В стране семи рек. 13. Столица Джетысу. 14. Дорога в Пишпек. Перевал Кастек
А. Брискин. В стране семи рек: Очерки современного Семиречья. - М.; Л.: Государственное издательство, 1926.
От автора. Предисловие. 1. Пишпек. 2. От Пишпека до Токмака.
3. Караван-сарай, Буамское ущелье, озеро Иссык-Куль.
4. Русско-киргизские отношения до 1916 года. Киргизское восстание. Земельные реформы 1920 года.
5. Деревенский кооператив. У секретаря сельсовета. Сазановка.
6. В гостях у Убей-Кобылина. Каракол и его окрестности. Аксуйские ключи.
7. В поисках нефти. Поездка на джайлау.
8. Перевал Санташ. Каркаринская ярмарка.
9. Ущелье Тимерлик. Переправа через Или.
10. Джаркент. Налет Мураева. Дунганская мечеть. Гойжа.
11. Станция Кайбун. Встреча с милиционером. Николай Карякин. Алтун-Эмельский перевал. Базар в Кугалах.
12. Талды-Курган. Прямая дорога в Алма-Ату.
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯСтолица Джетысу
Не везет бедной Алма-Ата… В 1887 г. город был разрушен до основания страшным землетрясением; в 1910 г. он снова был наполовину разрушен и, наконец, в 1921 г. подвергся такому сильному наводнению, что до сих пор не может оправиться. Речка Алматинка притащила тогда с гор массу камней, забросала ими целые кварталы и превратила несколько улиц в длинные узкие рвы, по которым сейчас, как по арыкам, течет вода.
В результате - город яблок (Алма-Ата - отец яблок) превратился в город камней. Четыре года лежат эти камни на улицах, уютно обросли травой и дремлют, вспоминая горы, откуда их притащила обезумевшая вода. Но когда я приехал в Алма-Ата, комхоз объявил беспощадную войну остаткам наводнения: засыпали рвы, дробили камни, и кто знает, быть может, через несколько лет город снова примет приличный вид - до какой-нибудь новой шутки природы.
На свете все относительно; эту истину знают даже пионеры, хотя теория относительности Эйнштейна им неизвестна, но именно поэтому я почувствовал себя в Алма-Ата, словно в столичном городе. И в самом деле: 60.000 жителей, два кино, собственная газета, румяные, известные во всем крае яблоки, настоящая парикмахерская и даже мороженое. Я не говорю уже о настоящей русской бане, где на две недели, - нельзя сказать, чтобы с большой грустью, - я попрощался с дорожной пылью. Было, черт возьми, от чего умилиться.
К этому нужно еще прибавить действительно прекрасный тенистый парк, где так хорошо гулять в жаркие дни, глядя на обступившие город сияющие снегом горы Заилийского Алатау с знаменитым Алматинским пиком.
Но, увы, первые восторги быстро прошли, и через несколько дней я смотрел на Алма-Ата другими глазами. Улицы покрыты толстым слоем пыли, одноэтажные домики сильно покосились и жалобно требуют основательного ремонта. Ночью так темно, что каждую минуту рискуешь сломать себе ноги где-нибудь в арыке или яме.
Уже в 10 часов вечера нужно срочно удирать домой, так как улицы переходят в бесконтрольное владение хулиганов и «шмары». Кажется, нигде в Советской России хулиганство не разгулялось так, как в столице Джетысу. Здесь вам могут проломить голову, избить палками и даже убить, вовсе не с целью ограбления, а так - здорово живешь: «душа гулять хочет». Заведующий местной радиостанцией, например, был избит до полусмерти в 8 часов вечера на крыльце своего собственного дома, на одной из главных улиц, а кем и за что, так и осталось неизвестным.
Это хулиганство, бич местного населения, процветает еще с царского времени, когда Алма-Атинскую казачью станицу (старая часть города) прозвали «разбойничьей станицей». Поножовщина, особенно в пьяные праздничные дни, принимает здесь ужасающие размеры, и каждый праздник обязательно сопровождается убийствами. Слабость местных органов милиции и угрозыска, про которые до последнего времени ходили очень нелестные слухи, препятствовала до сих пор энергичной борьбе с хулиганством, и последнее процветает.
Пьяных - хоть пруд пруди, и многочисленные пивные битком набиты посетителями, зачастую ответственными местными работниками. И в то же время прекрасная местная библиотека пустует…
Эта библиотека могла бы составить гордость любого крупного города, а здесь она служит неисчерпаемым запасом бумаги для цигарок. За последние 4 года из нее исчезло около 9.000 книг: мне прямо жутко сделалось, когда я узнал об этом факте.
Старая, сытая, крепкая жизнь этого бывшего чиновничьего центра Семиречья еще цепко держится в собственных домиках его обывателей, широко разбросавшемся базаре с его лавками «сѣстных и протчих припасов», в привычках и вкусах старинного уклада жизни.
Но - другие времена, другие песни… В бывшей доме военного губернатора сидит теперь губернский исполком, в здании бывшей мужской гимназии расположился киргизский институт просвещения. Вместо фуражек с красными околышами, вместо блестящих пуговиц чиновников, - скромные косоворотки и тюбетейки работников-киргиз.
Как ни бедны туземцы интеллигентными силами, все же не меньше 30% советского аппарата коренизировано, и впервые в истории края туземец имеет возможность во всех учреждениях объясняться исключительно на своем языке.
В противоположность кара-киргизам, чала-киргизы, или казаки, как их теперь называют, имеют относительно большую интеллигенцию и выдвинули из своей среды ряд работников крупного масштаба.
Но в общем процент грамотных и у чала-киргиз ужасающе низок (всего 2%). Достаточно указать, что на всех казаков имеется в крае только 82 учителя-туземца, но сейчас открывается ряд новых школ и даже педагогический техникум, который в недалеком будущем даст учителей-туземцев.
Национальный вопрос обстоит в городе значительно мягче, чем на периферии. Это зависит от лучшего подбора работников и, главное, от правильной линии, взятой в этом вопросе командующей казакской верхушкой, среди которой, как я уже говорил, имеется ряд прекрасных работников. Сейчас выдвигается уже третья смена работников, вышедшая из молодняка, мало связанная с байско-манапским элементом, а в значительной части своей и совершенно порвавшая с ним всякие связи. Но все-таки необходимо отметить, что трения разного рода бывают и сейчас.
Город от гражданской войны пострадал сравнительно мало. Он знал только одну контрреволюционную вспышку, известную под названием «мятежа 1920 года». Тогда восстали семиреченские полки, состоящие из местных крестьян, захватили крепость и несколько дней держали город в своих руках. Восстание это, подробно описанное Д. Фурмановым в книге «Мятеж», было быстро ликвидировано, и город почти не пострадал. Но общая разруха края, конечно, затронула и его и почти совершенно убила торговлю и самую большую в крае промышленность.
Теперь он оживает с каждым днем. Работает табачная фабрика, поставляя на весь край и даже за пределы его неплохие папиросы и табак, пущены в ход винокуренные, пивоваренные, кожевенные и маслобойные заводы. Сильно развилась торговля, главный образом частная, скотом, хлебом и сырьем.
Целый ряд общесоюзных хозорганов имеет здесь свои отделения (Госторг, Нефтесиндикат, Текстильный синдикат и т. д.), но они еще далеко не развернули своей работы. С одной стороны, обеднение населения, с другой, - «ножницы» и плохое знакомство с рынком. Это последнее обстоятельство играет большую роль в сравнительно слабой работе всех госорганов. Этим, конечно, отлично пользуется частный капитал, играющий здесь большую роль, и постепенно прибирает к рукам целые отрасли торговли.
Слабовата и кооперация. Губсоюз еще кое-как, но с.-х. кооперация работает отвратительно. По совести сказать, вообще странно, как кооперативы могут еще существовать. Помимо общих, так сказать, кооперативных бед у них имеется еще ряд местных «болячек», как жаловался мне один кооператор. Так как кооперация учреждение «свое», то все, кому не лень, считают себя в праве ею командовать: губком, райком, исполком, профсоюзы, Комвнуторг, Госплан, союз Кощи и т. д., все эти органы распоряжаются кооперацией по своему усмотрению, тянут с нее деньги на всякие нужды, навязывают ей лишних работников, смещают, назначают - и все это в порядке чуть ли не боевого приказа: «попробуй-ка, откажись…» И несчастная кооперация кряхтит, стонет, взваливает на свои слабенькие плечи весь этот тяжелый груз и вот-вот готова свалиться.
__________
Наступило время отъезда. Почтовые лошади по обыкновению были в разгоне, и пришлось искать частных. Долго бродил я по базару в поисках возчика, который взялся бы меня доставить в Пишпек в два дня, но никто не брался проехать 300 километров за такой короткий срок. Вдруг ко мне подошел, покачиваясь, ражий детина с окладистой русой бородой и веселыми хмельными глазами:
- Я, товарищ, духом вас в Пишпек доставлю, ежели цену дадите.
- Да ведь вы пьяны, - засмеялся я.
Он добродушно ударил меня по плечу, дохнул самогоном, сочно плюнул и резонно возразил:
- Это вас, товарищ, не касается, потому как я за свои собственные пью, а вот ежели 50 рубликов дадите, так я вас духом довезу, как пить дать.
- Ладно, согласен.
Ударили по рукам и назавтра чуть свет он уже влетел ко мне во двор на паре настоящих «сивок-бурок», веселый и трезвый, Андрей Малов, деревни Михайловки, бывший казак.
- Вы, товарищ, извините меня, ежели что, - говорил он, ловко увязывая мои вещи, - я вчера под турахом был немного, живот у меня разболелся, я и хватнул самосидочки.
- Ладно, ладно… Вы вот лучше скажите мне еще раз, довезете ли до Пишпека за два дня?
- А как же, - твердо ответил Малов, - сказано, значит сделаю. Мы поедем не по почтовой дороге через Курдай, а через Кастек. Оно меньше выйдет верст на 30, и потом я по дороге, в Михайловке, коней сменяю.
- Так доедем, значит?
- Доедем, не беспокойтесь. Я рысточкой, рысточкой - и как раз довезу.
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯДорога в Пишпек. Перевал Кастек. Заключение
Бойко мчались мы по убийственным остаткам шоссе, засыпаемые пылью от множества телег и бричек с хлебом, арбузами, дынями, а то и просто пустых.
Мы летели, как ошалелые, меня подбрасывало, как падучего, а Малов весело покрикивал на лошадей, свистал и ловко объезжал, не уменьшая хода, ямы и крупные камни.
«Ну, - с удовлетворением подумал я, - это тебе не Гойжа… Тот все труськом норовил, а этот действительно „рысточкой“…»
Дорога отвратительна. Везде камни, рытвины, вода; странно, как могут здесь проходить автомобили. А между тем вопрос об автомобильном транспорте был уже решен, и как раз на днях ждали из Пишпека первую машину. Сообщение намечалось как легковое, так и гужевое, и это было единственное рациональное разрешение вопроса о вывозе хлеба.
Я захотел обрадовать моего ямщика:
- Послушайте, Малов, на днях сюда автомобили придут, хлеб вывозить, вот мужики-то обрадуются.
- Обрадуются, да не все, - усмехнулся Малов. - Нынче, сами знаете, мужики мало посеяли, да и то вполовину погорело, а я так и вовсе не сеял… Придется, значит, и семиреку узнать, что такое голод…
- Почему?
- Почему? Из-за налогу… Налог тяжелый был в прошлом году, я и испугался, а смотришь, - теперь с налогом легче стало. Ну, да кто ж его знал?
Он засмеялся.
- Чего вы?
- Да так, ничего…
Показалась станица Каскелен. В 1921 году вода и здесь здорово подшутила, разрушила много домов и завалила станицу камнями. Заехали к приятелю ямщика, бывшему казаку, благоразумному, тихенькому старику.
Дом не хуже городского, везде чисто, садик, хорошие надворные постройки. Я похвалил старика за хозяйственность. Он замахал на меня руками:
- Что вы, что вы, смеетесь надо мной стариком, что ли? Какое у меня теперь хозяйство: 4 десятины земли да три коня, это разве хозяйство? Раньше вот действительно человеком был, можно сказать: сто десятин земли сеял, лошадей имел штук 40, баранов с полтысячи, да все вот в 1916 сгибло. Переехал я тогда в Каскелен, купил домик да живу тихонько.
- Ну, а как у вас с хлебом?
Старик вздохнул:
- Плохо, товарищ, плохо… И половины не посеяли, что раньше, а главное дело: в старое-то время десятина давала 150 пудов хлеба, а нынче не больше 50 пудов.
- Почему?
- Раньше тут для поливов много воды было, а теперь лучшая земля у киргиз, и воды мало, а без воды какой же может быть урожай.
- Ну, а киргизы много тут сеют?
Он только безнадежно махнул рукой:
- Батраки-то? Какое там… Некоторые сеют немного, а больше нет, некогда им, скот на джайлау гонят, - презрительно закончил он.
__________
Провожаемые поклонами хозяина, уговаривавшего меня непременно захватить с собой на дорогу несколько арбузов и дынь, мы выехали со двора под ожесточенный лай огромного цепного пса и полетели по длинной пустынной улице станицы. Потянулись бесконечные бахчи. Сизоворонки унизали телеграфную проволоку и сверху презрительно поглядывали на нас. На полях убирали хлеб и мимо нас проезжали огромные возы с пшеницей, запряженные крупными сытыми конями. Кое-где чинили дорогу и исправляли мосты.
Малов, не переставая размахивать кнутом, усмехаясь, обернулся ко мне:
- А знаете, товарищ, я ведь, давеча, вам неправду сказал насчет того, что хлеба не сеял. А ежели по совести, то посеял я пять десятин у киргиз, чтобы налогу не платить.
- То есть как это? - не понял я.
- Ну да, киргиз засеет у себя 10 десятин, а заплатит за две, а то и совсем не заплатит. Место у нас глухое, от большой дороги далеко, где тут проверить начальству, а киргизы друг друга не выдадут. Я вот уж сколько лет живу с ними ладно, ну, и посеял у них.
- Что ж это вы государство надуваете? - пожурил я его.
Он насупился.
- Еще неизвестно, кто кого надувает-то… У меня вот мельница была, скота было много, а пришли коммунисты, забрали мельницу, скот забрали да еще и самого чуть не расстреляли. А за что? Я с киргизами хорошо жил и в 1916 г. ни на столько не попользовался. Да и вся у нас деревня Михайловка не воевала. Мы киргиз никогда не обижали, и они нас не трогали. Кругом все резались, а у нас ни-ни, никакого случая не было.
- Кто же у вас скот забрал?
Малов ударил коренника, маленького поджарого иноходца, и, не спеша закурив, ответил:
- Не только скот, все добро забрали: и хлеб, и молотилки, и мало ли еще что. А все Сафаров проклятый, чтоб ему ни дна, ни покрышки. Слыхали вы про такого? Приезжал в 1921 году большевик такой большой из Ташкента, главный начальник, и решил он всех крестьян разорить и батракам все добро отдать. Такой сурьезный был, прямо сказать нельзя… Я, кричит, вас всех колонизаторов в бараний рог согну. Я вам покажу, как киргиз грабить. Что народу арестовал, страсть! А киргизам добро крестьянское поотдал… - Малов помолчал и засмеялся: - Только я, можно сказать, Сафарова-то этого как есть надул. Прикатил он, значит, в Быстровку, а я как раз там случился. Известно, народ попугался, притаился, и никто его не встретил. Вот приказал тогда Сафаров всех мужиков и баб на сход согнать и давай их крыть. Уж и крыл, милые вы мои, ажно страшно сделалось… Как, кричит, пристав приезжал, так вы его чуть не с колокольным звоном встречали, а как советский большевик, так вы и по углам… Контрреволюционеры, говорит, вы есть и саботажники, а проще сказать, сволочь кулацкая и больше ничего… А ну скажите-ка, как в 1916 г. киргиз резали да грабили?.. Молчат быстровцы, да и сказать-то что… Верно, был грех в 1916 г. Я-то слушал, да и надумал. От Быстровки до Михайловки пять верст будет, я и махнул туда, переплыл Чу, едва не утоп, прибежал на деревню, собрал мужиков, которые поумней, и говорю им: «Скоро к нам Сафаров заявится, так нам надо его хорошо встретить, а то человек сердиться будет». Побежали мужики по домам, посгоняли всех на площадь, бабы в праздничное нарядились, ждем. Смотрим, летит Сафаров на четырех тройках. Прискакал лютый, а увидел народ, понравилось: «Здравствуйте, - говорит, - товарищи-михайловцы». - «Здравствуйте, - говорим, - господин товарищ комиссар». - «Ох, и хитрые, - говорит, - вы, михайловцы, так дело повернули, что киргизы-то на вас не жалуются». - «А зачем же, - говорим, - господин товарищ комиссар, им жаловаться, когда промеж нас ссоры никакой не было». Таким манером говорили мы с ним, говорили, и ничего супротив нас он сказать не мог. А тут нас еще Джандосов, киргиз такой с ним был молодой, вроде как помощник, поддержал. Видит Сафаров - крыть-то нас нечем, повернулся и ускакал. Вот оно и вышло, что я Сафарова-то надул. Так что ж вы думаете, потом все-таки забрали у нас добро и батракам передали…
Малов замолчал. Я подумал про себя, что если он обманул Сафарова, то не обманул эпохи. И пришлось все-таки этому представителю кулацкой верхушки семиреченской деревни поделиться своим добром с обнищавшими киргизами. То, что Маловы считали грабежом и разбоем, было неотложным правильным государственным мероприятием, давшим возможность хотя бы отчасти смягчить ужасное положение, в котором очутились киргизские массы.
__________
Проехали мимо суконной фабрики, вырабатывающей грубое сукно для всего края, обогнали адски скрипевший, длиннущий дунганский обоз с шерстью и к вечеру подъехали к огромному поселку Узун-Агач (длинное дерево), до недавнего времени называвшемуся Казанско-Богородское. В середине поселка гордо высится памятник в виде обелиска в память одержанной здесь в 1860 г. генералом Колпаковским победы над войсками кокандского хана, а кругом его во все стороны раскинулись широкие пыльные улицы, по которым лениво бродит скот и бегают без шапок загорелые ребятишки.
Недавно в поселке произошел оригинальный случай, как нельзя лучше рисующий ужасающее невежество и дикость, царящие в этих местах.
Стояла засуха. На поливных полях было неважно, а богарные выгорели совершенно. По поселку пошел слух, что это бог наказывает крестьян за то, что на кладбище, рядом с честными христианами, похоронили двух самоубийц. Чтобы умилостивить разгневанного бога крестьяне собрались на могилах самоубийц и «окропили» их сразу сорока ведрами воды, а в дополнение (чтобы крепче было) вбили в могилы по осиновому колу. И это все производилось многотысячной толпой, при ближайшем участии попа, в 60 верстах от губернского города!..
__________
Утром мы оставили в стороне почтовый тракт и двинулись к горам. Обычный путь проходит через перевал Курдай, но мы для сокращения пути направлялись к дикому и пустынному перевалу Кастек.
По обеим сторонам дороги тянулись сжатые полосы с навороченными скирдами хлеба. В стороне, на пригорках, торчали одинокие киргизские землянки с налепленными на стенках лепешками свежего кизяка. Местами попадались целые поля тала, который разводится киргизами для стенок юрт.
Русских не видно было совершенно. Мы очутились в действительно киргизском крае, где начавшийся процесс оседания туземной массы выявлялся чрезвычайно выпукло. Горы приближались к нам и дымились в утреннем тумане. По крутым склонам холмов паслись бараны.
Приехали в дер. Бурун [Бургунь (Бургун, Бурган). Не было ли там наскального изображения Будды, оставшегося от джунгар? - rus_turk.], некогда русскую, теперь сплошь населенную киргизами. На обсаженной деревьями широкой улице стояли хатки с разбитыми окнами, кое-где заткнутыми тряпками, а рядом с ними во дворе раскинулись юрты.
Мы расположились здесь на отдых. На редких гостей пришел полюбоваться весь аул, и когда Малов заявил, что ему нужно нанять трех лошадей помочь втащить бричку на перевал, на нашем дворе начался настоящий митинг.
Наконец, все готово. Добавочных лошадей кое-как припрягли, и на передней верхом уселся старичок-киргиз в шубе, одетой прямо на голое тело. Поехали. Деревня тянется вверх, словно жителям ее хочется вдохнуть побольше горного воздуха. По улицам носятся тучи мякины: молотят вручную хлеб.
__________
Подъем страшно крутой. Километров 15 тянется сплошной каменью, и местами путь так узок, что, кажется, полетишь вот-вот в обрыв. В одном месте нас остановила киргизка, умоляя дать ей спичек. Муж ее уехал в Токмак, и она целый день не могла развести огня. Иногда попадались возвращавшиеся с джайлау со своими стадами разодетые по-праздничному киргизы.
Кругом хмурились огромные скалы, а внизу шумел горный ручей. Лошади вспотели и часто останавливались, тяжело дыша. Недалеко от вершины перевала мы обогнали огромное стадо баранов, которое гнали из Каркары в Андижан.
Наконец, после семичасового подъема мы добрались до вершины Кастека.
Ого, какой ветер!.. Основательно дают себя чувствовать 4.000 метров над уровнем моря. Холодно. Кругом ни души, повсюду одни только угрюмые горы, и далеко внизу на горизонте виднеется зеленая Пишпекская долина.
Мы отпустили проводника-киргиза и начали спускаться.
- Ну, товарищ, гляди, какой у меня коренник-то молодец, - весело крикнул мне Малов, и я, действительно, убедился, что маленький иноходец был незаменим для гор. По страшно крутому спуску, местами чуть не садясь на задние ноги, он шел боком и нигде не ускорял шагу. Мы ехали по самому хребту перевала. Дорога иногда переходила в узенький карниз, нависший над бездонной пропастью. Вечерело. Заходившее солнце зажгло горы пожаром. Налетавший ветер гудел и силился свалить нашу бричку. Но мы спускались все ниже и ниже и, незаметно для себя, очутились в зеленой долине.
А вот и долгожданная Михайловка, где нас радостно встретили жена Малова и две огромные лохматые собаки.
Мы отдохнули немного, перепрягли лошадей и ночью двинулись дальше, к Токмаку. Свежие лошади быстро бежали по гладкой дороге, от ночной свежести не пыльной. Это была самая опасная часть дороги в смысле нападения бандитов как местных, так и гастролеров из Самары и даже Ростова. Но все обошлось благополучно, и утром мы оказались в Токмаке.
После пустынного Кастека и Токмак показался мне людным, и я с удовольствием посидел в столовой Горпо, где гневно глядел на меня со стены старик-узбек с вытянутой рукой и укоризненным вопросом: «Ты еще не член кооператива?»
Снова длинные обозы, разукрашенные дунганские пассажирские повозки, позвякивающие караваны верблюдов и пыль, пыль без конца. Снова знакомые крестьянские деревни, бешеная Чу и одинокие мазары. Снова бесконечная Лебединка с ее журавлями, низенькой церковью, стаями собак и самогонным духом.
И вдруг, словно приветствуя нас, раздался протяжный и тоскливый паровозный свисток. Приехали в Пишпек…
__________
Кончилась моя долгая поездка по Джетысу. Прощайте, величавые горы Небесного хребта, могучие ледники и водопады. Прощайте, прозрачные горные озера и стройные тянь-шаньские ели.
Не знаю, придется ли мне еще раз увидеть сказочный Иссык-Куль, разбросанные деревни и бедные аулы; не знаю, придется ли еще раз дышать горным воздухом этой прекрасной страны.
Но я верю: пройдет немного лет, и разбуженные громами великой Октябрьской революции сыны Джетысу братски протянут друг другу руки и дружными усилиями построят для своих детей лучшее будущее.
От автора. Предисловие. 1. Пишпек. 2. От Пишпека до Токмака.
3. Караван-сарай, Буамское ущелье, озеро Иссык-Куль.
4. Русско-киргизские отношения до 1916 года. Киргизское восстание. Земельные реформы 1920 года.
5. Деревенский кооператив. У секретаря сельсовета. Сазановка.
6. В гостях у Убей-Кобылина. Каракол и его окрестности. Аксуйские ключи.
7. В поисках нефти. Поездка на джайлау.
8. Перевал Санташ. Каркаринская ярмарка.
9. Ущелье Тимерлик. Переправа через Или.
10. Джаркент. Налет Мураева. Дунганская мечеть. Гойжа.
11. Станция Кайбун. Встреча с милиционером. Николай Карякин. Алтун-Эмельский перевал. Базар в Кугалах.
12. Талды-Курган. Прямая дорога в Алма-Ату.
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯСтолица Джетысу
Не везет бедной Алма-Ата… В 1887 г. город был разрушен до основания страшным землетрясением; в 1910 г. он снова был наполовину разрушен и, наконец, в 1921 г. подвергся такому сильному наводнению, что до сих пор не может оправиться. Речка Алматинка притащила тогда с гор массу камней, забросала ими целые кварталы и превратила несколько улиц в длинные узкие рвы, по которым сейчас, как по арыкам, течет вода.
В результате - город яблок (Алма-Ата - отец яблок) превратился в город камней. Четыре года лежат эти камни на улицах, уютно обросли травой и дремлют, вспоминая горы, откуда их притащила обезумевшая вода. Но когда я приехал в Алма-Ата, комхоз объявил беспощадную войну остаткам наводнения: засыпали рвы, дробили камни, и кто знает, быть может, через несколько лет город снова примет приличный вид - до какой-нибудь новой шутки природы.
На свете все относительно; эту истину знают даже пионеры, хотя теория относительности Эйнштейна им неизвестна, но именно поэтому я почувствовал себя в Алма-Ата, словно в столичном городе. И в самом деле: 60.000 жителей, два кино, собственная газета, румяные, известные во всем крае яблоки, настоящая парикмахерская и даже мороженое. Я не говорю уже о настоящей русской бане, где на две недели, - нельзя сказать, чтобы с большой грустью, - я попрощался с дорожной пылью. Было, черт возьми, от чего умилиться.
К этому нужно еще прибавить действительно прекрасный тенистый парк, где так хорошо гулять в жаркие дни, глядя на обступившие город сияющие снегом горы Заилийского Алатау с знаменитым Алматинским пиком.
Но, увы, первые восторги быстро прошли, и через несколько дней я смотрел на Алма-Ата другими глазами. Улицы покрыты толстым слоем пыли, одноэтажные домики сильно покосились и жалобно требуют основательного ремонта. Ночью так темно, что каждую минуту рискуешь сломать себе ноги где-нибудь в арыке или яме.
Уже в 10 часов вечера нужно срочно удирать домой, так как улицы переходят в бесконтрольное владение хулиганов и «шмары». Кажется, нигде в Советской России хулиганство не разгулялось так, как в столице Джетысу. Здесь вам могут проломить голову, избить палками и даже убить, вовсе не с целью ограбления, а так - здорово живешь: «душа гулять хочет». Заведующий местной радиостанцией, например, был избит до полусмерти в 8 часов вечера на крыльце своего собственного дома, на одной из главных улиц, а кем и за что, так и осталось неизвестным.
Это хулиганство, бич местного населения, процветает еще с царского времени, когда Алма-Атинскую казачью станицу (старая часть города) прозвали «разбойничьей станицей». Поножовщина, особенно в пьяные праздничные дни, принимает здесь ужасающие размеры, и каждый праздник обязательно сопровождается убийствами. Слабость местных органов милиции и угрозыска, про которые до последнего времени ходили очень нелестные слухи, препятствовала до сих пор энергичной борьбе с хулиганством, и последнее процветает.
Пьяных - хоть пруд пруди, и многочисленные пивные битком набиты посетителями, зачастую ответственными местными работниками. И в то же время прекрасная местная библиотека пустует…
Эта библиотека могла бы составить гордость любого крупного города, а здесь она служит неисчерпаемым запасом бумаги для цигарок. За последние 4 года из нее исчезло около 9.000 книг: мне прямо жутко сделалось, когда я узнал об этом факте.
Старая, сытая, крепкая жизнь этого бывшего чиновничьего центра Семиречья еще цепко держится в собственных домиках его обывателей, широко разбросавшемся базаре с его лавками «сѣстных и протчих припасов», в привычках и вкусах старинного уклада жизни.
Но - другие времена, другие песни… В бывшей доме военного губернатора сидит теперь губернский исполком, в здании бывшей мужской гимназии расположился киргизский институт просвещения. Вместо фуражек с красными околышами, вместо блестящих пуговиц чиновников, - скромные косоворотки и тюбетейки работников-киргиз.
Как ни бедны туземцы интеллигентными силами, все же не меньше 30% советского аппарата коренизировано, и впервые в истории края туземец имеет возможность во всех учреждениях объясняться исключительно на своем языке.
В противоположность кара-киргизам, чала-киргизы, или казаки, как их теперь называют, имеют относительно большую интеллигенцию и выдвинули из своей среды ряд работников крупного масштаба.
Но в общем процент грамотных и у чала-киргиз ужасающе низок (всего 2%). Достаточно указать, что на всех казаков имеется в крае только 82 учителя-туземца, но сейчас открывается ряд новых школ и даже педагогический техникум, который в недалеком будущем даст учителей-туземцев.
Национальный вопрос обстоит в городе значительно мягче, чем на периферии. Это зависит от лучшего подбора работников и, главное, от правильной линии, взятой в этом вопросе командующей казакской верхушкой, среди которой, как я уже говорил, имеется ряд прекрасных работников. Сейчас выдвигается уже третья смена работников, вышедшая из молодняка, мало связанная с байско-манапским элементом, а в значительной части своей и совершенно порвавшая с ним всякие связи. Но все-таки необходимо отметить, что трения разного рода бывают и сейчас.
Город от гражданской войны пострадал сравнительно мало. Он знал только одну контрреволюционную вспышку, известную под названием «мятежа 1920 года». Тогда восстали семиреченские полки, состоящие из местных крестьян, захватили крепость и несколько дней держали город в своих руках. Восстание это, подробно описанное Д. Фурмановым в книге «Мятеж», было быстро ликвидировано, и город почти не пострадал. Но общая разруха края, конечно, затронула и его и почти совершенно убила торговлю и самую большую в крае промышленность.
Теперь он оживает с каждым днем. Работает табачная фабрика, поставляя на весь край и даже за пределы его неплохие папиросы и табак, пущены в ход винокуренные, пивоваренные, кожевенные и маслобойные заводы. Сильно развилась торговля, главный образом частная, скотом, хлебом и сырьем.
Целый ряд общесоюзных хозорганов имеет здесь свои отделения (Госторг, Нефтесиндикат, Текстильный синдикат и т. д.), но они еще далеко не развернули своей работы. С одной стороны, обеднение населения, с другой, - «ножницы» и плохое знакомство с рынком. Это последнее обстоятельство играет большую роль в сравнительно слабой работе всех госорганов. Этим, конечно, отлично пользуется частный капитал, играющий здесь большую роль, и постепенно прибирает к рукам целые отрасли торговли.
Слабовата и кооперация. Губсоюз еще кое-как, но с.-х. кооперация работает отвратительно. По совести сказать, вообще странно, как кооперативы могут еще существовать. Помимо общих, так сказать, кооперативных бед у них имеется еще ряд местных «болячек», как жаловался мне один кооператор. Так как кооперация учреждение «свое», то все, кому не лень, считают себя в праве ею командовать: губком, райком, исполком, профсоюзы, Комвнуторг, Госплан, союз Кощи и т. д., все эти органы распоряжаются кооперацией по своему усмотрению, тянут с нее деньги на всякие нужды, навязывают ей лишних работников, смещают, назначают - и все это в порядке чуть ли не боевого приказа: «попробуй-ка, откажись…» И несчастная кооперация кряхтит, стонет, взваливает на свои слабенькие плечи весь этот тяжелый груз и вот-вот готова свалиться.
__________
Наступило время отъезда. Почтовые лошади по обыкновению были в разгоне, и пришлось искать частных. Долго бродил я по базару в поисках возчика, который взялся бы меня доставить в Пишпек в два дня, но никто не брался проехать 300 километров за такой короткий срок. Вдруг ко мне подошел, покачиваясь, ражий детина с окладистой русой бородой и веселыми хмельными глазами:
- Я, товарищ, духом вас в Пишпек доставлю, ежели цену дадите.
- Да ведь вы пьяны, - засмеялся я.
Он добродушно ударил меня по плечу, дохнул самогоном, сочно плюнул и резонно возразил:
- Это вас, товарищ, не касается, потому как я за свои собственные пью, а вот ежели 50 рубликов дадите, так я вас духом довезу, как пить дать.
- Ладно, согласен.
Ударили по рукам и назавтра чуть свет он уже влетел ко мне во двор на паре настоящих «сивок-бурок», веселый и трезвый, Андрей Малов, деревни Михайловки, бывший казак.
- Вы, товарищ, извините меня, ежели что, - говорил он, ловко увязывая мои вещи, - я вчера под турахом был немного, живот у меня разболелся, я и хватнул самосидочки.
- Ладно, ладно… Вы вот лучше скажите мне еще раз, довезете ли до Пишпека за два дня?
- А как же, - твердо ответил Малов, - сказано, значит сделаю. Мы поедем не по почтовой дороге через Курдай, а через Кастек. Оно меньше выйдет верст на 30, и потом я по дороге, в Михайловке, коней сменяю.
- Так доедем, значит?
- Доедем, не беспокойтесь. Я рысточкой, рысточкой - и как раз довезу.
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯДорога в Пишпек. Перевал Кастек. Заключение
Бойко мчались мы по убийственным остаткам шоссе, засыпаемые пылью от множества телег и бричек с хлебом, арбузами, дынями, а то и просто пустых.
Мы летели, как ошалелые, меня подбрасывало, как падучего, а Малов весело покрикивал на лошадей, свистал и ловко объезжал, не уменьшая хода, ямы и крупные камни.
«Ну, - с удовлетворением подумал я, - это тебе не Гойжа… Тот все труськом норовил, а этот действительно „рысточкой“…»
Дорога отвратительна. Везде камни, рытвины, вода; странно, как могут здесь проходить автомобили. А между тем вопрос об автомобильном транспорте был уже решен, и как раз на днях ждали из Пишпека первую машину. Сообщение намечалось как легковое, так и гужевое, и это было единственное рациональное разрешение вопроса о вывозе хлеба.
Я захотел обрадовать моего ямщика:
- Послушайте, Малов, на днях сюда автомобили придут, хлеб вывозить, вот мужики-то обрадуются.
- Обрадуются, да не все, - усмехнулся Малов. - Нынче, сами знаете, мужики мало посеяли, да и то вполовину погорело, а я так и вовсе не сеял… Придется, значит, и семиреку узнать, что такое голод…
- Почему?
- Почему? Из-за налогу… Налог тяжелый был в прошлом году, я и испугался, а смотришь, - теперь с налогом легче стало. Ну, да кто ж его знал?
Он засмеялся.
- Чего вы?
- Да так, ничего…
Показалась станица Каскелен. В 1921 году вода и здесь здорово подшутила, разрушила много домов и завалила станицу камнями. Заехали к приятелю ямщика, бывшему казаку, благоразумному, тихенькому старику.
Дом не хуже городского, везде чисто, садик, хорошие надворные постройки. Я похвалил старика за хозяйственность. Он замахал на меня руками:
- Что вы, что вы, смеетесь надо мной стариком, что ли? Какое у меня теперь хозяйство: 4 десятины земли да три коня, это разве хозяйство? Раньше вот действительно человеком был, можно сказать: сто десятин земли сеял, лошадей имел штук 40, баранов с полтысячи, да все вот в 1916 сгибло. Переехал я тогда в Каскелен, купил домик да живу тихонько.
- Ну, а как у вас с хлебом?
Старик вздохнул:
- Плохо, товарищ, плохо… И половины не посеяли, что раньше, а главное дело: в старое-то время десятина давала 150 пудов хлеба, а нынче не больше 50 пудов.
- Почему?
- Раньше тут для поливов много воды было, а теперь лучшая земля у киргиз, и воды мало, а без воды какой же может быть урожай.
- Ну, а киргизы много тут сеют?
Он только безнадежно махнул рукой:
- Батраки-то? Какое там… Некоторые сеют немного, а больше нет, некогда им, скот на джайлау гонят, - презрительно закончил он.
__________
Провожаемые поклонами хозяина, уговаривавшего меня непременно захватить с собой на дорогу несколько арбузов и дынь, мы выехали со двора под ожесточенный лай огромного цепного пса и полетели по длинной пустынной улице станицы. Потянулись бесконечные бахчи. Сизоворонки унизали телеграфную проволоку и сверху презрительно поглядывали на нас. На полях убирали хлеб и мимо нас проезжали огромные возы с пшеницей, запряженные крупными сытыми конями. Кое-где чинили дорогу и исправляли мосты.
Малов, не переставая размахивать кнутом, усмехаясь, обернулся ко мне:
- А знаете, товарищ, я ведь, давеча, вам неправду сказал насчет того, что хлеба не сеял. А ежели по совести, то посеял я пять десятин у киргиз, чтобы налогу не платить.
- То есть как это? - не понял я.
- Ну да, киргиз засеет у себя 10 десятин, а заплатит за две, а то и совсем не заплатит. Место у нас глухое, от большой дороги далеко, где тут проверить начальству, а киргизы друг друга не выдадут. Я вот уж сколько лет живу с ними ладно, ну, и посеял у них.
- Что ж это вы государство надуваете? - пожурил я его.
Он насупился.
- Еще неизвестно, кто кого надувает-то… У меня вот мельница была, скота было много, а пришли коммунисты, забрали мельницу, скот забрали да еще и самого чуть не расстреляли. А за что? Я с киргизами хорошо жил и в 1916 г. ни на столько не попользовался. Да и вся у нас деревня Михайловка не воевала. Мы киргиз никогда не обижали, и они нас не трогали. Кругом все резались, а у нас ни-ни, никакого случая не было.
- Кто же у вас скот забрал?
Малов ударил коренника, маленького поджарого иноходца, и, не спеша закурив, ответил:
- Не только скот, все добро забрали: и хлеб, и молотилки, и мало ли еще что. А все Сафаров проклятый, чтоб ему ни дна, ни покрышки. Слыхали вы про такого? Приезжал в 1921 году большевик такой большой из Ташкента, главный начальник, и решил он всех крестьян разорить и батракам все добро отдать. Такой сурьезный был, прямо сказать нельзя… Я, кричит, вас всех колонизаторов в бараний рог согну. Я вам покажу, как киргиз грабить. Что народу арестовал, страсть! А киргизам добро крестьянское поотдал… - Малов помолчал и засмеялся: - Только я, можно сказать, Сафарова-то этого как есть надул. Прикатил он, значит, в Быстровку, а я как раз там случился. Известно, народ попугался, притаился, и никто его не встретил. Вот приказал тогда Сафаров всех мужиков и баб на сход согнать и давай их крыть. Уж и крыл, милые вы мои, ажно страшно сделалось… Как, кричит, пристав приезжал, так вы его чуть не с колокольным звоном встречали, а как советский большевик, так вы и по углам… Контрреволюционеры, говорит, вы есть и саботажники, а проще сказать, сволочь кулацкая и больше ничего… А ну скажите-ка, как в 1916 г. киргиз резали да грабили?.. Молчат быстровцы, да и сказать-то что… Верно, был грех в 1916 г. Я-то слушал, да и надумал. От Быстровки до Михайловки пять верст будет, я и махнул туда, переплыл Чу, едва не утоп, прибежал на деревню, собрал мужиков, которые поумней, и говорю им: «Скоро к нам Сафаров заявится, так нам надо его хорошо встретить, а то человек сердиться будет». Побежали мужики по домам, посгоняли всех на площадь, бабы в праздничное нарядились, ждем. Смотрим, летит Сафаров на четырех тройках. Прискакал лютый, а увидел народ, понравилось: «Здравствуйте, - говорит, - товарищи-михайловцы». - «Здравствуйте, - говорим, - господин товарищ комиссар». - «Ох, и хитрые, - говорит, - вы, михайловцы, так дело повернули, что киргизы-то на вас не жалуются». - «А зачем же, - говорим, - господин товарищ комиссар, им жаловаться, когда промеж нас ссоры никакой не было». Таким манером говорили мы с ним, говорили, и ничего супротив нас он сказать не мог. А тут нас еще Джандосов, киргиз такой с ним был молодой, вроде как помощник, поддержал. Видит Сафаров - крыть-то нас нечем, повернулся и ускакал. Вот оно и вышло, что я Сафарова-то надул. Так что ж вы думаете, потом все-таки забрали у нас добро и батракам передали…
Малов замолчал. Я подумал про себя, что если он обманул Сафарова, то не обманул эпохи. И пришлось все-таки этому представителю кулацкой верхушки семиреченской деревни поделиться своим добром с обнищавшими киргизами. То, что Маловы считали грабежом и разбоем, было неотложным правильным государственным мероприятием, давшим возможность хотя бы отчасти смягчить ужасное положение, в котором очутились киргизские массы.
__________
Проехали мимо суконной фабрики, вырабатывающей грубое сукно для всего края, обогнали адски скрипевший, длиннущий дунганский обоз с шерстью и к вечеру подъехали к огромному поселку Узун-Агач (длинное дерево), до недавнего времени называвшемуся Казанско-Богородское. В середине поселка гордо высится памятник в виде обелиска в память одержанной здесь в 1860 г. генералом Колпаковским победы над войсками кокандского хана, а кругом его во все стороны раскинулись широкие пыльные улицы, по которым лениво бродит скот и бегают без шапок загорелые ребятишки.
Недавно в поселке произошел оригинальный случай, как нельзя лучше рисующий ужасающее невежество и дикость, царящие в этих местах.
Стояла засуха. На поливных полях было неважно, а богарные выгорели совершенно. По поселку пошел слух, что это бог наказывает крестьян за то, что на кладбище, рядом с честными христианами, похоронили двух самоубийц. Чтобы умилостивить разгневанного бога крестьяне собрались на могилах самоубийц и «окропили» их сразу сорока ведрами воды, а в дополнение (чтобы крепче было) вбили в могилы по осиновому колу. И это все производилось многотысячной толпой, при ближайшем участии попа, в 60 верстах от губернского города!..
__________
Утром мы оставили в стороне почтовый тракт и двинулись к горам. Обычный путь проходит через перевал Курдай, но мы для сокращения пути направлялись к дикому и пустынному перевалу Кастек.
По обеим сторонам дороги тянулись сжатые полосы с навороченными скирдами хлеба. В стороне, на пригорках, торчали одинокие киргизские землянки с налепленными на стенках лепешками свежего кизяка. Местами попадались целые поля тала, который разводится киргизами для стенок юрт.
Русских не видно было совершенно. Мы очутились в действительно киргизском крае, где начавшийся процесс оседания туземной массы выявлялся чрезвычайно выпукло. Горы приближались к нам и дымились в утреннем тумане. По крутым склонам холмов паслись бараны.
Приехали в дер. Бурун [Бургунь (Бургун, Бурган). Не было ли там наскального изображения Будды, оставшегося от джунгар? - rus_turk.], некогда русскую, теперь сплошь населенную киргизами. На обсаженной деревьями широкой улице стояли хатки с разбитыми окнами, кое-где заткнутыми тряпками, а рядом с ними во дворе раскинулись юрты.
Мы расположились здесь на отдых. На редких гостей пришел полюбоваться весь аул, и когда Малов заявил, что ему нужно нанять трех лошадей помочь втащить бричку на перевал, на нашем дворе начался настоящий митинг.
Наконец, все готово. Добавочных лошадей кое-как припрягли, и на передней верхом уселся старичок-киргиз в шубе, одетой прямо на голое тело. Поехали. Деревня тянется вверх, словно жителям ее хочется вдохнуть побольше горного воздуха. По улицам носятся тучи мякины: молотят вручную хлеб.
__________
Подъем страшно крутой. Километров 15 тянется сплошной каменью, и местами путь так узок, что, кажется, полетишь вот-вот в обрыв. В одном месте нас остановила киргизка, умоляя дать ей спичек. Муж ее уехал в Токмак, и она целый день не могла развести огня. Иногда попадались возвращавшиеся с джайлау со своими стадами разодетые по-праздничному киргизы.
Кругом хмурились огромные скалы, а внизу шумел горный ручей. Лошади вспотели и часто останавливались, тяжело дыша. Недалеко от вершины перевала мы обогнали огромное стадо баранов, которое гнали из Каркары в Андижан.
Наконец, после семичасового подъема мы добрались до вершины Кастека.
Ого, какой ветер!.. Основательно дают себя чувствовать 4.000 метров над уровнем моря. Холодно. Кругом ни души, повсюду одни только угрюмые горы, и далеко внизу на горизонте виднеется зеленая Пишпекская долина.
Мы отпустили проводника-киргиза и начали спускаться.
- Ну, товарищ, гляди, какой у меня коренник-то молодец, - весело крикнул мне Малов, и я, действительно, убедился, что маленький иноходец был незаменим для гор. По страшно крутому спуску, местами чуть не садясь на задние ноги, он шел боком и нигде не ускорял шагу. Мы ехали по самому хребту перевала. Дорога иногда переходила в узенький карниз, нависший над бездонной пропастью. Вечерело. Заходившее солнце зажгло горы пожаром. Налетавший ветер гудел и силился свалить нашу бричку. Но мы спускались все ниже и ниже и, незаметно для себя, очутились в зеленой долине.
А вот и долгожданная Михайловка, где нас радостно встретили жена Малова и две огромные лохматые собаки.
Мы отдохнули немного, перепрягли лошадей и ночью двинулись дальше, к Токмаку. Свежие лошади быстро бежали по гладкой дороге, от ночной свежести не пыльной. Это была самая опасная часть дороги в смысле нападения бандитов как местных, так и гастролеров из Самары и даже Ростова. Но все обошлось благополучно, и утром мы оказались в Токмаке.
После пустынного Кастека и Токмак показался мне людным, и я с удовольствием посидел в столовой Горпо, где гневно глядел на меня со стены старик-узбек с вытянутой рукой и укоризненным вопросом: «Ты еще не член кооператива?»
Снова длинные обозы, разукрашенные дунганские пассажирские повозки, позвякивающие караваны верблюдов и пыль, пыль без конца. Снова знакомые крестьянские деревни, бешеная Чу и одинокие мазары. Снова бесконечная Лебединка с ее журавлями, низенькой церковью, стаями собак и самогонным духом.
И вдруг, словно приветствуя нас, раздался протяжный и тоскливый паровозный свисток. Приехали в Пишпек…
__________
Кончилась моя долгая поездка по Джетысу. Прощайте, величавые горы Небесного хребта, могучие ледники и водопады. Прощайте, прозрачные горные озера и стройные тянь-шаньские ели.
Не знаю, придется ли мне еще раз увидеть сказочный Иссык-Куль, разбросанные деревни и бедные аулы; не знаю, придется ли еще раз дышать горным воздухом этой прекрасной страны.
Но я верю: пройдет немного лет, и разбуженные громами великой Октябрьской революции сыны Джетысу братски протянут друг другу руки и дружными усилиями построят для своих детей лучшее будущее.