Тьма непроглядная: Рассказ из гаремной жизни (3/7)
Н. Н. Каразин. Тьма непроглядная. Рассказ из гаремной жизни // Нива, 1898, № 8-13.
Часть 1. Часть 2. Часть 3. Часть 4. Часть 5. Часть 6. Часть 7.
Всего минут за пять до прихода старухи хозяин отлучился из дому. Улькун-Курсак известно было это обстоятельство, но она сделала несколько удивленную физиономию, будто отсутствие Суффи для нее неожиданно и даже несколько неприятно.
- Эх! А я было хотела поговорить с ним… И куда это он только уехал? - произнесла она, погладила ласково рукою по черным, лоснящимся волосам Эстер и присела с нею рядышком.
- Ненадолго, - сказывал…
- Ненадолго… это хорошо… очень хорошо… Наш Суффи теперь домосед стал… Никуда не ходит зря, не гуляет… Дом полюбил, значит… это очень хорошо… А все ты это сделала, душа моя, ты его к дому тянешь… Да так и надо. Кому охота от такой жены из дому бегать… Ты такая красивая, такая хорошая!..
Эстер испуганно взглянула прямо в глаза Улькун-Курсак, а та и не мигнула, смотрит на нее ласково-преласково и все по голове гладит.
- Дуры наши, те две, завидуют, глупые, и на тебя, ангел мой, сердятся. Да ты на них не смотри. Эка невидаль, что они толстые, румяные да здоровые… а куда им до тебя… Они вот говорили мне: Эстер больная, ленивая, - это они про тебя говорили; у Эстер сквозь кожу все кости прощупать можно, а мы… Чего же ты, душа моя, от меня отодвинулась? Это ведь не я, - они говорят. А я им в ответ: у барана, мол, еще толще курдюк, да где ему против породистой кобылы, - та хоть и тоща, да каких кровных жеребят носит хозяину на радость и прибыль… А вы, мол, не смейте обижать Эстер… Почитать ее должны, во всем слушаться… Я вот старая, а люблю и почитаю… Я не гордая, я добрая… Для хозяина ты первая стала в доме, и для всех нас, значит, первая… Так и закон велит, да так и надо…
Старуха говорила вполголоса, а сама все в угол смотрела. Там Шарипка спал, нагулялся, наигрался вдоволь, наползался - его и сморило… Спит ребенок крепко, свернувшись калачиком на мягкой кошме. В сакле тепло, воздух такой чистый, лежит мальчик почти голенький, а мать занялась чинкою нагрудника своего: дитя шалило, все за бусы да коралловые нитки ручонками держало, ну и порвалось кое-что. Эстер теперь и поправляла дело, нанизывала на шелковые нитки рассыпавшиеся кораллинки… Пальцы у нее длинные, тонкие, ногти киноварью подкрашены, а на щеках румянец горит; на одной румяна попали как раз на место, а на другой сдвоились яркие пятна, - чужое, значит, от своего, огневого, сторонится, попало не на место; брови дугою выведены, словно смолою выклеены, а косы золотою ниткою пробраны, а на концах красные кисточки шелковые вплетены…
«Заботится о своей красоте, подлая», - промелькнуло в голове Улькун-Курсак.
- А посмотрю я на тебя, - произнесла она вслух. - В сказке говорится о красавице ханше, что батыря Арслана в полону держала, - ну совсем как про тебя писано. Такая же красавица… Ох-хо-хо! Залюбовалась я, на тебя глядючи, а у самой кошки скребут на сердце…
- Что такое?..
- Да уж не знаю, говорить ли тебе или нет… Такая ты стала тревожная, да слабая… Сон такой мне нынче пригрезился; вещий ли сон, так ли, с пересыпи, - только нехороший… Не стоит и говорить, право… Не слушай ты меня, глупую старуху!..
- Что же ты во сне видела? - спросила Эстер глухим, дрогнувшим голосом.
- Да пустяки!.. Не стоит… Может, милая, принести тебе что-нибудь, фисташек, кишмишу, - лепешки сейчас испекли, свежие?..
- Что же ты, ханым, во сне видела?
- Да брось ты это, не спрашивай лучше… Очень худое, очень… Уж такое худое, что лучше забыть совсем… Вот схожу к мулле, расскажу весь сон, он и разъяснит. Коли не так худо, тебе передам, а если… Ну, тогда лучше и не рассказывать никому…
Эстер быстро встала на ноги, кораллинки и бусы посыпались у ней с колен. Она рванулась к спящему ребенку, осторожно взяла его на руки, тот даже и не проснулся, и крепко прижала к своей груди. На свое место она не вернулась, а присела там же, в углу, подальше от собеседницы, и повторила:
- Ну, рассказывай!
Улькун-Курсак закрыла лицо руками, опираясь локтями на колени, и протяжно, глубоко вздохнула… Казалось даже, будто она всплакнула немного.
- Ну?
- Да видела я такой сон, под утро под самое… Это самые сбывчивые сны, вещие, которые под утро… Вижу я… сама стою на высокой крыше, только не на нашей, а другой, высокой-превысокой… и всё мне кругом видать, весь город, как на ладони: и медрессе видно, и весь базар, и за стенами что, - всё видно, и все как есть дома… Вижу и наш дом, на своем месте, на него и гляжу больше… Солнце ясное такое, день жаркий, а тут, смотрю, солнце все темнеть да темнеть начало… сначала красное сделалось, как кровь, а потом и совсем как котел почернело… Страх на меня напал, думаю: что такое теперь будет? Вижу: туча идет по небу, тоже черная, и как раз над нашим городом… Молю я Аллаха: «Пронеси беду мимо!..» А туча все идет да идет… и вдруг, сразу, остановилась… О, Господи!
- Где же остановилась?..
- И сказать, - язык еле ворочается…
- Ну?..
- Как раз над нашим домом…
- Уйди, уйди… Молчи!.. Не надо, не надо!..
Эстер одною рукою крепко сжала ребенка, другою стала отмахиваться от рассказчицы, как от страшного видения… Она истерично зарыдала. Ребенок проснулся и заплакал тоже.
- Я говорила, что не надо… А ты все пристаешь… Да чего ты? Опомнись!.. Ну, не буду больше, - сказано, не буду… Что такое сны? Может, и вздор! Вот мулле расскажу, он и скажет, что, может быть, и хорошее этот сон означает… Вот во сне кого мертвым видеть, на что хуже!.. А значит к долголетию, - за век тому, значит, жить положено… Вот, например, разбойники нагрянули, всю одежду дорогую покрали, - а оно к обновкам означает… Да Бог с тобою… Я-то, глупая, начала сдуру. Ты, смотри, Суффи не пожалуйся… Не буду… молчу… Я вот пойду и принесу тебе чего-нибудь сладенького…
Старуха поднялась на ноги и направилась было к двери.
- Стой! Не уходи!.. Начала, - так уже кончай!.. Не доскажешь, хуже меня запугаешь… Досказывай!..
- Суффи ничего не скажешь?..
- Нет!
- Не будешь на меня жаловаться?..
- Нет, не буду!
- Ну, то-то! Да сядь же покойно… Погоди, я Шарипке молочка принесу… Вишь он надрывается, да тебя все за груди цапает… Ведь ничего там не осталось, все перегорело… Я принесу молочка…
- Рассказывай!
- Что же с тобою поделать! - вздохнула Улькун-Курсак и тяжело опустилась на свое место…
- Ты госпожа, ты приказываешь… Должна я слушаться.
- «Туча остановилась над нашим домом», - проговорила Эстер, как бы подсказывая ей продолжение…
- Да, остановилась и стала спускаться все ниже и ниже… Уж и крыши все покрыла, во все дворы, во все сакли заползла непроглядная тьма, и в этой тьме красные, огненные языки замелькали… И, вдруг, я слышу голос, громкий такой, зычный, как та большая, медная труба, в которую еще при эмире Мозафаре трубили сарбазы, - и спрашивает голос: «Это ли тот самый дом, колдовством злым опоганенный?..» А другой голос ему отвечает… знаешь, чей это был другой голос?.. Да где тебе знать!.. Это я помню, я узнала сразу… Голос муллы Мамета-кула, что вот скоро двенадцать лет как помер, большой мазар ему на кладбище выстроен… Так вот голос Мамета-святого и отвечает: «Этот самый!» А первый голос говорит: «Если этот, так его надо очистить огнем небесным, да и вообще, - говорит, - не мешало бы многое почистить в этом городе, да я пока что терпелив и многомилостив, - может, одумаются. А уже такого дела не спущу…» Только он это сказал, как вдруг все запылало: - и стены каменные, и вся стройка, деревья во дворе, вода в пруду, - все запылало… Я так и ахнула, так и присела со страху…
- И все сгорели?
- Нет. Сары-Кошма и Хатыча, и все, кто на кухне, все около меня стояли, как они здесь очутились, я не заприметила…
- А Суффи?..
- Суффи я не видала. Может быть, его дома не было в ту пору!
- А я с Шарипкою?..
Улькун-Курсак не заметила, как Эстер приблизилась к ней вплотную; она почувствовала только, как тонкие, но сильные пальцы крепко вцепились ей в плечи.
- А я с Шарипкою?
- Отстань!.. Что ты… что у тебя в руках?.. Полоумная!.. смотри, ребенка выронишь?.. Эй! Хатыча! Кто там есть?!.. Эй!..
Старуха отчаянно рванулась и бросилась к двери.
- Куда же ты бежишь? - простонала Эстер… - Чего испугалась?.. Что я могу тебе сделать худого?..
Она разом ослабела и покачнулась на ногах. Улькун-Курсак поддержала ее и бережно посадила на ковер, выхватив у ней из рук плачущего ребенка, да и вовремя как раз…
- Видишь, джаным, как ты встревожилась… Видишь!.. Я говорила ведь, что не надо было рассказывать…
В дверях разом показались головы Сары-Кошмы и Хатычи.
- Что случилось?
- Ничего не случилось!.. Бегите за молоком для мальчика… Чего смотрите, как бараны на красный халат… Несите молоко скорее да чаю для ханым Эстер… Забились там на кухне и не заглянут, куда следует… Лупоглазые!..
Хатыча хихикнула и толкнула в бок Сары-Кошму; та ответила ей тем же.
Обе побежали исполнять поручение, и слышно было, как они продолжали смеяться, - долетела до слуха Улькун-Курсак даже фраза:
- Ишь ты как нынче: «Несите чаю для ханым Эстер!..» Ха-ха-ха!..
- И впрямь дуры! - выругалась, не утерпела старуха, и, обращаясь снова к Эстер, принялась ее успокаивать, как умела…
Она испугалась, что вот-вот вернется Суффи, застанет джюгудку в таком состоянии, станет расспрашивать, та, пожалуй, скажет, в чем дело, и достанется тогда, ой-ой как достанется рассказчице, - виновнице всей тревоги.
- Ты же смотри, дорогая моя, красавица моя ненаглядная, - ты не говори мужу, ничего не говори!.. Ты же обещала мне не передавать… Смотри же! Мне что! Я не виновата! Я что видела во сне, то и рассказывала. Сны ведь от Бога… Ведь Бог знает, что делать надо, знает, что кому нужно… У него в большой, святой книге записано для всякого человека его предопределение… Вот Бог наметил к себе твоего Шарипку, - кто знает, зачем он ему понадобился? Может быть, в батчи к самому Магомету, великому пророку… Какая слава, какая честь мальчику предназначалась!.. А вот пришли неверные люди, заколдовали и отбили у Бога… Это нехорошо! Ну, да ничего! Нагрешили мы с тобою… Сходим к мулле, когда выздоровеешь, поправишься совсем, - мулла святой человек, он отгонит злые чары, и все пойдет хорошо, Бог смилуется и простит… Он мне и сон такой послал, чтобы предупредить… Вот что, солнце ты мое красное… А ты не тревожься… Ты лучше скажи: «Какая вы, Улькун-Курсак, добрая для меня советчица и указчица!..»
- Не нужно Богу моего Шарипку… - бормотала сквозь слезы Эстер. - Шарипка мой… Он мне нужен… Бог большой, сильный, богатый, зачем ему отнимать от бедной Эстерки мальчика… не надо, не надо!..
Слезливое всхлипывание перешло в громкие рыдания… Улькун-Курсак опять встревожилась.
«Ой! ой! - думала она. - Нагрянет хозяин, как снег на голову…»
- Ну, знаешь, что я придумала… Да не плачь, глупая, слушай лучше внимательно: - я завтра сама схожу к мулле, - я скажу ему, чтобы он попросил Бога не трогать твоего мальчика, чтобы Аллах выбрал себе другого… Вот пускай у соседа Дауда взял бы ребеночка. У Даудки ведь семь человек мальчиков, куда ему столько!.. Хочешь, я попрошу муллу, чтобы он все это объяснил Аллаху как следует… Хочешь?..
- Хочу… - прошептала Эстер.
- Ну, вот и хорошо… А ты, все-таки, смотри! Ничего, ни полсловечка не говори Суффи… Молчи… Не скажешь?
- Не скажу…
- Да что же это, в самом деле, эти овцы паршивые до сих пор молока не несут?.. То есть, право, - без пинка да колотушки с ними не сговоришь!.. Пойти, разве, самой поторопить… Приляг, моя родная, приляг, пока… Приедет Суффи, увидит, какая ты заплаканная… Вон вся краска с левой щеки сползла… Возьми, на-кось, зеркальце, поправься…
Эстер жадно схватила поданное ей складное, в фольговой оправе, зеркальце и стала торопливо протирать его подолом рубахи. Улькун-Курсак вышла.
По дороге на кухню она встретилась с обеими женами: - одна несла молоко в зеленой глиняной чашке, другая кунган с чаем, придерживая под мышкою свежеиспеченные, еще горячие лепешки.
- А ты, ханым, умная! - хихикнула Хатыча.
- Ой-ой, какая умная! - добавила Сары-Кошма.
- А вы подслушивали, небось? Но только ежели которая из вас слово кому пикнет, сама, своими руками, как курице, сверну шею… слышали?
- Еще такой сон расскажешь, - не надолго хватит джюгудки…
- Ты ее каждый день донимай снами, - в неделю подохнет…
- Ну, не разговаривать лишнего! Не люблю! Несите, да кланяйтесь там ниже, «ханым» величайте… Я вот стара, да и то раза два этим словом обмолвилась… Чу, никак сам вернулся… что-то на переднем дворе зашумели…
________
Действительно, шум у ворот означал возвращение хозяина. Суффи вернулся, да и не один, а с Ольгою Николаевною. Он ее случайно встретил на базаре и попросил зайти к нему в дом, на «чашку чая». Та охотно согласилась, потому что и без приглашения собиралась заглянуть, проведать своих пациентов.
Привыкшая уже к порядкам дома, Ольга Николаевна опередила хозяина еще в воротах, быстро пробежала главный дворик, и, с веселым лицом, первая появилась на пороге женской сакли; в руках у нее были игрушки: конек на дощечке с колесиками и мячик, оплетенный фольгою и мишурою, с погремушкою внутри…
- Ну, сестра милая, здравствуй!.. Вот и я!
Весело так, громко проговорила гостья свое приветствие, и разом стихла, так поразило ее состояние, в котором застала она бедную мать Шарипки.
Эстер лежала на полу и крепко прижимала к себе плачущего ребенка, тот ревел, что называется, благим матом и, видимо, пытался освободиться от таких неудобных объятий, а сама Эстер находилась в состоянии полной истерики, бессознательно прижимая к своей груди Шарипку все сильнее и сильнее… Никого больше в сакле не было, только дверь во второй двор была наполовину прикрыта, кто-то вышел, должно быть, да забыл плотно прихлопнуть.
Ольга Николаевна сразу уяснила себе положение и, бросив игрушки, кинулась выручать ребенка… Дело было нелегкое: Эстер крепко уцепилась за это крохотное тельце и едва только почувствовала, что кто-то пытается отнять у нее сына, как ее, пока тихая, - самая страшная, положим, - истерика, разразилась неистовым, диким воплем.
Отставший на дворе, за каким-то домашним распоряжением, Суффи, влетел как бомба.
- Что случилось?.. Боже милостивый!
- Ничего, ничего!.. Возьмите мальчика… покачайте… Вон там игрушки. Это ничего!.. Сестра, сестра… Эстер!.. Что с вами… Будет вам, перестаньте!..
Эстер, не узнавая никого, билась головою о землю, силясь освободиться из объятий Ольги Николаевны, рвала на себе рубаху: лопнувшие нитки бус и кораллов усеяли весь ковер разноцветными точками.
- Суффи, да позовите же кого-нибудь из женщин… Я не могу одна… Эстер, милая, дорогая моя!..
Но звать никого было уже не нужно… Улькун-Курсак, и за нею Сары-Кошма с Хатычою появились на пороге, все три с самым растерянным, недоумевающим видом…
Суффи Казиметов бережно принял ребенка, поднял конька, отыскал даже далеко закатившийся мячик, отошел в самый темный угол сакли и оттуда стал всматриваться во все, что происходило перед его глазами. Он словно изучал каждое движение, каждое мимолетное выражение лиц женщин своего двора… Он особенно пристально наблюдал за Улькун-Курсак; та, даже не оборачиваясь, чувствовала на себе подозрительно-пытливый взгляд главы дома и стала, очевидно, терять самообладание…
Долго возились с Эстер, пока привели ее, хотя сколько-нибудь, в сознание… и только тогда Суффи оставил свой наблюдательный пост и проговорил:
- Ну, теперь идите вон… все трое, да подальше, на кухню!.. Ну!
Обе жены не заставили повторить приказание и выбежали; за ними, низко поклонившись, степенно вышла Улькун-Курсак, проговорив будто про себя:
- Не понимаю, с чего это с нею приключилось?.. Вышла я от нее с час, не больше… Была такая веселая, песни даже пела… Не понимаю…
- Уходите, ханым, я постараюсь понять, чего вы не понимаете…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Ласковое обращение Ольги Николаевны, а отчасти ее целительные пузырьки, добрый прием кали-бромати, присутствие любимого человека, сделали свое дело. Эстер окончательно успокоилась, тем более что гостья просила хозяина не расспрашивать больную, что именно случилось, покуда ей самой не придет охота разъяснить причину истерики… Но более всех помог сам Шарипка: ребенок, быстро успокоившийся на руках отца, разгулялся и развозился на славу… он громко смеялся, сверкая глазенками, уморительно ползал по ковру, стараясь не выпускать из своих ручонок обе игрушки. Мальчика очень занимал яркий блеск мячика, но еще более лошадка; он издавал разнообразные звуки, пытаясь говорить, но только одна Эстер понимала их значение и даже уверяла, что ребенок произносит слово «ат», то есть лошадка, - значит, мол, он такой умный, что узнал форму игрушки… Ольга Николаевна, конечно, тоже поняла и говорила:
- Я ведь сказала, что будет джигит… Вот оно и выходит по-моему. Помнишь, тогда, мою сказочку?..
Эстер всплеснула руками, заметив наконец, что она наделала со своим ожерельем, и вдруг заторопилась собирать растерянные бусинки. Ей помогала и гостья, даже сам Суффи… Все бы могло идти прекрасно, но по временам Эстер вдруг замолкала, и по ее лицу пробегала какая-то грустная тень… Это не ускользало от внимания Ольги Николаевны, и она выразительно переглядывалась с хозяином дома…
Между тем время пролетело незаметно, в сакле стало темнеть. Понадобились фонари… Суффи сделал соответствующие распоряжения. Должно быть, ни обе жены, ни сама Улькун-Курсак не решились войти без зова; фонари принесла калмычка и водрузила их на свои обычные места, да не совсем ловко это сделала: стекло в одном из фонарей было разбито и временно заменено бумагою. Свечка вставлена была, должно быть, не совсем аккуратно и повалилась, бумага вспыхнула… Эстер испуганно вскрикнула, схватила ребенка на руки и стремительно бросилась с ним к выходной двери, да еще на мужскую половину. Суффи ее перехватил вовремя…
- Спасайтесь… Сгорим!.. Все сгорим!.. Пропадем! - бормотала джюгудка, вырываясь из сильных рук мужа.
- Чего ты?.. Пустяки!.. Чего ты испугалась, душа моя… Какой пустяк… Вон, смотри, уже потушили… Что с тобою?..
- Пожар… страшный пожар!.. Черная туча… с неба огонь… - стонала Эстер. - Сон!.. Сон вещий, под утро который… Мулла Мамет-кул, покойник, слышишь?!.. Не тронь Шарипку, не смей трогать!..
- Эге!.. - смекнул Суффи. - Кто же сон такой видел?.. Ну! говори?.. Ну, не надо, не надо! - замял он свой допрос, почувствовав, как его дернула за рукав Ольга Николаевна. - Сны - пустяки… мало ли что может присниться…
Эстер перестала рваться к дверям, она вспомнила свое обещание не жаловаться и ничего не рассказывать мужу; острое, тревожное состояние ее духа сразу сменилось сосредоточенной задумчивостью.
- Ты не думай, милая, о своем сне, - обняла ее Ольга Николаевна. - Ведь это ты видела сон?.. не правда ли, ты?
- Я, - прошептала Эстер.
- Так ты, когда другой раз увидишь сон, хороший или нехороший, ты мне расскажи… Я ведь ученая, я все сны разгадывать умею. Вот сядем здесь, рядом, а вот тут пускай Суффи сядет… А Шарипка спать хочет… Смотри, у него глаза слипаются… Держи его на руках, а потом, когда заснет, мы его в постельку уложим… Вот так, садись сюда… Ну, хорошо. Теперь рассказывай, только ничего не бойся…
Трудно было понять что-нибудь толком из бессвязного рассказа Эстер, да этого и не требовалось, потому что каждый раз, когда Суффи пытался проникнуть в смысл рассказа, Ольга Николаевна останавливала его незаметно от рассказчицы. Женщина-доктор, очевидно, обладала психиатрическими способностями: она поняла, что огонь и сопряженное с ним бедствие играли главную роль в нервном припадке, и в ее голове быстро созрел целый план соответствующего лечения.
Уложили спать Шарипку. Калмычка принесла чай и обычное угощение; установилась мирная беседа о предметах самых простых и обыденных; Ольга Николаевна расспрашивала Суффи об его жизни, о местных обычаях и нравах, о торговых делах; тот отвечал и сам, в свою очередь, задавал вопросы. Эстер больше молчала, но, по-видимому, внимательно следила за разговором, изредка и сама делая наивные вопросы и замечания.
- Правда, что у генерала жена такая белая и толстая оттого, что ничего не ест кроме сахару?..
- Ах ты, глупая курица! - заметил ей Суффи. - Вы ей простите, госпожа милостивая… Это она так, спроста…
- Ничего!..
- А ты мне давай побольше сахару, - я тоже буду такая белая и толстая! - кокетничала Эстер, кошечкою прижимаясь к плечу мужа.
Суффи смеялся, давая гостье понять глазами: - что, мол, с нее взять, совсем ребенок неразумный!
- А скажи, Олга, кто лучше: я или «эти»? - Эстер кивнула головою в сторону входной двери, и, не дожидаясь ответа, продолжала: - Они говорят, что я как кошка драная, - худая, тощая, а они гладкие, жирные… Они говорят, что меня муж скоро любить не будет за это… Скажи, Суффи, правду они говорят?..
- Врут все! Ты их не слушай!
- А тебя твой муж любит? - неожиданно обратилась болтушка к гостье.
Та даже смутилась немного от такого оборота.
- Мой муж умер. Когда жив был, - любил очень…
- Ай-ай-ай!.. Бедная Олга!.. Зачем же он умер?.. Отчего ты его не вылечила?
- Я тогда сама не умела лечить… я после научилась…
- Ну, разве можно так, - укоризненно заметил хозяин. - Вон, смотри: Олга Николавна и опечалилась… Видишь, как лицом замутилась. Эго нехорошо…
- Не буду больше!
Эстер пристально взглянула на гостью и стремительно бросилась ее целовать, повторяя:
- Не буду больше, не буду… Я глупая, ты умная… Не сердись, пожалуйста.
- Да я и не сержусь вовсе… - улыбнулась Ольга Николаевна.
- На меня не надо сердиться, - тихо проговорила Эстер. - Знаешь, кто рассердится, тот ударить может, а меня нельзя бить; мне и так больно… Вот тут больно, очень больно!
Она прижала обе руки к своей тощей груди и сразу побледнела…
- Меня если ударить крепко, я и помру. Ой, сейчас перхать буду… Ой!..
Сильный приступ болезненного кашля сразу прервал ее речь. Ольга Николаевна бросилась к своему вечному спутнику, мешку с хитрыми застежками, Суффи нахмурился… С трудом удалось заставить Эстер проглотить какую-то белую облатку и запить остывшим чаем… Во время суеты русская женщина успела обменяться несколькими словами с хозяином дома:
- Что же это? Опасно?
- Очень. Она сильно больна.
- Помрет?
- Может и выживет, - лечить надо.
- Лечи. Никаких денег не пожалею.
- Денег не надо, а лечить буду.
- Десять часов, однако! - громко заговорила Ольга Николаевна. - Ну, милая моя, хорошая, будь умница, ложись спать, а на ночь еще проглоти эту лепешечку, хорошо будет. Я скоро опять навещу тебя, скоро приеду. Суффи, пошлите джигита за дрожками!
- Не уходи! - крепко ухватилась за ее платье Эстер. - Не уходи!.. Мне так страшно стало, не уходи!
- Переночевали бы, милостивая госпожа, - стал просить и хозяин. - Ночь темная, здесь вам хорошо устроим, как тот раз.
- Нет, нет, - перебила Эстер. - Олга не так, Олга со мною ляжет, а ты… ты туда уходи… Только не туда, к тем, а к себе…
- Ну, хорошо, хорошо!.. - рассмеялась Ольга Николаевна.
- Ревнивая! - засмеялся и Суффи.
- А я спать не хочу, вот ни чуточку… Я хоть всю ночь просижу с тобою.
- Так тебе и позволят…
- Ну, хоть немножко посидим… Олга, расскажи мне сказку, ты такие хорошие сказки знаешь… Милая, дорогая, ну расскажи что-нибудь, и Суффи пока послушает… А то знаешь что? Ты мне погадай. Ведь вы все умеете гадать, лучше чем наши старухи… Наши все страшное гадают, нашим кур надо резать, кровь выпускать, а ты на картах, знаешь, бумажки такие есть у вас с картинками… Погадай, козочка моя ненаглядная!..
- Я в карты не умею, да у меня и карт нету с собою.
- А в мешке?
- Там тоже нет.
- Да что вы ее слушаете, госпожа… Она совсем стала как дитя, неразумная, - заметил, как бы извиняясь, Суффи. - Вон, возьми Шарипкин мячик и поиграй, а то лошадку повози за веревочку… ха-ха-ха… Как раз по тебе забава… Ну, спать! Видишь, госпожа совсем устала, с тобою возившись.
- Я погадаю тебе, только иначе, - заговорила Ольга Николаевна, заметив грустное выражение, отуманившее лицо Эстер. - Я погадаю. Только как бы?.. Да, Суффи, есть у вас бумага?
- Чистая, писать? - засуетился хозяин и полез за пазуху халата.
- Все равно.
- Эта годится?
- Хорошо! Садись теперь, вот здесь, поближе к стене, вот так. Теперь дайте сюда фонарь поближе и выньте свечку. Ну, так…
- Огонь! - испуганно вскрикнула Эстер.
Гадальщица пытливо посмотрела ей прямо в глаза…
- Да, это огонь, - спокойно и даже строго произнесла Ольга Николаевна, - только огонь добрый, сильный огонь. Он гораздо сильнее другого, злого огня. Что злой огонь сделает худого, - этот поправит… Смотри теперь внимательно!
Она оторвала клочок бумаги и поднесла его к свече. Проклеенная крепко бумага, местного производства, сгорала медленно, оставляя черный, узорно коробящийся пепел…
- Смотри теперь сюда, на стенку. Видишь?
Тень от сгоревшей бумажки образовала на белой гипсовой стене резкий, причудливый силуэт…
- Ну что, видишь что-нибудь? Ведь это я на Суффи гадаю, на его счастье…
У Эстер даже брови поднялись от волнения, глаза расширились, руки слегка дрожали. Она стояла на коленях, пристально всматриваясь в таинственное изображение. Голова ее усиленно работала… она не понимала, чего именно от нее требуют, чего-то ждала необычайного, чудесного, но вперед уже безусловно верила. Даже серьезный Суффи, и тот наклонился и вглядывался в тень из-за плеча Ольги Николаевны.
- Видишь?
- Не знаю… - задыхаясь, прошептала Эстер.
- Это Суффи сам сидит… Вот это круглое, видишь? Это - его чалма!
- Вижу…
- Это вот еще чалма, а вот еще две поменьше; это у него гости… Вот дальше много гостей, и все ниже его, а он высоко сидит… видишь?..
- Вижу, вижу!
- Это ему большой почет выходит, это хорошо!
- Хорошо!
Эстер обрадовалась и даже захлопала в ладоши.
- А я ничего ровно не видал, - прошептал почти на ухо хозяин гадалке. Он тоже внимательно вглядывался и так наклонился, что ему незачем было возвышать голос.
- И не надо вам видеть, - так же тихо ответила ему Ольга Николаевна.
- Понял, госпожа. Теперь вы на нее погадайте, - добавил он громко.
- Боюсь! - вскрикнула Эстер и отшатнулась.
- Ну, если боишься, то и не надо.
- Нет, погадай… Пожалуйста, погадай… Ох, что будет, то пускай и станется… Гадай!..
Новая бумажка вспыхнула в руках гадальщицы. На этот раз узор на стене сакли вышел особенно причудлив. Действительно, даже появилось что-то несколько похожее на женскую фигуру…
- Это я? - вскрикнула Эстер на всю саклю, чуть было опять не закашлялась.
- Ты, - тихо произнесла Ольга Николаевна, самым серьезным, даже несколько строгим тоном, словно сама глубоко проникнутая ролью прорицательницы. - Это ты!.. Постой, не мешай! Это ты… У тебя на руках ребенок… да… ты его грудью кормишь… Как ты пополнела!.. ой-ой!..
- Шарипка? - на этот раз прошептала Эстер.
- Нет, это другой… А вот еще мальчик, побольше… Вот еще, - совсем большой…
- Шарипка?..
- Нет, Шарипки нет… Вот он, вот! Видишь, лошадка на самом конце, ее не всю видно, только голову… Видишь, видишь?..
Конечно, настроенное воображение Эстер сразу разглядело и конскую голову, да еще в полном, богатом уборе…
- Шарип уже большой стал. Он поехал куда-то, теперь вот возвращается. Видишь, лошадка сюда повернула голову. Если бы уезжал, так был бы хвост виден, а возвращается, - значит, голова… Понимаешь… А те все его братья, раз, два, три, четыре, и все мальчики, все твои дети… Ах, какая ты будешь счастливая!.. Вот как хорошо тебе вышло!..
Эстер усиленно захлопала в ладоши и смеялась от радости. Уже рассыпался хрупкий пепел, ничего уже не было видно на стене, а джюгудка все всматривалась, словно для нее сохранилось, незримое для других, радостное изображение… Суффи, должно быть, вполне разделял впечатление своей супруги. Он так увлекся, что, сам не замечая, стал ласково гладить Ольгу Николаевну по ее золотистым волосам, да вовремя опомнился и пробормотал:
- Извините!
ПРОДОЛЖЕНИЕ
Другие произведения Николая Каразина: [ На далеких окраинах] (роман), [ В камышах] (отрывок из повести), [ Юнуска-головорез], [ Старый Кашкара], [ Богатый купец бай Мирза-Кудлай], [ Докторша], [ Как чабар Мумын берег вверенную ему казенную почту], [ Байга], [ Джигитская честь], [ Тюркмен Сяркей], [ Ночь под снегом], [ Охота на тигра в русских пределах], [ Атлар], [ Три дня в мазарке], [ Наурусова яма], [ Кочевья по Иссык-Кулю], [ Таук], [ Писанка], [ От Оренбурга до Ташкента], [ Скорбный путь].
Часть 1. Часть 2. Часть 3. Часть 4. Часть 5. Часть 6. Часть 7.
Всего минут за пять до прихода старухи хозяин отлучился из дому. Улькун-Курсак известно было это обстоятельство, но она сделала несколько удивленную физиономию, будто отсутствие Суффи для нее неожиданно и даже несколько неприятно.
- Эх! А я было хотела поговорить с ним… И куда это он только уехал? - произнесла она, погладила ласково рукою по черным, лоснящимся волосам Эстер и присела с нею рядышком.
- Ненадолго, - сказывал…
- Ненадолго… это хорошо… очень хорошо… Наш Суффи теперь домосед стал… Никуда не ходит зря, не гуляет… Дом полюбил, значит… это очень хорошо… А все ты это сделала, душа моя, ты его к дому тянешь… Да так и надо. Кому охота от такой жены из дому бегать… Ты такая красивая, такая хорошая!..
Эстер испуганно взглянула прямо в глаза Улькун-Курсак, а та и не мигнула, смотрит на нее ласково-преласково и все по голове гладит.
- Дуры наши, те две, завидуют, глупые, и на тебя, ангел мой, сердятся. Да ты на них не смотри. Эка невидаль, что они толстые, румяные да здоровые… а куда им до тебя… Они вот говорили мне: Эстер больная, ленивая, - это они про тебя говорили; у Эстер сквозь кожу все кости прощупать можно, а мы… Чего же ты, душа моя, от меня отодвинулась? Это ведь не я, - они говорят. А я им в ответ: у барана, мол, еще толще курдюк, да где ему против породистой кобылы, - та хоть и тоща, да каких кровных жеребят носит хозяину на радость и прибыль… А вы, мол, не смейте обижать Эстер… Почитать ее должны, во всем слушаться… Я вот старая, а люблю и почитаю… Я не гордая, я добрая… Для хозяина ты первая стала в доме, и для всех нас, значит, первая… Так и закон велит, да так и надо…
Старуха говорила вполголоса, а сама все в угол смотрела. Там Шарипка спал, нагулялся, наигрался вдоволь, наползался - его и сморило… Спит ребенок крепко, свернувшись калачиком на мягкой кошме. В сакле тепло, воздух такой чистый, лежит мальчик почти голенький, а мать занялась чинкою нагрудника своего: дитя шалило, все за бусы да коралловые нитки ручонками держало, ну и порвалось кое-что. Эстер теперь и поправляла дело, нанизывала на шелковые нитки рассыпавшиеся кораллинки… Пальцы у нее длинные, тонкие, ногти киноварью подкрашены, а на щеках румянец горит; на одной румяна попали как раз на место, а на другой сдвоились яркие пятна, - чужое, значит, от своего, огневого, сторонится, попало не на место; брови дугою выведены, словно смолою выклеены, а косы золотою ниткою пробраны, а на концах красные кисточки шелковые вплетены…
«Заботится о своей красоте, подлая», - промелькнуло в голове Улькун-Курсак.
- А посмотрю я на тебя, - произнесла она вслух. - В сказке говорится о красавице ханше, что батыря Арслана в полону держала, - ну совсем как про тебя писано. Такая же красавица… Ох-хо-хо! Залюбовалась я, на тебя глядючи, а у самой кошки скребут на сердце…
- Что такое?..
- Да уж не знаю, говорить ли тебе или нет… Такая ты стала тревожная, да слабая… Сон такой мне нынче пригрезился; вещий ли сон, так ли, с пересыпи, - только нехороший… Не стоит и говорить, право… Не слушай ты меня, глупую старуху!..
- Что же ты во сне видела? - спросила Эстер глухим, дрогнувшим голосом.
- Да пустяки!.. Не стоит… Может, милая, принести тебе что-нибудь, фисташек, кишмишу, - лепешки сейчас испекли, свежие?..
- Что же ты, ханым, во сне видела?
- Да брось ты это, не спрашивай лучше… Очень худое, очень… Уж такое худое, что лучше забыть совсем… Вот схожу к мулле, расскажу весь сон, он и разъяснит. Коли не так худо, тебе передам, а если… Ну, тогда лучше и не рассказывать никому…
Эстер быстро встала на ноги, кораллинки и бусы посыпались у ней с колен. Она рванулась к спящему ребенку, осторожно взяла его на руки, тот даже и не проснулся, и крепко прижала к своей груди. На свое место она не вернулась, а присела там же, в углу, подальше от собеседницы, и повторила:
- Ну, рассказывай!
Улькун-Курсак закрыла лицо руками, опираясь локтями на колени, и протяжно, глубоко вздохнула… Казалось даже, будто она всплакнула немного.
- Ну?
- Да видела я такой сон, под утро под самое… Это самые сбывчивые сны, вещие, которые под утро… Вижу я… сама стою на высокой крыше, только не на нашей, а другой, высокой-превысокой… и всё мне кругом видать, весь город, как на ладони: и медрессе видно, и весь базар, и за стенами что, - всё видно, и все как есть дома… Вижу и наш дом, на своем месте, на него и гляжу больше… Солнце ясное такое, день жаркий, а тут, смотрю, солнце все темнеть да темнеть начало… сначала красное сделалось, как кровь, а потом и совсем как котел почернело… Страх на меня напал, думаю: что такое теперь будет? Вижу: туча идет по небу, тоже черная, и как раз над нашим городом… Молю я Аллаха: «Пронеси беду мимо!..» А туча все идет да идет… и вдруг, сразу, остановилась… О, Господи!
- Где же остановилась?..
- И сказать, - язык еле ворочается…
- Ну?..
- Как раз над нашим домом…
- Уйди, уйди… Молчи!.. Не надо, не надо!..
Эстер одною рукою крепко сжала ребенка, другою стала отмахиваться от рассказчицы, как от страшного видения… Она истерично зарыдала. Ребенок проснулся и заплакал тоже.
- Я говорила, что не надо… А ты все пристаешь… Да чего ты? Опомнись!.. Ну, не буду больше, - сказано, не буду… Что такое сны? Может, и вздор! Вот мулле расскажу, он и скажет, что, может быть, и хорошее этот сон означает… Вот во сне кого мертвым видеть, на что хуже!.. А значит к долголетию, - за век тому, значит, жить положено… Вот, например, разбойники нагрянули, всю одежду дорогую покрали, - а оно к обновкам означает… Да Бог с тобою… Я-то, глупая, начала сдуру. Ты, смотри, Суффи не пожалуйся… Не буду… молчу… Я вот пойду и принесу тебе чего-нибудь сладенького…
Старуха поднялась на ноги и направилась было к двери.
- Стой! Не уходи!.. Начала, - так уже кончай!.. Не доскажешь, хуже меня запугаешь… Досказывай!..
- Суффи ничего не скажешь?..
- Нет!
- Не будешь на меня жаловаться?..
- Нет, не буду!
- Ну, то-то! Да сядь же покойно… Погоди, я Шарипке молочка принесу… Вишь он надрывается, да тебя все за груди цапает… Ведь ничего там не осталось, все перегорело… Я принесу молочка…
- Рассказывай!
- Что же с тобою поделать! - вздохнула Улькун-Курсак и тяжело опустилась на свое место…
- Ты госпожа, ты приказываешь… Должна я слушаться.
- «Туча остановилась над нашим домом», - проговорила Эстер, как бы подсказывая ей продолжение…
- Да, остановилась и стала спускаться все ниже и ниже… Уж и крыши все покрыла, во все дворы, во все сакли заползла непроглядная тьма, и в этой тьме красные, огненные языки замелькали… И, вдруг, я слышу голос, громкий такой, зычный, как та большая, медная труба, в которую еще при эмире Мозафаре трубили сарбазы, - и спрашивает голос: «Это ли тот самый дом, колдовством злым опоганенный?..» А другой голос ему отвечает… знаешь, чей это был другой голос?.. Да где тебе знать!.. Это я помню, я узнала сразу… Голос муллы Мамета-кула, что вот скоро двенадцать лет как помер, большой мазар ему на кладбище выстроен… Так вот голос Мамета-святого и отвечает: «Этот самый!» А первый голос говорит: «Если этот, так его надо очистить огнем небесным, да и вообще, - говорит, - не мешало бы многое почистить в этом городе, да я пока что терпелив и многомилостив, - может, одумаются. А уже такого дела не спущу…» Только он это сказал, как вдруг все запылало: - и стены каменные, и вся стройка, деревья во дворе, вода в пруду, - все запылало… Я так и ахнула, так и присела со страху…
- И все сгорели?
- Нет. Сары-Кошма и Хатыча, и все, кто на кухне, все около меня стояли, как они здесь очутились, я не заприметила…
- А Суффи?..
- Суффи я не видала. Может быть, его дома не было в ту пору!
- А я с Шарипкою?..
Улькун-Курсак не заметила, как Эстер приблизилась к ней вплотную; она почувствовала только, как тонкие, но сильные пальцы крепко вцепились ей в плечи.
- А я с Шарипкою?
- Отстань!.. Что ты… что у тебя в руках?.. Полоумная!.. смотри, ребенка выронишь?.. Эй! Хатыча! Кто там есть?!.. Эй!..
Старуха отчаянно рванулась и бросилась к двери.
- Куда же ты бежишь? - простонала Эстер… - Чего испугалась?.. Что я могу тебе сделать худого?..
Она разом ослабела и покачнулась на ногах. Улькун-Курсак поддержала ее и бережно посадила на ковер, выхватив у ней из рук плачущего ребенка, да и вовремя как раз…
- Видишь, джаным, как ты встревожилась… Видишь!.. Я говорила ведь, что не надо было рассказывать…
В дверях разом показались головы Сары-Кошмы и Хатычи.
- Что случилось?
- Ничего не случилось!.. Бегите за молоком для мальчика… Чего смотрите, как бараны на красный халат… Несите молоко скорее да чаю для ханым Эстер… Забились там на кухне и не заглянут, куда следует… Лупоглазые!..
Хатыча хихикнула и толкнула в бок Сары-Кошму; та ответила ей тем же.
Обе побежали исполнять поручение, и слышно было, как они продолжали смеяться, - долетела до слуха Улькун-Курсак даже фраза:
- Ишь ты как нынче: «Несите чаю для ханым Эстер!..» Ха-ха-ха!..
- И впрямь дуры! - выругалась, не утерпела старуха, и, обращаясь снова к Эстер, принялась ее успокаивать, как умела…
Она испугалась, что вот-вот вернется Суффи, застанет джюгудку в таком состоянии, станет расспрашивать, та, пожалуй, скажет, в чем дело, и достанется тогда, ой-ой как достанется рассказчице, - виновнице всей тревоги.
- Ты же смотри, дорогая моя, красавица моя ненаглядная, - ты не говори мужу, ничего не говори!.. Ты же обещала мне не передавать… Смотри же! Мне что! Я не виновата! Я что видела во сне, то и рассказывала. Сны ведь от Бога… Ведь Бог знает, что делать надо, знает, что кому нужно… У него в большой, святой книге записано для всякого человека его предопределение… Вот Бог наметил к себе твоего Шарипку, - кто знает, зачем он ему понадобился? Может быть, в батчи к самому Магомету, великому пророку… Какая слава, какая честь мальчику предназначалась!.. А вот пришли неверные люди, заколдовали и отбили у Бога… Это нехорошо! Ну, да ничего! Нагрешили мы с тобою… Сходим к мулле, когда выздоровеешь, поправишься совсем, - мулла святой человек, он отгонит злые чары, и все пойдет хорошо, Бог смилуется и простит… Он мне и сон такой послал, чтобы предупредить… Вот что, солнце ты мое красное… А ты не тревожься… Ты лучше скажи: «Какая вы, Улькун-Курсак, добрая для меня советчица и указчица!..»
- Не нужно Богу моего Шарипку… - бормотала сквозь слезы Эстер. - Шарипка мой… Он мне нужен… Бог большой, сильный, богатый, зачем ему отнимать от бедной Эстерки мальчика… не надо, не надо!..
Слезливое всхлипывание перешло в громкие рыдания… Улькун-Курсак опять встревожилась.
«Ой! ой! - думала она. - Нагрянет хозяин, как снег на голову…»
- Ну, знаешь, что я придумала… Да не плачь, глупая, слушай лучше внимательно: - я завтра сама схожу к мулле, - я скажу ему, чтобы он попросил Бога не трогать твоего мальчика, чтобы Аллах выбрал себе другого… Вот пускай у соседа Дауда взял бы ребеночка. У Даудки ведь семь человек мальчиков, куда ему столько!.. Хочешь, я попрошу муллу, чтобы он все это объяснил Аллаху как следует… Хочешь?..
- Хочу… - прошептала Эстер.
- Ну, вот и хорошо… А ты, все-таки, смотри! Ничего, ни полсловечка не говори Суффи… Молчи… Не скажешь?
- Не скажу…
- Да что же это, в самом деле, эти овцы паршивые до сих пор молока не несут?.. То есть, право, - без пинка да колотушки с ними не сговоришь!.. Пойти, разве, самой поторопить… Приляг, моя родная, приляг, пока… Приедет Суффи, увидит, какая ты заплаканная… Вон вся краска с левой щеки сползла… Возьми, на-кось, зеркальце, поправься…
Эстер жадно схватила поданное ей складное, в фольговой оправе, зеркальце и стала торопливо протирать его подолом рубахи. Улькун-Курсак вышла.
По дороге на кухню она встретилась с обеими женами: - одна несла молоко в зеленой глиняной чашке, другая кунган с чаем, придерживая под мышкою свежеиспеченные, еще горячие лепешки.
- А ты, ханым, умная! - хихикнула Хатыча.
- Ой-ой, какая умная! - добавила Сары-Кошма.
- А вы подслушивали, небось? Но только ежели которая из вас слово кому пикнет, сама, своими руками, как курице, сверну шею… слышали?
- Еще такой сон расскажешь, - не надолго хватит джюгудки…
- Ты ее каждый день донимай снами, - в неделю подохнет…
- Ну, не разговаривать лишнего! Не люблю! Несите, да кланяйтесь там ниже, «ханым» величайте… Я вот стара, да и то раза два этим словом обмолвилась… Чу, никак сам вернулся… что-то на переднем дворе зашумели…
________
Действительно, шум у ворот означал возвращение хозяина. Суффи вернулся, да и не один, а с Ольгою Николаевною. Он ее случайно встретил на базаре и попросил зайти к нему в дом, на «чашку чая». Та охотно согласилась, потому что и без приглашения собиралась заглянуть, проведать своих пациентов.
Привыкшая уже к порядкам дома, Ольга Николаевна опередила хозяина еще в воротах, быстро пробежала главный дворик, и, с веселым лицом, первая появилась на пороге женской сакли; в руках у нее были игрушки: конек на дощечке с колесиками и мячик, оплетенный фольгою и мишурою, с погремушкою внутри…
- Ну, сестра милая, здравствуй!.. Вот и я!
Весело так, громко проговорила гостья свое приветствие, и разом стихла, так поразило ее состояние, в котором застала она бедную мать Шарипки.
Эстер лежала на полу и крепко прижимала к себе плачущего ребенка, тот ревел, что называется, благим матом и, видимо, пытался освободиться от таких неудобных объятий, а сама Эстер находилась в состоянии полной истерики, бессознательно прижимая к своей груди Шарипку все сильнее и сильнее… Никого больше в сакле не было, только дверь во второй двор была наполовину прикрыта, кто-то вышел, должно быть, да забыл плотно прихлопнуть.
Ольга Николаевна сразу уяснила себе положение и, бросив игрушки, кинулась выручать ребенка… Дело было нелегкое: Эстер крепко уцепилась за это крохотное тельце и едва только почувствовала, что кто-то пытается отнять у нее сына, как ее, пока тихая, - самая страшная, положим, - истерика, разразилась неистовым, диким воплем.
Отставший на дворе, за каким-то домашним распоряжением, Суффи, влетел как бомба.
- Что случилось?.. Боже милостивый!
- Ничего, ничего!.. Возьмите мальчика… покачайте… Вон там игрушки. Это ничего!.. Сестра, сестра… Эстер!.. Что с вами… Будет вам, перестаньте!..
Эстер, не узнавая никого, билась головою о землю, силясь освободиться из объятий Ольги Николаевны, рвала на себе рубаху: лопнувшие нитки бус и кораллов усеяли весь ковер разноцветными точками.
- Суффи, да позовите же кого-нибудь из женщин… Я не могу одна… Эстер, милая, дорогая моя!..
Но звать никого было уже не нужно… Улькун-Курсак, и за нею Сары-Кошма с Хатычою появились на пороге, все три с самым растерянным, недоумевающим видом…
Суффи Казиметов бережно принял ребенка, поднял конька, отыскал даже далеко закатившийся мячик, отошел в самый темный угол сакли и оттуда стал всматриваться во все, что происходило перед его глазами. Он словно изучал каждое движение, каждое мимолетное выражение лиц женщин своего двора… Он особенно пристально наблюдал за Улькун-Курсак; та, даже не оборачиваясь, чувствовала на себе подозрительно-пытливый взгляд главы дома и стала, очевидно, терять самообладание…
Долго возились с Эстер, пока привели ее, хотя сколько-нибудь, в сознание… и только тогда Суффи оставил свой наблюдательный пост и проговорил:
- Ну, теперь идите вон… все трое, да подальше, на кухню!.. Ну!
Обе жены не заставили повторить приказание и выбежали; за ними, низко поклонившись, степенно вышла Улькун-Курсак, проговорив будто про себя:
- Не понимаю, с чего это с нею приключилось?.. Вышла я от нее с час, не больше… Была такая веселая, песни даже пела… Не понимаю…
- Уходите, ханым, я постараюсь понять, чего вы не понимаете…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Ласковое обращение Ольги Николаевны, а отчасти ее целительные пузырьки, добрый прием кали-бромати, присутствие любимого человека, сделали свое дело. Эстер окончательно успокоилась, тем более что гостья просила хозяина не расспрашивать больную, что именно случилось, покуда ей самой не придет охота разъяснить причину истерики… Но более всех помог сам Шарипка: ребенок, быстро успокоившийся на руках отца, разгулялся и развозился на славу… он громко смеялся, сверкая глазенками, уморительно ползал по ковру, стараясь не выпускать из своих ручонок обе игрушки. Мальчика очень занимал яркий блеск мячика, но еще более лошадка; он издавал разнообразные звуки, пытаясь говорить, но только одна Эстер понимала их значение и даже уверяла, что ребенок произносит слово «ат», то есть лошадка, - значит, мол, он такой умный, что узнал форму игрушки… Ольга Николаевна, конечно, тоже поняла и говорила:
- Я ведь сказала, что будет джигит… Вот оно и выходит по-моему. Помнишь, тогда, мою сказочку?..
Эстер всплеснула руками, заметив наконец, что она наделала со своим ожерельем, и вдруг заторопилась собирать растерянные бусинки. Ей помогала и гостья, даже сам Суффи… Все бы могло идти прекрасно, но по временам Эстер вдруг замолкала, и по ее лицу пробегала какая-то грустная тень… Это не ускользало от внимания Ольги Николаевны, и она выразительно переглядывалась с хозяином дома…
Между тем время пролетело незаметно, в сакле стало темнеть. Понадобились фонари… Суффи сделал соответствующие распоряжения. Должно быть, ни обе жены, ни сама Улькун-Курсак не решились войти без зова; фонари принесла калмычка и водрузила их на свои обычные места, да не совсем ловко это сделала: стекло в одном из фонарей было разбито и временно заменено бумагою. Свечка вставлена была, должно быть, не совсем аккуратно и повалилась, бумага вспыхнула… Эстер испуганно вскрикнула, схватила ребенка на руки и стремительно бросилась с ним к выходной двери, да еще на мужскую половину. Суффи ее перехватил вовремя…
- Спасайтесь… Сгорим!.. Все сгорим!.. Пропадем! - бормотала джюгудка, вырываясь из сильных рук мужа.
- Чего ты?.. Пустяки!.. Чего ты испугалась, душа моя… Какой пустяк… Вон, смотри, уже потушили… Что с тобою?..
- Пожар… страшный пожар!.. Черная туча… с неба огонь… - стонала Эстер. - Сон!.. Сон вещий, под утро который… Мулла Мамет-кул, покойник, слышишь?!.. Не тронь Шарипку, не смей трогать!..
- Эге!.. - смекнул Суффи. - Кто же сон такой видел?.. Ну! говори?.. Ну, не надо, не надо! - замял он свой допрос, почувствовав, как его дернула за рукав Ольга Николаевна. - Сны - пустяки… мало ли что может присниться…
Эстер перестала рваться к дверям, она вспомнила свое обещание не жаловаться и ничего не рассказывать мужу; острое, тревожное состояние ее духа сразу сменилось сосредоточенной задумчивостью.
- Ты не думай, милая, о своем сне, - обняла ее Ольга Николаевна. - Ведь это ты видела сон?.. не правда ли, ты?
- Я, - прошептала Эстер.
- Так ты, когда другой раз увидишь сон, хороший или нехороший, ты мне расскажи… Я ведь ученая, я все сны разгадывать умею. Вот сядем здесь, рядом, а вот тут пускай Суффи сядет… А Шарипка спать хочет… Смотри, у него глаза слипаются… Держи его на руках, а потом, когда заснет, мы его в постельку уложим… Вот так, садись сюда… Ну, хорошо. Теперь рассказывай, только ничего не бойся…
Трудно было понять что-нибудь толком из бессвязного рассказа Эстер, да этого и не требовалось, потому что каждый раз, когда Суффи пытался проникнуть в смысл рассказа, Ольга Николаевна останавливала его незаметно от рассказчицы. Женщина-доктор, очевидно, обладала психиатрическими способностями: она поняла, что огонь и сопряженное с ним бедствие играли главную роль в нервном припадке, и в ее голове быстро созрел целый план соответствующего лечения.
Уложили спать Шарипку. Калмычка принесла чай и обычное угощение; установилась мирная беседа о предметах самых простых и обыденных; Ольга Николаевна расспрашивала Суффи об его жизни, о местных обычаях и нравах, о торговых делах; тот отвечал и сам, в свою очередь, задавал вопросы. Эстер больше молчала, но, по-видимому, внимательно следила за разговором, изредка и сама делая наивные вопросы и замечания.
- Правда, что у генерала жена такая белая и толстая оттого, что ничего не ест кроме сахару?..
- Ах ты, глупая курица! - заметил ей Суффи. - Вы ей простите, госпожа милостивая… Это она так, спроста…
- Ничего!..
- А ты мне давай побольше сахару, - я тоже буду такая белая и толстая! - кокетничала Эстер, кошечкою прижимаясь к плечу мужа.
Суффи смеялся, давая гостье понять глазами: - что, мол, с нее взять, совсем ребенок неразумный!
- А скажи, Олга, кто лучше: я или «эти»? - Эстер кивнула головою в сторону входной двери, и, не дожидаясь ответа, продолжала: - Они говорят, что я как кошка драная, - худая, тощая, а они гладкие, жирные… Они говорят, что меня муж скоро любить не будет за это… Скажи, Суффи, правду они говорят?..
- Врут все! Ты их не слушай!
- А тебя твой муж любит? - неожиданно обратилась болтушка к гостье.
Та даже смутилась немного от такого оборота.
- Мой муж умер. Когда жив был, - любил очень…
- Ай-ай-ай!.. Бедная Олга!.. Зачем же он умер?.. Отчего ты его не вылечила?
- Я тогда сама не умела лечить… я после научилась…
- Ну, разве можно так, - укоризненно заметил хозяин. - Вон, смотри: Олга Николавна и опечалилась… Видишь, как лицом замутилась. Эго нехорошо…
- Не буду больше!
Эстер пристально взглянула на гостью и стремительно бросилась ее целовать, повторяя:
- Не буду больше, не буду… Я глупая, ты умная… Не сердись, пожалуйста.
- Да я и не сержусь вовсе… - улыбнулась Ольга Николаевна.
- На меня не надо сердиться, - тихо проговорила Эстер. - Знаешь, кто рассердится, тот ударить может, а меня нельзя бить; мне и так больно… Вот тут больно, очень больно!
Она прижала обе руки к своей тощей груди и сразу побледнела…
- Меня если ударить крепко, я и помру. Ой, сейчас перхать буду… Ой!..
Сильный приступ болезненного кашля сразу прервал ее речь. Ольга Николаевна бросилась к своему вечному спутнику, мешку с хитрыми застежками, Суффи нахмурился… С трудом удалось заставить Эстер проглотить какую-то белую облатку и запить остывшим чаем… Во время суеты русская женщина успела обменяться несколькими словами с хозяином дома:
- Что же это? Опасно?
- Очень. Она сильно больна.
- Помрет?
- Может и выживет, - лечить надо.
- Лечи. Никаких денег не пожалею.
- Денег не надо, а лечить буду.
- Десять часов, однако! - громко заговорила Ольга Николаевна. - Ну, милая моя, хорошая, будь умница, ложись спать, а на ночь еще проглоти эту лепешечку, хорошо будет. Я скоро опять навещу тебя, скоро приеду. Суффи, пошлите джигита за дрожками!
- Не уходи! - крепко ухватилась за ее платье Эстер. - Не уходи!.. Мне так страшно стало, не уходи!
- Переночевали бы, милостивая госпожа, - стал просить и хозяин. - Ночь темная, здесь вам хорошо устроим, как тот раз.
- Нет, нет, - перебила Эстер. - Олга не так, Олга со мною ляжет, а ты… ты туда уходи… Только не туда, к тем, а к себе…
- Ну, хорошо, хорошо!.. - рассмеялась Ольга Николаевна.
- Ревнивая! - засмеялся и Суффи.
- А я спать не хочу, вот ни чуточку… Я хоть всю ночь просижу с тобою.
- Так тебе и позволят…
- Ну, хоть немножко посидим… Олга, расскажи мне сказку, ты такие хорошие сказки знаешь… Милая, дорогая, ну расскажи что-нибудь, и Суффи пока послушает… А то знаешь что? Ты мне погадай. Ведь вы все умеете гадать, лучше чем наши старухи… Наши все страшное гадают, нашим кур надо резать, кровь выпускать, а ты на картах, знаешь, бумажки такие есть у вас с картинками… Погадай, козочка моя ненаглядная!..
- Я в карты не умею, да у меня и карт нету с собою.
- А в мешке?
- Там тоже нет.
- Да что вы ее слушаете, госпожа… Она совсем стала как дитя, неразумная, - заметил, как бы извиняясь, Суффи. - Вон, возьми Шарипкин мячик и поиграй, а то лошадку повози за веревочку… ха-ха-ха… Как раз по тебе забава… Ну, спать! Видишь, госпожа совсем устала, с тобою возившись.
- Я погадаю тебе, только иначе, - заговорила Ольга Николаевна, заметив грустное выражение, отуманившее лицо Эстер. - Я погадаю. Только как бы?.. Да, Суффи, есть у вас бумага?
- Чистая, писать? - засуетился хозяин и полез за пазуху халата.
- Все равно.
- Эта годится?
- Хорошо! Садись теперь, вот здесь, поближе к стене, вот так. Теперь дайте сюда фонарь поближе и выньте свечку. Ну, так…
- Огонь! - испуганно вскрикнула Эстер.
Гадальщица пытливо посмотрела ей прямо в глаза…
- Да, это огонь, - спокойно и даже строго произнесла Ольга Николаевна, - только огонь добрый, сильный огонь. Он гораздо сильнее другого, злого огня. Что злой огонь сделает худого, - этот поправит… Смотри теперь внимательно!
Она оторвала клочок бумаги и поднесла его к свече. Проклеенная крепко бумага, местного производства, сгорала медленно, оставляя черный, узорно коробящийся пепел…
- Смотри теперь сюда, на стенку. Видишь?
Тень от сгоревшей бумажки образовала на белой гипсовой стене резкий, причудливый силуэт…
- Ну что, видишь что-нибудь? Ведь это я на Суффи гадаю, на его счастье…
У Эстер даже брови поднялись от волнения, глаза расширились, руки слегка дрожали. Она стояла на коленях, пристально всматриваясь в таинственное изображение. Голова ее усиленно работала… она не понимала, чего именно от нее требуют, чего-то ждала необычайного, чудесного, но вперед уже безусловно верила. Даже серьезный Суффи, и тот наклонился и вглядывался в тень из-за плеча Ольги Николаевны.
- Видишь?
- Не знаю… - задыхаясь, прошептала Эстер.
- Это Суффи сам сидит… Вот это круглое, видишь? Это - его чалма!
- Вижу…
- Это вот еще чалма, а вот еще две поменьше; это у него гости… Вот дальше много гостей, и все ниже его, а он высоко сидит… видишь?..
- Вижу, вижу!
- Это ему большой почет выходит, это хорошо!
- Хорошо!
Эстер обрадовалась и даже захлопала в ладоши.
- А я ничего ровно не видал, - прошептал почти на ухо хозяин гадалке. Он тоже внимательно вглядывался и так наклонился, что ему незачем было возвышать голос.
- И не надо вам видеть, - так же тихо ответила ему Ольга Николаевна.
- Понял, госпожа. Теперь вы на нее погадайте, - добавил он громко.
- Боюсь! - вскрикнула Эстер и отшатнулась.
- Ну, если боишься, то и не надо.
- Нет, погадай… Пожалуйста, погадай… Ох, что будет, то пускай и станется… Гадай!..
Новая бумажка вспыхнула в руках гадальщицы. На этот раз узор на стене сакли вышел особенно причудлив. Действительно, даже появилось что-то несколько похожее на женскую фигуру…
- Это я? - вскрикнула Эстер на всю саклю, чуть было опять не закашлялась.
- Ты, - тихо произнесла Ольга Николаевна, самым серьезным, даже несколько строгим тоном, словно сама глубоко проникнутая ролью прорицательницы. - Это ты!.. Постой, не мешай! Это ты… У тебя на руках ребенок… да… ты его грудью кормишь… Как ты пополнела!.. ой-ой!..
- Шарипка? - на этот раз прошептала Эстер.
- Нет, это другой… А вот еще мальчик, побольше… Вот еще, - совсем большой…
- Шарипка?..
- Нет, Шарипки нет… Вот он, вот! Видишь, лошадка на самом конце, ее не всю видно, только голову… Видишь, видишь?..
Конечно, настроенное воображение Эстер сразу разглядело и конскую голову, да еще в полном, богатом уборе…
- Шарип уже большой стал. Он поехал куда-то, теперь вот возвращается. Видишь, лошадка сюда повернула голову. Если бы уезжал, так был бы хвост виден, а возвращается, - значит, голова… Понимаешь… А те все его братья, раз, два, три, четыре, и все мальчики, все твои дети… Ах, какая ты будешь счастливая!.. Вот как хорошо тебе вышло!..
Эстер усиленно захлопала в ладоши и смеялась от радости. Уже рассыпался хрупкий пепел, ничего уже не было видно на стене, а джюгудка все всматривалась, словно для нее сохранилось, незримое для других, радостное изображение… Суффи, должно быть, вполне разделял впечатление своей супруги. Он так увлекся, что, сам не замечая, стал ласково гладить Ольгу Николаевну по ее золотистым волосам, да вовремя опомнился и пробормотал:
- Извините!
ПРОДОЛЖЕНИЕ
Другие произведения Николая Каразина: [ На далеких окраинах] (роман), [ В камышах] (отрывок из повести), [ Юнуска-головорез], [ Старый Кашкара], [ Богатый купец бай Мирза-Кудлай], [ Докторша], [ Как чабар Мумын берег вверенную ему казенную почту], [ Байга], [ Джигитская честь], [ Тюркмен Сяркей], [ Ночь под снегом], [ Охота на тигра в русских пределах], [ Атлар], [ Три дня в мазарке], [ Наурусова яма], [ Кочевья по Иссык-Кулю], [ Таук], [ Писанка], [ От Оренбурга до Ташкента], [ Скорбный путь].