Тьма непроглядная: Рассказ из гаремной жизни (5/7)
Н. Н. Каразин. Тьма непроглядная. Рассказ из гаремной жизни // Нива, 1898, № 8-13.
Часть 1. Часть 2. Часть 3. Часть 4. Часть 5. Часть 6. Часть 7.
Должно быть, немало времени провела старуха в беседе с муллою. Когда она добралась до центральной части города, базар уже был в полном разгаре; народ густыми толпами занимал перекрестки, толпился у входов в чай-хане и разных подзакусочных, а по узким улицам, крытым, грязным, никогда не просыхающим, просто было ни пройти, ни проехать. Базарный шум, «галда», носился неумолчно под смрадными сводами; злобно ржали оседланные кони, тесно привязанные к столбам навесов, хрипло ревели тяжело навьюченные верблюды, задевая друг друга своими вьюками, - того и гляди насмерть придавят зазевавшегося прохожего… Порешила Улькун-Курсак взять в обход, поправее, через красные и посудные ряды, - туда с крупною скотиною не суются и потому там все-таки почище; от тех рядов в сторону ведут тесные переулочки, где работают кустари: гравировщики по меди и олову, сшивальщики разбитого фарфора, филигранщики и ювелиры, но самое интересное, это «уста» (мастера), - рисовальщики всевозможных узоров для вышивок. Эти художники сидят у порогов своих крохотных лавочек, перед ними обрубки дерева, плотно обтянутые кожею, и вокруг маленькие горшочки с густо растворенною краскою. Бойкою и смелою рукою рисунок наводится соответствующим цветом будущей вышивки, - материю заказчики приносят свою. Перед лавочками таких рисовальщиков всегда видны группы сидящих на корточках женщин, терпеливо ожидающих своей очереди, жадно следящих за бойкою рукою узорщика. Этот переулочек служит женским клубом всего города и его окрестностей, - здесь сообщаются все домашние новости, главным образом семейные сплетни. Несмотря на закрытые сетками лица, здесь как-то большинство узнает друг друга, да оно особенно и незачем закрываться, - мужчины сюда заходят редко, а узорщики свои люди и не осудят.
Старуха, только мельком заглянув в один из таких переулочков, сразу заметила одну из заказчиц по ее утиной походке; это была Хатыча. Не одна же она пришла сюда, наверное и Сары-Кошма с нею… Да вон и она сидит и помогает мастеру придерживать на обрубке кусок малинового бархата.
«Ишь ты, подлые!.. Я ушла, и они тоже со двора. И безо всякого спроса. Страха в них нету, иссвоеволились в конец, - подумала Улькун-Курсак. - Да и чего бояться?.. Мужу до них дела никакого не стало. Теперь они ему не жены совсем, а так только, будто на прокормление взяты. Ее власть пропадает, только побоями и держится еще кое-как, да ведь бить все время - руки отколотишь, а тем хоть бы что… Гибнет честный дом, во все стороны разваливается!.. Ох, горе-горе!»
Подкралась к ним Улькун-Курсак и присела сзади Сары-Кошмы на корточках, будто тоже на работу смотрит, сама слушает.
- У вас в дому новые порядки? - спрашивает мастер.
- А ты почем знаешь? - спрашивает его Хатыча.
- Как не знать… Уже вторую неделю весь базар говорит… Таксыр Суффи большую силу у генерала забрал… говорят даже…
Тут «уста» сказал что-то очень тихо, старуха не расслыхала и ближе подвинулась. Только Сары-Кошма засмеялась, а Хатыча подхватила, да и бухнула громко:
- Ге! Наша толстая корова совсем притихла, не узнаешь теперь, к жидовке так и льнет, потому вся сила у этой проклятой в руках.
- Вот теперь, - вмешалась Сары-Кошма, - «корова» чуть свет со двора ушла, к своему мулле колдовать, а мы сюда… Ей даже и не сказывались.
- Мы у Эстер спросились, - добавила Хатыча.
- Что же, та добрая? Пустила?
- Пустила… Как она посмела бы не пустить.
- Говорит: «Проваливайте, куда глаза глядят. Мне, - говорит, - все равно. Хоть совсем домой не возвращайтесь».
- Еще бы ей не говорить так. Мы красивые, толстые, а та щепка: ей бы нас подальше загнать с мужниных глаз…
- Да вас скоро и погонят, - усмехнулся мастер. - Должно быть, все за красоту вашу…
- Нас-то погонят? - обиделась Хатыча. - Ну нет, это еще посмотрим. Эстер-то, ты знаешь ли, больна, скоро поколеет… Да и наша «корова» не зевает…
- Уже прозевала… теперь поздно! - словно про себя, заметил мастер-рисовальщик и потянулся лучинкою за ярко-голубою краскою. - Вот смотри: здесь, где зеленою краскою обозначено, это все шелком, косоплеткою шить будешь, а тут, где я белою прокрасил, - это все блестками золотыми пойдет, звездочками, по шести штук в гнездышко. Понимаешь?
- Понимаю!
- А серединки, вот эти, жемчужным бисером заполнишь…
- Понимаю…
- А я так понимаю, - вмешался в разговор мастер-сосед, старый-престарый и бойко грамотный, который больше надписями из Корана занимался. - А я так понимаю, что в прежние времена такую улькун-ханым задом наперед по базару бы на ишаке возили… А ведь поди же ты, весь город считал за самую умную…
Зелено стало в глазах у старухи… Тихонько отползла подальше, потом встала и, стараясь даже изменить походку, отошла ко входу в переулок. Здесь она окликнула какую-то женщину, шепнула ей что-то на ухо, а та пристально посмотрела в ту сторону, где сидели Казиметовы жены, и проговорила:
- Сейчас скажу…
И Хатыча, и Сары-Кошма вздрогнули даже, когда посланница передала им тихонько, что приказано было Улькун-Курсак, и стали торопливо собирать свои свертки. Они боязливо взглядывали, ища глазами грозную домоправительницу, а та нарочно пряталась от них в глубокой тени камышового навеса.
- Чего всполошились? - усмехнулся мастер.
- Сама, - прошептала Хатыча.
- То-то… А то поди как расхрабрились… Да дай обсохнуть прежде; погоди сворачивать, неси так, а то всю краску сотрешь!
Но испуганные неожиданным появлением улькун-ханым, женщины уже не слушали наставлений и торопливо пробирались сквозь толпу к выходу. Они прошли бы мимо самой грозы, да улькун-ханым успела пребольно ущипнуть Хатычу и так толкнуть в спину Сары-Кошму, что та даже вскрикнула…
- Это при людях-то, ханым? - проговорила та. - Будто бы не следовало.
- Ладно! Поговорим дома.
- Мы ведь, ханым, только на минуточку… Ты ушла, ничего не сказала, - спросить не успели, а дело спешное… Помнишь, о чем мы говорили? - стала оправдываться Хатыча.
- Спрашивались, слыхала я… У новой улькун спрашивались… не ври…
- Да мы в шутку… Мы больше той в насмешку.
- Погоди, еще и она посмеется… Погоди!.. Время-то как раз поспевает… Я-то, глупая, на них в надежде, я-то думаю: «Меня нет, эти все смотреть будут да сторожить», а они… Ну, постой-ка, придет моя очередь, минует лихая напасть, - я тогда вам покажу… Будете меня почитать да помнить… не скоро забудете «толстую корову»…
У Хатычи от этих слов душа ушла в пятки. Она споткнулась о камень, чуть в лужу носом не шлепнулась, а Сары-Кошма, по наивности, спросила:
- А вы разве, ханым, и это слышали?
- Мои уши за сто верст слышат, а глаза сквозь стену каменную видят, так и знайте! - проговорила Улькун-Курсак и еще дала обеим по толчку в спины, чтобы шли к по сторонам зря не оглядывались.
- А шли мы туда, - начала Хатыча, видимо, стараясь задобрить чем-нибудь грозную старуху, - шли мы и задержались на минуту, у большого чай-хане. Стоим, будто бикасаны (материя такая) разглядываем, а сами слушаем, как Курлыбай-машкарабаз [актер] народ смешит: «Отчего, - говорит, - у русских женщины открытые ходят, а у нас, как чучела огородные, с ног до головы закутанные? А оттого, - говорит, - что у русских есть что показывать, а наших открыть, так ишаки заревут, лошади перепугаются…»
- Да, если вот такое рыло, как у тебя, так перепугаются, - буркнула Улькун-Курсак.
- Ну, уж вы, ханым, всегда скажете недоброе… Это ведь Курлыбайка в шутку, чтобы только народ посмешить… Ему за это деньги платят.
- Чем бы святые песни, что «дивона» поют, слушать, а они машкарабазов… Не чуят беды, - словно дети неразумные над провалом ходят… Ох, Господи!.. И одна я, как есть одна, во всем-то доме… И на мне одной вся тягота лежит, - мне одной и отвечать перед Богом… И впрямь давно такую следует на позорище, на базар вытащить… Ох, следует… Да идите вы скорее, вот уже настоящие коровы, - у меня сердце не на месте… Страх берет к дому подходить… Сердце великую беду чует, а они…
Едут им навстречу двое русских, по погонам видно - офицеры, едут на добрых конях и папироски курят. Увидели женщин, рассмеялись и показывают друг другу, а те бросились в сторону и присели на корточки, носом к стенке, по обычаю.
- Экие чучела! - сказал один офицер.
- Это их костюм безобразный, уличный так уродует, а то, говорят, есть и прехорошенькие, - заметил другой.
- Ну, если все такие, что у Абрамки собраны, так, признаюсь, привлекательности не много.
- Не говори, Ольга Николаевна рассказывала, что попадаются такие типы, хоть сейчас в картину… красоты необычайной… Помнишь, она говорила про одну такую?..
- Ну, это исключение.
- А Гуль-гуль помнишь? А Ак-Томак… забыл? Тоже исключения?
- Да то ведь нездешние… Гуль-гулька из Бодокшана, сказывали, а то и еще дальше, «со священных берегов Ганга», как в песне поется… А здесь все скуластые да косоглазые… неряхи невозможные! Говорят, они и моются только раз в году. Ну, ты, гнедой, чего испугался?
Офицер энергично ударил шпорами коня, тот взвился и обдал грязью наших женщин… Хорошо еще, что, бедные, ничего не поняли из их разговора.
- Гяуры проклятые! - проворчала Улькун-Курсак.
- Какие у одного усы, совсем красные, словно огненные, - заметила Хатыча.
Не было бы улькун-ханым, она, пожалуй, приподняла бы немного сетку и язык показала бы, с нею это иногда случалось.
- Ох! Что-то теперь дома делается?.. - вздыхала старуха и все торопила своих спутниц.
Подходя к дому, они не пошли по главной улице, а свернули в тесный переулок, которым можно было пробраться на виноградники и огороды, а оттуда, через известный пролом, прямо на кухонный двор.
Несмотря на отсутствие хозяек, на кухне было все в относительном порядке: самовар кипел, рис в котле, прикрытом поверх крышки еще войлоком, упрел достаточно, баранина была нарезана тонкими ломтями и разложена на доске, чтобы слегка обветрилась, перед тем как ее будут жарить в растопленном сале… Калмычка, засучив рукава к самым плечам, мыла кишмиш в деревянной чашке… Так и бил в нос острый запах нарезанного луку и клубился белый пар над темно-красной громадной, только что отваренной свеклой.
Опытным глазом окинула Улькун-Курсак все находящееся в кухне, ласково улыбнулась даже калмычке-работнице и, приказав обеим женам остаться здесь, сама пошла на женскую половину.
- Попались небось? - усмехнулась калмычка.
- Шайтан знает, как это она на нас наскочила, - улыбнулась Хатыча.
- Мы ее с такой стороны и не чаяли встретить! - добавила Сары-Кошма.
- А хозяин приезжал без вас. С час, а то и больше просидел у Эстер и опять уехал… Теперь уже до вечера.
- О нас не спрашивал?
- И не помянул даже.
А старуха, тем временем, прямо пошла в каморку Эстер.
Эстер была в кладовой; перед нею стоял большой кованый сундук с откинутою крышкою; вся кладовая завалена была одеждою. Эстер неторопливо и аккуратно укладывалась. Шарипка возился подле. Он запустил обе ручонки в шкатулку с уборами и играл ожерельем, раскидывая все вокруг, бесцеремонно и звонко смеялся. Эстер не мешала ему производить такой беспорядок.
Когда вошла Улькун-Курсак, «жидовка» вздрогнула и взглянула на нее не без тревоги.
- Укладываешься?
Старуха присела на пороге кладовой, глубоко вздохнула и вытащила из-за пазухи небольшой сверточек.
- Это что?
- Это я тебе на память купила… Хорошая вещь, носи на здоровье, да нас не забывай, когда уедешь… Ведь ты навсегда уезжаешь. Больше уже к нам, то есть к себе, в настоящий, родной дом не вернешься…
- Вылечусь - вернусь…
- А помрешь там?..
Улькун-Курсак пытливо поглядела прямо в глаза Эстер, еще раз глубоко вздохнула, и на ее сморщенных щеках показались слезы.
- Да что вы, ханым, меня все пугаете? - заговорила Эстер. - Ведь Суффи не велел вам пугать меня больше…
- Кто тебя пугает?.. Кто? Сама, как безумная, без страха идешь на гибель, а говоришь «пугаете»…
- Оставьте, ханым, не надо! - простонала Эстер.
- Не оставлю, буду говорить… Аллах велит мне спасти тебя и дом весь наш, - строго заговорила старуха… - Слушай меня только внимательно, козочка моя дорогая, любимая моя, хорошая… Не ради зла тебе говорю, а от великого зла спасти желаю… Слушай только. Укроти свое сердце и слушай.
Эстер не отвечала, но по ее выражению старуха поняла, что каждое ее слово будет выслушано с напряженным вниманием.
- Видела ты твою Олгу? Хорошо к ней пригляделась?.. - продолжала она.
- А то как же? - чуть слышно прошептали губы джюгудки.
- Видела, какие у ней глаза?.. Голубые, как небо летом, добрые, ласковые, так и смотрят прямо в душу…
- Прямо в душу, - повторила Эстер за нею.
- А какое лицо, какой рот, губы-то какие… Ведь улыбнется, - будто солнце заглянет в окошко…
- Она добрая…
- А какое тело у ней!.. Помнишь, когда рубаху меняла, - помнишь? Ведь такого тела другого не найти. Полная, белая, как сахар… Груди какие, плечи… А ноги… Помнишь ноги? Ведь у самого эмира Мозафара, во всем гареме таких ног не сыщешь… Посмотри же на свои теперь, - посравни-ка… Что это у тебя?.. Палки сухие, черные, как у цапли на болоте, кости одни, колено о колено стучит… Где же тебе равняться с Олгою? Бедная ты, бедная, горемычная женщина!..
- Я больна. Олга меня вылечит, - я такая же буду… даже лучше буду… Сама Олга мне говорила… Она говорит, что я тоже красивая, она все глаза мои целует и говорит, что таких глаз тоже на всем свете немного… Она…
- Пока еще ты вылечишься, Суффи на Олгу наглядится вволю. Он уже и так довольно нагляделся… Эх, глупая, глупая!.. Суффи-то зачем тебя отсюда увозит, - лечить, что ли? Лечить-то и здесь можно. Нет, чтобы чаще да больше эту русскую змею видеть, больше с нею глаз на глаз проводить время… Вот для чего… А ты думала… Эх ты, слепая, неразумная! А сам Суффи разве не красив? Ведь настоящий мужчина, статный, видный; ведь между русскими и не сыскать такого. Недаром на него твоя Олга заглядывается…
- Не надо! - снова простонала Эстер.
Но старуха уже расходилась вовсю.
- Нет, надо! Нечего на беду глаза закрывать… На базаре, что говорят?.. А?.. Ты знаешь, что говорят на базаре?.. Вот погоди, увезут тебя отсюда, запрут в русском городе за десять замков, - околдует та, подлая, твоего мужа, он на тебя и не взглянет больше. Ее возьмет в жены, а ты ей работницей будешь, пока не сдохнешь. Он будет с ней на коврах цветных валяться и нежиться, а ты будешь дастархан подавать, да любоваться, - вот как Хатыча с Сары-Кошмою, когда Суффи с тобою тешится…
- Я ей глаза выцарапаю, я ей горло перегрызу, - проговорила, сквозь крепко стиснутые зубы, Эстер, да таким голосом, что даже Улькун-Курсак страшно стало.
- Давно бы пора, - поддакнула та. - Только ты успокойся… Ты слушай меня, моя радость: ты пока молчи, и виду не подавай, что все знаешь, никому не проговаривайся. Скажи, мол, только, что раздумала переезжать, ведь не потащит тебя силою, а потащит - тогда будем знать, что делать надо. Ты пока молчи… Притворяйся даже, - не беда! Олга приедет, - ты и перед той притворяйся. Успеешь еще горло перегрызть… Да ты не сердись… полегче!.. Зачем хорошую одежу рвать… Ты спокойнее…
Это Улькун-Курсак увидала, как энергично принялась Эстер выкидывать все из сундука, все, что с такою любовью, так аккуратно уложено было для предстоящего переезда.
- Главное, чтобы Суффи не заметил, что мы с тобою все разгадали. Приедет муж, ты скажи ему просто: ну, раздумала, и только. Жалко, мол, с домом своим расставаться, жалко добрую старуху, это меня, значит, огорчать, да и подруг тоже… Что, мол, тебе и здесь хорошо, все тебя любят, что ты здесь еще лучше поправишься. Стой на своем: не поеду, да и только! А там видно будет… Смотри же, ни Суффи, ни Олге этой проклятой, не проболтайся… Да умойся хорошенько, приберись в порядок… Вишь, как тебя всю перевернуло. Что, опять закашлялась… Ах, бедная ты моя, бедная! Эко опять крови сколько!.. Перемени рубаху да проглоти хоть этот ведьмин порошок, помогает тоже… Аллах, Аллах, какие люди нынче пошли нехорошие да злые!.. Бывало ли это прежде! Ох, грехи, грехи… Я пойду и пришлю тебе дыню хорошую… Дороги они стали нынче на базаре: ведь как трудно за всю зиму сберечь в сеточках, на подвесе, - из ста одна продержится; а я хорошую купила у бабая в лавке, сейчас пришлю к тебе с Хатычою, - она и прибрать все в порядок поможет… Смотри же, моя хорошая, молчи и ни слова…
Старуха припала к плечу Эстер, крепко обняла ее и вышла из сакли, обернувшись раза два на ребенка, а тог мычал что-то ей вослед и протягивал ручонки, показывая спутанные нитки зеленых стеклышек.
________
Несмотря на сравнительно недолгое пребывание в крае, Ольга Николаевна ко многому уже присмотрелась и многое поняла в его жизни. Положение туземных женщин, уровень их развития, вся их обстановка, их горемычная, замкнутая жизнь более всего интересовали любознательную женщину-врача, и короткое знакомство с семейным бытом зажиточного, толкового и умного купца-сарта ей было как нельзя более кстати… Она мечтала хотя сколько-нибудь внести света в эту темную среду, и теперь ее мечты начинали понемногу осуществляться. Она привыкла умело наблюдать и делать правильные выводы из подобных наблюдений, и вполне уже уяснила себе отношения друг к другу членов семейства Суффи Казиметова.
Она понимала эти отношения даже лучше, чем сам глава дома; она видела ясно, какую непримиримую ненависть внушала бедная Эстер наиболее влиятельной в доме улькун-ханым, какую зависть внушала она остальным двум женам Суффи. Уже с первой встречи, с первой минуты своего появления в доме, Ольга Николаевна могла хорошо заметить, что это появление внесло в дом целый переворот, сразу нарушило весь ход его обычной жизни и не могло не вызвать серьезного, а может быть, даже рокового отпора. Завязалась борьба… «света с мраком», как шутя выражалась сама Ольга Николаевна. На стороне света: - она, Суффи, безусловно ей преданный и благодарный за спасение сына-первенца от конечно неизбежной смерти, хотя бы и «по воле Аллаха», за обещание вылечить любимую жену; Эстер, глубоко верующая в чудодейственную силу «светлой женщины», суеверная, считающая ее существом неизмеримо высшим, польщенная тем, что это существо называет ее своею сестрою. С другой стороны улькун-ханым, опора бытовых традиций, ревнивая охранительница старых, вековых порядков от какого бы ни было нового веяния, тем более идущего из лагеря неверных, нечестивых гяуров, и остальные члены дома, - эти невежественные самки, одушевленные злобною завистью и животною ревностью… Ольга Николаевна тщательно взвесила шансы борьбы, и эти шансы были не всегда на ее стороне. Она замечала не раз уже, что во время ее отсутствия «враги» не зевают и подрывают ее работу; она поняла даже, в чем, собственно, заключается эта работа, и спасти бедняжку Эстер, на голову которой, конечно, должен был обрушиться удар, стало теперь для Ольги Николаевны душевною потребностью. Вот почему она так настойчиво убеждала свою названную сестру переселиться в русский город, под ее непосредственное покровительство, хотела вырвать ее из рук хитрой и властной старухи… Она так красноречиво описывала прелесть ее нового уголка, где сестра найдет полный покой, а может быть, даже и полное выздоровление от тяжкого недуга, в которое Ольга Николаевна, впрочем, сама плохо верила, что Эстер принялась нетерпеливо считать не только дни, но даже часы, когда она попадет в русский дом, где поют в клетках желтенькие птички, играют весело сундучки с музыкой, где она будет толстеть, хорошеть и избавится, наконец, от этого удушливого кашля, вызывающего такую невыносимую боль в груди и эту, пугающую ее, алую кровь, предвестницу смерти.
Торжествуя победу, Ольга Николаевна уехала тогда домой в самом радостном настроении; она просила Эстер держать уговор пока в тайне; оставалось только уговорить самого Суффи, и она не сомневалась ни минуты, что ей это удастся.
Однако уговорить главу дома на такой решительный шаг оказалось вовсе не так легко, как думалось сначала. Суффи беспрекословно повиновался Ольге Николаевне во всем, когда дело шло о жизни любимого первенца. Он говорил тогда, что готов погубить даже свою душу за жизнь сына. Но то был сын-первенец, а теперь речь идет об Эстер, только любимой его жене, матери этого сына, но все же о жене, то есть об одной только самке изо всего домашнего запаса… Конечно, жаль будет очень, если Эстер умрет, но решаться на такой шаг, на такое нарушение всех бытовых традиций из-за этого стоит ли? И Суффи Казиметов, ошеломленный предложением женщины-врача, сначала даже упрекнул Ольгу Николаевну за то, что та уговорила Эстер, не посоветовавшись сначала с ним, главою дома.
В это время в русском городе жил мулла Иссет Асфанджаров, родом казанский татарин, человек мудрый, начитанный и очень ученый; он ходил обыкновенно в черном длинном сюртуке и в бархатной тюбетейке на бритой голове, и только идя в мечеть, надевал чалму и соответствующее широкое одеяние. Он был большой знаток Корана и шариата, носил звание муллы и даже раз избран был муфтием в Оренбурге, но отказался от этого высокого духовного звания ради науки. Иссет Асфанджаров кончил курс юридических наук в Казанском университете, и приезд такого великого ученого в наш город произвел на все его мусульманское население глубокое и сильное впечатление.
Вот этот-то непогрешимый знаток Корана, мудрый истолкователь его изречений, умевший примирить указания пророка с требованиями цивилизации, и помог Ольге Николаевне успокоить сомнения Суффи Казиметова и вызвать его полную готовность исполнить ее желания.
На совет к мулле Асфанджарову поехали они вместе, а с того совета прямо отправились осматривать новое помещение, предназначенное для Эстер и ее ребенка.
А помещение это было поистине превосходно. Дом Ольги Николаевны хотя и находился в довольно людной, центральной части города, однако около дома нашлось место для большого фруктового сада, окружавшего этот дом с трех сторон, так что стены соседних построек были удалены на достаточное расстояние. В глубине этого сада находился еще другой маленький домик, в три комнаты, обнесенный верандою на столбиках. С большим домом этот флигелек соединялся крытою галереею, а у самого домика помещался четвероугольный прудок, через который проходил арык для пропуска воды, так что в пруду вода эта была проточная и не загнивала, да и самый арык был не такой, как у туземцев, грязный и вонючий, а чистый, выложенный жженым кирпичом-плитняком. Вокруг всего сада шла широкая аллея из тополей и пальмовидных апландусов, - деревья были еще молодые, но уже выросли настолько, что летом отбрасывали на дорогу густую, прохладную тень. В саду были рядами насажены абрикосовые и персиковые деревья, уже в прошлом году давшие обильный урожай плодов, а по сторонам веранды тянулись густые розовые кусты и ряды гряд, с осени еще подготовленных для цветочных насаждений.
В маленьком домике и решено было поместить Эстер с сыном, предоставив им весь этот угол двора в полное их распоряжение. Домик был светлый, теплый и необыкновенно уютный. Комнаты были высокие, стены начисто оштукатурены алебастром, потолки выбелены по туго натянутому полотну, полы плитные, кирпичные и пока устланные только новыми циновками. В первой комнате стояла большая печь с камином, и два больших светлых окна выходили в сад; нижние стекла этих окон были цветные, а сами окна закрывались решетчатыми ставнями и белыми шторами. Другая комната была поменьше и тоже с камином. Эта комната была оклеена розовыми обоями, и потолок - тоже; пол в ней был белый, дощатый, и окно было только одно, зато вдвое шире первых и открывалось тоже прямо в сад, как раз на группу развесистых урюков. Станут поспевать, - садись у окошка и ешь прямо с дерева. За этою комнатою - третья, тоже довольно светлая, но окна ее выходили к стене, а за тою комнатою, возвращаясь к выходным сеням, еще комната - кухня, с хорошею, новою плитою и русскою печкою для хлебов. Первая комната предназначалась для приездов самого Суффи, вторая, розовая, конечно, для Эстер с ребенком, в угловой предполагалось поставить сундуки и умывальники, а в кухне жить могла прислуга, по выбору самого Суффи, но лучше бы из новых, а не со своего двора. Стол, на первое время, будет от Ольги Николаевны, а там увидят… Насчет мебели тоже было немало разговору…
Суффи говорил, чтобы позволили ему прислать свои новые ковры для всего дома, но Ольга Николаевна доказывала ему всю непригодность ковров в санитарном отношении, и позволила только один, да и то, чтобы ребенку было удобно ползать и играть на полу, пока время стоит еще довольно холодное. Кровать для Эстер и люльку для Шарипки она, мол, поставит свои, именно такие, как требуются для лечения, а сундуки можно перевезти, только она их прежде все пересмотрит самолично. Клетки с желтенькими птичками и ящик с музыкою перенесутся из большого дома, а по стенам повесят картинки и большое зеркало для Эстер. Конечно он, Суффи, будет полным хозяином в этом доме, и без его позволения никто не перешагнет его порога, за исключением только самой Ольги Николаевны… Суффи Казиметов попросил позволения приподнять, со стороны соседнего двора, стену немного, аршина на четыре, не больше, и хотел завтра же прислать для этого своих каменщиков. Это ему было разрешено, хотя и вызвало невольную улыбку на устах Ольги Николаевны.
- Не для себя больше, - для людей… что скажут? - глубоко вздохнул Суффи, пожимая плечами. - Вы, - продолжал он, - осыпаете нас, маленьких людей, такими милостями, что я обязан спросить вас: какою суммою я должен отплатить все ваши щедроты?
Вопрос был вполне естественный со стороны Суффи, но для Ольги Николаевны этот вопрос оказался совершенно неожиданным. Она вспыхнула до ушей, подняла на вопрошающего изумленные глаза и едва проговорила:
- Суффи!.. Что вы?
Но Суффи очень резонно объяснил ей, что он человек богатый и платить может, что домик не мог простоять пустым, а наверное кем-нибудь был бы занят. И что если Ольга Николаевна не захочет взять с него денег, то ему придется с грустью отказаться от такого благодеяния…
- Там увидим! - попробовала было уклониться хозяйка.
- Хорошо-с, увидим, - многозначительно произнес Суффи.
Он понял смущение Ольги Николаевны и замял этот неловкий разговор, решив посправиться о наемных ценах впоследствии, чтобы не заплатить нечаянно меньше, чем следует.
Колебания Суффи, затем совещание с мудрейшим муллою Иссетом Асфанджаровым, осмотр дома, - все это заняло столько времени, что уже начало темнеть, а тут за стеною послышался мягкий стук рессорного экипажа, топот многочисленных копыт конного конвоя, - и все эти звуки замерли перед подъездом дома.
Оказалось, что это пожаловал сам генерал, и его звучный голос весело раздавался уже в приемной Ольги Николаевны. Пришлось повременить отъездом. Нельзя же так сразу, словно бегством спасаться от такой важной встречи.
С генералом вместе приехал и Асфанджаров, лукаво поглядывая на Суффи из-за генеральского плеча.
Генерал ловко подошел к ручке хозяйки, эффектно при этом щелкнув шпорами, назвал ее лучом света и радости в их захолустье и, обращаясь к Суффи, произнес:
- А я очень рад, мой высокоуважаемый, почтеннейший Казиметов, что застал вас еще здесь… Здравствуйте, дорогой, искренно жму вашу почтенную руку.
И он действительно искренно, потому что с необыкновенною силою, сжал и потряс робко протянутую ему руку польщенного Суффи.
- Да вот, кстати, чтобы не посылать к вам на дом, - продолжал генерал, - получите собственноручно. Давайте сюда, Иссет Омерович…
Генерал взял у Асфанджарова плоский ящичек, открыл его и вынул оттуда серебряную медаль с надписью «За усердие»; за этою медалью тянулся аршин красной ленты с белыми каемками; и, обращаясь к хозяйке дома, попросил «булавочки».
- Возденьте сии знаки на вашу почтенную грудь и носите их по установлению. Душевно поздравляю! - громко произнес он и добавил, лично уже обращаясь к Казиметову, при этом внушительно понижая голос: - Вполне заслуженно!
- За что такие милости? - бормотал растерявшийся от неожиданности Суффи, тщетно пытаясь прикоснуться губами к генеральскому плечу…
Ему это было очень неудобно, так как он одною рукою пытался придержать медаль на своем месте (генерал плохо управился с «булавочкою»), а другую Суффи, по этикету, прижимал к своему сердцу…
Уселись наконец. Ольга Николаевна с генералом на диване, Суффи и Асфанджаров по бокам, на стульях. Минутку помолчали все по обыкновению.
- Да-с, наша многоуважаемая, - начал генерал… - Побольше бы, побольше нам таких женщин, как вы, и край наш просветился бы быстро… Работайте, дорогая, вносите свету, больше свету в эту темную, полудикую среду, и все пойдет превосходно… И в вашем лице, - генерал обратился снова к Казиметову, - я выражаю мое удовольствие в полной мере всем тем, которые так отзывчиво, отбрасывая слепые предрассудки, относятся к просветительным мерам, предпринимаемым свыше, являются, так сказать, проводниками цивилизации и вообще всего, что так охотно ободряется и даже поощряется правительством… Очень, очень рад.
Асфанджаров лукаво улыбался, поглядывая на Суффи. Ольга Николаевна слегка покраснела, ей показалось, что сановный представитель власти мог бы все это выразить несколько проще или даже совсем не выражать, а сам виновник торжественной минуты пока еще ничего не сообразил и не понял как следует…
Переезд Эстер, осмотр ее будущего помещения, совет умнейшего оренбургского муфтия, такого влиятельного мусульманина, и неожиданная, будто с неба свалившаяся, высокая почетная награда, и эта близость самого начальника края, - все это так перепуталось в его голове, что совершенно сбило его с толку, и вдруг одна только мысль промелькнула ясно и сознательно: «Что скажут на базаре, как притихнут злые толки, что скажут у него дома, когда он войдет, украшенный таким великолепным знаком высокой царской милости?»
А когда все разъехались, то Асфанджаров, сидя в генеральской коляске, говорил:
- Да, ваше превосходительство, таджики, то есть сарты, прекрасные мусульмане, но не ярые фанатики. Честолюбие, - это их большая слабость, и всегда можно достичь хороших административных результатов, умело наигрывая на этой струнке.
Генерал утвердительно кивал головою и говорил:
- Да, я это давно уже заметил сам.
ПРОДОЛЖЕНИЕ
Другие произведения Николая Каразина: [ На далеких окраинах] (роман), [ В камышах] (отрывок из повести), [ Юнуска-головорез], [ Старый Кашкара], [ Богатый купец бай Мирза-Кудлай], [ Докторша], [ Как чабар Мумын берег вверенную ему казенную почту], [ Байга], [ Джигитская честь], [ Тюркмен Сяркей], [ Ночь под снегом], [ Охота на тигра в русских пределах], [ Атлар], [ Три дня в мазарке], [ Наурусова яма], [ Кочевья по Иссык-Кулю], [ Таук], [ Писанка], [ От Оренбурга до Ташкента], [ Скорбный путь].
Часть 1. Часть 2. Часть 3. Часть 4. Часть 5. Часть 6. Часть 7.
Должно быть, немало времени провела старуха в беседе с муллою. Когда она добралась до центральной части города, базар уже был в полном разгаре; народ густыми толпами занимал перекрестки, толпился у входов в чай-хане и разных подзакусочных, а по узким улицам, крытым, грязным, никогда не просыхающим, просто было ни пройти, ни проехать. Базарный шум, «галда», носился неумолчно под смрадными сводами; злобно ржали оседланные кони, тесно привязанные к столбам навесов, хрипло ревели тяжело навьюченные верблюды, задевая друг друга своими вьюками, - того и гляди насмерть придавят зазевавшегося прохожего… Порешила Улькун-Курсак взять в обход, поправее, через красные и посудные ряды, - туда с крупною скотиною не суются и потому там все-таки почище; от тех рядов в сторону ведут тесные переулочки, где работают кустари: гравировщики по меди и олову, сшивальщики разбитого фарфора, филигранщики и ювелиры, но самое интересное, это «уста» (мастера), - рисовальщики всевозможных узоров для вышивок. Эти художники сидят у порогов своих крохотных лавочек, перед ними обрубки дерева, плотно обтянутые кожею, и вокруг маленькие горшочки с густо растворенною краскою. Бойкою и смелою рукою рисунок наводится соответствующим цветом будущей вышивки, - материю заказчики приносят свою. Перед лавочками таких рисовальщиков всегда видны группы сидящих на корточках женщин, терпеливо ожидающих своей очереди, жадно следящих за бойкою рукою узорщика. Этот переулочек служит женским клубом всего города и его окрестностей, - здесь сообщаются все домашние новости, главным образом семейные сплетни. Несмотря на закрытые сетками лица, здесь как-то большинство узнает друг друга, да оно особенно и незачем закрываться, - мужчины сюда заходят редко, а узорщики свои люди и не осудят.
Старуха, только мельком заглянув в один из таких переулочков, сразу заметила одну из заказчиц по ее утиной походке; это была Хатыча. Не одна же она пришла сюда, наверное и Сары-Кошма с нею… Да вон и она сидит и помогает мастеру придерживать на обрубке кусок малинового бархата.
«Ишь ты, подлые!.. Я ушла, и они тоже со двора. И безо всякого спроса. Страха в них нету, иссвоеволились в конец, - подумала Улькун-Курсак. - Да и чего бояться?.. Мужу до них дела никакого не стало. Теперь они ему не жены совсем, а так только, будто на прокормление взяты. Ее власть пропадает, только побоями и держится еще кое-как, да ведь бить все время - руки отколотишь, а тем хоть бы что… Гибнет честный дом, во все стороны разваливается!.. Ох, горе-горе!»
Подкралась к ним Улькун-Курсак и присела сзади Сары-Кошмы на корточках, будто тоже на работу смотрит, сама слушает.
- У вас в дому новые порядки? - спрашивает мастер.
- А ты почем знаешь? - спрашивает его Хатыча.
- Как не знать… Уже вторую неделю весь базар говорит… Таксыр Суффи большую силу у генерала забрал… говорят даже…
Тут «уста» сказал что-то очень тихо, старуха не расслыхала и ближе подвинулась. Только Сары-Кошма засмеялась, а Хатыча подхватила, да и бухнула громко:
- Ге! Наша толстая корова совсем притихла, не узнаешь теперь, к жидовке так и льнет, потому вся сила у этой проклятой в руках.
- Вот теперь, - вмешалась Сары-Кошма, - «корова» чуть свет со двора ушла, к своему мулле колдовать, а мы сюда… Ей даже и не сказывались.
- Мы у Эстер спросились, - добавила Хатыча.
- Что же, та добрая? Пустила?
- Пустила… Как она посмела бы не пустить.
- Говорит: «Проваливайте, куда глаза глядят. Мне, - говорит, - все равно. Хоть совсем домой не возвращайтесь».
- Еще бы ей не говорить так. Мы красивые, толстые, а та щепка: ей бы нас подальше загнать с мужниных глаз…
- Да вас скоро и погонят, - усмехнулся мастер. - Должно быть, все за красоту вашу…
- Нас-то погонят? - обиделась Хатыча. - Ну нет, это еще посмотрим. Эстер-то, ты знаешь ли, больна, скоро поколеет… Да и наша «корова» не зевает…
- Уже прозевала… теперь поздно! - словно про себя, заметил мастер-рисовальщик и потянулся лучинкою за ярко-голубою краскою. - Вот смотри: здесь, где зеленою краскою обозначено, это все шелком, косоплеткою шить будешь, а тут, где я белою прокрасил, - это все блестками золотыми пойдет, звездочками, по шести штук в гнездышко. Понимаешь?
- Понимаю!
- А серединки, вот эти, жемчужным бисером заполнишь…
- Понимаю…
- А я так понимаю, - вмешался в разговор мастер-сосед, старый-престарый и бойко грамотный, который больше надписями из Корана занимался. - А я так понимаю, что в прежние времена такую улькун-ханым задом наперед по базару бы на ишаке возили… А ведь поди же ты, весь город считал за самую умную…
Зелено стало в глазах у старухи… Тихонько отползла подальше, потом встала и, стараясь даже изменить походку, отошла ко входу в переулок. Здесь она окликнула какую-то женщину, шепнула ей что-то на ухо, а та пристально посмотрела в ту сторону, где сидели Казиметовы жены, и проговорила:
- Сейчас скажу…
И Хатыча, и Сары-Кошма вздрогнули даже, когда посланница передала им тихонько, что приказано было Улькун-Курсак, и стали торопливо собирать свои свертки. Они боязливо взглядывали, ища глазами грозную домоправительницу, а та нарочно пряталась от них в глубокой тени камышового навеса.
- Чего всполошились? - усмехнулся мастер.
- Сама, - прошептала Хатыча.
- То-то… А то поди как расхрабрились… Да дай обсохнуть прежде; погоди сворачивать, неси так, а то всю краску сотрешь!
Но испуганные неожиданным появлением улькун-ханым, женщины уже не слушали наставлений и торопливо пробирались сквозь толпу к выходу. Они прошли бы мимо самой грозы, да улькун-ханым успела пребольно ущипнуть Хатычу и так толкнуть в спину Сары-Кошму, что та даже вскрикнула…
- Это при людях-то, ханым? - проговорила та. - Будто бы не следовало.
- Ладно! Поговорим дома.
- Мы ведь, ханым, только на минуточку… Ты ушла, ничего не сказала, - спросить не успели, а дело спешное… Помнишь, о чем мы говорили? - стала оправдываться Хатыча.
- Спрашивались, слыхала я… У новой улькун спрашивались… не ври…
- Да мы в шутку… Мы больше той в насмешку.
- Погоди, еще и она посмеется… Погоди!.. Время-то как раз поспевает… Я-то, глупая, на них в надежде, я-то думаю: «Меня нет, эти все смотреть будут да сторожить», а они… Ну, постой-ка, придет моя очередь, минует лихая напасть, - я тогда вам покажу… Будете меня почитать да помнить… не скоро забудете «толстую корову»…
У Хатычи от этих слов душа ушла в пятки. Она споткнулась о камень, чуть в лужу носом не шлепнулась, а Сары-Кошма, по наивности, спросила:
- А вы разве, ханым, и это слышали?
- Мои уши за сто верст слышат, а глаза сквозь стену каменную видят, так и знайте! - проговорила Улькун-Курсак и еще дала обеим по толчку в спины, чтобы шли к по сторонам зря не оглядывались.
- А шли мы туда, - начала Хатыча, видимо, стараясь задобрить чем-нибудь грозную старуху, - шли мы и задержались на минуту, у большого чай-хане. Стоим, будто бикасаны (материя такая) разглядываем, а сами слушаем, как Курлыбай-машкарабаз [актер] народ смешит: «Отчего, - говорит, - у русских женщины открытые ходят, а у нас, как чучела огородные, с ног до головы закутанные? А оттого, - говорит, - что у русских есть что показывать, а наших открыть, так ишаки заревут, лошади перепугаются…»
- Да, если вот такое рыло, как у тебя, так перепугаются, - буркнула Улькун-Курсак.
- Ну, уж вы, ханым, всегда скажете недоброе… Это ведь Курлыбайка в шутку, чтобы только народ посмешить… Ему за это деньги платят.
- Чем бы святые песни, что «дивона» поют, слушать, а они машкарабазов… Не чуят беды, - словно дети неразумные над провалом ходят… Ох, Господи!.. И одна я, как есть одна, во всем-то доме… И на мне одной вся тягота лежит, - мне одной и отвечать перед Богом… И впрямь давно такую следует на позорище, на базар вытащить… Ох, следует… Да идите вы скорее, вот уже настоящие коровы, - у меня сердце не на месте… Страх берет к дому подходить… Сердце великую беду чует, а они…
Едут им навстречу двое русских, по погонам видно - офицеры, едут на добрых конях и папироски курят. Увидели женщин, рассмеялись и показывают друг другу, а те бросились в сторону и присели на корточки, носом к стенке, по обычаю.
- Экие чучела! - сказал один офицер.
- Это их костюм безобразный, уличный так уродует, а то, говорят, есть и прехорошенькие, - заметил другой.
- Ну, если все такие, что у Абрамки собраны, так, признаюсь, привлекательности не много.
- Не говори, Ольга Николаевна рассказывала, что попадаются такие типы, хоть сейчас в картину… красоты необычайной… Помнишь, она говорила про одну такую?..
- Ну, это исключение.
- А Гуль-гуль помнишь? А Ак-Томак… забыл? Тоже исключения?
- Да то ведь нездешние… Гуль-гулька из Бодокшана, сказывали, а то и еще дальше, «со священных берегов Ганга», как в песне поется… А здесь все скуластые да косоглазые… неряхи невозможные! Говорят, они и моются только раз в году. Ну, ты, гнедой, чего испугался?
Офицер энергично ударил шпорами коня, тот взвился и обдал грязью наших женщин… Хорошо еще, что, бедные, ничего не поняли из их разговора.
- Гяуры проклятые! - проворчала Улькун-Курсак.
- Какие у одного усы, совсем красные, словно огненные, - заметила Хатыча.
Не было бы улькун-ханым, она, пожалуй, приподняла бы немного сетку и язык показала бы, с нею это иногда случалось.
- Ох! Что-то теперь дома делается?.. - вздыхала старуха и все торопила своих спутниц.
Подходя к дому, они не пошли по главной улице, а свернули в тесный переулок, которым можно было пробраться на виноградники и огороды, а оттуда, через известный пролом, прямо на кухонный двор.
Несмотря на отсутствие хозяек, на кухне было все в относительном порядке: самовар кипел, рис в котле, прикрытом поверх крышки еще войлоком, упрел достаточно, баранина была нарезана тонкими ломтями и разложена на доске, чтобы слегка обветрилась, перед тем как ее будут жарить в растопленном сале… Калмычка, засучив рукава к самым плечам, мыла кишмиш в деревянной чашке… Так и бил в нос острый запах нарезанного луку и клубился белый пар над темно-красной громадной, только что отваренной свеклой.
Опытным глазом окинула Улькун-Курсак все находящееся в кухне, ласково улыбнулась даже калмычке-работнице и, приказав обеим женам остаться здесь, сама пошла на женскую половину.
- Попались небось? - усмехнулась калмычка.
- Шайтан знает, как это она на нас наскочила, - улыбнулась Хатыча.
- Мы ее с такой стороны и не чаяли встретить! - добавила Сары-Кошма.
- А хозяин приезжал без вас. С час, а то и больше просидел у Эстер и опять уехал… Теперь уже до вечера.
- О нас не спрашивал?
- И не помянул даже.
А старуха, тем временем, прямо пошла в каморку Эстер.
Эстер была в кладовой; перед нею стоял большой кованый сундук с откинутою крышкою; вся кладовая завалена была одеждою. Эстер неторопливо и аккуратно укладывалась. Шарипка возился подле. Он запустил обе ручонки в шкатулку с уборами и играл ожерельем, раскидывая все вокруг, бесцеремонно и звонко смеялся. Эстер не мешала ему производить такой беспорядок.
Когда вошла Улькун-Курсак, «жидовка» вздрогнула и взглянула на нее не без тревоги.
- Укладываешься?
Старуха присела на пороге кладовой, глубоко вздохнула и вытащила из-за пазухи небольшой сверточек.
- Это что?
- Это я тебе на память купила… Хорошая вещь, носи на здоровье, да нас не забывай, когда уедешь… Ведь ты навсегда уезжаешь. Больше уже к нам, то есть к себе, в настоящий, родной дом не вернешься…
- Вылечусь - вернусь…
- А помрешь там?..
Улькун-Курсак пытливо поглядела прямо в глаза Эстер, еще раз глубоко вздохнула, и на ее сморщенных щеках показались слезы.
- Да что вы, ханым, меня все пугаете? - заговорила Эстер. - Ведь Суффи не велел вам пугать меня больше…
- Кто тебя пугает?.. Кто? Сама, как безумная, без страха идешь на гибель, а говоришь «пугаете»…
- Оставьте, ханым, не надо! - простонала Эстер.
- Не оставлю, буду говорить… Аллах велит мне спасти тебя и дом весь наш, - строго заговорила старуха… - Слушай меня только внимательно, козочка моя дорогая, любимая моя, хорошая… Не ради зла тебе говорю, а от великого зла спасти желаю… Слушай только. Укроти свое сердце и слушай.
Эстер не отвечала, но по ее выражению старуха поняла, что каждое ее слово будет выслушано с напряженным вниманием.
- Видела ты твою Олгу? Хорошо к ней пригляделась?.. - продолжала она.
- А то как же? - чуть слышно прошептали губы джюгудки.
- Видела, какие у ней глаза?.. Голубые, как небо летом, добрые, ласковые, так и смотрят прямо в душу…
- Прямо в душу, - повторила Эстер за нею.
- А какое лицо, какой рот, губы-то какие… Ведь улыбнется, - будто солнце заглянет в окошко…
- Она добрая…
- А какое тело у ней!.. Помнишь, когда рубаху меняла, - помнишь? Ведь такого тела другого не найти. Полная, белая, как сахар… Груди какие, плечи… А ноги… Помнишь ноги? Ведь у самого эмира Мозафара, во всем гареме таких ног не сыщешь… Посмотри же на свои теперь, - посравни-ка… Что это у тебя?.. Палки сухие, черные, как у цапли на болоте, кости одни, колено о колено стучит… Где же тебе равняться с Олгою? Бедная ты, бедная, горемычная женщина!..
- Я больна. Олга меня вылечит, - я такая же буду… даже лучше буду… Сама Олга мне говорила… Она говорит, что я тоже красивая, она все глаза мои целует и говорит, что таких глаз тоже на всем свете немного… Она…
- Пока еще ты вылечишься, Суффи на Олгу наглядится вволю. Он уже и так довольно нагляделся… Эх, глупая, глупая!.. Суффи-то зачем тебя отсюда увозит, - лечить, что ли? Лечить-то и здесь можно. Нет, чтобы чаще да больше эту русскую змею видеть, больше с нею глаз на глаз проводить время… Вот для чего… А ты думала… Эх ты, слепая, неразумная! А сам Суффи разве не красив? Ведь настоящий мужчина, статный, видный; ведь между русскими и не сыскать такого. Недаром на него твоя Олга заглядывается…
- Не надо! - снова простонала Эстер.
Но старуха уже расходилась вовсю.
- Нет, надо! Нечего на беду глаза закрывать… На базаре, что говорят?.. А?.. Ты знаешь, что говорят на базаре?.. Вот погоди, увезут тебя отсюда, запрут в русском городе за десять замков, - околдует та, подлая, твоего мужа, он на тебя и не взглянет больше. Ее возьмет в жены, а ты ей работницей будешь, пока не сдохнешь. Он будет с ней на коврах цветных валяться и нежиться, а ты будешь дастархан подавать, да любоваться, - вот как Хатыча с Сары-Кошмою, когда Суффи с тобою тешится…
- Я ей глаза выцарапаю, я ей горло перегрызу, - проговорила, сквозь крепко стиснутые зубы, Эстер, да таким голосом, что даже Улькун-Курсак страшно стало.
- Давно бы пора, - поддакнула та. - Только ты успокойся… Ты слушай меня, моя радость: ты пока молчи, и виду не подавай, что все знаешь, никому не проговаривайся. Скажи, мол, только, что раздумала переезжать, ведь не потащит тебя силою, а потащит - тогда будем знать, что делать надо. Ты пока молчи… Притворяйся даже, - не беда! Олга приедет, - ты и перед той притворяйся. Успеешь еще горло перегрызть… Да ты не сердись… полегче!.. Зачем хорошую одежу рвать… Ты спокойнее…
Это Улькун-Курсак увидала, как энергично принялась Эстер выкидывать все из сундука, все, что с такою любовью, так аккуратно уложено было для предстоящего переезда.
- Главное, чтобы Суффи не заметил, что мы с тобою все разгадали. Приедет муж, ты скажи ему просто: ну, раздумала, и только. Жалко, мол, с домом своим расставаться, жалко добрую старуху, это меня, значит, огорчать, да и подруг тоже… Что, мол, тебе и здесь хорошо, все тебя любят, что ты здесь еще лучше поправишься. Стой на своем: не поеду, да и только! А там видно будет… Смотри же, ни Суффи, ни Олге этой проклятой, не проболтайся… Да умойся хорошенько, приберись в порядок… Вишь, как тебя всю перевернуло. Что, опять закашлялась… Ах, бедная ты моя, бедная! Эко опять крови сколько!.. Перемени рубаху да проглоти хоть этот ведьмин порошок, помогает тоже… Аллах, Аллах, какие люди нынче пошли нехорошие да злые!.. Бывало ли это прежде! Ох, грехи, грехи… Я пойду и пришлю тебе дыню хорошую… Дороги они стали нынче на базаре: ведь как трудно за всю зиму сберечь в сеточках, на подвесе, - из ста одна продержится; а я хорошую купила у бабая в лавке, сейчас пришлю к тебе с Хатычою, - она и прибрать все в порядок поможет… Смотри же, моя хорошая, молчи и ни слова…
Старуха припала к плечу Эстер, крепко обняла ее и вышла из сакли, обернувшись раза два на ребенка, а тог мычал что-то ей вослед и протягивал ручонки, показывая спутанные нитки зеленых стеклышек.
________
Несмотря на сравнительно недолгое пребывание в крае, Ольга Николаевна ко многому уже присмотрелась и многое поняла в его жизни. Положение туземных женщин, уровень их развития, вся их обстановка, их горемычная, замкнутая жизнь более всего интересовали любознательную женщину-врача, и короткое знакомство с семейным бытом зажиточного, толкового и умного купца-сарта ей было как нельзя более кстати… Она мечтала хотя сколько-нибудь внести света в эту темную среду, и теперь ее мечты начинали понемногу осуществляться. Она привыкла умело наблюдать и делать правильные выводы из подобных наблюдений, и вполне уже уяснила себе отношения друг к другу членов семейства Суффи Казиметова.
Она понимала эти отношения даже лучше, чем сам глава дома; она видела ясно, какую непримиримую ненависть внушала бедная Эстер наиболее влиятельной в доме улькун-ханым, какую зависть внушала она остальным двум женам Суффи. Уже с первой встречи, с первой минуты своего появления в доме, Ольга Николаевна могла хорошо заметить, что это появление внесло в дом целый переворот, сразу нарушило весь ход его обычной жизни и не могло не вызвать серьезного, а может быть, даже рокового отпора. Завязалась борьба… «света с мраком», как шутя выражалась сама Ольга Николаевна. На стороне света: - она, Суффи, безусловно ей преданный и благодарный за спасение сына-первенца от конечно неизбежной смерти, хотя бы и «по воле Аллаха», за обещание вылечить любимую жену; Эстер, глубоко верующая в чудодейственную силу «светлой женщины», суеверная, считающая ее существом неизмеримо высшим, польщенная тем, что это существо называет ее своею сестрою. С другой стороны улькун-ханым, опора бытовых традиций, ревнивая охранительница старых, вековых порядков от какого бы ни было нового веяния, тем более идущего из лагеря неверных, нечестивых гяуров, и остальные члены дома, - эти невежественные самки, одушевленные злобною завистью и животною ревностью… Ольга Николаевна тщательно взвесила шансы борьбы, и эти шансы были не всегда на ее стороне. Она замечала не раз уже, что во время ее отсутствия «враги» не зевают и подрывают ее работу; она поняла даже, в чем, собственно, заключается эта работа, и спасти бедняжку Эстер, на голову которой, конечно, должен был обрушиться удар, стало теперь для Ольги Николаевны душевною потребностью. Вот почему она так настойчиво убеждала свою названную сестру переселиться в русский город, под ее непосредственное покровительство, хотела вырвать ее из рук хитрой и властной старухи… Она так красноречиво описывала прелесть ее нового уголка, где сестра найдет полный покой, а может быть, даже и полное выздоровление от тяжкого недуга, в которое Ольга Николаевна, впрочем, сама плохо верила, что Эстер принялась нетерпеливо считать не только дни, но даже часы, когда она попадет в русский дом, где поют в клетках желтенькие птички, играют весело сундучки с музыкой, где она будет толстеть, хорошеть и избавится, наконец, от этого удушливого кашля, вызывающего такую невыносимую боль в груди и эту, пугающую ее, алую кровь, предвестницу смерти.
Торжествуя победу, Ольга Николаевна уехала тогда домой в самом радостном настроении; она просила Эстер держать уговор пока в тайне; оставалось только уговорить самого Суффи, и она не сомневалась ни минуты, что ей это удастся.
Однако уговорить главу дома на такой решительный шаг оказалось вовсе не так легко, как думалось сначала. Суффи беспрекословно повиновался Ольге Николаевне во всем, когда дело шло о жизни любимого первенца. Он говорил тогда, что готов погубить даже свою душу за жизнь сына. Но то был сын-первенец, а теперь речь идет об Эстер, только любимой его жене, матери этого сына, но все же о жене, то есть об одной только самке изо всего домашнего запаса… Конечно, жаль будет очень, если Эстер умрет, но решаться на такой шаг, на такое нарушение всех бытовых традиций из-за этого стоит ли? И Суффи Казиметов, ошеломленный предложением женщины-врача, сначала даже упрекнул Ольгу Николаевну за то, что та уговорила Эстер, не посоветовавшись сначала с ним, главою дома.
В это время в русском городе жил мулла Иссет Асфанджаров, родом казанский татарин, человек мудрый, начитанный и очень ученый; он ходил обыкновенно в черном длинном сюртуке и в бархатной тюбетейке на бритой голове, и только идя в мечеть, надевал чалму и соответствующее широкое одеяние. Он был большой знаток Корана и шариата, носил звание муллы и даже раз избран был муфтием в Оренбурге, но отказался от этого высокого духовного звания ради науки. Иссет Асфанджаров кончил курс юридических наук в Казанском университете, и приезд такого великого ученого в наш город произвел на все его мусульманское население глубокое и сильное впечатление.
Вот этот-то непогрешимый знаток Корана, мудрый истолкователь его изречений, умевший примирить указания пророка с требованиями цивилизации, и помог Ольге Николаевне успокоить сомнения Суффи Казиметова и вызвать его полную готовность исполнить ее желания.
На совет к мулле Асфанджарову поехали они вместе, а с того совета прямо отправились осматривать новое помещение, предназначенное для Эстер и ее ребенка.
А помещение это было поистине превосходно. Дом Ольги Николаевны хотя и находился в довольно людной, центральной части города, однако около дома нашлось место для большого фруктового сада, окружавшего этот дом с трех сторон, так что стены соседних построек были удалены на достаточное расстояние. В глубине этого сада находился еще другой маленький домик, в три комнаты, обнесенный верандою на столбиках. С большим домом этот флигелек соединялся крытою галереею, а у самого домика помещался четвероугольный прудок, через который проходил арык для пропуска воды, так что в пруду вода эта была проточная и не загнивала, да и самый арык был не такой, как у туземцев, грязный и вонючий, а чистый, выложенный жженым кирпичом-плитняком. Вокруг всего сада шла широкая аллея из тополей и пальмовидных апландусов, - деревья были еще молодые, но уже выросли настолько, что летом отбрасывали на дорогу густую, прохладную тень. В саду были рядами насажены абрикосовые и персиковые деревья, уже в прошлом году давшие обильный урожай плодов, а по сторонам веранды тянулись густые розовые кусты и ряды гряд, с осени еще подготовленных для цветочных насаждений.
В маленьком домике и решено было поместить Эстер с сыном, предоставив им весь этот угол двора в полное их распоряжение. Домик был светлый, теплый и необыкновенно уютный. Комнаты были высокие, стены начисто оштукатурены алебастром, потолки выбелены по туго натянутому полотну, полы плитные, кирпичные и пока устланные только новыми циновками. В первой комнате стояла большая печь с камином, и два больших светлых окна выходили в сад; нижние стекла этих окон были цветные, а сами окна закрывались решетчатыми ставнями и белыми шторами. Другая комната была поменьше и тоже с камином. Эта комната была оклеена розовыми обоями, и потолок - тоже; пол в ней был белый, дощатый, и окно было только одно, зато вдвое шире первых и открывалось тоже прямо в сад, как раз на группу развесистых урюков. Станут поспевать, - садись у окошка и ешь прямо с дерева. За этою комнатою - третья, тоже довольно светлая, но окна ее выходили к стене, а за тою комнатою, возвращаясь к выходным сеням, еще комната - кухня, с хорошею, новою плитою и русскою печкою для хлебов. Первая комната предназначалась для приездов самого Суффи, вторая, розовая, конечно, для Эстер с ребенком, в угловой предполагалось поставить сундуки и умывальники, а в кухне жить могла прислуга, по выбору самого Суффи, но лучше бы из новых, а не со своего двора. Стол, на первое время, будет от Ольги Николаевны, а там увидят… Насчет мебели тоже было немало разговору…
Суффи говорил, чтобы позволили ему прислать свои новые ковры для всего дома, но Ольга Николаевна доказывала ему всю непригодность ковров в санитарном отношении, и позволила только один, да и то, чтобы ребенку было удобно ползать и играть на полу, пока время стоит еще довольно холодное. Кровать для Эстер и люльку для Шарипки она, мол, поставит свои, именно такие, как требуются для лечения, а сундуки можно перевезти, только она их прежде все пересмотрит самолично. Клетки с желтенькими птичками и ящик с музыкою перенесутся из большого дома, а по стенам повесят картинки и большое зеркало для Эстер. Конечно он, Суффи, будет полным хозяином в этом доме, и без его позволения никто не перешагнет его порога, за исключением только самой Ольги Николаевны… Суффи Казиметов попросил позволения приподнять, со стороны соседнего двора, стену немного, аршина на четыре, не больше, и хотел завтра же прислать для этого своих каменщиков. Это ему было разрешено, хотя и вызвало невольную улыбку на устах Ольги Николаевны.
- Не для себя больше, - для людей… что скажут? - глубоко вздохнул Суффи, пожимая плечами. - Вы, - продолжал он, - осыпаете нас, маленьких людей, такими милостями, что я обязан спросить вас: какою суммою я должен отплатить все ваши щедроты?
Вопрос был вполне естественный со стороны Суффи, но для Ольги Николаевны этот вопрос оказался совершенно неожиданным. Она вспыхнула до ушей, подняла на вопрошающего изумленные глаза и едва проговорила:
- Суффи!.. Что вы?
Но Суффи очень резонно объяснил ей, что он человек богатый и платить может, что домик не мог простоять пустым, а наверное кем-нибудь был бы занят. И что если Ольга Николаевна не захочет взять с него денег, то ему придется с грустью отказаться от такого благодеяния…
- Там увидим! - попробовала было уклониться хозяйка.
- Хорошо-с, увидим, - многозначительно произнес Суффи.
Он понял смущение Ольги Николаевны и замял этот неловкий разговор, решив посправиться о наемных ценах впоследствии, чтобы не заплатить нечаянно меньше, чем следует.
Колебания Суффи, затем совещание с мудрейшим муллою Иссетом Асфанджаровым, осмотр дома, - все это заняло столько времени, что уже начало темнеть, а тут за стеною послышался мягкий стук рессорного экипажа, топот многочисленных копыт конного конвоя, - и все эти звуки замерли перед подъездом дома.
Оказалось, что это пожаловал сам генерал, и его звучный голос весело раздавался уже в приемной Ольги Николаевны. Пришлось повременить отъездом. Нельзя же так сразу, словно бегством спасаться от такой важной встречи.
С генералом вместе приехал и Асфанджаров, лукаво поглядывая на Суффи из-за генеральского плеча.
Генерал ловко подошел к ручке хозяйки, эффектно при этом щелкнув шпорами, назвал ее лучом света и радости в их захолустье и, обращаясь к Суффи, произнес:
- А я очень рад, мой высокоуважаемый, почтеннейший Казиметов, что застал вас еще здесь… Здравствуйте, дорогой, искренно жму вашу почтенную руку.
И он действительно искренно, потому что с необыкновенною силою, сжал и потряс робко протянутую ему руку польщенного Суффи.
- Да вот, кстати, чтобы не посылать к вам на дом, - продолжал генерал, - получите собственноручно. Давайте сюда, Иссет Омерович…
Генерал взял у Асфанджарова плоский ящичек, открыл его и вынул оттуда серебряную медаль с надписью «За усердие»; за этою медалью тянулся аршин красной ленты с белыми каемками; и, обращаясь к хозяйке дома, попросил «булавочки».
- Возденьте сии знаки на вашу почтенную грудь и носите их по установлению. Душевно поздравляю! - громко произнес он и добавил, лично уже обращаясь к Казиметову, при этом внушительно понижая голос: - Вполне заслуженно!
- За что такие милости? - бормотал растерявшийся от неожиданности Суффи, тщетно пытаясь прикоснуться губами к генеральскому плечу…
Ему это было очень неудобно, так как он одною рукою пытался придержать медаль на своем месте (генерал плохо управился с «булавочкою»), а другую Суффи, по этикету, прижимал к своему сердцу…
Уселись наконец. Ольга Николаевна с генералом на диване, Суффи и Асфанджаров по бокам, на стульях. Минутку помолчали все по обыкновению.
- Да-с, наша многоуважаемая, - начал генерал… - Побольше бы, побольше нам таких женщин, как вы, и край наш просветился бы быстро… Работайте, дорогая, вносите свету, больше свету в эту темную, полудикую среду, и все пойдет превосходно… И в вашем лице, - генерал обратился снова к Казиметову, - я выражаю мое удовольствие в полной мере всем тем, которые так отзывчиво, отбрасывая слепые предрассудки, относятся к просветительным мерам, предпринимаемым свыше, являются, так сказать, проводниками цивилизации и вообще всего, что так охотно ободряется и даже поощряется правительством… Очень, очень рад.
Асфанджаров лукаво улыбался, поглядывая на Суффи. Ольга Николаевна слегка покраснела, ей показалось, что сановный представитель власти мог бы все это выразить несколько проще или даже совсем не выражать, а сам виновник торжественной минуты пока еще ничего не сообразил и не понял как следует…
Переезд Эстер, осмотр ее будущего помещения, совет умнейшего оренбургского муфтия, такого влиятельного мусульманина, и неожиданная, будто с неба свалившаяся, высокая почетная награда, и эта близость самого начальника края, - все это так перепуталось в его голове, что совершенно сбило его с толку, и вдруг одна только мысль промелькнула ясно и сознательно: «Что скажут на базаре, как притихнут злые толки, что скажут у него дома, когда он войдет, украшенный таким великолепным знаком высокой царской милости?»
А когда все разъехались, то Асфанджаров, сидя в генеральской коляске, говорил:
- Да, ваше превосходительство, таджики, то есть сарты, прекрасные мусульмане, но не ярые фанатики. Честолюбие, - это их большая слабость, и всегда можно достичь хороших административных результатов, умело наигрывая на этой струнке.
Генерал утвердительно кивал головою и говорил:
- Да, я это давно уже заметил сам.
ПРОДОЛЖЕНИЕ
Другие произведения Николая Каразина: [ На далеких окраинах] (роман), [ В камышах] (отрывок из повести), [ Юнуска-головорез], [ Старый Кашкара], [ Богатый купец бай Мирза-Кудлай], [ Докторша], [ Как чабар Мумын берег вверенную ему казенную почту], [ Байга], [ Джигитская честь], [ Тюркмен Сяркей], [ Ночь под снегом], [ Охота на тигра в русских пределах], [ Атлар], [ Три дня в мазарке], [ Наурусова яма], [ Кочевья по Иссык-Кулю], [ Таук], [ Писанка], [ От Оренбурга до Ташкента], [ Скорбный путь].