В стране семи рек. 5. Деревенский кооператив. У секретаря сельсовета. Сазановка
А. Брискин. В стране семи рек: Очерки современного Семиречья. - М.; Л.: Государственное издательство, 1926.
От автора. Предисловие. 1. Пишпек. 2. От Пишпека до Токмака.
3. Караван-сарай, Буамское ущелье, озеро Иссык-Куль.
4. Русско-киргизские отношения до 1916 года. Киргизское восстание. Земельные реформы 1920 года.
5. Деревенский кооператив. У секретаря сельсовета. Сазановка.
6. В гостях у Убей-Кобылина. Каракол и его окрестности. Аксуйские ключи.
7. В поисках нефти. Поездка на джайлау.
8. Перевал Санташ. Каркаринская ярмарка.
9. Ущелье Тимерлик. Переправа через Или.
10. Джаркент. Налет Мураева. Дунганская мечеть. Гойжа.
11. Станция Кайбун. Встреча с милиционером. Николай Карякин. Алтун-Эмельский перевал. Базар в Кугалах.
12. Талды-Курган. Прямая дорога в Алма-Ату.
13. Столица Джетысу. 14. Дорога в Пишпек. Перевал Кастек. Заключение.
ГЛАВА ПЯТАЯДеревенский кооператив. У секретаря сельсовета. Сазановка
И вот теперь, в Турайгыре, на русском караване, находясь исключительно среди русских, крестьяне, не стесняясь, высказывали свое недовольство киргизами и всячески ругали киргизскую власть.
Как я убедился потом, этот пункт - общий почти всем крестьянам; во всех своих бедах они винят исключительно киргиз.
Я попробовал напомнить крестьянам историю колонизации края, то угнетение, которому подвергались в царское время туземцы, и, наконец, события 1916 года.
- Ну, так что, - перебил меня первый возчик, весь красный от волнения, - был 16-й, да сплыл; порезали друг друга немало, квиты. А за что они теперь русского человека утесняют? Ясное дело, хотят нас отсюда совсем выжить. Ну, да мы это еще посмотрим… - добавил он тише и, как будто испугавшись своих слов, торопливо поднялся и пошел задавать лошадям корм.
Я отправился к озеру прогуляться. Оно спало, освещенное яркой луной и казалось безграничным, как море. В воздухе было тихо; лежали огромными пятнами тени от гор; на противоположной стороне смутно белели снежные вершины.
__________
В Турайгыре недалеко от берега на дне озера видны какие-то кирпичные стены: возможно, что это остатки какого-нибудь древнего города, смытого водой. Таких остатков древних городов имеется на дне озера несколько; кроме Турайгыра, они имеются у устья р. Тюп, недалеко от Каракола, в местности Кайсара и т. д.
От Турайгыра дорога все так же пустынна. Близко надвинувшиеся горы не дают возможности заниматься земледелием, а киргизы сейчас укочевали повыше на джайляу. Через каждые 25-30 верст имеются киргизские караван-сараи, где, кроме чая, ничего нельзя достать.
Я нигде не видал ничего беднее этих «гостиниц».
Темная мазанка с земляным полом, на котором валяется тряпье. Полуразрушенный глиняный дувал окружает широкий двор, где на крыше подобия сарая лежит немного клевера. Иногда около дома пасется худая лошадь или пара баранов - это все богатство хозяина. Уму непостижимо, как люди ухитряются прожить, а живут… Спать в мазанке невозможно из-за грязи и вшей; не только летом, но и зимой приходится ночевать в бричке на открытом воздухе.
Хороша только вода: она сбегает прямо с гор и чиста, прозрачна и холодна, как лед.
Полуголые, а то и совсем голые, киргизята голодными глазами глядят на вас и с ожесточением вгрызаются в поданный им хлеб. Полтинник, который отдаю хозяину за ночлег, кажется большой суммой и вызывает глубокую благодарность.
__________
Но вот дорога оживилась. Горы отодвинулись; начали попадаться посевы; яркими пятнами запестрел опийный мак, который охотно сеют киргизы.
Мы въехали в русскую деревню «Сарой» [Селение Курское (Кичи-Сары-Ой, Сары-Ой). - rus_turk.], довольно большую, и я вдруг, к несказанному своему удивлению, заметил необычную в этих местах вывеску: «Каапаратив».
- Эй, Кобылин, стой! Надо зайти познакомиться.
Убей-Кобылин ухмыльнулся и, останавливая лошадей, пробормотал: «Вот еще, г… не видал. Чего тут доброго увидишь».
Я зашел в лавку.
Первое, что мне бросилось в глаза, это - сгрудившиеся у прилавка 4 человека. Они с любопытством посмотрели на меня и, как ни в чем не бывало, продолжали свое дело.
«Верно, - подумал я, - это заседание правления». Оказалось гораздо прозаичнее: они играли в карты…
В лавке товара было мало: 2 бидона с керосином, спички, туалетное мыло, немного галантереи и 2-3 куска какой-то материи.
Я начал расспрашивать приказчика о торговле.
- Какая там торговля, - махнул он рукой. - Разговор один только. Из города товара в кредит дают мало, да и потом у мужиков денег нет. Покупать-то не на что.
- Ну, а как у вас с хлебом? - спросил я.
- Плохо, товарищ, совсем плохо. Сгорел хлеб, - уныло ответил мне седенький крестьянин в широкой с порванный верхом шляпе. - Целое лето дождя не было. Ну, и посох хлеб.
- Разве у вас земля исключительно богарная?
- Нет, зачем, есть и поливная.
- Ну?
- Ну, и толку-то все равно никакого нет. Потому что в головах «пташки» засели и крестьянам воды не дают.
Приказчик выразительно посмотрел на моего собеседника (кто его знает, этого проезжего, может, он из начальства киргизского: как бы чего не вышло…), и тот замолчал.
Я спросил у приказчика, где бы тут можно остановиться не на караване, а просто на дворе у мужика. Приказчик указал мне на Николая Гаврилова - секретаря сельсовета.
__________
Меня приятно обрадовала чистая крестьянская хата, аккуратный двор и домовитость, бросавшаяся в глаза. Хозяин, среднего роста, лет сорока, босой, с небольшой кудрявой бородкой и живыми глазами, оказался очень толковым человеком, с которым было приятно побеседовать.
Мы уселись в маленьком садике за чаем в ожидании давно не виданной яичницы с салом и начали толковать на всякие темы, причем оказалось, что этот простой семиреченский крестьянин очень интересуется всеми общественно-политическими вопросами. Я, с своей стороны, расспрашивал его о местной жизни, о взаимоотношениях крестьян и киргиз, о земельном вопросе.
В своих ответах он был осторожен. Говорил иногда намеками, но видно было, что он отлично разбирается во всем происходящем.
«Что ж, - говорил он. - По справедливости если рассуждать, крестьяне сами виноваты: зачем киргиз раньше так обижали? Ну, теперь, понятно, и те спуску не дают: так зажимают, что ой-ой.
Возьмем к примеру конокрадство. Киргизу лошадь украсть, да еще у русского - первое дело; ну, хорошо. Украли у тебя, а жаловаться-то кому пойдешь? Власть-то у нас тут киргизская, а они своих не выдадут, хоть зарежь.
Из города придет, скажем, бумага, чтобы найти, а искать-то кто будет? Тот же киргиз… А если русский сам найдет коня, то 20 свидетелей-киргиз под присягой заявят, что конь-де киргизский, а не русский. Вот и ищи тут суда и расправы.
Просто беда с этими конокрадами; мужики криком кричат, а поделать ничего нельзя. Тут вот один русский был, коммунист, очень серьезный человек. Все хотел конокрадов накрыть, так его темной ноченькой киргизы так отделали, что человек чуть богу душу не отдал. И жаловался в городе, опять же человек партийный, а толку все равно никакого. Кто их знает, - прибавил он, подумав, - может, у конокрадов в городе приятели большие…»
Хозяйка, типичная русская крестьянка, подала аппетитно пахнувшую луком поджаренную яичницу, и мы с Убей-Кобылиным энергично принялись за нее.
Пока мы закусывали, Гаврилов работал что-то по хозяйству, деликатно не желая нам мешать. Завидя, что мы кончили, он снова подсел к нам:
- Нет ли у вас, товарищ, газетки из центра? Мы из города хоть и получаем, да редко. А московских так и совсем не видать.
К счастью, у меня нашлось несколько газет, имевших месячную давность, но для этого заброшенного угла бывших еще свежими, - и я передал их Гаврилову. Он был очень обрадован и горячо благодарил меня, словно бог весть за какое благодеяние.
- Скажите, товарищ Гаврилов, - обратился я к нему, - как вы тут живете с киргизами?
Он было замялся, но потом решительно ответил, глядя мне прямо в глаза:
- Неважно, товарищ. Очень неважно.
- Почему?
- Да все из-за земли. У нас тут богарной мало, все больше поливная. А киргизы-то, почитай, всю ее и захватили. Хорошо бы еще, если бы сеяли сами, не жалко было бы. А то ведь сеют они мало, а все норовят мужикам в аренду исполу сдать. А мужики, конечно, по декрету желают, чтобы земля, значит, того была, кто ее работает, а не так, за здорово живешь, половину урожая получать. Опять же с водой нелады. Как полив начинается, киргизы, сидя в головах арыков, всю воду себе забирают, а мужикам или совсем не дают, или мало: ну, и пропадает без полива крестьянская земля.
- А почему же они не дают? Может, самим не хватает?
- Ну, как не хватает! Оно, конечно, бывает, что и воды маловато, а больше из озорства да из злобы не дают; бывает еще, что и деньги требуют за воду.
- Но ведь закон-то на стороне мужиков в этом случае, - заметил я. - Почему же они не потребуют, что им полагается?
Гаврилов улыбнулся. Убей-Кобылин откровенно рассмеялся.
- Эх, товарищ, знаете, как говорят: закон, что дышло - как повернул, так и вышло, - наставительно заметил Гаврилов. - Верно, слыхали? Да еще говорят, что до бога-то высоко, а до начальства далеко. Вот вы говорите: потребовать. Да с кого требовать-то будешь? Ходишь, жалуешься, а толку никакого нет. Поневоле приходится устраиваться на месте как-нибудь: заплатишь и дело с концом.
- То есть, как это заплатишь? Неужели у вас все на взятке построено?
- Да как вам сказать. Ведь тут народ все еще старинкой живет, а при царе известно было: «не подмажешь, не поедешь»… Из города плохо подтягивают. Вот в чем беда вся: коммунистов правильных у них мало. А так все, вроде коммунистов. Приедет, например, из города, комиссия посевы проверять насчет налогов, ей сейчас насоберут да в зубы: ну, она и окривеет на один глаз.
В это время мое внимание привлек скакавший во весь дух по улице толстый киргиз с окладистой черной бородой. Он подскакал прямо к нам, крикнул что-то Гаврилову, и тот поспешно направился к нему. Пошептавшись между собою, они, очевидно, договорились, и киргиз полетел дальше по улице, подымая пыль, в которой серыми тенями прыгали собаки.
Секретарь вернулся к нам, слегка усмехаясь.
- Вы, товарищ, - обратился он ко мне, - по какому делу едете в Каракол?
Я сказал.
Подумав несколько мгновений, он засмеялся:
- Вот уж верно, что на ловца и зверь бежит. Только вот мы с вами говорили насчет взяток всяких. - Он понизил голос и говорил почти шепотом. - Только вы уж меня не выдавайте, ладно? Видали ли вы вот толстого киргиза? Это председатель волисполкома, мой начальник, значит. Так его здесь целыми неделями не видать, все на меня валит, а сейчас готовится встретить представителя опийной организации (государственный орган, ведающий сбором опийного мака в Джетысу). Киргизы тут много маку сеют. А на опиум налог большой. Вот председатель, значит, хоть и партийный сам, а хозяев объезжает и собирает деньги, «на смазку», значит.
Хотя я был знаком немного с порядками края, но тут и я удивился:
- Неужели же это делается у вас так просто?
- А что же вы думаете? Очень даже просто. Приедет, значит, из города, комиссар, ему сейчас «дастархан» устроят, барана зарежут, самогонки поднесут, а потом и опрос начнут, кто сколько сеет десятин маку. И уж тут-то только и услышишь, что «быр да быр» (один да один). А какое там одна десятина, когда многие по 2-3 засевают. Вот так, значит, и опросят всех, а потом и списки тут же заверит председатель, и дело в шляпе. Проверили, значит…
Кобылин хихикнул, хозяин с снисходительной улыбкой смотрел на меня, как на младенца.
Мне стало не по себе. Позднее в Караколе я беседовал на эту тему с ответственными работниками, и мне подтвердили, что такие случаи бывают часто. Кадр местных работников слаб и в значительной степени остался еще от старого времени; коммунистов мало, если говорить о настоящих коммунистах, а не примазавшихся.
Эти последние, к сожалению, пролезли в партию в большом числе; каждая чистка выбрасывает их пачками, но все-таки их много осталось.
Все сказанное является бедой не только одного Каракола, но и всего Джетысу. Теперь с явлениями этого порядка начинается суровая борьба. Был устроен ряд показательных процессов, и, хотя зло это сильно еще и сейчас, можно быть уверенным, что в течение ближайших лет оно будет изжито.
__________
Мы подъезжали к большому русскому поселку Сазановке, расположенному на «сазах» (отсюда и название Сазановка). Эта огромная деревня, с населением в несколько тысяч человек, с правильно разбитыми, обсаженными деревьями улицами и домами, зачастую не хуже городских, широко раскинулась у подножья гор, откуда сейчас текли бесконечные ручьи, и вода, переполняя арыки, разливалась прямо по улицам.
Стада гусей и уток с наслаждением плескались в воде; в невысохшей грязи довольно хрюкали свиньи. Был праздник, и разодетые парни и девки, лузгая семячки, под гармонь шеренгами ходили по деревне, заполняя ее задорными звуками русской песни.
Если не считать голубеющего озера, которое как раз против Сазановки достигает наибольшей ширины, и вздыбившихся гор, можно было подумать, что находишься где-нибудь в середине России.
Когда-то поселок был очень богат, крестьяне сеяли хлеб сотнями десятин, имели огромные пасеки и вели большое рыболовное хозяйство. Но в 1916 г. село было сожжено и разграблено киргизами, и теперешняя деревня значительно беднее старой.
Мы заехали на караван, неожиданно чистый, с солидными хозяйственными постройками и горами свежего навороченного клевера. Хозяин, еще молодой парень, лет 26, веселый и разбитной, в новенькой рубахе и с напомаженными волосами, предложил подать чай в саду.
Маленький, уютный с крошечным прудиком, в котором кувыркались китайские утки, садик был засажен яблонями, грушами и сливами. Густые кусты красной смородины и сирени закрывали дувал. Было тенисто и прохладно, и так приятно было растянуться на траве, еще влажной от росы. Путаясь в кустах и смешно подпрыгивая на слабеньких ножках, глядел на нас испуганными глазами еще детеныш - илик и мгновенно нырял в траву, как только ему казалось, что покушаются на его свободу.
Мы разлеглись вокруг давно не виданной чистой, белой скатерти, на которой появилось свежее молоко, масло, яйца, и отдыхали всем существом после утомительной тряски по отвратительной пыльной дороге.
Я спросил у нашего молодого хозяина, помнит ли он киргизский бунт. Он оживленно и охотно рассказал мне интересную и красочную страницу из истории восстания.
«Я еще тогда мальчиком был, лет 16, но помню все, как сейчас.
Вдруг, это, наш Сатаркул, батрак-то, пропал; нет и нет, как сгинул. Смотришь, и у других мужиков батраки пропадают: то один уйдет, то другой, да еще с собою и скот угоняют. Мужики говорят: тут нечисто что-то. Между прочим, слушок пошел: киргизы хотят всех русских порезать, а сами германцам поддаться.
Что тут сделалось?.. Село-то наше большое, а мужиков почитай и нет: всех на войну угнали. Остались только старики да малолетние вроде меня.
Вдруг прискакали мужики из соседней деревни и помощи просят: киргизы, говорят, жгут и убивают до последнего. А какая же от нас помощь, когда сами трясемся?
Дальше - больше. То с одной деревни, то с другой прибегают старики, бабы, плачут: хлеб потоптали, говорят, проклятые, детей порезали, домашность всю пожгли, скот угнали…
И вот, таким манером, народу собралось в Сазановке тысяч десять. Конечно, все думают: деревня большая, киргизам не поддастся, и со всех сторон к нам так и прут. Гонят коней вовсю, кричат, плачут, не дай бог.
Смотрим вечером, а на горах округ Сазановки костров видимо-невидимо, и галдеж киргизский слыхать. А кругом, как глянем, вокруг озера одно зарево только и видать: горят деревни.
Порешили всем засесть в саду казенном. Похватал кто что мог из добра своего, загнали в сад скот, и сами все туда же. А сад-то громадный: десятин на десять и дувалом кругом обнесен. Только сюда забрались, а киргизы лавой в деревню понеслись и давай грабить и поджигать. Загорелась Сазановка, вся как есть, ажно жарко стало в саду. Бабы ревут (известно, добра жалко), ребятишки плачут, скотина бьется, - беда прямо.
Был у нас тут случаем вроде офицера один, корнет назывался, и его мужики в начальники повыбрали. Начал он по-военному всем распоряжения давать: у кого ружья были (а было их мало, больше дробовики и всего-то штук 30), тех у самой стены поставил, а остальным приказал патроны делать. Устроили мастерскую и так сами себе порох и дробь приготовляли. Вот, значит, как сгорала деревня-то, киргизы и давай нас обстреливать, а потом прямо на нас и понеслись толпой. Подпустили мы их близко, да как жжакнем из ружьев, они наутек. И так они на нас сколько раз наступали и не счесть, но мы-то все их отгоняли.
Тут хлеб кончился. Начали резать скот. Хорошо - вода была: колодец большой был у нас в саду, а то бы совсем круто пришлось.
Сидим мы, отбиваемся целые дни, все помощи ждем из города, а помощи все нет как нет. Поранило много у нас; лечили мы их своими средствами. Были и убитые, так мы их тут же в саду и хоронили. От тесноты да духоты вонь была страшная; пошли болезни всякие, дизентерия какая-то, прямо дышать нечем стало. А киргизы за дувалом скачут, насмехаются и всех порезать обещают.
Ну, и вытерпели же мы… Думали - не выдержим, и которые мужики даже совсем сдаться киргизам хотели, но корнет, значит, как двинет их по зубам да матом как покроет, да и говорит: „Ежели, - говорит, - сукины сыны, сдаться захотите, так я, - говорит, - таких мерзавцев своими руками перестреляю“. Замолчали тогда мужики.
Вот ночью сидим мы и глядим на горы. А там костров - миллион. Сидят себе киргизы да нашу скотину жрут. Они только днем в атаку ходили, а как свечереет - сейчас же в горы на отдых. На душе у нас нехорошо. Деремся вот уже две недели, сколько померло… Скот от бескормицы попадал, а помощи нет никакой. Хоть и посылали мы людей в Тюп и Каракол за помощью, да должно перехватили их киргизы и поубивали. Ну, думаем, придется, видно, всем нам здесь смертью помирать. Ох, и горько ж было: помирать-то ведь не хотелось…
Вдруг слышим, где-то далеко ровно пение послышалось; думаем, киргизы „бузы“ (просяной отвар) напились и орут. Нет, не похоже что-то на киргизское пение. Екнуло у нас сердце. Проснулись все, насторожились, слушают… Утихло пение, а мы все слушаем, и так-то у нас думка была: ах, если бы свои…
Вдруг совсем недалеко, версты за две, как грянет: „По улице мостовой“, - так мы словно с ума посошли. Тут и смех, и плач, и поцелуи…
Скоро к нам подошел отряд: оказалось, добровольцы, человек 100, из Каракола. У них и пушка была с собою, деревянная из Тюпа, где какой-то мастер целых три таких штуки понаделал. Киргизы-то как увидели их, решили, что это солдаты и давай утекать. Скоро их ни одного не осталось, и тут-то мы только сад наш и оставили.
Пошли на деревню, а там только трубы обгорелые торчат; деревья и те повырубили, черти».
- А что, новая Сазановка разве хуже старой? - спросил я.
- Куда там, - гордо ответил мне хозяин. Прямо город был. Такие дома были каменные, что - мое почтение. А эта уже так: деревня как деревня.
ПРОДОЛЖЕНИЕ
От автора. Предисловие. 1. Пишпек. 2. От Пишпека до Токмака.
3. Караван-сарай, Буамское ущелье, озеро Иссык-Куль.
4. Русско-киргизские отношения до 1916 года. Киргизское восстание. Земельные реформы 1920 года.
5. Деревенский кооператив. У секретаря сельсовета. Сазановка.
6. В гостях у Убей-Кобылина. Каракол и его окрестности. Аксуйские ключи.
7. В поисках нефти. Поездка на джайлау.
8. Перевал Санташ. Каркаринская ярмарка.
9. Ущелье Тимерлик. Переправа через Или.
10. Джаркент. Налет Мураева. Дунганская мечеть. Гойжа.
11. Станция Кайбун. Встреча с милиционером. Николай Карякин. Алтун-Эмельский перевал. Базар в Кугалах.
12. Талды-Курган. Прямая дорога в Алма-Ату.
13. Столица Джетысу. 14. Дорога в Пишпек. Перевал Кастек. Заключение.
ГЛАВА ПЯТАЯДеревенский кооператив. У секретаря сельсовета. Сазановка
И вот теперь, в Турайгыре, на русском караване, находясь исключительно среди русских, крестьяне, не стесняясь, высказывали свое недовольство киргизами и всячески ругали киргизскую власть.
Как я убедился потом, этот пункт - общий почти всем крестьянам; во всех своих бедах они винят исключительно киргиз.
Я попробовал напомнить крестьянам историю колонизации края, то угнетение, которому подвергались в царское время туземцы, и, наконец, события 1916 года.
- Ну, так что, - перебил меня первый возчик, весь красный от волнения, - был 16-й, да сплыл; порезали друг друга немало, квиты. А за что они теперь русского человека утесняют? Ясное дело, хотят нас отсюда совсем выжить. Ну, да мы это еще посмотрим… - добавил он тише и, как будто испугавшись своих слов, торопливо поднялся и пошел задавать лошадям корм.
Я отправился к озеру прогуляться. Оно спало, освещенное яркой луной и казалось безграничным, как море. В воздухе было тихо; лежали огромными пятнами тени от гор; на противоположной стороне смутно белели снежные вершины.
__________
В Турайгыре недалеко от берега на дне озера видны какие-то кирпичные стены: возможно, что это остатки какого-нибудь древнего города, смытого водой. Таких остатков древних городов имеется на дне озера несколько; кроме Турайгыра, они имеются у устья р. Тюп, недалеко от Каракола, в местности Кайсара и т. д.
От Турайгыра дорога все так же пустынна. Близко надвинувшиеся горы не дают возможности заниматься земледелием, а киргизы сейчас укочевали повыше на джайляу. Через каждые 25-30 верст имеются киргизские караван-сараи, где, кроме чая, ничего нельзя достать.
Я нигде не видал ничего беднее этих «гостиниц».
Темная мазанка с земляным полом, на котором валяется тряпье. Полуразрушенный глиняный дувал окружает широкий двор, где на крыше подобия сарая лежит немного клевера. Иногда около дома пасется худая лошадь или пара баранов - это все богатство хозяина. Уму непостижимо, как люди ухитряются прожить, а живут… Спать в мазанке невозможно из-за грязи и вшей; не только летом, но и зимой приходится ночевать в бричке на открытом воздухе.
Хороша только вода: она сбегает прямо с гор и чиста, прозрачна и холодна, как лед.
Полуголые, а то и совсем голые, киргизята голодными глазами глядят на вас и с ожесточением вгрызаются в поданный им хлеб. Полтинник, который отдаю хозяину за ночлег, кажется большой суммой и вызывает глубокую благодарность.
__________
Но вот дорога оживилась. Горы отодвинулись; начали попадаться посевы; яркими пятнами запестрел опийный мак, который охотно сеют киргизы.
Мы въехали в русскую деревню «Сарой» [Селение Курское (Кичи-Сары-Ой, Сары-Ой). - rus_turk.], довольно большую, и я вдруг, к несказанному своему удивлению, заметил необычную в этих местах вывеску: «Каапаратив».
- Эй, Кобылин, стой! Надо зайти познакомиться.
Убей-Кобылин ухмыльнулся и, останавливая лошадей, пробормотал: «Вот еще, г… не видал. Чего тут доброго увидишь».
Я зашел в лавку.
Первое, что мне бросилось в глаза, это - сгрудившиеся у прилавка 4 человека. Они с любопытством посмотрели на меня и, как ни в чем не бывало, продолжали свое дело.
«Верно, - подумал я, - это заседание правления». Оказалось гораздо прозаичнее: они играли в карты…
В лавке товара было мало: 2 бидона с керосином, спички, туалетное мыло, немного галантереи и 2-3 куска какой-то материи.
Я начал расспрашивать приказчика о торговле.
- Какая там торговля, - махнул он рукой. - Разговор один только. Из города товара в кредит дают мало, да и потом у мужиков денег нет. Покупать-то не на что.
- Ну, а как у вас с хлебом? - спросил я.
- Плохо, товарищ, совсем плохо. Сгорел хлеб, - уныло ответил мне седенький крестьянин в широкой с порванный верхом шляпе. - Целое лето дождя не было. Ну, и посох хлеб.
- Разве у вас земля исключительно богарная?
- Нет, зачем, есть и поливная.
- Ну?
- Ну, и толку-то все равно никакого нет. Потому что в головах «пташки» засели и крестьянам воды не дают.
Приказчик выразительно посмотрел на моего собеседника (кто его знает, этого проезжего, может, он из начальства киргизского: как бы чего не вышло…), и тот замолчал.
Я спросил у приказчика, где бы тут можно остановиться не на караване, а просто на дворе у мужика. Приказчик указал мне на Николая Гаврилова - секретаря сельсовета.
__________
Меня приятно обрадовала чистая крестьянская хата, аккуратный двор и домовитость, бросавшаяся в глаза. Хозяин, среднего роста, лет сорока, босой, с небольшой кудрявой бородкой и живыми глазами, оказался очень толковым человеком, с которым было приятно побеседовать.
Мы уселись в маленьком садике за чаем в ожидании давно не виданной яичницы с салом и начали толковать на всякие темы, причем оказалось, что этот простой семиреченский крестьянин очень интересуется всеми общественно-политическими вопросами. Я, с своей стороны, расспрашивал его о местной жизни, о взаимоотношениях крестьян и киргиз, о земельном вопросе.
В своих ответах он был осторожен. Говорил иногда намеками, но видно было, что он отлично разбирается во всем происходящем.
«Что ж, - говорил он. - По справедливости если рассуждать, крестьяне сами виноваты: зачем киргиз раньше так обижали? Ну, теперь, понятно, и те спуску не дают: так зажимают, что ой-ой.
Возьмем к примеру конокрадство. Киргизу лошадь украсть, да еще у русского - первое дело; ну, хорошо. Украли у тебя, а жаловаться-то кому пойдешь? Власть-то у нас тут киргизская, а они своих не выдадут, хоть зарежь.
Из города придет, скажем, бумага, чтобы найти, а искать-то кто будет? Тот же киргиз… А если русский сам найдет коня, то 20 свидетелей-киргиз под присягой заявят, что конь-де киргизский, а не русский. Вот и ищи тут суда и расправы.
Просто беда с этими конокрадами; мужики криком кричат, а поделать ничего нельзя. Тут вот один русский был, коммунист, очень серьезный человек. Все хотел конокрадов накрыть, так его темной ноченькой киргизы так отделали, что человек чуть богу душу не отдал. И жаловался в городе, опять же человек партийный, а толку все равно никакого. Кто их знает, - прибавил он, подумав, - может, у конокрадов в городе приятели большие…»
Хозяйка, типичная русская крестьянка, подала аппетитно пахнувшую луком поджаренную яичницу, и мы с Убей-Кобылиным энергично принялись за нее.
Пока мы закусывали, Гаврилов работал что-то по хозяйству, деликатно не желая нам мешать. Завидя, что мы кончили, он снова подсел к нам:
- Нет ли у вас, товарищ, газетки из центра? Мы из города хоть и получаем, да редко. А московских так и совсем не видать.
К счастью, у меня нашлось несколько газет, имевших месячную давность, но для этого заброшенного угла бывших еще свежими, - и я передал их Гаврилову. Он был очень обрадован и горячо благодарил меня, словно бог весть за какое благодеяние.
- Скажите, товарищ Гаврилов, - обратился я к нему, - как вы тут живете с киргизами?
Он было замялся, но потом решительно ответил, глядя мне прямо в глаза:
- Неважно, товарищ. Очень неважно.
- Почему?
- Да все из-за земли. У нас тут богарной мало, все больше поливная. А киргизы-то, почитай, всю ее и захватили. Хорошо бы еще, если бы сеяли сами, не жалко было бы. А то ведь сеют они мало, а все норовят мужикам в аренду исполу сдать. А мужики, конечно, по декрету желают, чтобы земля, значит, того была, кто ее работает, а не так, за здорово живешь, половину урожая получать. Опять же с водой нелады. Как полив начинается, киргизы, сидя в головах арыков, всю воду себе забирают, а мужикам или совсем не дают, или мало: ну, и пропадает без полива крестьянская земля.
- А почему же они не дают? Может, самим не хватает?
- Ну, как не хватает! Оно, конечно, бывает, что и воды маловато, а больше из озорства да из злобы не дают; бывает еще, что и деньги требуют за воду.
- Но ведь закон-то на стороне мужиков в этом случае, - заметил я. - Почему же они не потребуют, что им полагается?
Гаврилов улыбнулся. Убей-Кобылин откровенно рассмеялся.
- Эх, товарищ, знаете, как говорят: закон, что дышло - как повернул, так и вышло, - наставительно заметил Гаврилов. - Верно, слыхали? Да еще говорят, что до бога-то высоко, а до начальства далеко. Вот вы говорите: потребовать. Да с кого требовать-то будешь? Ходишь, жалуешься, а толку никакого нет. Поневоле приходится устраиваться на месте как-нибудь: заплатишь и дело с концом.
- То есть, как это заплатишь? Неужели у вас все на взятке построено?
- Да как вам сказать. Ведь тут народ все еще старинкой живет, а при царе известно было: «не подмажешь, не поедешь»… Из города плохо подтягивают. Вот в чем беда вся: коммунистов правильных у них мало. А так все, вроде коммунистов. Приедет, например, из города, комиссия посевы проверять насчет налогов, ей сейчас насоберут да в зубы: ну, она и окривеет на один глаз.
В это время мое внимание привлек скакавший во весь дух по улице толстый киргиз с окладистой черной бородой. Он подскакал прямо к нам, крикнул что-то Гаврилову, и тот поспешно направился к нему. Пошептавшись между собою, они, очевидно, договорились, и киргиз полетел дальше по улице, подымая пыль, в которой серыми тенями прыгали собаки.
Секретарь вернулся к нам, слегка усмехаясь.
- Вы, товарищ, - обратился он ко мне, - по какому делу едете в Каракол?
Я сказал.
Подумав несколько мгновений, он засмеялся:
- Вот уж верно, что на ловца и зверь бежит. Только вот мы с вами говорили насчет взяток всяких. - Он понизил голос и говорил почти шепотом. - Только вы уж меня не выдавайте, ладно? Видали ли вы вот толстого киргиза? Это председатель волисполкома, мой начальник, значит. Так его здесь целыми неделями не видать, все на меня валит, а сейчас готовится встретить представителя опийной организации (государственный орган, ведающий сбором опийного мака в Джетысу). Киргизы тут много маку сеют. А на опиум налог большой. Вот председатель, значит, хоть и партийный сам, а хозяев объезжает и собирает деньги, «на смазку», значит.
Хотя я был знаком немного с порядками края, но тут и я удивился:
- Неужели же это делается у вас так просто?
- А что же вы думаете? Очень даже просто. Приедет, значит, из города, комиссар, ему сейчас «дастархан» устроят, барана зарежут, самогонки поднесут, а потом и опрос начнут, кто сколько сеет десятин маку. И уж тут-то только и услышишь, что «быр да быр» (один да один). А какое там одна десятина, когда многие по 2-3 засевают. Вот так, значит, и опросят всех, а потом и списки тут же заверит председатель, и дело в шляпе. Проверили, значит…
Кобылин хихикнул, хозяин с снисходительной улыбкой смотрел на меня, как на младенца.
Мне стало не по себе. Позднее в Караколе я беседовал на эту тему с ответственными работниками, и мне подтвердили, что такие случаи бывают часто. Кадр местных работников слаб и в значительной степени остался еще от старого времени; коммунистов мало, если говорить о настоящих коммунистах, а не примазавшихся.
Эти последние, к сожалению, пролезли в партию в большом числе; каждая чистка выбрасывает их пачками, но все-таки их много осталось.
Все сказанное является бедой не только одного Каракола, но и всего Джетысу. Теперь с явлениями этого порядка начинается суровая борьба. Был устроен ряд показательных процессов, и, хотя зло это сильно еще и сейчас, можно быть уверенным, что в течение ближайших лет оно будет изжито.
__________
Мы подъезжали к большому русскому поселку Сазановке, расположенному на «сазах» (отсюда и название Сазановка). Эта огромная деревня, с населением в несколько тысяч человек, с правильно разбитыми, обсаженными деревьями улицами и домами, зачастую не хуже городских, широко раскинулась у подножья гор, откуда сейчас текли бесконечные ручьи, и вода, переполняя арыки, разливалась прямо по улицам.
Стада гусей и уток с наслаждением плескались в воде; в невысохшей грязи довольно хрюкали свиньи. Был праздник, и разодетые парни и девки, лузгая семячки, под гармонь шеренгами ходили по деревне, заполняя ее задорными звуками русской песни.
Если не считать голубеющего озера, которое как раз против Сазановки достигает наибольшей ширины, и вздыбившихся гор, можно было подумать, что находишься где-нибудь в середине России.
Когда-то поселок был очень богат, крестьяне сеяли хлеб сотнями десятин, имели огромные пасеки и вели большое рыболовное хозяйство. Но в 1916 г. село было сожжено и разграблено киргизами, и теперешняя деревня значительно беднее старой.
Мы заехали на караван, неожиданно чистый, с солидными хозяйственными постройками и горами свежего навороченного клевера. Хозяин, еще молодой парень, лет 26, веселый и разбитной, в новенькой рубахе и с напомаженными волосами, предложил подать чай в саду.
Маленький, уютный с крошечным прудиком, в котором кувыркались китайские утки, садик был засажен яблонями, грушами и сливами. Густые кусты красной смородины и сирени закрывали дувал. Было тенисто и прохладно, и так приятно было растянуться на траве, еще влажной от росы. Путаясь в кустах и смешно подпрыгивая на слабеньких ножках, глядел на нас испуганными глазами еще детеныш - илик и мгновенно нырял в траву, как только ему казалось, что покушаются на его свободу.
Мы разлеглись вокруг давно не виданной чистой, белой скатерти, на которой появилось свежее молоко, масло, яйца, и отдыхали всем существом после утомительной тряски по отвратительной пыльной дороге.
Я спросил у нашего молодого хозяина, помнит ли он киргизский бунт. Он оживленно и охотно рассказал мне интересную и красочную страницу из истории восстания.
«Я еще тогда мальчиком был, лет 16, но помню все, как сейчас.
Вдруг, это, наш Сатаркул, батрак-то, пропал; нет и нет, как сгинул. Смотришь, и у других мужиков батраки пропадают: то один уйдет, то другой, да еще с собою и скот угоняют. Мужики говорят: тут нечисто что-то. Между прочим, слушок пошел: киргизы хотят всех русских порезать, а сами германцам поддаться.
Что тут сделалось?.. Село-то наше большое, а мужиков почитай и нет: всех на войну угнали. Остались только старики да малолетние вроде меня.
Вдруг прискакали мужики из соседней деревни и помощи просят: киргизы, говорят, жгут и убивают до последнего. А какая же от нас помощь, когда сами трясемся?
Дальше - больше. То с одной деревни, то с другой прибегают старики, бабы, плачут: хлеб потоптали, говорят, проклятые, детей порезали, домашность всю пожгли, скот угнали…
И вот, таким манером, народу собралось в Сазановке тысяч десять. Конечно, все думают: деревня большая, киргизам не поддастся, и со всех сторон к нам так и прут. Гонят коней вовсю, кричат, плачут, не дай бог.
Смотрим вечером, а на горах округ Сазановки костров видимо-невидимо, и галдеж киргизский слыхать. А кругом, как глянем, вокруг озера одно зарево только и видать: горят деревни.
Порешили всем засесть в саду казенном. Похватал кто что мог из добра своего, загнали в сад скот, и сами все туда же. А сад-то громадный: десятин на десять и дувалом кругом обнесен. Только сюда забрались, а киргизы лавой в деревню понеслись и давай грабить и поджигать. Загорелась Сазановка, вся как есть, ажно жарко стало в саду. Бабы ревут (известно, добра жалко), ребятишки плачут, скотина бьется, - беда прямо.
Был у нас тут случаем вроде офицера один, корнет назывался, и его мужики в начальники повыбрали. Начал он по-военному всем распоряжения давать: у кого ружья были (а было их мало, больше дробовики и всего-то штук 30), тех у самой стены поставил, а остальным приказал патроны делать. Устроили мастерскую и так сами себе порох и дробь приготовляли. Вот, значит, как сгорала деревня-то, киргизы и давай нас обстреливать, а потом прямо на нас и понеслись толпой. Подпустили мы их близко, да как жжакнем из ружьев, они наутек. И так они на нас сколько раз наступали и не счесть, но мы-то все их отгоняли.
Тут хлеб кончился. Начали резать скот. Хорошо - вода была: колодец большой был у нас в саду, а то бы совсем круто пришлось.
Сидим мы, отбиваемся целые дни, все помощи ждем из города, а помощи все нет как нет. Поранило много у нас; лечили мы их своими средствами. Были и убитые, так мы их тут же в саду и хоронили. От тесноты да духоты вонь была страшная; пошли болезни всякие, дизентерия какая-то, прямо дышать нечем стало. А киргизы за дувалом скачут, насмехаются и всех порезать обещают.
Ну, и вытерпели же мы… Думали - не выдержим, и которые мужики даже совсем сдаться киргизам хотели, но корнет, значит, как двинет их по зубам да матом как покроет, да и говорит: „Ежели, - говорит, - сукины сыны, сдаться захотите, так я, - говорит, - таких мерзавцев своими руками перестреляю“. Замолчали тогда мужики.
Вот ночью сидим мы и глядим на горы. А там костров - миллион. Сидят себе киргизы да нашу скотину жрут. Они только днем в атаку ходили, а как свечереет - сейчас же в горы на отдых. На душе у нас нехорошо. Деремся вот уже две недели, сколько померло… Скот от бескормицы попадал, а помощи нет никакой. Хоть и посылали мы людей в Тюп и Каракол за помощью, да должно перехватили их киргизы и поубивали. Ну, думаем, придется, видно, всем нам здесь смертью помирать. Ох, и горько ж было: помирать-то ведь не хотелось…
Вдруг слышим, где-то далеко ровно пение послышалось; думаем, киргизы „бузы“ (просяной отвар) напились и орут. Нет, не похоже что-то на киргизское пение. Екнуло у нас сердце. Проснулись все, насторожились, слушают… Утихло пение, а мы все слушаем, и так-то у нас думка была: ах, если бы свои…
Вдруг совсем недалеко, версты за две, как грянет: „По улице мостовой“, - так мы словно с ума посошли. Тут и смех, и плач, и поцелуи…
Скоро к нам подошел отряд: оказалось, добровольцы, человек 100, из Каракола. У них и пушка была с собою, деревянная из Тюпа, где какой-то мастер целых три таких штуки понаделал. Киргизы-то как увидели их, решили, что это солдаты и давай утекать. Скоро их ни одного не осталось, и тут-то мы только сад наш и оставили.
Пошли на деревню, а там только трубы обгорелые торчат; деревья и те повырубили, черти».
- А что, новая Сазановка разве хуже старой? - спросил я.
- Куда там, - гордо ответил мне хозяин. Прямо город был. Такие дома были каменные, что - мое почтение. А эта уже так: деревня как деревня.
ПРОДОЛЖЕНИЕ