Наурус и Джюра, братья-кудукчи (2/2)
Н. Н. Каразин. Наурус и Джюра, братья-кудукчи.
НАЧАЛО
Н. Н. Каразин. Почта в Кизил-Куме
Поели русские вдоволь, чаю напились по горло, братьев, что дров им припасли, не били, даже накормили как следует и чаем напоили. Один, в чудной шапке такой, все через Аман-бая, джигита-переводчика, про колодцы расспрашивал и каждое слово записывал. Этот даже монетку дал серебряную и папироски окурок.
Спать легли.
Спали крепко киргизы-тюячи, плотно прижавшись друг к другу, спал и Аман-бай-джигит с Тимофеем-слугою, под общей кошмою, спали и тюра русские, по двое в тарантасах, плотно кругом застегнув кожаные фартуки, спал и Рахман - горбун придурковатый, бросив в степи вверенных его наблюдению верблюдов, спали и Наурус с Джюрою, и в их животах тепло так, сладко русский чай с сахаром переливался…
Чуть забрезжил рассвет, чуть только беловатая полосочка протянулась на востоке - все еще спали на бивуаке, а братьев и след простыл. Скрали они коробку початую жестяную с рыбками в масле, скрали еще передок бараний сырой, что в запасе был за арбою худо привязан, да и ходу подальше. Стоял еще очень удобно большой чайник медный, ложку забыл слуга Тимофей на котле, дорогую ложку, серебряную. Поглядывали было косо братья на эти предметы, да нет, - очень уж страшно!.. Так страшно, что вот и с бараниною они четвертую версту по глубокому песку рысью дуют, а чтобы было, если бы у них за плечами чайник медный ворованный побрякивал?
Поднялись урусы на ноги, собираться стали. Пропажи своей пустяшной даже не заметили, только другая беда с ними случилась:
Пошел Рахман придурковатый утром верблюдов собирать в степи; пошел с ним и мальчишка в синей чалме; верблюдов собрали и к колодцам пригнали, да не всех: одной верблюдицы молодой не досчитались. Пошли опять искать. Искали-искали, нету, да и только. Просто сквозь землю провалились! Что делать?
Старший тюячи, Дост-Магомет, побил Рахмана, обругал всех словами крепкими, второй за ним тоже с кулаками к загорбкам дурака лезет. Урусы бранятся, ждать не хотят; говорят, что для того и нанимали запасных верблюдов, чтобы задержки не было. А ведь как его, верблюда пропавшего, бросить! Скотина ценная: шестьдесят монет дать, так не всегда купить можно. Однако в степи тоже не стоять, и ехать надо. Попытались еще раз; все разошлись по барханам. Кричат, зовут, выглядывают; только и слышно на разные голоса: «Каз-каз-каз!»: - призывные крики. Нет как нет пропавшей верблюдицы! В слезы ударился Дост-Магомет, ревет и его товарищ, ревет благим матом и мальчишка в чалме, ревет и сам Рахман придурковатый и, как виновный, чувствует свою провинность; без ропота тычки и пинки переносит.
Запрягли тарантасы, навьючили верблюдов, покричали еще «каз-каз-каз!» и тронулись. Только перед отходом Дост-Магомет с мальчишкою в чалме перешепнулись о чем-то меж собою, так, чтобы, главное, джигит, что при русских был, не слышал да своим господам не передал бы.
Заскрипел, занырял снова между барханами караван урусов. Быстро стыла на морозе-утреннике зола их костров, разнесло ветром их окурки папиросные, подхватило клок бумаги синей промасленной и на колючем кусте, словно на милость духов степных, развесило.
Далеко ушли тем временем братья-кудукчи от этого места.
_________
Сидят Наурус с Джюрою опять у огонька на забытых, заброшенных колодцах, часов шесть пути в стороне от караванного тракта, и баранину жарят на угольях. Короткие дни здесь в глубокую осень; много ли прошли за день, а уже снова стемнело, да еще как, пуще вчерашнего. Сидят братья, в огонь дрова подбрасывают, пальцами в мясо тычат, все пытают, не поспело ли. Волки где-то неподалеку подвывают; то один начнет, то другой ему завторит. Ящерица степная на огонь выползла, на передних лапах приподнялась, выставила из-за кучки помета свою большую голову и на людей смотрит. Вскрикнуло что-то высоко-высоко в воздухе, да резко так, словно железом по железу скребнуло. Вздрогнул Джюра и на брата покосился, вздрогнул и Наурус, и шепчет:
- Албасты-бассу [собственное имя одного из злых духов степей - из мифологии номадов] пролетел. Кому же больше?
Достал ножик из-за пояса, отрезал кусочек баранины, крохотный, пошептал на него и высоко его кверху подкинул: на, мол, тебе, нам не жалко! Вдруг колоссальная фигура верблюда разом показалась перед ними в освещенном круге костра, а на спине у этого верблюда сидит мальчишка в чалме, тот самый, что с русскими шел. Сидит такой веселый, радостный, узкие глазенки его так и светятся из-за выпуклых скул.
- А, друзья-приятели, здорово! Как, Аллах милостив ли к вам? Вот опять пришлось свидеться!
- Здравствуй! - бормочет, растерявшись, Наурус. - Спасибо, как ты, здоров ли?
- Здравствуй! - бормочет и Джюра.
Выхватил кусок мяса из огня и прикрыл его полою своего рваного халата.
Подумал сдуру, не за этим ли послали урусы мальчишку на верблюде, ворованную баранину разыскивать.
- Ну, уж я с вами переночую, - говорит приезжий, слезая через шею с верблюда. - Темно ведь, где же теперь догонять арбы, и на дорогу-то, поди, не выберешься! А я давно гляжу, - огонек вдали, так вот на огонь и выехал, а хоть пропадай совсем! Верблюд устал, еле ноги переставляет… Эх ты бедная, бедная!
Ласкает мальчик свою верблюдицу, гладит ее по морде запененной, гладит грязною, корявою рукою по большим, чудным, черным как уголь глазам, чуть не плачет от радости.
- А ведь я ее нашел, - рассказывает мальчуган. - Целый день искал! Сколько исходил - страсть! Все пешком! Уже под вечер, гляжу: а она лежит между барханами, только чуть спина видна, просто другой мимо бы прошел, не увидал, а я вот увидел и сразу заметил. Дост-Магомет хотел Рахмана оставить отыскивать - где ему, дураку слепому, найти… Да он бы не стал искать, он у нас ленивый, он бы лег где помягче, да и пролежал бы целые сутки. Я уже сам просился у Дост-Магомета остаться. Мы это тихонько от русских, а то те бы, поди, не позволили: народу и так, говорят, мало. Как арбы пошли, а я и Рахман с вьючными верблюдами поотстали немного, будто бы вьюки поправляли, джигит их вперед уехал, - я и остался. Я лепешек взял две за пазуху, думал, одним днем не разыщу. Вот лепешки, хорошие лепешки, совсем почти не черствые. На вот - ешь! Хочешь? Ешь, бери, ничего, очень хорошие лепешки!
Вытащил мальчик из-за пазухи два исковерканных сухих блина, цветом, будто кожа дубленая, угощает братьев. А те уже оправились, сообразили, в чем дело. От лепешки куда не прочь; думают только: делиться ли мясом с этим случайным гостем, или уже так обойдется?
- Иди к огню; ночуй с нами! - сказал Наурус. - Так ты нашел свою верблюдицу?
- Как же; вот ведь она. Ведь это из всего каравана лучшая, молодая, да еще жеребая. Я уже ее не пущу в степь на ночь, сам лучше корму наберу, да ей сюда принесу. Ведь за такую верблюдицу сто монет дать не жалко!
- Денег много! - словно про себя промолвил Джюра. - А что, далеко ушли русские?
- Далеко. Теперь, я думаю, Сайгачью балку перевалили, да, пожалуй, и дальше. Мне Дост-Магомет велел: коли найду верблюдицу скоро, так чтобы сейчас догонял, а коли не скоро, так уже чтобы лучше домой на ней возвращался. - Теперь, может быть, еще нагнать успею!
- Успеешь! - произнес Джюра.
- Как не успеть, - согласился с ним Наурус. - Только, гляди, как бы кто дорогою тебя не обидел. Всяко ведь бывает в степи. Степь не то, что жилое место. Степь дело другое!
- А что? - пододвинулся к огню мальчишка и тотчас же начал переобуваться, сняв сапоги и развертывая бесконечное тряпье своих портянок.
- Да то, что злые люди, - слыхал я, там нынче показались!
- Где же это? - разинул даже рот от удивления его товарищ Джюра.
- Где?! А в этой стороне самой, куда ушли русские. В той самой!
Хотел было возражать Джюра, потому откуда такие могли появиться здесь в степи злые люди, да почувствовал, как его толконул Наурус коленом, и замолчал.
- Ну, - подумал он, - значит, так надо!
Покормились. Братья лепешки-то обе обработали, так как-то это у них незаметно случилось, мальчик и оглядеться не успел. Подкинули еще дров в огонь, легли спать и гостя вплотную между собой положили. Любо старым свои кости около молодого тела греть, крепко обхватили мальчишку, тот бы и рад подальше, да где же одному с двумя справиться. Ну, думает, черт с вами, собаки эдакие!
Ночь прошла; пить захотелось, да и верблюдицу поить нужно; она вон морду свою на длинной шее косматой к самой дыре колодезной протянула, сопит прорезными ноздрями, и глаза у ней помутились.
Взял Джюра ведро свое кожаное с распоркою, спустил в дыру на веревке, потряхивает, покачивает во все стороны. Стучит распорка внизу, сухо ерзает кожа ведра по днищу; воды-то нет там ни капли. Попытались у другого колодца, там то же. Там совсем ведро стало: опустилось сажен на пять, да и стало, а дальше не спускается. Подобрал Наурус камешек гладкий, бросил, прислушивается, булькнуло! Вода есть, значит, что же ведро не идет, не черпает? Лег ничком Джюра, оперся руками на края, приглядывается, говорит:
- Засорилось, гляди, немного, что над самою водою; обкладочное бревно выперло, а на нем мелкий хворост лежит, кинул кто сверху. Вот это-то самое и задерживает ведро. Камень-то прошел ладно, а ведро стало!
- Надо туда лезть! - порешил Наурус.
- Надо, значит! - согласился и его товарищ.
Стал раздеваться Наурус. Халат снял, рубаху свою окрутил вокруг тела вплотную. Начал было веревкою уже опоясываться.
- Да пусти меня, я полезу! - сказал тут мальчишка. - Я ведь легче вас, да мне и просторнее будет. Вы только веревку держите крепче, я там все как следует управлю!
- А и то правда! Полезай! - говорит Наурус.
- Вот якши, вот барракельди [молодец]! - хлопнул руками по бедрам Джюра.
- Ну, давай веревку-то!
Обвязали мальчишку; двойною петлею под мышки подхватили. Нагнулся тот над дырою, а оттуда, словно с заднего двора, где баранов режут и потрохов сроду не убирают, разит.
- Позатухла вода-то! - заметил Наурус. - Долго откачивать придется!
- А ведь какая хорошая была. Я помню, - мотнул головою Джюра, - такая вода, что на Дарье бы так впору… Ну, полезай, что ли!..
Страшно стало мальчишке. Черно там внизу так, холодом оттуда веет, словно из могилы разрытой. Вонь страшнейшая. Вот, думает, дурак, напросился!
- Ну, чего же ты стал?!
Голос у Науруса совсем переменился, глухо так вышло, захлебисто. Сказал он это «Ну, чего же ты стал?», поглядел на него Джюра, да и назад обернулся на всякий случай: нет ли здесь, мол, кого третьего?..
Спустился мальчик в дыру всем телом, а руки на виду еще; словно крючки железные, впились его пальцы в оплет верхней рамы; тряхнул разок веревкою Джюра.
- Да ну, небось! Полезай, что ли!..
- Ты вот за венцы перехватывай… Ползи знай, ничего… веревка крепкая!
Скрылись руки мальчишки.
- Держи веревку кре-пче!.. - из дыры слышится его голос.
- Держим! Ладно. Ползи знай, ползи!
- Ползи!
- Ползи!
Тише и тише шепчут свое «ползи» братья-кудукчи. Тяжело дышат, сопят, словно верблюды запаленные, торопливо так травят конец веревки.
- Ты чего это? - схватил Джюра Наурусову руку.
И не знает он, не сознает хорошо, чего ему жальче: веревки ли своей новой, или того, кто там, внизу, чей шорох из дыры слышен, того, который теперь там, где гулко так булькают осыпающиеся комочки песка и зеленой глины.
Тупой нож совсем, чуть подается волосяная, туго сверченная веревка, пилит, пилит Наурус и не замечает, что совсем не тою стороною ножа, спинкою лезвия по аркану ерзает.
Зуб на зуб не попадает у обоих братьев, трясет их лихорадка злая, жар в голове и в груди. У Джюры вон губа нижняя отвисла, как у покойника, и слюни бегут.
Обвалилась под его коленом пудовая глыба песчаника и рухнула вниз, прыгая с венца на венец, дробясь в мелкую пыль о стены колодца.
- Ооо! - тихо застонало внизу.
Бросил нож свой Наурус, уши зажал кулаками и на спину откинулся.
А Джюра теперь уже и руками, и ногами работает; весь свой край пообломал; пыль столбом над дырою вьется.
Верблюдица тяжело поднялась на ноги. Она ведь видела, что люди делают, - воды ждала. Поднялась горбатая скотина, подошла к колодцу, просунула свою голову между братьями, и глаза ее кроткие, черные доверчиво так, ласково смотрят на них.
- Ооо! - опять послышалось снизу.
Бросили братья и веревку свою, и нож, бросил Наурус и халат свой, что снял перед этим, и оба - ноги их плохо слушались, подколенки сами собою гнулись - на четвереньках, словно зверье какое, а не люди, за песчаный бархан поползли, да там и засели, друг на друга оловянными глазами уставились.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Бродит тихими шагами по глубоким пескам верблюдица, повод у нее по земле волочится, то и дело наступает на конец аркана широкая, мозолистая ступня, больно за ноздри животного каждый раз крючком дергает. Сидят на этой верблюдице оба брата, крепко друг за друга держатся. Едут молча, ни слова не вымолвят.
Вот остановилась верблюдица, куст саксаула начала оглядывать. Поглодала немного, по сторонам посмотрела, вздохнула тяжко и опять пошла, опустив низко так, к самой земле свою голову. В сторону свернула, там опять зеленые молодые побеги завидела, опять поглодала, опять пошла бродить. Сидят братья, молчат, слова не вымолвят.
Будто не люди живые, а так - тюки товарные… Бродит верблюдица, видимо, своею волею, куда хочет, туда и идет. Совсем вон в сторону отбилась, и близко тропы никакой не видно. С самого утра, когда братья «воду доставали», до сих пор бродит.
А низко уже совсем солнце, засинелись барханы, только по верхам самых высоких красноватый свет скользит, сбегает; быстро ночная темь приближается. Сидят братья, молчат, слова не вымолвят.
И чудится им, что приковала их к спине верблюдица, крепко держит, слезть, уйти не дает страшная сила, невидимая.
Как уселись они вдвоем на скотину ценную, теперь уже их собственную, так замерли, окаменели, друг в друга вцепившись.
Ни голосу нет, ни силы. Сознание, память, все отшибло. Только слух их один, острый, привычный, степной слух неустанно, чутко работает. И слышат они, как вокруг них, и впереди, и с боков, и сзади, воют, хохочут, зубами щелкают все злые духи пустыни. Все собрались сюда, все, каких только знали Наурус и Джюра, даже и тот прилетел, что гонял их давно по степи после арака русского… Все налицо!
А верблюдице эти звуки не страшны совсем, не пугают они ее нисколько. Она и не слышит их, покойно себе бродит да саксаульник оглядывает.
Ночь наступила; прилегла верблюдица под кустами, в затишье, подогнув под себя свои сильные ноги. Все сидят у нее на спине братья-кудукчи. Сидят молча, слова не вымолвят.
- Что за диво? - думает скотина. - Пора бы, кажется, и развьючивать!
Вон на гребне бархана черною тенью пара острых ушей мелькнула, вон другая показалась рядом. По сыпучему скату скользнуло что-то неслышно и спряталось… Вон и ближе, в кустах два глаза сверкнули; будто искорки красные загорелись…
Разом вскочила на ноги верблюдица, так тряхнула братьев, что седло даже кошемное треснуло, никакой бы вьюк не выдержал этого толчка, через шею скотины свалился бы. Крепко, цепко, не своею, чужою волею оба брата на седле держатся…
Унылое, жалобное вытье пронеслось в воздухе, кольцом, цепью шарахнулась волчья стая, ринулась вперед с перепугу верблюдица, изо всей своей мочи понеслась по глубоким пескам, летят из-под ее ног комья во все стороны; пыль поднялась, беглянку окутала, словно от голодных волков прячет пустыня свое кровное детище.
Ураганом летит по степи верблюдица, а за нею, с бархана на бархан, врассыпную дует волчья стая: чуют звери добычу важную!
_________
Тем временем шел степью из Казалинска в Шурахан обратный караван налегке.
Пришли на колодцы, верблюдов в круг положили, саману им насыпали кучу; сами тюячи огонь развели большущий, котел поставили, сидят у огня и вшей в одежде ловят.
Вдруг, совсем нежданно-негаданно с размаха налетело на них что-то громадное, тяжелое, рухнулось со всех ног между ними, разметало костер и захрипело в смертельной агонии.
Шарахнулись с перепугу верблюды, мечутся, как ошалелые, разбежались тюячи во все стороны; не скоро догадались, в чем дело, не скоро опомнились.
Видят: что за диковина?
Лежит мордою в самый огонь издыхающая верблюдица, сидят на ее спине два чудища, крепко-крепко руками друг за друга держатся, слова не вымолвят.
Долго стояли тюячи около, никто дотронуться не смеет, никто спросить, окликнуть нежданных, чудных гостей не решается.
Смрад пошел от паленой шерсти верблюжьей, шипит на огне сало из пролитого котла, словно не живые, холодные, окостенелые, сидят братья Наурус с Джюрою.
Ну, не все же стоять да глядеть; всякому страху своя мера. Поразобрались тюячи. Оттащили от огня верблюдицу околевающую, сняли с ее спины братьев, стали допрашивать. Слова не добились. Совет повели: тут ли их бросить, самим сниматься скорее, да другого места ночлежного искать; взять ли с собою несчастных и в Шурахан везти. Долго, чуть не до самого утра толковали, спорили, к солнечному восходу решили последнее…
Опомнились, очнулись братья-кудукчи уже с новою весною. Никому ничего не сказали, назад пошли в степь, прямо на те колодцы самые.
Согнула их болезнь в три погибели, сгорбила, чуть-чуть ноги переставляли братья, по пескам идучи, три недели шли, добрались-таки. Принялись за работу. Плохо их ослабелые руки слушаются; что прежде одним днем бы справили, теперь им трех восходов солнечных мало. Поработают, поработают на сторонних, забытых колодцах, на дорогу выйдут караванную, покормятся от проходящих, назад вернутся и опять за дело.
Очистили-таки роковой колодезь, вытащили оттуда полусгнившее тело мальчишки толстомордого, зарыли в песок и высокий курган над ним насыпали. Наберут саксаульнику, наложат слой цепкий, сверху песку навалят, там опять саксаульнику для скрепы, опять песку, - нагородили столько, что за шесть верст издалека видно было и воду хорошую заблудшему, истомленному путнику указывало. Покончили работу свою, здесь и жить стали. Один уйдет на дорогу за покормкою, другой сидит, сторожит воду, как наберется, сейчас ведром откачивает, чтобы не гнила, не застаивалась.
Скоро слух пошел по степи о братьях-поителях. Чаще и чаще караваны стали со старой дороги сворачивать. Старая тропа глохнуть начала, песком ее мало-помалу засыпало, новая твердою лентою в песках протянулася.
Не корит никто братьев, старым грехом не попрекает, а все знают, что такое они сделали. Сами же братья о своем горе, своем несчастии поведали. Да и по сие время еще сидят на колодце, воду берегут и в грехе своем проезжему люду каются.
Другие произведения Николая Каразина: [ На далеких окраинах], [ Тьма непроглядная: Рассказ из гаремной жизни], [ В камышах] (отрывок), [ Юнуска-головорез], [ Старый Кашкара], [ Богатый купец бай Мирза-Кудлай], [ Докторша], [ Как чабар Мумын берег вверенную ему казенную почту], [ Байга], [ Джигитская честь], [ Тюркмен Сяркей], [ Ночь под снегом], [ Охота на тигра в русских пределах], [ Атлар], [ Три дня в мазарке], [ Наурусова яма], [ Кочевья по Иссык-Кулю], [ Таук], [ Писанка], [ От Оренбурга до Ташкента], [ Скорбный путь].
НАЧАЛО
Н. Н. Каразин. Почта в Кизил-Куме
Поели русские вдоволь, чаю напились по горло, братьев, что дров им припасли, не били, даже накормили как следует и чаем напоили. Один, в чудной шапке такой, все через Аман-бая, джигита-переводчика, про колодцы расспрашивал и каждое слово записывал. Этот даже монетку дал серебряную и папироски окурок.
Спать легли.
Спали крепко киргизы-тюячи, плотно прижавшись друг к другу, спал и Аман-бай-джигит с Тимофеем-слугою, под общей кошмою, спали и тюра русские, по двое в тарантасах, плотно кругом застегнув кожаные фартуки, спал и Рахман - горбун придурковатый, бросив в степи вверенных его наблюдению верблюдов, спали и Наурус с Джюрою, и в их животах тепло так, сладко русский чай с сахаром переливался…
Чуть забрезжил рассвет, чуть только беловатая полосочка протянулась на востоке - все еще спали на бивуаке, а братьев и след простыл. Скрали они коробку початую жестяную с рыбками в масле, скрали еще передок бараний сырой, что в запасе был за арбою худо привязан, да и ходу подальше. Стоял еще очень удобно большой чайник медный, ложку забыл слуга Тимофей на котле, дорогую ложку, серебряную. Поглядывали было косо братья на эти предметы, да нет, - очень уж страшно!.. Так страшно, что вот и с бараниною они четвертую версту по глубокому песку рысью дуют, а чтобы было, если бы у них за плечами чайник медный ворованный побрякивал?
Поднялись урусы на ноги, собираться стали. Пропажи своей пустяшной даже не заметили, только другая беда с ними случилась:
Пошел Рахман придурковатый утром верблюдов собирать в степи; пошел с ним и мальчишка в синей чалме; верблюдов собрали и к колодцам пригнали, да не всех: одной верблюдицы молодой не досчитались. Пошли опять искать. Искали-искали, нету, да и только. Просто сквозь землю провалились! Что делать?
Старший тюячи, Дост-Магомет, побил Рахмана, обругал всех словами крепкими, второй за ним тоже с кулаками к загорбкам дурака лезет. Урусы бранятся, ждать не хотят; говорят, что для того и нанимали запасных верблюдов, чтобы задержки не было. А ведь как его, верблюда пропавшего, бросить! Скотина ценная: шестьдесят монет дать, так не всегда купить можно. Однако в степи тоже не стоять, и ехать надо. Попытались еще раз; все разошлись по барханам. Кричат, зовут, выглядывают; только и слышно на разные голоса: «Каз-каз-каз!»: - призывные крики. Нет как нет пропавшей верблюдицы! В слезы ударился Дост-Магомет, ревет и его товарищ, ревет благим матом и мальчишка в чалме, ревет и сам Рахман придурковатый и, как виновный, чувствует свою провинность; без ропота тычки и пинки переносит.
Запрягли тарантасы, навьючили верблюдов, покричали еще «каз-каз-каз!» и тронулись. Только перед отходом Дост-Магомет с мальчишкою в чалме перешепнулись о чем-то меж собою, так, чтобы, главное, джигит, что при русских был, не слышал да своим господам не передал бы.
Заскрипел, занырял снова между барханами караван урусов. Быстро стыла на морозе-утреннике зола их костров, разнесло ветром их окурки папиросные, подхватило клок бумаги синей промасленной и на колючем кусте, словно на милость духов степных, развесило.
Далеко ушли тем временем братья-кудукчи от этого места.
_________
Сидят Наурус с Джюрою опять у огонька на забытых, заброшенных колодцах, часов шесть пути в стороне от караванного тракта, и баранину жарят на угольях. Короткие дни здесь в глубокую осень; много ли прошли за день, а уже снова стемнело, да еще как, пуще вчерашнего. Сидят братья, в огонь дрова подбрасывают, пальцами в мясо тычат, все пытают, не поспело ли. Волки где-то неподалеку подвывают; то один начнет, то другой ему завторит. Ящерица степная на огонь выползла, на передних лапах приподнялась, выставила из-за кучки помета свою большую голову и на людей смотрит. Вскрикнуло что-то высоко-высоко в воздухе, да резко так, словно железом по железу скребнуло. Вздрогнул Джюра и на брата покосился, вздрогнул и Наурус, и шепчет:
- Албасты-бассу [собственное имя одного из злых духов степей - из мифологии номадов] пролетел. Кому же больше?
Достал ножик из-за пояса, отрезал кусочек баранины, крохотный, пошептал на него и высоко его кверху подкинул: на, мол, тебе, нам не жалко! Вдруг колоссальная фигура верблюда разом показалась перед ними в освещенном круге костра, а на спине у этого верблюда сидит мальчишка в чалме, тот самый, что с русскими шел. Сидит такой веселый, радостный, узкие глазенки его так и светятся из-за выпуклых скул.
- А, друзья-приятели, здорово! Как, Аллах милостив ли к вам? Вот опять пришлось свидеться!
- Здравствуй! - бормочет, растерявшись, Наурус. - Спасибо, как ты, здоров ли?
- Здравствуй! - бормочет и Джюра.
Выхватил кусок мяса из огня и прикрыл его полою своего рваного халата.
Подумал сдуру, не за этим ли послали урусы мальчишку на верблюде, ворованную баранину разыскивать.
- Ну, уж я с вами переночую, - говорит приезжий, слезая через шею с верблюда. - Темно ведь, где же теперь догонять арбы, и на дорогу-то, поди, не выберешься! А я давно гляжу, - огонек вдали, так вот на огонь и выехал, а хоть пропадай совсем! Верблюд устал, еле ноги переставляет… Эх ты бедная, бедная!
Ласкает мальчик свою верблюдицу, гладит ее по морде запененной, гладит грязною, корявою рукою по большим, чудным, черным как уголь глазам, чуть не плачет от радости.
- А ведь я ее нашел, - рассказывает мальчуган. - Целый день искал! Сколько исходил - страсть! Все пешком! Уже под вечер, гляжу: а она лежит между барханами, только чуть спина видна, просто другой мимо бы прошел, не увидал, а я вот увидел и сразу заметил. Дост-Магомет хотел Рахмана оставить отыскивать - где ему, дураку слепому, найти… Да он бы не стал искать, он у нас ленивый, он бы лег где помягче, да и пролежал бы целые сутки. Я уже сам просился у Дост-Магомета остаться. Мы это тихонько от русских, а то те бы, поди, не позволили: народу и так, говорят, мало. Как арбы пошли, а я и Рахман с вьючными верблюдами поотстали немного, будто бы вьюки поправляли, джигит их вперед уехал, - я и остался. Я лепешек взял две за пазуху, думал, одним днем не разыщу. Вот лепешки, хорошие лепешки, совсем почти не черствые. На вот - ешь! Хочешь? Ешь, бери, ничего, очень хорошие лепешки!
Вытащил мальчик из-за пазухи два исковерканных сухих блина, цветом, будто кожа дубленая, угощает братьев. А те уже оправились, сообразили, в чем дело. От лепешки куда не прочь; думают только: делиться ли мясом с этим случайным гостем, или уже так обойдется?
- Иди к огню; ночуй с нами! - сказал Наурус. - Так ты нашел свою верблюдицу?
- Как же; вот ведь она. Ведь это из всего каравана лучшая, молодая, да еще жеребая. Я уже ее не пущу в степь на ночь, сам лучше корму наберу, да ей сюда принесу. Ведь за такую верблюдицу сто монет дать не жалко!
- Денег много! - словно про себя промолвил Джюра. - А что, далеко ушли русские?
- Далеко. Теперь, я думаю, Сайгачью балку перевалили, да, пожалуй, и дальше. Мне Дост-Магомет велел: коли найду верблюдицу скоро, так чтобы сейчас догонял, а коли не скоро, так уже чтобы лучше домой на ней возвращался. - Теперь, может быть, еще нагнать успею!
- Успеешь! - произнес Джюра.
- Как не успеть, - согласился с ним Наурус. - Только, гляди, как бы кто дорогою тебя не обидел. Всяко ведь бывает в степи. Степь не то, что жилое место. Степь дело другое!
- А что? - пододвинулся к огню мальчишка и тотчас же начал переобуваться, сняв сапоги и развертывая бесконечное тряпье своих портянок.
- Да то, что злые люди, - слыхал я, там нынче показались!
- Где же это? - разинул даже рот от удивления его товарищ Джюра.
- Где?! А в этой стороне самой, куда ушли русские. В той самой!
Хотел было возражать Джюра, потому откуда такие могли появиться здесь в степи злые люди, да почувствовал, как его толконул Наурус коленом, и замолчал.
- Ну, - подумал он, - значит, так надо!
Покормились. Братья лепешки-то обе обработали, так как-то это у них незаметно случилось, мальчик и оглядеться не успел. Подкинули еще дров в огонь, легли спать и гостя вплотную между собой положили. Любо старым свои кости около молодого тела греть, крепко обхватили мальчишку, тот бы и рад подальше, да где же одному с двумя справиться. Ну, думает, черт с вами, собаки эдакие!
Ночь прошла; пить захотелось, да и верблюдицу поить нужно; она вон морду свою на длинной шее косматой к самой дыре колодезной протянула, сопит прорезными ноздрями, и глаза у ней помутились.
Взял Джюра ведро свое кожаное с распоркою, спустил в дыру на веревке, потряхивает, покачивает во все стороны. Стучит распорка внизу, сухо ерзает кожа ведра по днищу; воды-то нет там ни капли. Попытались у другого колодца, там то же. Там совсем ведро стало: опустилось сажен на пять, да и стало, а дальше не спускается. Подобрал Наурус камешек гладкий, бросил, прислушивается, булькнуло! Вода есть, значит, что же ведро не идет, не черпает? Лег ничком Джюра, оперся руками на края, приглядывается, говорит:
- Засорилось, гляди, немного, что над самою водою; обкладочное бревно выперло, а на нем мелкий хворост лежит, кинул кто сверху. Вот это-то самое и задерживает ведро. Камень-то прошел ладно, а ведро стало!
- Надо туда лезть! - порешил Наурус.
- Надо, значит! - согласился и его товарищ.
Стал раздеваться Наурус. Халат снял, рубаху свою окрутил вокруг тела вплотную. Начал было веревкою уже опоясываться.
- Да пусти меня, я полезу! - сказал тут мальчишка. - Я ведь легче вас, да мне и просторнее будет. Вы только веревку держите крепче, я там все как следует управлю!
- А и то правда! Полезай! - говорит Наурус.
- Вот якши, вот барракельди [молодец]! - хлопнул руками по бедрам Джюра.
- Ну, давай веревку-то!
Обвязали мальчишку; двойною петлею под мышки подхватили. Нагнулся тот над дырою, а оттуда, словно с заднего двора, где баранов режут и потрохов сроду не убирают, разит.
- Позатухла вода-то! - заметил Наурус. - Долго откачивать придется!
- А ведь какая хорошая была. Я помню, - мотнул головою Джюра, - такая вода, что на Дарье бы так впору… Ну, полезай, что ли!..
Страшно стало мальчишке. Черно там внизу так, холодом оттуда веет, словно из могилы разрытой. Вонь страшнейшая. Вот, думает, дурак, напросился!
- Ну, чего же ты стал?!
Голос у Науруса совсем переменился, глухо так вышло, захлебисто. Сказал он это «Ну, чего же ты стал?», поглядел на него Джюра, да и назад обернулся на всякий случай: нет ли здесь, мол, кого третьего?..
Спустился мальчик в дыру всем телом, а руки на виду еще; словно крючки железные, впились его пальцы в оплет верхней рамы; тряхнул разок веревкою Джюра.
- Да ну, небось! Полезай, что ли!..
- Ты вот за венцы перехватывай… Ползи знай, ничего… веревка крепкая!
Скрылись руки мальчишки.
- Держи веревку кре-пче!.. - из дыры слышится его голос.
- Держим! Ладно. Ползи знай, ползи!
- Ползи!
- Ползи!
Тише и тише шепчут свое «ползи» братья-кудукчи. Тяжело дышат, сопят, словно верблюды запаленные, торопливо так травят конец веревки.
- Ты чего это? - схватил Джюра Наурусову руку.
И не знает он, не сознает хорошо, чего ему жальче: веревки ли своей новой, или того, кто там, внизу, чей шорох из дыры слышен, того, который теперь там, где гулко так булькают осыпающиеся комочки песка и зеленой глины.
Тупой нож совсем, чуть подается волосяная, туго сверченная веревка, пилит, пилит Наурус и не замечает, что совсем не тою стороною ножа, спинкою лезвия по аркану ерзает.
Зуб на зуб не попадает у обоих братьев, трясет их лихорадка злая, жар в голове и в груди. У Джюры вон губа нижняя отвисла, как у покойника, и слюни бегут.
Обвалилась под его коленом пудовая глыба песчаника и рухнула вниз, прыгая с венца на венец, дробясь в мелкую пыль о стены колодца.
- Ооо! - тихо застонало внизу.
Бросил нож свой Наурус, уши зажал кулаками и на спину откинулся.
А Джюра теперь уже и руками, и ногами работает; весь свой край пообломал; пыль столбом над дырою вьется.
Верблюдица тяжело поднялась на ноги. Она ведь видела, что люди делают, - воды ждала. Поднялась горбатая скотина, подошла к колодцу, просунула свою голову между братьями, и глаза ее кроткие, черные доверчиво так, ласково смотрят на них.
- Ооо! - опять послышалось снизу.
Бросили братья и веревку свою, и нож, бросил Наурус и халат свой, что снял перед этим, и оба - ноги их плохо слушались, подколенки сами собою гнулись - на четвереньках, словно зверье какое, а не люди, за песчаный бархан поползли, да там и засели, друг на друга оловянными глазами уставились.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Бродит тихими шагами по глубоким пескам верблюдица, повод у нее по земле волочится, то и дело наступает на конец аркана широкая, мозолистая ступня, больно за ноздри животного каждый раз крючком дергает. Сидят на этой верблюдице оба брата, крепко друг за друга держатся. Едут молча, ни слова не вымолвят.
Вот остановилась верблюдица, куст саксаула начала оглядывать. Поглодала немного, по сторонам посмотрела, вздохнула тяжко и опять пошла, опустив низко так, к самой земле свою голову. В сторону свернула, там опять зеленые молодые побеги завидела, опять поглодала, опять пошла бродить. Сидят братья, молчат, слова не вымолвят.
Будто не люди живые, а так - тюки товарные… Бродит верблюдица, видимо, своею волею, куда хочет, туда и идет. Совсем вон в сторону отбилась, и близко тропы никакой не видно. С самого утра, когда братья «воду доставали», до сих пор бродит.
А низко уже совсем солнце, засинелись барханы, только по верхам самых высоких красноватый свет скользит, сбегает; быстро ночная темь приближается. Сидят братья, молчат, слова не вымолвят.
И чудится им, что приковала их к спине верблюдица, крепко держит, слезть, уйти не дает страшная сила, невидимая.
Как уселись они вдвоем на скотину ценную, теперь уже их собственную, так замерли, окаменели, друг в друга вцепившись.
Ни голосу нет, ни силы. Сознание, память, все отшибло. Только слух их один, острый, привычный, степной слух неустанно, чутко работает. И слышат они, как вокруг них, и впереди, и с боков, и сзади, воют, хохочут, зубами щелкают все злые духи пустыни. Все собрались сюда, все, каких только знали Наурус и Джюра, даже и тот прилетел, что гонял их давно по степи после арака русского… Все налицо!
А верблюдице эти звуки не страшны совсем, не пугают они ее нисколько. Она и не слышит их, покойно себе бродит да саксаульник оглядывает.
Ночь наступила; прилегла верблюдица под кустами, в затишье, подогнув под себя свои сильные ноги. Все сидят у нее на спине братья-кудукчи. Сидят молча, слова не вымолвят.
- Что за диво? - думает скотина. - Пора бы, кажется, и развьючивать!
Вон на гребне бархана черною тенью пара острых ушей мелькнула, вон другая показалась рядом. По сыпучему скату скользнуло что-то неслышно и спряталось… Вон и ближе, в кустах два глаза сверкнули; будто искорки красные загорелись…
Разом вскочила на ноги верблюдица, так тряхнула братьев, что седло даже кошемное треснуло, никакой бы вьюк не выдержал этого толчка, через шею скотины свалился бы. Крепко, цепко, не своею, чужою волею оба брата на седле держатся…
Унылое, жалобное вытье пронеслось в воздухе, кольцом, цепью шарахнулась волчья стая, ринулась вперед с перепугу верблюдица, изо всей своей мочи понеслась по глубоким пескам, летят из-под ее ног комья во все стороны; пыль поднялась, беглянку окутала, словно от голодных волков прячет пустыня свое кровное детище.
Ураганом летит по степи верблюдица, а за нею, с бархана на бархан, врассыпную дует волчья стая: чуют звери добычу важную!
_________
Тем временем шел степью из Казалинска в Шурахан обратный караван налегке.
Пришли на колодцы, верблюдов в круг положили, саману им насыпали кучу; сами тюячи огонь развели большущий, котел поставили, сидят у огня и вшей в одежде ловят.
Вдруг, совсем нежданно-негаданно с размаха налетело на них что-то громадное, тяжелое, рухнулось со всех ног между ними, разметало костер и захрипело в смертельной агонии.
Шарахнулись с перепугу верблюды, мечутся, как ошалелые, разбежались тюячи во все стороны; не скоро догадались, в чем дело, не скоро опомнились.
Видят: что за диковина?
Лежит мордою в самый огонь издыхающая верблюдица, сидят на ее спине два чудища, крепко-крепко руками друг за друга держатся, слова не вымолвят.
Долго стояли тюячи около, никто дотронуться не смеет, никто спросить, окликнуть нежданных, чудных гостей не решается.
Смрад пошел от паленой шерсти верблюжьей, шипит на огне сало из пролитого котла, словно не живые, холодные, окостенелые, сидят братья Наурус с Джюрою.
Ну, не все же стоять да глядеть; всякому страху своя мера. Поразобрались тюячи. Оттащили от огня верблюдицу околевающую, сняли с ее спины братьев, стали допрашивать. Слова не добились. Совет повели: тут ли их бросить, самим сниматься скорее, да другого места ночлежного искать; взять ли с собою несчастных и в Шурахан везти. Долго, чуть не до самого утра толковали, спорили, к солнечному восходу решили последнее…
Опомнились, очнулись братья-кудукчи уже с новою весною. Никому ничего не сказали, назад пошли в степь, прямо на те колодцы самые.
Согнула их болезнь в три погибели, сгорбила, чуть-чуть ноги переставляли братья, по пескам идучи, три недели шли, добрались-таки. Принялись за работу. Плохо их ослабелые руки слушаются; что прежде одним днем бы справили, теперь им трех восходов солнечных мало. Поработают, поработают на сторонних, забытых колодцах, на дорогу выйдут караванную, покормятся от проходящих, назад вернутся и опять за дело.
Очистили-таки роковой колодезь, вытащили оттуда полусгнившее тело мальчишки толстомордого, зарыли в песок и высокий курган над ним насыпали. Наберут саксаульнику, наложат слой цепкий, сверху песку навалят, там опять саксаульнику для скрепы, опять песку, - нагородили столько, что за шесть верст издалека видно было и воду хорошую заблудшему, истомленному путнику указывало. Покончили работу свою, здесь и жить стали. Один уйдет на дорогу за покормкою, другой сидит, сторожит воду, как наберется, сейчас ведром откачивает, чтобы не гнила, не застаивалась.
Скоро слух пошел по степи о братьях-поителях. Чаще и чаще караваны стали со старой дороги сворачивать. Старая тропа глохнуть начала, песком ее мало-помалу засыпало, новая твердою лентою в песках протянулася.
Не корит никто братьев, старым грехом не попрекает, а все знают, что такое они сделали. Сами же братья о своем горе, своем несчастии поведали. Да и по сие время еще сидят на колодце, воду берегут и в грехе своем проезжему люду каются.
Другие произведения Николая Каразина: [ На далеких окраинах], [ Тьма непроглядная: Рассказ из гаремной жизни], [ В камышах] (отрывок), [ Юнуска-головорез], [ Старый Кашкара], [ Богатый купец бай Мирза-Кудлай], [ Докторша], [ Как чабар Мумын берег вверенную ему казенную почту], [ Байга], [ Джигитская честь], [ Тюркмен Сяркей], [ Ночь под снегом], [ Охота на тигра в русских пределах], [ Атлар], [ Три дня в мазарке], [ Наурусова яма], [ Кочевья по Иссык-Кулю], [ Таук], [ Писанка], [ От Оренбурга до Ташкента], [ Скорбный путь].