Наурус и Джюра, братья-кудукчи (1/2)

Feb 23, 2017 23:42

Н. Н. Каразин. Наурус и Джюра, братья-кудукчи.

ОКОНЧАНИЕ

Н. Н. Каразин. Почтовая езда в пустыне Кара-Кум

НАУРУС И ДЖЮРА, БРАТЬЯ-КУДУКЧИ*

* Колодезные мастера, землекопы, от слова «кудук» - колодезь.

-У переката галдят! - сказал Джюра Наурусу.

А Наурус и сам слышит, что галдят; лучше Джюры слышит. Брат-то его сидит на корточках, по ветру ухо настораживает. Ветер завывает в степи, гонит шквалами мелкий песок, так и стачивает голые вершины барханов; забрался ветер в саксаульник смолистый, треск пошел от лома в степных зарослях; вынесся ветер сюда, на простор, винтом вскинул высоко золу потухших костров, захватил своим крылом и братский огонишко, затрещали красные искорки, впившись в отрепья Наурусова халата… Гулко в степи под вечер; холодно, неспокойно… А в этих природных звуках, в этом гуле степей, в короткий миг затишья, нет-нет да и прорвутся иные звуки, не то крик-голос человеческий, не то посвист погонный, не то озлобленный удар сухой саксаулины по тощим бокам верблюжьим…

Наурус лучше своего брата слышит, в чем дело. Он уже час скоро, как в растяжку лежит на песке, ухом к земле прижавшись. Ему мало ветер мешает, прямо в чуткое ухо его посторонние звуки отдаются…

Понимает Наурус, что это едут, тянутся трудною степною дорогою тяжелые арбы русские, четырехколесные, с хитрым ходом, железом окованным, с кожаными откидными крышками; такие арбы вместительные, что целый дом в них запрятан, со всем скарбом, со всеми путевыми запасами. Тянут эти арбы по пескам сыпучим пятерики верблюжьи, тянут еле-еле, надрываются, тянут во всю свою мочь - да и больше того: от тяги непосильной, непривычной с натуги околевают…

Много скотины этой горбатой по сторонам караванного шурахан-казалинского тракта валяется, много белых, оглоданных волками костей из-под песка топорщится. В зимнюю пору, когда снежные бураны разгуляются, и вешить дорогу не надо, - трудно потерять ее путнику, коли чуть не сплошною полосою по этой дороге падаль на снегу чернеет… Проложили этот путь-прямик через кызылкумскую пустыню мертвую, костями верблюжьими его устлали эти самые диковинные арбы русские.

Чу! Вон усталый конь заржал за барханами, верблюд рявкнул и застонал болезненно, другой ему вздохом жалобным вторит. Целкотня по бокам зачастила, усилилась, словно не по живому телу бьют, а пыль из кошмы выколачивают… Должно быть, глубоко, выше ступицы, колеса арбяные в песок врезались. Ни с места! Ни вперед, ни в бок ходу нет, да и назад не попятишься…

- Это, что в прошлую ночь песком путь пересыпало, - шепчет Джюра Наурусу, - это «они» тут вот и засели… Бархан-то во какой навертело!.. Где перебраться!

- Тюра-урус [русский господин] в арбе спит, не слышит, голосу не подает.. я знаю! - говорит Наурус своему брату. - Тюячи [проводники] одни с верблюдами возятся, ну, вот и стали. Тюра-урус проснется, вылезет… ну… ну, тогда какой хочешь бархан наворачивай - не остановишь!

- Это верно!.. Урусы слова такие знают… - заметил Джюра.

- Слова… - призадумался Наурус. - Да… От такого ихнего слова у Мамуна… Помнишь Мамуна-тюячи, что прошлым годом чабаром здесь проезжал, еще ножик украл у русского?.. Ну так вот, у этого Мамуна восемь недель шея болела; так и смотрел все вниз, себе под ноги…

- Это не от слова… это…

- Ну-кось! Отойдем подальше… Ну, их! Ведь вот проснулся верно урус, переехали!..

- Две арбы едут, - две! Караван, гляди, с ними, вон… один, другой, третий, четвертый… Ого-го! Тюра-то едут важные!.. Ты чего?

- Сползем вон туда, пониже…

- Ничего, сиди смирно, - не тронут! Чего боишься?

- Чего боюсь! Ничего вот не боюсь я… Вот нисколько! - ворчит Наурус…

А сам уже не валяется врастяжку, сел на песок чинно, будто не в степи сидит, а в мечети, делает вид, будто и не хочет глядеть в ту сторону, а только так, нехотя, нечаянно глаза свои косит, белками ворочает.

_________

Темно стало в пустыне. Черными, волнистыми грядами вырезаются барханы на ночном небе, да и то впереди которые, совсем близко ежели; а за ними что, все сплошь в густом мраке сливается, ни зги не видно… Что ни седловина между наносами, что ни трещина ветром оголенной из-под сыпучего песка твердой породы, - все за дорогу кажется… Легко в такую темную, погодную ночь в степи с дороги сбиться, легко в такую трущобу забрести, что и в жизнь не выберешься. Верблюд под вьюком, караванный, тот ничего, найдет после дорогу, разве от колодцев отобьется да без питья сдохнет, не выдержит, а с арбами русскими беда! Никто из русских в такую ночь и не тронется в путь с арбами, разве кого под конец уже перегона захватит запоздалого.

Эти арбы, что издалека еще братьями были заслышаны, эти тоже немного успели с дороги сбиться; не совсем ладно к колодцам Баймурат выехали; еще бы правее забрали немного, так и совсем бы мимо колодцев промахнули, благо вовремя джигит с ними был шустрый, тот огонек завидел. Маленький огонек братского костришки чуть-чуть теплился, чуть-чуть маячило во тьме красное заревцо.

Покачиваясь, поскрипывая, побрякивая гайками, медленно двигались, словно не на колесах катились, а на животах ползли по пескам, два больших тарантаса, казанской превосходной работы. Спускались эти тарантасы в котловину, где на твердом, утрамбованном верблюжьими ногами, усыпанном сухим пометом и остатками костров днище зияли три черные дыры колодезных отверстий. Тюячи в поводу вели верблюдов, изо всей мочи их за рваные, окровавленные ноздри волокли. Тюра-урусы, - кто пешком идет около, а кому лень вылезать, те из тарантасов выглядывают. Что-то много их виднеется! За тарантасами, сторонкой, пробирается караван небольшой, вьючный, шесть верблюдов. Вьюки все разные, не то что под один лад - купеческие, товарные. На одном вон чемоданы в холщевых чехлах, петербургской работы, а поверх их клетки с живыми курами, на другом ягтаны бухарские переметные, там торчит длинный футляр с железною, складною кроватью, там узлище наворочан с гору, в ватном одеяле стеганом. И нет в этих вьюках грузу большого, на ишака малого так в пору, а хлопот за ними больше, чем за двадцатипудовым вьюком купеческим; не уладишь никак: ни с того, так с другого бока валится…

Что ни шаг, то «стой!.. перевьючивай!» Вот и сейчас (немножко, саженей десять не дотянулись до колодцев вплотную), высокий, старый нар [одногорбый верблюд бухарской породы] заревел благим матом, брыкаться начал своими длинными, мускулистыми ногами, под самое брюхо сполз ему ящик какой-то, а в ящике, словно горох в пузыре, гремит что-то, пересыпается, еще пуще пугает нара горбатого.

- Эй, черти!.. Дьяволы!.. Ах, подлецы, подлецы!.. Аман-бай, ступай туда… живо!.. - кричит один русский тюра, привстав на экипажной подножке.

- Эх! Как бы они там мой аммонит не изуродовали! - слышится другой голос изнутри тарантаса.

- Что, никак приехали? - зевает кто-то сладко, только проснулся сейчас.

- Чаю, чаю, Аман-бай!.. Живо! Эй! Тимофей, наливай чайники, ставь котелки!..

- А что, варить будем?

- Ну его с варкою! А который час, господа?

К братьям-кудукчам подъехал джигит конный в зеленом халате алачовом, в высокой бараньей шапке черной. Конишко его, заморенный, сапатый, чуть ноги переставляет.

- Что за люди?

- А это мы… - начал было Джюра. - Мы люди казенные… мы вот… видишь ли…

- Эй, живо, тащи уттун [дрова]! Иди, собирай, тащи сюда! - кричит, словно в своем собственном дворе, а не в вольной степи хозяйничает, джигит.

- Су якши-ма? [Вода хороша?]

- Су джаман. Туз бар! [Вода дурная, соленая] - проговорил Наурус и сплюнул сквозь зубы. - Вон дрова! Сколько хочешь бери. Мы и еще принесем. Отчего не принести - принесем!.. Ну, Джюра, побредем за дровами!..

Побрели братья кудукчи. Шагов десять отошли, может, и больше немного, а уже совсем пропали в темноте. Ухмыльнулись себе каждый под нос и опять сели на корточки смотреть, что станут делать русские, как с ночлегом да водопоем управляться будут…

- Так вот и станем тебе дрова таскать, ладно! - ворчит Джюра. - У самих вас руки есть. А мы что! Мы люди сами по себе, казенные… дрова таскать… ишь ты!

- Оно бы отчего не набрать, - раскидывает умом Наурус, - урусы, может, силлaу [на водку] дадут… А может, по шее достанется за услугу? - тотчас же берет его тревожное сомнение.

А джигит Аман-бай тем временем не зевает, с коня своего тощего слез, бросил так, без привязи, уйти некуда. Лихо, скоро управляется своим делом, и руками загребает, и ногами подкидывает. Поверх братского огонька большой ворох сухого саксаульника навалил. Затрещало, закоробило сухой колючий хворост, высоко взвились кверху красные языки пламени, далеко кругом степь осветили.

Наурус и Джюра еще саженей на пяток отползли, за кусты засели.

- Ну их, право! От греха подальше!

_________

Эх, как светло от костра. Глядеть любо, весело! Каждая былинка видна на земле. Вон подковки кусок, а может, и стекло от битой бутылки торчит из-под воза, словно камень драгоценный сверкает, вон мышонок между корнями колючего кустика пробирается. Паук большой, косматый, шариком прокатился и сгинул… все видно! Разостлали джигит Аман-бай с Тимофеем, русским слугою, кошму большую, серую, поверх кошмы одеяло байковое. Тюра-урус притащил корзинку из тарантаса, другой тюра узелок и сверток в бумаге; развернули как, так у братьев-кудукчей глаза разбежались и языки мокнуть стали… Носами потянули Джюра и Наурус, в животах их отощалых закололо… Чего-чего русские из этих свертков да из корзинки на кошму не выложили!

Вытащили большую ногу баранью, жареную, холодную, сухарей насыпали, все белых, пшеничных, сахару колотого целый мешок, жестяных коробок разных, и круглых, и четвероугольных; так и сочится масло сквозь прорезанные спайки крышек. Весело на этих блестящих коробках играет, искрится костровое пламя.

Вон еще два тюра подошли: эти принесли яиц вареных, тоже в запасе были. Достали они, все из тарантаса же, веревку длинную, тонкую, и по этой веревке через каждую сажень красные лоскуточки были навязаны, на самом конце камень припутан. Пошли тюра в колодезные дыры заглядывать. Один сядет на самый край и веревку туда спустит, сколько влезет, другой считает узлы да в книжку записывает… Промеряют, сейчас в песке, в глине, изнутри вывороченной, что тут же грудою лежит, копаться начинают, и этого добра тоже наберут понемногу, да все в карманы.

- И на что это им всем только надобно? - недоумевает Наурус.

- Гляди, гляди, вон туда… - шепчет, задыхается даже от волнения Джюра. - Гляди, как тот, вон с бородою черною, как он это самое мясо в рот запихивает! Эх ты… ой-вой!..

Заерзал голодный Джюра на месте от жгучего чувства зависти, словно собака подхватил слюну на лету языком…

- Сейчас они арак пили, - шепчет он, словно сам про себя, - вон из этой бутылки пили… наливали до самых краев, полные чашки наливали и пили. Черный - тот белый арак пил, а вон, что рыжая бородка торчит, - этот красный. Из коробки рыбку вытащили маленькую, жирную!.. Тоже съели… э… эх!..

- Э… эх! - одною рукою за брюхо, другую за рот схватился Наурус, так неожиданно, да громко ему икнулось…

Киргизы-тюячи, что пришли с русскими, те тоже управляются с своим делом: верблюдов развьючили, из тарантасов выпутали, огонь себе разложили особый и котел поставили. «Тоже никак жрать собираются…» Вьюки поставили полукругом от ветра, чтоб жар от огня не относило, - тепло им спать будет!

Был с ними один маленький такой, старый, придурковатый - Рахманом его звали, - этого угнали в степь с верблюдами, на паству. Побрел за Рахманом-дураком его мальчишка лет четырнадцати, толстомордый такой, краснощекий, и не по-киргизски совсем одет, а в чалме синей, бумажной, как купеческие сыновья в городе носят. И чего его, чудака, в степь понесло, в холод да в ветер, когда здесь и тепло, и светло, и котел вон закипать начинает?..

- А ну-ко, - думает про себя Наурус, - я потихоньку насбираю сухолому саксаульного, много его тут-то валяется, да к огню русским принесу. Принесу да и сяду. Посижу мало-мало… «Аман» - скажу все как следует, и хорошего конца пути пожелаю… Не сразу же ведь бить начнут! Что же… ну, если и ткнут разок - в скулы… что за беда! Я вот что… я дров наберу, много наберу, и спрошу урусов о добром здоровье… скажу, что молю Аллаха и день, и ночь… Там все скажу, что самому уездному в прошлом году даукаринский мулла говорил… бить за что же?.. Бить не следует… Закона нет такого, чтоб за это бить… Вишь ведь!.. Чуть только срезали мясо с кости - и кинули!.. А там еще много - ух, как много можно найти хорошего!.. Нет, иду за дровами!..

Поднялся Наурус, глядит на товарища, а тот уже полный подол своего рваного халатишка набрал саксаульнику, на плечо пудовую карягу вскинул и меж кустов к русскому огню пробирается.

- Ишь ты какой, собака, прыткий!

_________

Братья Наурус и Джюра были не то, что совсем уже старики, да и не то, чтобы молодыми могли назваться. Ни тот, ни другой сами не могли бы даже приблизительно определить свой возраст. Всю жизнь они таскались по степи, от колодца к колодцу; редко когда к жилым местам, на окраины кызыл-кумских песков выходить доводилось. Когда еще ребятами были, тогда тоже делали, только не одни, а при других двух, - старых. Кто эти старые им доводились, тоже Аллах ведает. Наурус и Джюра не помнили. Один старый, давно уже это было, замерз зимою во время бурана, занесло его снегом, так сгинул; нашли уже весною в версте от колодцев Таджи-Казгана, и то случайно набрели. Другой старый тоже давно помер от болезни какой-то. Крючило его - крючило, трясло-трясло; солнце палит жарко, а ему все холодно казалось, все в горячий песок зарывался, так и помер в песке, и наследство Джюре с Наурусом оставил: два ведра кожаных с распорками, две веревки, - одну старую, гнилую совсем, а другую хорошую, новую, крепкую такую, ножик оставил еще с поясом вместе, кетмень чугунный, кошму серую, чашку большую деревянную, с одного бока надколотую, и котелок железный; да еще к тому же ишака черного подпалинами, плоховатого ишачишку, хромого на заднюю ногу, а ничего, - могла еще возить скотинка…

Разбогатели братья, завладев таким наследством, да по наследству же при деле том же остались.

Когда им, до прихода сюда русских, доводилось бывать в Шураханах или в Чимбае-городе, там им на казенный двор к беку был доступ. Придут - им есть дадут, иной раз халат старый подарят… Называли их там «уста» - мастерами колодезными «кудукчи». Так они и сами о себе думали. Впрочем, за колодцами они мало-мало приглядывали, изредка в нутро лазили; раз даже в Кукчах волчицу дохлую из колодца вытащили… И как только она туда попала? Был раз случай, что даже новый колодезь рыть принимались, чуть было даже до воды не дорылись, уже сочиться стало по бокам сквозь зеленую глину, да обвалилась тогда их работа, и едва-едва не погиб Джюра на дне этой им же вырытой для себя могилы. Выкарабкался он таки на свет Божий, только с тех пор у него плечо одно стало сохнуть, и рука в локте разгибаться неладно начала.

По привычке в бековский двор в Чимбае наведываться изредка, они раз как-то туда и направились. Приходят… что за диковинка? Место тоже, только люди другие. Стоят у ворот сарбазы (солдаты) с ружьями, в белых шапках, в белых рубахах, такие, как в Казалинске прежде были, только русские, значит, и начальство все русское… Урус-тюра какой-то, голос словно в трубу трубит, куда страшней прошлого бека. Тот больше все дремал под навесом и разговаривал все как-то словно во сне бредил; из себя сановитый был, толстый, а этот куда прытче! Этот, новый, все сам обегает, все сам оглядит, сам и кулаком кого пожалует, и выругается сам же. Этот не ленивый! А ведь ничего, сначала только страшный, а потом, как огляделись братья, - так добрым даже показался… Накормить велел, расспросил обо всем, что и как, и назад в степь прогнал; сказал им, чтобы они - того: дело свое делали строго и поглядывали, а ежели что, так у него это живо… не то что по старому… раз, два, и готово!..

Долго после этого соображали братья таинственный смысл и значение этой инструкции, всю дорогу от Чимбая до Дон-Казгана раздумывали, и порешили на том, чтобы на всякий случай из степи нос свой на жилые места высовывать как можно пореже.

Привыкли они к этой собачьей, бродячей жизни в пустыне, да, пожалуй, с детства не только образ свой человеческий и язык бы утратили, когда бы не изредка проходящие пустынями караваны купеческие да проезд случайный.

Этими караванами больше и кормились братья-кудукчи. Кто к котлу своему подпустит, то и ладно.

Братья ли они были на самом деле, того не знали, другие их так называли, ну и ладно! Только сходства родственного между ними и тени не было. Матери своей тоже не знали, да и вообще о женщинах представление имели самое смутное. Не по достатку им была эта роскошь.

Сжились они с пустыней, свыклись со всеми ее невзгодами, знали ее вдоль и поперек, знали каждый кусточек, каждый бархан, каждую балочку. Куда хочешь приведи их с завязанными глазами, оглядятся только и найдут дорогу. Знали они всякую живую тварь, что в степи водилась, знали, какой ветер когда и откуда дует, знали все погодные и не погодные признаки. Знали и то, что не всякому знать приходится. Они знали всех духов, и злых, и добрых, что степь сторожат; знали, чем прогневить можно которого, чем умилостивить. Они их всех по голосам в завываниях ветра узнавали, в свисте смерчей песчаных, в шелесте кустов, в подземном гуле, глухом, что иногда из колодцев слышится. Они знали ведь и тех духов, что под землею, какой в каком колодце живет. Они умилостивляли одних тем, что клочки своей одежды собственной развешивали на видном месте, на высоких саксаулинах, других тем, что, прежде чем начать свою работу, окликали колодезную дыру, благословения оттуда спрашивали и кусочки сухого помета от белой верблюдицы туда бросали. Этот матерьял всегда был или у того, или у другого за пазухою припасен. Как завидят где в караване белую верблюдицу, так и идут за нею, пока не запасутся чем надо.

Раз только они маху дали, наткнулись нежданно на совсем незнакомого духа, этот их целую ночь гонял с бархана на бархан, врозь разогнал, и очнулись они только на другой день, утром, не сразу даже нашли друг друга, а в головах у них весь день точно мыши в норе скреблись. Это было тогда, когда они закон нарушили, соблазнились араком у русского купца на том же Таджи-Казгане. Пил купец, и они тут подошли. Дал им по чашке купец, они и вышили. Ожгло их сразу словно огнем, и не прошло часу даже, как натолкнулись они на этого злого, незнакомого духа, чуть было не заблудившего обоих братьев, и Джюру, и Науруса.

ОКОНЧАНИЕДругие произведения Николая Каразина: [ На далеких окраинах], [ Тьма непроглядная: Рассказ из гаремной жизни], [ В камышах] (отрывок), [ Юнуска-головорез], [ Старый Кашкара], [ Богатый купец бай Мирза-Кудлай], [ Докторша], [ Как чабар Мумын берег вверенную ему казенную почту], [ Байга], [ Джигитская честь], [ Тюркмен Сяркей], [ Ночь под снегом], [ Охота на тигра в русских пределах], [ Атлар], [ Три дня в мазарке], [ Наурусова яма], [ Кочевья по Иссык-Кулю], [ Таук], [ Писанка], [ От Оренбурга до Ташкента], [ Скорбный путь].

история узбекистана, каразин николай николаевич, .Сырдарьинская область, история казахстана, Казалинск/Казала/Форт № 1/Казалы, Чимбай, .Хивинские владения, русская художественная проза, Петроалександровск/Шурахан/Турткуль

Previous post Next post
Up