербайджан). Это был человек совсем иного стиля, чем простодушный земец Нагорский: сухой аристократ с властным взглядом. На вопрос, как собираются использовать меня по гельминтологической специальности, услышал такой ответ:
- Вы будете прикомандированы как гельминтолог к ветеринарной лаборатории министерства внутренних дел. Что же касается вашего юридического лица, то формально вы будете продолжать числиться пунктовым ветеринарным врачом города Аулие-Ата Сырдарьинской области, откуда вам и будет пересылаться жалованье.
Почему Джунковский, положительно оценивавший появление специалиста-гельминтолога, не пожелал организовать гельминтологическое отделение при ветеринарной лаборатории министерства внутренних дел? Во главе ветеринарной лаборатории стоял прогрессивный человек - С. Н. Павлушков. Наша лаборатория была не по нутру новому ветеринарному руководству и Джунковскому. Снять Павлушкова с должности министерство внутренних дел не решалось, так как он пользовался большим авторитетом в широких ветеринарных кругах. Поэтому был применен метод медленной, но неуклонной экономической блокады лаборатории. К тому же министерство хотело создать свое новое научно-исследовательское ветеринарное учреждение - Институт вакцин и сывороток. Организация его была поручена профессору Недригайлову, представителю медицинской микробиологии. Естественно, что при такой ситуации укреплять нашу лабораторию гельминтологическим отделением не входило в план действий Ветеринарного управления.
Итак, с июля 1914 года я снова числюсь в должности пунктового ветеринарного врача в городе Аулие-Ата, а фактически живу в столице и работаю в ветеринарной лаборатории МВД.
Мне была предоставлена полная свобода действий: никто в мои дела не вмешивался, никто никаких «заказов» не давал, никакого плана с меня не спрашивал. Либеральный Павлушков доверял моей добросовестности. Примерно на таких же принципах основывалась работа и других научных сотрудников нашей лаборатории.
Само собою разумеется, что такая постановка дела, с одной стороны, стимулировала работу честных, преданных своей специальности людей, с другой стороны, однако, этот либерализм невольно позволял отдельным работникам халатно относиться к своим обязанностям.
Подобный стиль либерального управления научным учреждением импонировал в то время значительному большинству российской интеллигенции, он считался высшим проявлением «академической свободы», выражением максимального доверия и уважения к интеллектуальному труду.
Поселились мы с Лизой в двухкомнатной квартирке. Большую прихожую я превратил в свой рабочий кабинет и библиотеку, в которой к тому времени насчитывалось около 3 тысяч томов. Наша маленькая семья жила очень скромно, у нас почти не было знакомых. По субботам нас навещала Маруся, у которой и мы, в свою очередь, частенько бывали.
Начался новый этап моей жизни - самостоятельная деятельность научного работника - гельминтолога.
<…>
Империалистическая война заставила эвакуировать в глубь страны два ветеринарных института: Юрьевский, очутившийся в Воронеже, и Варшавский, просуществовавший один год в Москве, а затем переведенный в Новочеркасск. <…>
В декабре 1917 года мы всей семьей уехали в Новочеркасск на 3 месяца - я должен был организовать кафедру паразитологии. Но прошло три месяца, а в Петроград мы не вернулись: фронт гражданской войны отделил Донскую область от Советской России. Мы возвратились только в 1920 году. Но уже не в Петроград, а в Москву, куда Советское правительство перевело ветеринарную лабораторию, преобразовав ее в Государственный институт экспериментальной ветеринарии.
<…>
В 1920 году деникинская армия была разгромлена окончательно. На Дону была провозглашена Советская власть.
Между Новочеркасском и Москвой установилась нормальная связь. Естественно, мы решили поехать в Москву, куда Советское правительство перевело из Петербурга ветеринарную лабораторию министерства внутренних дел, которая была преобразована в Государственный институт экспериментальной ветеринарии (ГИЭВ). Институт разместили в бывшем имении князей Голицыных, в Кузьминках, под Москвой. <…>
Москва приняла нас радушно. Коллегия профессоров Ветеринарного института единогласно избрала меня на должность профессора кафедры паразитологии. Почти одновременно с этим Ученый совет Государственного института экспериментальной ветеринарии избрал меня заведующим гельминтологическим отделом. Таким образом, я вернулся в конце августа 1920 года в Новочеркасск с двумя документами, дающими мне право переезда в Москву.
<…>
В первых числах ноября из Москвы было получено извещение, что Военно-ветеринарное управление предоставляет мне теплушку для переезда.
Распрощавшись с Новочеркасском, с профессорско-преподавательским коллективом и со студентами, мы с Лизой и сыновьями расположились с домашними вещами и гельминтологическим музеем в теплушке и двинулись через Воронеж в Москву. <…>
16 ноября 1920 года под аккомпанемент вьюги мы высадились, вернее «выбросились», на станции Вешняки Казанской железной дороги и стали ждать подвод, которые должны были довести нас до Государственного института экспериментальной ветеринарии в Кузьминках.
…ГИЭВ, недавно переведенный из Петрограда в Москву, находился в стадии организации: поместье князей Голицыных приспосабливалось под научные лаборатории, что, конечно, требовало больших затрат труда и энергии.
Голицынский конный двор, украшенный знаменитыми скульптурами Клодта, был завален огромным количеством нераспакованных, засыпанных снегом ящиков с лабораторным инвентарем. Директором ГИЭВ стал С. Н. Павлушков - тот добродушный либерал, которого мы все любили за непротивление нашим планам и начинаниям.
Для гельминтологического отдела ГИЭВ выделил три огромных зала в нижнем этаже, на так называемой Полуденовской даче. Здесь же рядышком была отведена комната для моей семьи. В ней мы и ютились четверо - Лиза, 13-летний Сережа, 4-летний Юрик и я.
Жилая комната была теплая. Что же касается знаменитых голицынских зал, превращенных в мой кабинет и гельминтологический прозекторий, то зимой температура там обычно не поднималась выше нуля. <…>
Кузьминки. (humus)
Московский ветеринарный институт к этому времени получил приличное каменное здание в центре города, близ Тверской, в Пименовском переулке, дом № 5. Фасад главного здания был отодвинут в глубь территории, а к тротуару подходили с двух сторон старые деревянные здания, украшенные александровскими колоннами. В левом одноэтажном флигельке и разместилась моя кафедра. <…>
Теперь Москва стала научным гельминтологическим центром, в котором кипела работа, который привлекал все новые и новые кадры, который рос, развивался и стал «предтечей» Всесоюзного института гельминтологии. В те времена слово «гельминт» не было в широком обиходе, и паразитических червей не только дилетанты, но и ученые нередко называли «глистами». Гельминтологическое учреждение в Пименовском переулке получило в кругу друзей и близких знакомых название «Главглист», по аналогии с Главрыбой, Главмясом и Главсахаром. Нечего и говорить, что произносилось это слово без всякого сарказма и яда, а совершенно корректно и даже ласкательно.
ОКОНЧАНИЕ
Того же автора: Лечение ударами нагайки у киргизов.