Семиречье и Кульджа (татарские мемуары). 5. Кульджа
Г. Ш. Кармышева. К истории татарской интеллигенции (1890-1930-е годы). Мемуары / Пер. с татарского Ф. Х. Мухамедиевой, составитель Б. Х. Кармышева. - М., 2004.
1. Джаркент, Верный, 2. Верный, 3. Верный, 4. Гавриловка, Копал, Попутный, 5. Кульджа, 6. Кульджа.
Суйдун. Чампань, кавалерист пограничного китайского войска.
Н. Ордэ (Ф. Ордэн), конец 1880-х - начало 1890-х
…Как мы выехали из Яркента, как проезжали через русскую таможню, не помню. Помню только, как мы проехали границу, около арыка остановились под деревьями, вскипятили чай. Отсюда виднелась китайская таможня-крепость.
Никому из нас та сторона не понравилась. Она казалась какой-то бездушной. Из крепости вышел человек, который показался нам опустившимся: одет некрасиво, голова повязана тряпкой. Занят своими делами, на нас даже не смотрит. Пожилой, а сам без бороды и усов. Мы не знали, мужчина это или женщина. Желтолицый. Выходили еще два-три таких человека. Братья сказали, что эти люди, наверно, больные, и сокрушались: «Мечтали поехать в Алма-Ату, а попали куда?» Запрягли лошадей, поехали через крепость, грохоча телегами. Нас остановили. Вышел начальник, такой же желтолицый и хмурый, и еще несколько человек, кое-как осмотрели наши вещи и пропустили.
Ночевали мы в городке Чимпанзе. На другой день проехали вонючий городок Суйдун. Когда до Кульджи оставалось пять верст, в местности Шахидмазар - «кладбище погибших за веру» - нас встретил брат Валиша. Все обнимались, здоровались, плакали. Потом наши мужчины вошли во двор кладбища и читали Коран на помин души мучеников.
Дальше поехали по широкой дороге, по краям которой росли деревья. В Кульдже брат приготовил квартиру для нас, и мы прямо поехали туда. Это был дом из двух комнат. Одна большая, с двумя окнами, вторая поменьше. Тут же навес для хозяйственных вещей и лошади, печь для выпечки хлеба - тандыр. Этот дом у уйгуров считается, оказывается, хорошим. Дома с окнами бывают только у богатых.
В то время уйгуров называли таранчи, а татар нугаями. Соседи наши все были таранчи. Дня через два я познакомилась с уйгурской девочкой. Звали ее Гульсумхан. Она завела меня к себе в комнату. Мать ее звали Зумрахан, старшую сестру Ширинхан. Была еще старая бабушка и брат Тахир. Отца у них не было.
Мы сразу купили стельную корову. Тогда корова стоила восемь-десять рублей. Нашей семье Кульджа не понравилась. Как-то отец и Ханмухаммад-абзый запрягли коня в новую трашпанку и поехали осматривать базар. Но вскоре вернулись с поломанной оглоблей: лошадь испугалась безобразного вида груженых арб и ослов, навьюченных каменным углем, и понесла. На этой лошади никуда спокойно ездить не могли.
На другой стороне нашей улицы жил татарин Гиззат-абзый. Мы познакомились с его семьей. У них были две дочери - Хадича и Гафифа - и сын Газиз. Мы стали захаживать друг к другу.
<…>
Однажды Валиша-абзый принес китайские деньги, высыпал монеты передо мной. Мне показалось, что их очень много. Горсть отдала сестре, горсть брату Ахмадхану. Брат сказал: «Пять монет - одна копейка». Монеты медные, в середине дырка. Их нанизывают на шпагат и таскают. Называют их ярмак. 500 ярмаков составляют один рубль. Пять рублей я не смогла поднять.
<…>
Однажды отец отвез готовые халаты в лавку, чтобы сдать владельцам. За пошив рассчитались ярмаками. Отец привез их в телеге. Этих денег было двадцать или двадцать пять рублей. Мы начали перетаскивать ярмаки в комнату. Нам, детям, было интересно: связки рвались, ярмаки рассыпались. Мы их складывали под кровать, под стол.
Тут была совершенно другая жизнь, не похожая на российскую.
Мы начали находить здесь знакомых: из Яркента Саджида, дочь бабушки Фарханы; Хадича-абыстай, жена Ахмада-хаджи, который в Алма-Ате поселил нас во флигеле своего дома. Приходили познакомиться еще приятели Валиши-абзый и к себе приглашали. Дочери Хадичи-абыстай, Сахибджамал и Махисарвар, нас с сестрой пригласили к себе, оставили ночевать. Отец их, Ахмад-хаджи, торговал кожей. Рядом с ними жил Вали-мулла, имам кульджинской мечети. У них были дочь Камар и сын Габдырахман. Мулла был старый. Абыстай (его жена) была уйгуркой.
Мы в течение двух-трех месяцев перезнакомились со всеми татарами Кульджи. Большинство их было торговцами или ремесленниками. Хлебопашцами были уйгуры-таранчи и отчасти кашгарцы. Пожилые татары были большей частью сбежавшие от царской долголетней солдатской службы. Многие из них в то время женились на уйгурках. Их всех уйгуры называли «мулла», ибо уйгуры всех грамотных людей обозначали словом «мулла», а женщин грамотных называли «мулла-хатын». Грамотных людей они очень уважали. Среди этого поколения можно назвать следующих: Ахмадджан-мулла, Вали-мулла, Риза-мулла, Вафа-мулла, Сафа-мулла, Ишмухаммад-мулла, Гиззат-мулла. Они все приехали из Яркента и многие из них были женаты на уйгурках.
<…>
У нас появилось много знакомых среди уйгуров. Они к нам приходили, мы к ним. Их дома без окон. Вместо них отверстие в потолке, забранное деревянной решеткой - панджара. Подоконник на уровне потолка. Мама их спрашивала, почему у них нет настоящих окон. Ей ответили: «Здесь много воров. Раньше их было еще больше. Невозможно было жить в доме с окнами. Мы боимся, как бы воры не спустились с потолочного окна». Потом они сказали, что здешние воры попадают в дом, прокопав дыру в глинобитной стене, и рассказали много случаев из жизни.
У панджары очень мелкие клетки. Со стороны комнаты решетку оклеивают бумагой, которую мажут льняным маслом. Если комната большая, бывает две панджары, а если средняя или небольшая - одна.
Вместо свечи у них масляный светильник: в самодельную посуду наливают льняное масло, из ваты скручивают фитилек, опускают в масло и зажигают. Такой светильник очень коптит, от него идет неприятный запах, которым пропитываются постель и одежда. В комнатах у них полумрак и днем.
Наша хозяйка рассказывала: «В этих комнатах, где вы живете, раньше жили татары. Они сами сделали окна». Уйгуры не делают побелки в комнатах, говорят, что известь вредит здоровью, сама земля лучше.
Приближалась зима. Купили две железные печки, каменный уголь. Его мы не умели разжигать, долго мучились. Он, оказывается, опасное топливо, пока он целиком не прогорит, не превратится в золу, трубу не следует закрывать. Мы несколько раз угорали. Отец с матерью спят в комнате с окнами, мы, дети, в комнате с панджарой. За нашей дверью сделана супа - возвышение из глины. Брату Ханмухаммаду не нравились такие дома. Он и сестра боялись воров. Позади этого дома был пустырь, там никто не жил. Боялись, что воры сделают дыру в стене. Боялись и панджары. Какие только есть в доме гремучие предметы - подносы, миски, эмалированные блюда - брат ставил к стенам. Он говорил, что если воры выроют дыру, то наткнутся на эту посуду, и от ее громыхания мы проснемся.
<…>
Иногда я заходила к соседской девочке Гульсумхан. Ее бабушка рассказывала, как китайцы воевали с уйгурами. Тогда она была еще молодой. Она рассказывала также, как тогда над ними издевались калмыки. В городе мужчин не оставалось, только женщины и дети. Старики тоже ушли воевать, чтобы умереть как мученики за веру. В городе ни в одном дворе не оставалось ни лопаты, ни кетменя, ни вил. Их забирали мужчины на войну. Никакого оружия у них не было. Воспользовавшись тем, что в городе нет мужчин, нападали калмыки. Они забирали, как добычу, молодых женщин, девушек, детей. Боясь этого, женщины на рассвете уходили в поля, забирая детей, кого на спине, кого за руку, кого на руках. Возвращались только когда стемнеет. На заре уходили снова. В то время по берегам реки Или были густые тальники. Там и прятались. Если вдали появлялись калмыки, женщины с детьми на руках спускались в реку и держались в воде, хватаясь за корни деревьев. Только головы торчали из воды. Берег был обрывистый, и издали калмыкам их не было видно. Детей привязывали к себе. Если какой ребенок заплачет, женщины говорили его матери: «Бросай его в воду!» Поневоле бросали. По реке плыли детские шапки и тюбетейки. Сколько женщин, девушек и детей унесло течением, не счесть. Бабушка очень много рассказывала, остальное не помню.
<…>
У Мусабаевых, у которых работал Валиша-абзый, на нашей улице был большой двор. Его называли двором-садом или двором-мойкой. В этом дворе работало много рабочих, в основном уйгуров-кашгарцев. В дни праздников они устраивали в складчину пиршество - машраб. Однажды они пригласили и нашего Ханмухаммада. Он им понравился, и с тех пор рабочие стали всегда приглашать его на свои сборища. Он нам рассказывал обо всем, что там видел и слышал. Иногда он вскакивал, бросив работу, надевал широкий халат с длинными рукавами, подпоясывался, повязав кушак низко, у бедер, как это делают уйгуры, и, напевая уйгурские мелодии, начинал танцевать. Для него это была гимнастика, а нам веселье. Ему нравились их пирушки. У них не было никаких спиртных напитков. Они даже не знали, что это такое. Готовили вкусные кушанья. Играли на своих музыкальных инструментах (дутар, тамбур, гиджак), пели, танцевали, выходя на середину комнаты по двое. Во всем был порядок. Среди этих кашгарцев был человек по имени Барат. С ним наш Ханмухаммад особенно подружился. Он к нам и домой приходил. Мы его звали Барат-ака. Жил он один. Его молодая жена осталась в Кашгаре.
<…>
Становилось тепло. На улице торговали лепешками. В больших корзинах горячие лепешки, только что вынутые из тандыра, завернутые в скатерть. Мужчины ставили плоские корзины на голову и кричали: «Горячие лепешки!», а следом - «Горячий гиджа-нан!» (пышные лепешки с толстыми краями). Идет третий: «Горячий патир!» (пресные сдобные лепешки). «Жирные пирожки!» - кричал четвертый. Стараются распродать быстро, чтобы выйти второй раз. А там идут мальчики, торгующие халвой. За ними торговцы горохом. Потом идут дунгане с коромыслом со столиками. С двух сторон у них жареный горох в масле, арбузные семечки. За ним с ручной тележкой дунганин, он торгует бараньей головой, печенью, легкими, требухой, сердцем. Все у него горячее. Торговцы большей частью ходят утром. Улицы стали грязные. Наша улица называлась Тугры купир - «Прямой мост» и была самой большой улицей города. Слякоти становилось особенно много после весенних дождей. Жидкая грязь доходит до колен лошади. В такое время целый месяц невозможно перейти на другую сторону улицы. Некоторые мальчики ходили на ходулях. Наше общение с семьей Гиззата-абзый на это время прекратилось. Оказывается, наша улица считалась еще сносной, а на других жидкая грязь доходила лошади до живота. Улицы Чикова, Банковская, Муйын кисек, Китай базар были известны своей грязью. Особенно портили дорогу двухколесные арбы с грузом по сто пудов, запряженные четырьмя лошадьми цугом, а также двухколесные арбы, груженные каменным углем. Их везли быки.
Если у кашгарца есть пять-шесть ослов, то он будет возить каменный уголь из шахты, продавать его и этим может содержать семью. Некоторые, навьючив на каждого осла по две небольшие бочки с водой, будут продавать ее горожанам. Ослов запрягать не принято, на них возят груз лишь вьюком.
На улицах жидкая грязь со временем густеет. Бедным животным становится еще тяжелее. Хуже всех было тощим ослам, которые привозили уголь издалека на себе. У хозяина осла в руке толстая короткая палочка, которой он тычет осла сзади или под ребра. Если осел падает, он его избивает до полусмерти. Так же они обращаются и с другой скотиной. Если в грязи застревает лошадь или бык, так же избивают, пока те не мочатся кровью. А китайцы не бьют своих лошадей. Их лошади и не застревали в грязи. Лошади их сытые, сильные. Я всегда выходила за ворота, смотрела на все эти картины. Со временем края улиц и мосты стали подсыхать. Старики-дунгане на улице начали продавать ашлангфунг, протяжно выкрикивая: «Эй, ашлангфунг!» На концах прямого коромысла висят два небольших столика, накрытые синей тканью. Ашлангфунг - это густой кисель из гороховой муки. Когда кисель застывает в миске, его опрокидывают на столик. Кисель белого цвета. Он сохраняет полушаровидную форму. На ножке столика висит полотенце, а также вода в посудной тыкве. На втором столике в мелких сосудах разнообразные соусы и острые приправы различного цвета: красного, зеленого, желтого, белого. Тертый чеснок, красный перец, зеленый перец, длинная лапша, уксус. Старик остановился у калитки Гульсумхан. У него было много тарелочек и чуки (палочек, заменяющих ложку). Порция ашлангфунга десять копеек, полпорции - пять копеек. Из семьи Гульсумхан вышли со своими тарелками. Дед сначала положил на тарелку лапшу, затем, побрызгав водой на кисель, провел по его поверхности особой теркой с ручкой и снял слой киселя, который обретал вид лапши. Затем он маленькой ложкой накладывал на лапшу из киселя всякие соусы. Гульсумхан меня угощала. Я попробовала, а он холодный, и я не стала есть. Она мне сказала:
- Ешь, пока есть ашлангфунг. Потом его не будут продавать.
- Почему не будут продавать?
- Весной много бывает всяких заболеваний, поэтому нужно побольше есть кушанья с чесноком. Вот старики дунгане и готовят весной ашлангфунг, выносят продавать, делают добро людям в надежде на воздаяние.
Грязь на улицах, то подсыхая, то после дождя вновь разжи¬жаясь, растянулась до мая месяца.
Мне нравились уйгурские женщины. Я следила за их походкой, за тем, как они занимаются домашними делами. Они не суетятся, не ленятся. Особенно аккуратны в мелочах, например, когда режут лапшу, морковь, лук. Все у них получается ровно, тонко, аккуратно, не рассыпают ничего. Я усердно старалась подражать им. Вернувшись от них домой, я начинаю чистить и резать овощи, как они, но обязательно порежу палец. Мои пальцы всегда были поранены. Если один заживет, я порежу другой.
<…>
Многие части улицы высохли. Начали ходить тактакчи - китайцы-торговцы, разносили свой товар по улицам.
Уйгурские женщины в своих дворах делали грядки, сажали цветы. Когда во дворе Гульсумхан сажали цветы, я внимательно смотрела, мечтая, что я тоже у себя во дворе посажу цветы. Позади нашего двора была пустая огромная площадь. Но там китайцы посеяли мак (для извлечения из него опиума); оказывается, они каждый год здесь сеют его.
Мы, девочки, пошли за город, собрали довольно много только-только взошедшей зелени мяты и люцерны, принесли домой. Ее почистили, добавили немного мяса, налепили пельменей вместе с Турахан-хадой, сварили, съели. Уйгуры из такой свежей зелени пекут еще пирожки в тандыре. Считают, что такая пища придает человеку силу. Гульсумхан была моей самой близкой подругой. У них вся семья была хорошая. Жили мирно, дружно. Работал только один Тахирахун, ее брат. Их было шесть душ. На заработок брата жили прилично.
Стало тепло, фруктовые деревья уже отцвели, земля вся зеленела. Иногда, бывало, брат Ханмухаммад запряжет лошадь и повезет нас за город на прогулку. Как-то он решил нам показать те места в городе, где мы еще не бывали ни разу. Завез в крепость, выехали из ворот, называемых приречными - Су дарвазаси. Заехали в уйгурскую махаллю Казанчи, где кривые, узкие улицы, попали на китайский базар. Там жидкая грязь еще не высохла, а улицы узенькие и беспорядочные. Тут же чайханы, ларьки, где продают свинину, тут же бегают черные большие свиньи, бездомные паршивые собаки. В одном арыке течет черная, грязная вода. Тут же они забивают скот. Мы испугались, что не сумеем выбраться из грязи. В некоторых местах брат вставал на повозке, дергал вожжами, покрикивал на лошадь. Поворачивать в другую сторону невозможно. Улица слишком узка. Мы несколько раз останавливались, давали отдых лошади. Наконец выбрались из грязи. Теперь наша непугливая лошадь привыкла. Когда мы вернулись, отец с матерью, увидев лошадь с телегой, спросили: «Почему такая грязь? Где вы были?» Брат ответил: «Не заметили, как попали на китайский базар, там, оказывается, еще грязно». Отец немного пожурил нас.
Из Капала переселилась в Кульджу семья одного татарина по имени Курбангали. Она поселилась на окраине города. Жили они очень бедно. Была у него старая мать. Как только поселились здесь, она скончалась. У них знакомых еще не было, и они растерялись. Чтобы похоронить, надо ведь покойницу обмывать. Одна женщина им сказала: «Здесь есть абыстаи, но Мухлиса-абыстай очень стара, не сможет. А Мафтуха-абыстай - жена богатого человека, к бедным, как вы, она не пойдет. Говорят, есть приезжая абыстай, не гордая, снисходительная, хороший человек. Нужно ее попросить, она, наверно, не откажет».
Они пришли к маме. Мама им сказала: «Я хоть и не занималась такими делами, но пойду, надеюсь управлюсь, Бог даст». Мама пошла к ним, обмыла покойницу, завернула в саван. Бедные люди так обрадовались, что сказали: «Теперь Вы - наша мать». Потом мы с ними поддерживали дружеские отношения. У них был сын по имени Юсуф и две дочери - Рукия и Рафика.
Вскоре у татарина Нурахмада-абзый умерла теща. Опять не могут найти, кто мог бы обмыть покойницу и завернуть в саван с соблюдением установлений шариата. Есть уйгурки-обмывальницы, но семья эта считает, что они не все так делают, как положено. Услышали от кого-то про маму и пришли к ней. Ее увезли. Они люди не бедные, Нурахмад - чиновник. Покойницу обмыли, убрали хорошо, проводили.
У Нурахмада было три сестры: Рабига, Марьям и Гульсум. После смерти отца они жили у брата. Потом Рабигу выдали замуж за сына Мансурова. А сам Мансуров, пожилой человек, работал в русском консульстве писарем. Марьям выдали замуж за овдовевшего торговца Ахмадьяра.
<…>
Жена Нурахмада была уйгуркой. Настоящее ее имя было Махиасьмахан, но уйгуры не могли произнести такое длинное имя и звали ее Майсам. Как-то мама сидела у них и, между прочим, сказала: «Нам хочется иметь свой угол, хоть плохонький». А Майсам сказала: «Если вы серьезно говорите, я скажу мужу. Мы недавно приобрели участок, половину вам выделим. Будем хорошими соседями». Она сказала мужу, тот согласился.
Этот участок был недалеко от них. Нурахмад с нашим отцом договорился. Он показал участок. Вызвали хозяина земли, посоветовались и составили договор, расплатились с ним. Перед домом, где жила Майсам, протекал большой арык и мост был. Участок, который мы купили, был расположен ниже, чем арык. Потому что, когда китайцы строили крепость, оттуда брали глину. Получилось так, что участок выше арыка отошел семье Нурхамада, а ниже арыка - нам. Хозяин участка был пожилой, опытный человек, уйгур. Он был очень высокого роста. Теперь появилась у родителей забота - нужно строиться. Наняли поденщиков. Со стороны улицы была высокая стена, возведенная очень давно. Эту стену хотели развалить, чтобы построить новую. Но старый уйгур не советовал, уверяя, что эта стена выдержит еще сто лет. Пусть она остается.
Действительно, эта глинобитная стена оказалась капитальной, крепче кирпичной, с трудом пробивали в ней оконные проемы. У нас с новым домом Майсам была общая стена. Отец возит доски, бревна, двое рабочих поднимают стены, в другом месте формуют кирпичи. Плотники делают косяки, двери, рамы. В нашем доме две большие комнаты. Одна из них считается гостиной. Денег у нас в запасе нет. Всей семьей сели за работу - шить. И меня с Ахмадханом впрягли: мы раскладывали вату на раскроенные рукава халатов. Вначале мы работали аккуратно, но потом стало надоедать. У Ахмадхана-абзый было много друзей. Когда он работает, подходят к воротам его товарищи, стучат или свистят. Он поднимается, говорит: «Пойду посмотрю», выходит и исчезает. Я еле управляюсь со своей долей, а тут еще его работа достается мне. Иногда мама скажет: «Вот с этими халатами побыстрее разделаемся и съездим на берег Или, там будем чай пить». В такой день работали воодушевленно, пораньше заканчивали намеченную работу. Ездили на одно и то же место. Оно называлось Сай куюш - «Устье сая». В этом месте горная речка - по-уйгурски «сай», - пройдя через весь город, впадала в реку Или. Здесь можно было с обрывистого берега спуститься в пойму реки, где зеленела трава и били ключи. Мы кипятили чай и, постелив кошмы, садились за дастархан. В стороне на лугу паслись лошади, пофыркивая время от времени. Мы, дети, забирались на высокий обрывистый берег и оттуда смотрели вниз. Сверху эта картина казалась нам еще прекрасней. Обычно, кроме нас, никого здесь не бывало. Порой и отец с нами приезжал. Иногда наши брали с собой книги и, лежа, читали. Возвращались, развеяв усталость, повеселевшие.
На новом дворе отец сам поставил одностворчатые ворота, сказав при этом: «Пока сойдет». Временными были также хозяйственный навес и уборная. Кухня располагалась у дома, но на две-три ступеньки ниже. Остальное пространство двора разделили на две части. В глубине двора решили развести сад. Майсам-апа с Нурахмад-абзый свой двор тоже разделили надвое. Сад у них будет рядом с нашим и между ними будет калитка. Дом их был лучше нашего и располагался выше.
Когда отстроили кухню, мы начали перевозить кое-какой домашний скарб из квартиры.
Как-то я была у Гульсумхан. В крепости два раза выстрелили из пушки. Гульсумхан сказала: «Вот увидишь, через некоторое время из крепости будет выезжать дутай - губернатор со своим отрядом». Когда конница подошла к воротам крепости, протрубили горнисты и отряд, выстроившись по двое, тронулся. Поверх черного обмундирования на них был черный же широкий и длинный безрукавный камзол с крупными белыми надписями спереди и сзади. Голова была повязана черной косынкой. У каждого в руке поднят большой черный флаг с крупной белой надписью и белой кисточкой, свисающей с конца древка. Флаги скошенные: широкие у древка, а к концу сведены на нет. Волнообразно развевающиеся шелковые флаги в руках едущих друг за другом всадников производили внушительное впечатление.
Затем из ворот крепости, выстроившись тоже по двое, стала выходить пехота. Пехотинцы были в красном. На красных камзолах черные надписи. У каждого на плече свернутый на древке красный флаг. На конце древка красная кисточка. От того, что древки бамбуковые, при каждом шаге они гнутся посредине, поэтому при марше кисточки колыхались одновременно и как бы сливались. На это очень интересно было смотреть.
Следом за пехотой вышел с большим красным зонтом кашгарец в красной одежде с широкими рукавами. Потом выехал в китайской крытой двуколке, запряженной двумя мулами, сам дутай. А кучер, держа вожжи, шагал рядом. Так они все прошли. Долгое время перед моими глазами маячили солдаты в красной одежде, с флагами с красной кисточкой.
Позади нашего двора дружно расцвели китайские посевы мака. Я издали ими любовалась. Китайцы никого даже близко не подпускали, боясь, что сорвут цветы. Цвели и другие маковые поля. Опиум из мака, говорят, невкусный, но те, кто его употребляет, называют его гюль каймак - «цветочные сливки».
Строительство нашего дома близилось к завершению. Крышу уже покрыли. Мы начали собираться переезжать. Нурахмад-абзый отстроился, и они уже въехали в новый дом.
На квартире мы жили, как я уже писала, на большой улице под названием Тугры-купер. А новый дом стоял на отходившей от нее узенькой улице. Справа от нас была большая свободная площадь. Называли ее Кукчи, и там китайцы сеяли мак. Слева тоже были свободные участки. Но напротив нас уйгуры построили новый дом, туда уже вселились. Направо от нас поворачивала еще одна узкая улица. Она выходила к казарме.
Когда идешь от нас прямо, протекает речушка, а на ней мостик. На другой ее стороне вдоль берега тянется еще одна узенькая улочка. Там жили в новых домах уйгуры, а в самом конце улочки находился дом Афзала-абзый. Позади его усадьбы располагался Консулбаг - «Консульский парк», где помещалось русское консульство.
Мы окончательно вселились в свой дом. Когда уезжали, я попрощалась с семейством Гульсумхан. Со всеми соседями родители тоже попрощались, высказали друг другу добрые пожелания. Соседи все вышли нас провожать.
Наш будущий сад расположен ниже, чем дом. Поэтому через забор было видно, где до этого мы жили. Нашу улицу назвали Калта-куча - «Тупик». А наш дом был расположен в начале улицы. После нас свободные участки купили татары. Первый приказчик Идрис-бая, Газиз-абзый, и его брат Гариф-абзый построились в одном дворе. Состоятельные люди построили хороший дом с балконом. А рядом строился Садик-абзый. У него тоже хороший дом. Там же построил дом Гиззат-абзый. На другой стороне речки находились дома и сады командиров. Напротив моста находился хороший двор. Туда вселился уйгурский аксакал Халик-ахун. Его жена была дочерью Хысыр-хаджи. Мы с ним давно были знакомы. У Хысыр-хаджи были две дочери, мои сверстницы. Как вселился по соседству аксакал, мы не так стали бояться воров, потому что по нашей улице даже ночью ходили люди. Наша улица до того была узка, что если навстречу друг другу едут две арбы, то кучера слезали с арбы, держали лошадей под уздцы, прижимали к забору, иначе им не разъехаться.
Напротив нашего дома, по улочке, которая выходила к казарме, жил дунганин Хавазахун. У него были дочь Хадича и сын Хасан. У них было много арб с быками. Привозили каменный уголь с шахты, продавали. Эта улица выходила к казарме. Тут стоял низенький домик командира. Двери комнат его дома выходили на улицу. Справа находился дом дунганского аксакала Нурахуна. Его дом был новый, хороший. Перед казармой была просторная площадь. Тут протекал большой арык. По его берегу росли старые большие ивы. Над арыком мост с решеткой. Перейдешь через него - двор казармы. Там жили пятьдесят человек русских казаков. Посреди двора широкая дорога. На другой стороне дороги, напротив казармы, находились скирды люцерны для их лошадей. Недалеко от казармы снова были свободные земли, где китайцы весной сеяли мак.
Наш сосед Хавазахун пригласил нас в гости. Там были еще гости-дунганки. Были среди них старухи в белых одеждах. У них мужчины и женщины одевались одинаково - по покрою и шитью. Молодые женщины носили красную одежду, мужчины - голубую, а старики и старухи - белую. Дома у них на китайский лад. В комнате напротив входа супа - возвышение из кирпича, покрытое кошмой и коврами. На потолке большая дыра, на полу напротив этой дыры большой мангал. Топят каменным углем.
Образ жизни у них китайский. Одеваются, питаются, разговаривают по-китайски. Сами исповедуют ислам (китайские мусульмане). В полдень в гостях женщины делали омовение и читали обеденный намаз. В особенности старухи чисто одеты, на ногах у них белые чувяки собственного изделия.
Они чай тоже заваривали по другому, китайскому, способу. Блюда подавали также не известные нам, но очень вкусные. Мы их языка не знали. Когда они разговаривали, только слушали. Лишь их дочь Хадича говорила по-уйгурски. В конце обеда пришли мать Нурахун аксакала, его жена и дочери. Они все разговаривали по-уйгурски. Мать Нурахуна была уйгуркой, поэтому его дети все были красивы. Мы сидели в гостях до вечера. У них, как и у уйгуров, гости сидят до вечера. Нет у них привычки уходить, когда захочется. Приготовленные к чаю сладкие, вкусные блюда ставят перед каждой гостьей. То, что остается после еды, гости завязывают в платок и уносят с собой.
<…>
Была ранняя осень. Давно не было дождя, и улицы были пыльными. При переходе улицы кауши наполнялись пылью, а при малейших порывах ветра пыльный вихрь окутывал прохожих. В часы, когда китайские солдаты гоняли коней на водопой, наша улица превращалась буквально в реку пыли. Хорошо еще, что наш двор был отгорожен высокой стеной. Однажды, когда у нас довольно много женщин-гостей сидело за чаепитием, вдруг со стороны казармы показалась тройка с колокольчиком, которая неслась в нашу сторону. Наша узенькая улица была кривая, и издали не было видно нашего дома, поэтому кучер вовремя не смог повернуть коней. И коренник, концами оглобель разбив наше окно, по грудь оказался в комнате, а пристяжные были вынуждены встать на дыбы, опираясь передними ногами о стену. Куски оконной рамы и стекла рассыпались по полу. Женщины очень испугались, зашумели, некоторые обессилели, а тетя Шахарбану и вовсе лежала в обмороке. Мама и сестра Наджия кинулись обрызгивать холодной водой Шахарбану абыстай. А русские, видя, какие затруднения создали людям, очень смутились, выразили готовность возместить весь урон.
После этого случая, а также еще ряда подобных, но более мелких происшествий, отец укрепил эту стену высокими кольями, а также у самой стены посадил несколько деревьев. После этого мы уже могли даже открывать окна на улицу.
С наступлением осени по вечерам становилось прохладней и уже совсем не тянуло есть арбузы и дыни.
У нашего соседа, Нурахмада-абзый, был приемный сын лет четырех. Он частенько заходил к нам. Брат Ханмухаммад, когда сидел за шитьем, любил с этим мальчиком разговаривать, шутить, играть и этим окончательно привязал его к себе, и он весь день был у нас, а вечером с трудом его уводили домой.
Когда брат за шитьем сидел у открытого окна, то со стороны улицы к его окну собиралась детвора. Он расспросами заставлял их рассказывать что-нибудь, смешил их, дарил им пустые катушки из-под ниток. Были у него друзья и среди сверстников. Особенно близкими были два паренька - Рахим и Хусаин. Они приходили обычно вечером, когда брат кончал работать, поиграть вместе в джангза - подбрасывать самодельный волан боковой стороной ступни.
Ханмухаммад-абый купил себе еще най - музыкальный инструмент типа свирели - и научился самостоятельно играть на нем разнообразные мелодии. Он любил играть вечером, забравшись на плоскую крышу кухни. Далеко уносились мелодичные звуки. При хорошем исполнении это прекрасный инструмент. В те времена ведь не было для молодежи никаких развлечений в городе: ни парков, ни кино, ни театров, ни цирка. Только за городом были сады.
Я очень любила бывать у Нурахмата-абзый. У него была сестра лет тринадцати по имени Гульсум. Я заходила к ней. Их дом был убран совсем не так, как у остальных татар. У них на стенах висели картины, а в большой раме портрет царя с женой. Были у них еще два музыкальных ящика (их мы называли органом). Один из них большой, как сундук, а другой поменьше, с пластинками. И еще у них было много журналов. Я любила рассматривать картинки в них. Было непривычно, что у них по комнатам разгуливали какие-то большие собаки.
Заходим, бывало, мы с Гульсум в эту большую комнату, открываем и заводим большой орган и слушаем музыку, затаив дыхание. Эта прекрасная музыка так волновала меня, что я с большим усилием сдерживала слезы. Мне вспоминались давно покинутые места и люди. Внутри органа вращался длинный медный валик, по маленькому барабану постукивали колотушки, бабочки, сделанные из разноцветных камней, то и дело подлетали к блестящим колокольчикам и касались их, и те издавали мелодичный звон. Все это было так удивительно и прекрасно!
<…>
У нас был щенок, уже довольно большой. Он, оказывается, взбесился, а мы не знали. Я утром вышла на крыльцо, а он сидел на ступеньке. Я протянула руку, чтобы погладить его по голове, а он с рычанием кинулся на меня, но я успела отдернуть руку, и он лишь содрал кожу на кончике мизинца. Он остался сидеть на ступеньке, а я вернулась в дом и сказала: «С нашим Митькой что-то случилось: уже несколько дней он очень сердитый, невозможно мимо пройти. Глаза его какие-то некрасивые. Сейчас чуть не укусил меня». Однако никто не прислушался к моим словам, никто не думал, что щенок может взбеситься.
В консульском парке жило несколько приезжих из России студентов, они обучались китайскому языку - Яков, Асанов, Семенов. Как звали остальных, не помню. Когда Асанов шел мимо нашего дома к Нурахмаду-абзый, наш щенок укусил его. Нурахмад-абзый тут же сообщил нам об этом и сказал, чтобы мы скорей привязали щенка. Но мы его не смогли найти. Нам сказали: «Будьте осторожны, как бы он не оказался бешеным», - и предупредили, чтобы говорили, что он у нас был на привязи. Мы же привязывали его далеко не каждый день. Родители ответили, что скажут то, что есть. Это дело разрасталось. Какие-то люди приходили к нам и каждого из нас в отдельности неоднократно расспрашивали: какого характера был этот щенок, смирный или злой, где он был позавчера и вчера, где ночевал сегодня, что ел, пил воду или нет. Родители боятся: какая неожиданная беда еще на нас свалилась. Щенок, как только укусил Асанова, убежал куда-то, но через некоторое время вернулся домой. Нурахмад-абзый тут же его пристрелил. Труп унесли в сад, чтобы сделать вскрытие и обследование для выяснения, был щенок бешеным или нет. Народу собралось в саду много. Мы робко смотрели в щели в калитке. Выяснилось, что щенок действительно взбесился. Сказали, что все вещи, соприкасавшиеся с ним, в частности доски, на которых делали вскрытие, сожгут. Мы думали, что все вещи: доски, лопаты и прочие, - на которых есть хоть капля крови щенка, тоже должны взбеситься и поэтому их должны сжечь.
Теперь Асанова срочно, в ближайшие два-три дня, должны отправить в Самару. В то время только там исцеляли от этой страшной болезни. Родители наши очень переживали, что расходы на его поездку лягут на нас, и не знали, откуда раздобыть такие деньги. Ужасно было и то, что и вина ляжет на нас. Что же будет с нами? Но скоро выяснилось, что Асанов, который уже давно был в дружеских отношениях с моим братом Валишой, узнав, что щенок наш, просил передать, что он, Асанов, никаких неприятностей нам не доставит. Когда родители узнали об этом, их опасения улеглись, и они от всей души молились, чтобы он вернулся здоровым. Оказывается, и Нурахмад-абзый защищал нас.
В эту зиму был еще один тревожный случай, связанный с бешеной собакой. У татарина, которого все звали Су буйы Гиззат - «Гиззат береговой» было двое сыновей, приближающихся к юношескому возрасту. Звали их Хабибулла и Габдулла. Однажды, когда Габдулла откуда-то возвращался домой, на пустыре вблизи дома напала на него бешеная собака. Борясь, они скатились в неглубокую яму. В это время случайно проходил мимо Хабибулла и кинулся спасать брата. Когда они втроем боролись в яме, подошли люди, посланные жившими недалеко командирами [видимо, командирами воинских подразделений (скорее, казачьих частей) при русском консульстве], и спасли ребят. Это был большой пес, действительно взбесившийся. Он сильно искусал мальчиков, поранив их лицо, шею и руки. У этой семьи не было средств, чтобы послать детей на лечение в Самару. Такое страшное горе обрушилось на этих людей. Тягостно и страшно было и всей махалле. Теперь родители мальчиков принялись лечить их всеми народными средствами, которые только были известны. Их уложили в отдельную комнату и при них кто-нибудь постоянно (даже ночами) находился, караулил.
Спустя шесть-семь дней после того трагического случая я стояла у входа в нашу кухню. Вдруг эти мальчики вошли в наш двор и быстрым решительным шагом направились прямо к кухне. Я, стараясь не показывать своей боязни, улыбаясь, чуть отодвинулась, пропуская их. Они прошли на кухню, подошли к очагу и, молча укусив каждое из четырех ушек котла, так же молча вышли и таким же деловым шагом покинули наш двор.
Это они выполняли, оказывается, один из лечебных обрядов: в сорока домах укусить ушки сорока котлов. Выполнив весь ряд известных обрядов и процедур, переборов чуть-чуть осязаемые порой проявления страшной болезни, мальчики все же спаслись.
ПРОДОЛЖЕНИЕ
1. Джаркент, Верный, 2. Верный, 3. Верный, 4. Гавриловка, Копал, Попутный, 5. Кульджа, 6. Кульджа.
Суйдун. Чампань, кавалерист пограничного китайского войска.
Н. Ордэ (Ф. Ордэн), конец 1880-х - начало 1890-х
…Как мы выехали из Яркента, как проезжали через русскую таможню, не помню. Помню только, как мы проехали границу, около арыка остановились под деревьями, вскипятили чай. Отсюда виднелась китайская таможня-крепость.
Никому из нас та сторона не понравилась. Она казалась какой-то бездушной. Из крепости вышел человек, который показался нам опустившимся: одет некрасиво, голова повязана тряпкой. Занят своими делами, на нас даже не смотрит. Пожилой, а сам без бороды и усов. Мы не знали, мужчина это или женщина. Желтолицый. Выходили еще два-три таких человека. Братья сказали, что эти люди, наверно, больные, и сокрушались: «Мечтали поехать в Алма-Ату, а попали куда?» Запрягли лошадей, поехали через крепость, грохоча телегами. Нас остановили. Вышел начальник, такой же желтолицый и хмурый, и еще несколько человек, кое-как осмотрели наши вещи и пропустили.
Ночевали мы в городке Чимпанзе. На другой день проехали вонючий городок Суйдун. Когда до Кульджи оставалось пять верст, в местности Шахидмазар - «кладбище погибших за веру» - нас встретил брат Валиша. Все обнимались, здоровались, плакали. Потом наши мужчины вошли во двор кладбища и читали Коран на помин души мучеников.
Дальше поехали по широкой дороге, по краям которой росли деревья. В Кульдже брат приготовил квартиру для нас, и мы прямо поехали туда. Это был дом из двух комнат. Одна большая, с двумя окнами, вторая поменьше. Тут же навес для хозяйственных вещей и лошади, печь для выпечки хлеба - тандыр. Этот дом у уйгуров считается, оказывается, хорошим. Дома с окнами бывают только у богатых.
В то время уйгуров называли таранчи, а татар нугаями. Соседи наши все были таранчи. Дня через два я познакомилась с уйгурской девочкой. Звали ее Гульсумхан. Она завела меня к себе в комнату. Мать ее звали Зумрахан, старшую сестру Ширинхан. Была еще старая бабушка и брат Тахир. Отца у них не было.
Мы сразу купили стельную корову. Тогда корова стоила восемь-десять рублей. Нашей семье Кульджа не понравилась. Как-то отец и Ханмухаммад-абзый запрягли коня в новую трашпанку и поехали осматривать базар. Но вскоре вернулись с поломанной оглоблей: лошадь испугалась безобразного вида груженых арб и ослов, навьюченных каменным углем, и понесла. На этой лошади никуда спокойно ездить не могли.
На другой стороне нашей улицы жил татарин Гиззат-абзый. Мы познакомились с его семьей. У них были две дочери - Хадича и Гафифа - и сын Газиз. Мы стали захаживать друг к другу.
<…>
Однажды Валиша-абзый принес китайские деньги, высыпал монеты передо мной. Мне показалось, что их очень много. Горсть отдала сестре, горсть брату Ахмадхану. Брат сказал: «Пять монет - одна копейка». Монеты медные, в середине дырка. Их нанизывают на шпагат и таскают. Называют их ярмак. 500 ярмаков составляют один рубль. Пять рублей я не смогла поднять.
<…>
Однажды отец отвез готовые халаты в лавку, чтобы сдать владельцам. За пошив рассчитались ярмаками. Отец привез их в телеге. Этих денег было двадцать или двадцать пять рублей. Мы начали перетаскивать ярмаки в комнату. Нам, детям, было интересно: связки рвались, ярмаки рассыпались. Мы их складывали под кровать, под стол.
Тут была совершенно другая жизнь, не похожая на российскую.
Мы начали находить здесь знакомых: из Яркента Саджида, дочь бабушки Фарханы; Хадича-абыстай, жена Ахмада-хаджи, который в Алма-Ате поселил нас во флигеле своего дома. Приходили познакомиться еще приятели Валиши-абзый и к себе приглашали. Дочери Хадичи-абыстай, Сахибджамал и Махисарвар, нас с сестрой пригласили к себе, оставили ночевать. Отец их, Ахмад-хаджи, торговал кожей. Рядом с ними жил Вали-мулла, имам кульджинской мечети. У них были дочь Камар и сын Габдырахман. Мулла был старый. Абыстай (его жена) была уйгуркой.
Мы в течение двух-трех месяцев перезнакомились со всеми татарами Кульджи. Большинство их было торговцами или ремесленниками. Хлебопашцами были уйгуры-таранчи и отчасти кашгарцы. Пожилые татары были большей частью сбежавшие от царской долголетней солдатской службы. Многие из них в то время женились на уйгурках. Их всех уйгуры называли «мулла», ибо уйгуры всех грамотных людей обозначали словом «мулла», а женщин грамотных называли «мулла-хатын». Грамотных людей они очень уважали. Среди этого поколения можно назвать следующих: Ахмадджан-мулла, Вали-мулла, Риза-мулла, Вафа-мулла, Сафа-мулла, Ишмухаммад-мулла, Гиззат-мулла. Они все приехали из Яркента и многие из них были женаты на уйгурках.
<…>
У нас появилось много знакомых среди уйгуров. Они к нам приходили, мы к ним. Их дома без окон. Вместо них отверстие в потолке, забранное деревянной решеткой - панджара. Подоконник на уровне потолка. Мама их спрашивала, почему у них нет настоящих окон. Ей ответили: «Здесь много воров. Раньше их было еще больше. Невозможно было жить в доме с окнами. Мы боимся, как бы воры не спустились с потолочного окна». Потом они сказали, что здешние воры попадают в дом, прокопав дыру в глинобитной стене, и рассказали много случаев из жизни.
У панджары очень мелкие клетки. Со стороны комнаты решетку оклеивают бумагой, которую мажут льняным маслом. Если комната большая, бывает две панджары, а если средняя или небольшая - одна.
Вместо свечи у них масляный светильник: в самодельную посуду наливают льняное масло, из ваты скручивают фитилек, опускают в масло и зажигают. Такой светильник очень коптит, от него идет неприятный запах, которым пропитываются постель и одежда. В комнатах у них полумрак и днем.
Наша хозяйка рассказывала: «В этих комнатах, где вы живете, раньше жили татары. Они сами сделали окна». Уйгуры не делают побелки в комнатах, говорят, что известь вредит здоровью, сама земля лучше.
Приближалась зима. Купили две железные печки, каменный уголь. Его мы не умели разжигать, долго мучились. Он, оказывается, опасное топливо, пока он целиком не прогорит, не превратится в золу, трубу не следует закрывать. Мы несколько раз угорали. Отец с матерью спят в комнате с окнами, мы, дети, в комнате с панджарой. За нашей дверью сделана супа - возвышение из глины. Брату Ханмухаммаду не нравились такие дома. Он и сестра боялись воров. Позади этого дома был пустырь, там никто не жил. Боялись, что воры сделают дыру в стене. Боялись и панджары. Какие только есть в доме гремучие предметы - подносы, миски, эмалированные блюда - брат ставил к стенам. Он говорил, что если воры выроют дыру, то наткнутся на эту посуду, и от ее громыхания мы проснемся.
<…>
Иногда я заходила к соседской девочке Гульсумхан. Ее бабушка рассказывала, как китайцы воевали с уйгурами. Тогда она была еще молодой. Она рассказывала также, как тогда над ними издевались калмыки. В городе мужчин не оставалось, только женщины и дети. Старики тоже ушли воевать, чтобы умереть как мученики за веру. В городе ни в одном дворе не оставалось ни лопаты, ни кетменя, ни вил. Их забирали мужчины на войну. Никакого оружия у них не было. Воспользовавшись тем, что в городе нет мужчин, нападали калмыки. Они забирали, как добычу, молодых женщин, девушек, детей. Боясь этого, женщины на рассвете уходили в поля, забирая детей, кого на спине, кого за руку, кого на руках. Возвращались только когда стемнеет. На заре уходили снова. В то время по берегам реки Или были густые тальники. Там и прятались. Если вдали появлялись калмыки, женщины с детьми на руках спускались в реку и держались в воде, хватаясь за корни деревьев. Только головы торчали из воды. Берег был обрывистый, и издали калмыкам их не было видно. Детей привязывали к себе. Если какой ребенок заплачет, женщины говорили его матери: «Бросай его в воду!» Поневоле бросали. По реке плыли детские шапки и тюбетейки. Сколько женщин, девушек и детей унесло течением, не счесть. Бабушка очень много рассказывала, остальное не помню.
<…>
У Мусабаевых, у которых работал Валиша-абзый, на нашей улице был большой двор. Его называли двором-садом или двором-мойкой. В этом дворе работало много рабочих, в основном уйгуров-кашгарцев. В дни праздников они устраивали в складчину пиршество - машраб. Однажды они пригласили и нашего Ханмухаммада. Он им понравился, и с тех пор рабочие стали всегда приглашать его на свои сборища. Он нам рассказывал обо всем, что там видел и слышал. Иногда он вскакивал, бросив работу, надевал широкий халат с длинными рукавами, подпоясывался, повязав кушак низко, у бедер, как это делают уйгуры, и, напевая уйгурские мелодии, начинал танцевать. Для него это была гимнастика, а нам веселье. Ему нравились их пирушки. У них не было никаких спиртных напитков. Они даже не знали, что это такое. Готовили вкусные кушанья. Играли на своих музыкальных инструментах (дутар, тамбур, гиджак), пели, танцевали, выходя на середину комнаты по двое. Во всем был порядок. Среди этих кашгарцев был человек по имени Барат. С ним наш Ханмухаммад особенно подружился. Он к нам и домой приходил. Мы его звали Барат-ака. Жил он один. Его молодая жена осталась в Кашгаре.
<…>
Становилось тепло. На улице торговали лепешками. В больших корзинах горячие лепешки, только что вынутые из тандыра, завернутые в скатерть. Мужчины ставили плоские корзины на голову и кричали: «Горячие лепешки!», а следом - «Горячий гиджа-нан!» (пышные лепешки с толстыми краями). Идет третий: «Горячий патир!» (пресные сдобные лепешки). «Жирные пирожки!» - кричал четвертый. Стараются распродать быстро, чтобы выйти второй раз. А там идут мальчики, торгующие халвой. За ними торговцы горохом. Потом идут дунгане с коромыслом со столиками. С двух сторон у них жареный горох в масле, арбузные семечки. За ним с ручной тележкой дунганин, он торгует бараньей головой, печенью, легкими, требухой, сердцем. Все у него горячее. Торговцы большей частью ходят утром. Улицы стали грязные. Наша улица называлась Тугры купир - «Прямой мост» и была самой большой улицей города. Слякоти становилось особенно много после весенних дождей. Жидкая грязь доходит до колен лошади. В такое время целый месяц невозможно перейти на другую сторону улицы. Некоторые мальчики ходили на ходулях. Наше общение с семьей Гиззата-абзый на это время прекратилось. Оказывается, наша улица считалась еще сносной, а на других жидкая грязь доходила лошади до живота. Улицы Чикова, Банковская, Муйын кисек, Китай базар были известны своей грязью. Особенно портили дорогу двухколесные арбы с грузом по сто пудов, запряженные четырьмя лошадьми цугом, а также двухколесные арбы, груженные каменным углем. Их везли быки.
Если у кашгарца есть пять-шесть ослов, то он будет возить каменный уголь из шахты, продавать его и этим может содержать семью. Некоторые, навьючив на каждого осла по две небольшие бочки с водой, будут продавать ее горожанам. Ослов запрягать не принято, на них возят груз лишь вьюком.
На улицах жидкая грязь со временем густеет. Бедным животным становится еще тяжелее. Хуже всех было тощим ослам, которые привозили уголь издалека на себе. У хозяина осла в руке толстая короткая палочка, которой он тычет осла сзади или под ребра. Если осел падает, он его избивает до полусмерти. Так же они обращаются и с другой скотиной. Если в грязи застревает лошадь или бык, так же избивают, пока те не мочатся кровью. А китайцы не бьют своих лошадей. Их лошади и не застревали в грязи. Лошади их сытые, сильные. Я всегда выходила за ворота, смотрела на все эти картины. Со временем края улиц и мосты стали подсыхать. Старики-дунгане на улице начали продавать ашлангфунг, протяжно выкрикивая: «Эй, ашлангфунг!» На концах прямого коромысла висят два небольших столика, накрытые синей тканью. Ашлангфунг - это густой кисель из гороховой муки. Когда кисель застывает в миске, его опрокидывают на столик. Кисель белого цвета. Он сохраняет полушаровидную форму. На ножке столика висит полотенце, а также вода в посудной тыкве. На втором столике в мелких сосудах разнообразные соусы и острые приправы различного цвета: красного, зеленого, желтого, белого. Тертый чеснок, красный перец, зеленый перец, длинная лапша, уксус. Старик остановился у калитки Гульсумхан. У него было много тарелочек и чуки (палочек, заменяющих ложку). Порция ашлангфунга десять копеек, полпорции - пять копеек. Из семьи Гульсумхан вышли со своими тарелками. Дед сначала положил на тарелку лапшу, затем, побрызгав водой на кисель, провел по его поверхности особой теркой с ручкой и снял слой киселя, который обретал вид лапши. Затем он маленькой ложкой накладывал на лапшу из киселя всякие соусы. Гульсумхан меня угощала. Я попробовала, а он холодный, и я не стала есть. Она мне сказала:
- Ешь, пока есть ашлангфунг. Потом его не будут продавать.
- Почему не будут продавать?
- Весной много бывает всяких заболеваний, поэтому нужно побольше есть кушанья с чесноком. Вот старики дунгане и готовят весной ашлангфунг, выносят продавать, делают добро людям в надежде на воздаяние.
Грязь на улицах, то подсыхая, то после дождя вновь разжи¬жаясь, растянулась до мая месяца.
Мне нравились уйгурские женщины. Я следила за их походкой, за тем, как они занимаются домашними делами. Они не суетятся, не ленятся. Особенно аккуратны в мелочах, например, когда режут лапшу, морковь, лук. Все у них получается ровно, тонко, аккуратно, не рассыпают ничего. Я усердно старалась подражать им. Вернувшись от них домой, я начинаю чистить и резать овощи, как они, но обязательно порежу палец. Мои пальцы всегда были поранены. Если один заживет, я порежу другой.
<…>
Многие части улицы высохли. Начали ходить тактакчи - китайцы-торговцы, разносили свой товар по улицам.
Уйгурские женщины в своих дворах делали грядки, сажали цветы. Когда во дворе Гульсумхан сажали цветы, я внимательно смотрела, мечтая, что я тоже у себя во дворе посажу цветы. Позади нашего двора была пустая огромная площадь. Но там китайцы посеяли мак (для извлечения из него опиума); оказывается, они каждый год здесь сеют его.
Мы, девочки, пошли за город, собрали довольно много только-только взошедшей зелени мяты и люцерны, принесли домой. Ее почистили, добавили немного мяса, налепили пельменей вместе с Турахан-хадой, сварили, съели. Уйгуры из такой свежей зелени пекут еще пирожки в тандыре. Считают, что такая пища придает человеку силу. Гульсумхан была моей самой близкой подругой. У них вся семья была хорошая. Жили мирно, дружно. Работал только один Тахирахун, ее брат. Их было шесть душ. На заработок брата жили прилично.
Стало тепло, фруктовые деревья уже отцвели, земля вся зеленела. Иногда, бывало, брат Ханмухаммад запряжет лошадь и повезет нас за город на прогулку. Как-то он решил нам показать те места в городе, где мы еще не бывали ни разу. Завез в крепость, выехали из ворот, называемых приречными - Су дарвазаси. Заехали в уйгурскую махаллю Казанчи, где кривые, узкие улицы, попали на китайский базар. Там жидкая грязь еще не высохла, а улицы узенькие и беспорядочные. Тут же чайханы, ларьки, где продают свинину, тут же бегают черные большие свиньи, бездомные паршивые собаки. В одном арыке течет черная, грязная вода. Тут же они забивают скот. Мы испугались, что не сумеем выбраться из грязи. В некоторых местах брат вставал на повозке, дергал вожжами, покрикивал на лошадь. Поворачивать в другую сторону невозможно. Улица слишком узка. Мы несколько раз останавливались, давали отдых лошади. Наконец выбрались из грязи. Теперь наша непугливая лошадь привыкла. Когда мы вернулись, отец с матерью, увидев лошадь с телегой, спросили: «Почему такая грязь? Где вы были?» Брат ответил: «Не заметили, как попали на китайский базар, там, оказывается, еще грязно». Отец немного пожурил нас.
Из Капала переселилась в Кульджу семья одного татарина по имени Курбангали. Она поселилась на окраине города. Жили они очень бедно. Была у него старая мать. Как только поселились здесь, она скончалась. У них знакомых еще не было, и они растерялись. Чтобы похоронить, надо ведь покойницу обмывать. Одна женщина им сказала: «Здесь есть абыстаи, но Мухлиса-абыстай очень стара, не сможет. А Мафтуха-абыстай - жена богатого человека, к бедным, как вы, она не пойдет. Говорят, есть приезжая абыстай, не гордая, снисходительная, хороший человек. Нужно ее попросить, она, наверно, не откажет».
Они пришли к маме. Мама им сказала: «Я хоть и не занималась такими делами, но пойду, надеюсь управлюсь, Бог даст». Мама пошла к ним, обмыла покойницу, завернула в саван. Бедные люди так обрадовались, что сказали: «Теперь Вы - наша мать». Потом мы с ними поддерживали дружеские отношения. У них был сын по имени Юсуф и две дочери - Рукия и Рафика.
Вскоре у татарина Нурахмада-абзый умерла теща. Опять не могут найти, кто мог бы обмыть покойницу и завернуть в саван с соблюдением установлений шариата. Есть уйгурки-обмывальницы, но семья эта считает, что они не все так делают, как положено. Услышали от кого-то про маму и пришли к ней. Ее увезли. Они люди не бедные, Нурахмад - чиновник. Покойницу обмыли, убрали хорошо, проводили.
У Нурахмада было три сестры: Рабига, Марьям и Гульсум. После смерти отца они жили у брата. Потом Рабигу выдали замуж за сына Мансурова. А сам Мансуров, пожилой человек, работал в русском консульстве писарем. Марьям выдали замуж за овдовевшего торговца Ахмадьяра.
<…>
Жена Нурахмада была уйгуркой. Настоящее ее имя было Махиасьмахан, но уйгуры не могли произнести такое длинное имя и звали ее Майсам. Как-то мама сидела у них и, между прочим, сказала: «Нам хочется иметь свой угол, хоть плохонький». А Майсам сказала: «Если вы серьезно говорите, я скажу мужу. Мы недавно приобрели участок, половину вам выделим. Будем хорошими соседями». Она сказала мужу, тот согласился.
Этот участок был недалеко от них. Нурахмад с нашим отцом договорился. Он показал участок. Вызвали хозяина земли, посоветовались и составили договор, расплатились с ним. Перед домом, где жила Майсам, протекал большой арык и мост был. Участок, который мы купили, был расположен ниже, чем арык. Потому что, когда китайцы строили крепость, оттуда брали глину. Получилось так, что участок выше арыка отошел семье Нурхамада, а ниже арыка - нам. Хозяин участка был пожилой, опытный человек, уйгур. Он был очень высокого роста. Теперь появилась у родителей забота - нужно строиться. Наняли поденщиков. Со стороны улицы была высокая стена, возведенная очень давно. Эту стену хотели развалить, чтобы построить новую. Но старый уйгур не советовал, уверяя, что эта стена выдержит еще сто лет. Пусть она остается.
Действительно, эта глинобитная стена оказалась капитальной, крепче кирпичной, с трудом пробивали в ней оконные проемы. У нас с новым домом Майсам была общая стена. Отец возит доски, бревна, двое рабочих поднимают стены, в другом месте формуют кирпичи. Плотники делают косяки, двери, рамы. В нашем доме две большие комнаты. Одна из них считается гостиной. Денег у нас в запасе нет. Всей семьей сели за работу - шить. И меня с Ахмадханом впрягли: мы раскладывали вату на раскроенные рукава халатов. Вначале мы работали аккуратно, но потом стало надоедать. У Ахмадхана-абзый было много друзей. Когда он работает, подходят к воротам его товарищи, стучат или свистят. Он поднимается, говорит: «Пойду посмотрю», выходит и исчезает. Я еле управляюсь со своей долей, а тут еще его работа достается мне. Иногда мама скажет: «Вот с этими халатами побыстрее разделаемся и съездим на берег Или, там будем чай пить». В такой день работали воодушевленно, пораньше заканчивали намеченную работу. Ездили на одно и то же место. Оно называлось Сай куюш - «Устье сая». В этом месте горная речка - по-уйгурски «сай», - пройдя через весь город, впадала в реку Или. Здесь можно было с обрывистого берега спуститься в пойму реки, где зеленела трава и били ключи. Мы кипятили чай и, постелив кошмы, садились за дастархан. В стороне на лугу паслись лошади, пофыркивая время от времени. Мы, дети, забирались на высокий обрывистый берег и оттуда смотрели вниз. Сверху эта картина казалась нам еще прекрасней. Обычно, кроме нас, никого здесь не бывало. Порой и отец с нами приезжал. Иногда наши брали с собой книги и, лежа, читали. Возвращались, развеяв усталость, повеселевшие.
На новом дворе отец сам поставил одностворчатые ворота, сказав при этом: «Пока сойдет». Временными были также хозяйственный навес и уборная. Кухня располагалась у дома, но на две-три ступеньки ниже. Остальное пространство двора разделили на две части. В глубине двора решили развести сад. Майсам-апа с Нурахмад-абзый свой двор тоже разделили надвое. Сад у них будет рядом с нашим и между ними будет калитка. Дом их был лучше нашего и располагался выше.
Когда отстроили кухню, мы начали перевозить кое-какой домашний скарб из квартиры.
Как-то я была у Гульсумхан. В крепости два раза выстрелили из пушки. Гульсумхан сказала: «Вот увидишь, через некоторое время из крепости будет выезжать дутай - губернатор со своим отрядом». Когда конница подошла к воротам крепости, протрубили горнисты и отряд, выстроившись по двое, тронулся. Поверх черного обмундирования на них был черный же широкий и длинный безрукавный камзол с крупными белыми надписями спереди и сзади. Голова была повязана черной косынкой. У каждого в руке поднят большой черный флаг с крупной белой надписью и белой кисточкой, свисающей с конца древка. Флаги скошенные: широкие у древка, а к концу сведены на нет. Волнообразно развевающиеся шелковые флаги в руках едущих друг за другом всадников производили внушительное впечатление.
Затем из ворот крепости, выстроившись тоже по двое, стала выходить пехота. Пехотинцы были в красном. На красных камзолах черные надписи. У каждого на плече свернутый на древке красный флаг. На конце древка красная кисточка. От того, что древки бамбуковые, при каждом шаге они гнутся посредине, поэтому при марше кисточки колыхались одновременно и как бы сливались. На это очень интересно было смотреть.
Следом за пехотой вышел с большим красным зонтом кашгарец в красной одежде с широкими рукавами. Потом выехал в китайской крытой двуколке, запряженной двумя мулами, сам дутай. А кучер, держа вожжи, шагал рядом. Так они все прошли. Долгое время перед моими глазами маячили солдаты в красной одежде, с флагами с красной кисточкой.
Позади нашего двора дружно расцвели китайские посевы мака. Я издали ими любовалась. Китайцы никого даже близко не подпускали, боясь, что сорвут цветы. Цвели и другие маковые поля. Опиум из мака, говорят, невкусный, но те, кто его употребляет, называют его гюль каймак - «цветочные сливки».
Строительство нашего дома близилось к завершению. Крышу уже покрыли. Мы начали собираться переезжать. Нурахмад-абзый отстроился, и они уже въехали в новый дом.
На квартире мы жили, как я уже писала, на большой улице под названием Тугры-купер. А новый дом стоял на отходившей от нее узенькой улице. Справа от нас была большая свободная площадь. Называли ее Кукчи, и там китайцы сеяли мак. Слева тоже были свободные участки. Но напротив нас уйгуры построили новый дом, туда уже вселились. Направо от нас поворачивала еще одна узкая улица. Она выходила к казарме.
Когда идешь от нас прямо, протекает речушка, а на ней мостик. На другой ее стороне вдоль берега тянется еще одна узенькая улочка. Там жили в новых домах уйгуры, а в самом конце улочки находился дом Афзала-абзый. Позади его усадьбы располагался Консулбаг - «Консульский парк», где помещалось русское консульство.
Мы окончательно вселились в свой дом. Когда уезжали, я попрощалась с семейством Гульсумхан. Со всеми соседями родители тоже попрощались, высказали друг другу добрые пожелания. Соседи все вышли нас провожать.
Наш будущий сад расположен ниже, чем дом. Поэтому через забор было видно, где до этого мы жили. Нашу улицу назвали Калта-куча - «Тупик». А наш дом был расположен в начале улицы. После нас свободные участки купили татары. Первый приказчик Идрис-бая, Газиз-абзый, и его брат Гариф-абзый построились в одном дворе. Состоятельные люди построили хороший дом с балконом. А рядом строился Садик-абзый. У него тоже хороший дом. Там же построил дом Гиззат-абзый. На другой стороне речки находились дома и сады командиров. Напротив моста находился хороший двор. Туда вселился уйгурский аксакал Халик-ахун. Его жена была дочерью Хысыр-хаджи. Мы с ним давно были знакомы. У Хысыр-хаджи были две дочери, мои сверстницы. Как вселился по соседству аксакал, мы не так стали бояться воров, потому что по нашей улице даже ночью ходили люди. Наша улица до того была узка, что если навстречу друг другу едут две арбы, то кучера слезали с арбы, держали лошадей под уздцы, прижимали к забору, иначе им не разъехаться.
Напротив нашего дома, по улочке, которая выходила к казарме, жил дунганин Хавазахун. У него были дочь Хадича и сын Хасан. У них было много арб с быками. Привозили каменный уголь с шахты, продавали. Эта улица выходила к казарме. Тут стоял низенький домик командира. Двери комнат его дома выходили на улицу. Справа находился дом дунганского аксакала Нурахуна. Его дом был новый, хороший. Перед казармой была просторная площадь. Тут протекал большой арык. По его берегу росли старые большие ивы. Над арыком мост с решеткой. Перейдешь через него - двор казармы. Там жили пятьдесят человек русских казаков. Посреди двора широкая дорога. На другой стороне дороги, напротив казармы, находились скирды люцерны для их лошадей. Недалеко от казармы снова были свободные земли, где китайцы весной сеяли мак.
Наш сосед Хавазахун пригласил нас в гости. Там были еще гости-дунганки. Были среди них старухи в белых одеждах. У них мужчины и женщины одевались одинаково - по покрою и шитью. Молодые женщины носили красную одежду, мужчины - голубую, а старики и старухи - белую. Дома у них на китайский лад. В комнате напротив входа супа - возвышение из кирпича, покрытое кошмой и коврами. На потолке большая дыра, на полу напротив этой дыры большой мангал. Топят каменным углем.
Образ жизни у них китайский. Одеваются, питаются, разговаривают по-китайски. Сами исповедуют ислам (китайские мусульмане). В полдень в гостях женщины делали омовение и читали обеденный намаз. В особенности старухи чисто одеты, на ногах у них белые чувяки собственного изделия.
Они чай тоже заваривали по другому, китайскому, способу. Блюда подавали также не известные нам, но очень вкусные. Мы их языка не знали. Когда они разговаривали, только слушали. Лишь их дочь Хадича говорила по-уйгурски. В конце обеда пришли мать Нурахун аксакала, его жена и дочери. Они все разговаривали по-уйгурски. Мать Нурахуна была уйгуркой, поэтому его дети все были красивы. Мы сидели в гостях до вечера. У них, как и у уйгуров, гости сидят до вечера. Нет у них привычки уходить, когда захочется. Приготовленные к чаю сладкие, вкусные блюда ставят перед каждой гостьей. То, что остается после еды, гости завязывают в платок и уносят с собой.
<…>
Была ранняя осень. Давно не было дождя, и улицы были пыльными. При переходе улицы кауши наполнялись пылью, а при малейших порывах ветра пыльный вихрь окутывал прохожих. В часы, когда китайские солдаты гоняли коней на водопой, наша улица превращалась буквально в реку пыли. Хорошо еще, что наш двор был отгорожен высокой стеной. Однажды, когда у нас довольно много женщин-гостей сидело за чаепитием, вдруг со стороны казармы показалась тройка с колокольчиком, которая неслась в нашу сторону. Наша узенькая улица была кривая, и издали не было видно нашего дома, поэтому кучер вовремя не смог повернуть коней. И коренник, концами оглобель разбив наше окно, по грудь оказался в комнате, а пристяжные были вынуждены встать на дыбы, опираясь передними ногами о стену. Куски оконной рамы и стекла рассыпались по полу. Женщины очень испугались, зашумели, некоторые обессилели, а тетя Шахарбану и вовсе лежала в обмороке. Мама и сестра Наджия кинулись обрызгивать холодной водой Шахарбану абыстай. А русские, видя, какие затруднения создали людям, очень смутились, выразили готовность возместить весь урон.
После этого случая, а также еще ряда подобных, но более мелких происшествий, отец укрепил эту стену высокими кольями, а также у самой стены посадил несколько деревьев. После этого мы уже могли даже открывать окна на улицу.
С наступлением осени по вечерам становилось прохладней и уже совсем не тянуло есть арбузы и дыни.
У нашего соседа, Нурахмада-абзый, был приемный сын лет четырех. Он частенько заходил к нам. Брат Ханмухаммад, когда сидел за шитьем, любил с этим мальчиком разговаривать, шутить, играть и этим окончательно привязал его к себе, и он весь день был у нас, а вечером с трудом его уводили домой.
Когда брат за шитьем сидел у открытого окна, то со стороны улицы к его окну собиралась детвора. Он расспросами заставлял их рассказывать что-нибудь, смешил их, дарил им пустые катушки из-под ниток. Были у него друзья и среди сверстников. Особенно близкими были два паренька - Рахим и Хусаин. Они приходили обычно вечером, когда брат кончал работать, поиграть вместе в джангза - подбрасывать самодельный волан боковой стороной ступни.
Ханмухаммад-абый купил себе еще най - музыкальный инструмент типа свирели - и научился самостоятельно играть на нем разнообразные мелодии. Он любил играть вечером, забравшись на плоскую крышу кухни. Далеко уносились мелодичные звуки. При хорошем исполнении это прекрасный инструмент. В те времена ведь не было для молодежи никаких развлечений в городе: ни парков, ни кино, ни театров, ни цирка. Только за городом были сады.
Я очень любила бывать у Нурахмата-абзый. У него была сестра лет тринадцати по имени Гульсум. Я заходила к ней. Их дом был убран совсем не так, как у остальных татар. У них на стенах висели картины, а в большой раме портрет царя с женой. Были у них еще два музыкальных ящика (их мы называли органом). Один из них большой, как сундук, а другой поменьше, с пластинками. И еще у них было много журналов. Я любила рассматривать картинки в них. Было непривычно, что у них по комнатам разгуливали какие-то большие собаки.
Заходим, бывало, мы с Гульсум в эту большую комнату, открываем и заводим большой орган и слушаем музыку, затаив дыхание. Эта прекрасная музыка так волновала меня, что я с большим усилием сдерживала слезы. Мне вспоминались давно покинутые места и люди. Внутри органа вращался длинный медный валик, по маленькому барабану постукивали колотушки, бабочки, сделанные из разноцветных камней, то и дело подлетали к блестящим колокольчикам и касались их, и те издавали мелодичный звон. Все это было так удивительно и прекрасно!
<…>
У нас был щенок, уже довольно большой. Он, оказывается, взбесился, а мы не знали. Я утром вышла на крыльцо, а он сидел на ступеньке. Я протянула руку, чтобы погладить его по голове, а он с рычанием кинулся на меня, но я успела отдернуть руку, и он лишь содрал кожу на кончике мизинца. Он остался сидеть на ступеньке, а я вернулась в дом и сказала: «С нашим Митькой что-то случилось: уже несколько дней он очень сердитый, невозможно мимо пройти. Глаза его какие-то некрасивые. Сейчас чуть не укусил меня». Однако никто не прислушался к моим словам, никто не думал, что щенок может взбеситься.
В консульском парке жило несколько приезжих из России студентов, они обучались китайскому языку - Яков, Асанов, Семенов. Как звали остальных, не помню. Когда Асанов шел мимо нашего дома к Нурахмаду-абзый, наш щенок укусил его. Нурахмад-абзый тут же сообщил нам об этом и сказал, чтобы мы скорей привязали щенка. Но мы его не смогли найти. Нам сказали: «Будьте осторожны, как бы он не оказался бешеным», - и предупредили, чтобы говорили, что он у нас был на привязи. Мы же привязывали его далеко не каждый день. Родители ответили, что скажут то, что есть. Это дело разрасталось. Какие-то люди приходили к нам и каждого из нас в отдельности неоднократно расспрашивали: какого характера был этот щенок, смирный или злой, где он был позавчера и вчера, где ночевал сегодня, что ел, пил воду или нет. Родители боятся: какая неожиданная беда еще на нас свалилась. Щенок, как только укусил Асанова, убежал куда-то, но через некоторое время вернулся домой. Нурахмад-абзый тут же его пристрелил. Труп унесли в сад, чтобы сделать вскрытие и обследование для выяснения, был щенок бешеным или нет. Народу собралось в саду много. Мы робко смотрели в щели в калитке. Выяснилось, что щенок действительно взбесился. Сказали, что все вещи, соприкасавшиеся с ним, в частности доски, на которых делали вскрытие, сожгут. Мы думали, что все вещи: доски, лопаты и прочие, - на которых есть хоть капля крови щенка, тоже должны взбеситься и поэтому их должны сжечь.
Теперь Асанова срочно, в ближайшие два-три дня, должны отправить в Самару. В то время только там исцеляли от этой страшной болезни. Родители наши очень переживали, что расходы на его поездку лягут на нас, и не знали, откуда раздобыть такие деньги. Ужасно было и то, что и вина ляжет на нас. Что же будет с нами? Но скоро выяснилось, что Асанов, который уже давно был в дружеских отношениях с моим братом Валишой, узнав, что щенок наш, просил передать, что он, Асанов, никаких неприятностей нам не доставит. Когда родители узнали об этом, их опасения улеглись, и они от всей души молились, чтобы он вернулся здоровым. Оказывается, и Нурахмад-абзый защищал нас.
В эту зиму был еще один тревожный случай, связанный с бешеной собакой. У татарина, которого все звали Су буйы Гиззат - «Гиззат береговой» было двое сыновей, приближающихся к юношескому возрасту. Звали их Хабибулла и Габдулла. Однажды, когда Габдулла откуда-то возвращался домой, на пустыре вблизи дома напала на него бешеная собака. Борясь, они скатились в неглубокую яму. В это время случайно проходил мимо Хабибулла и кинулся спасать брата. Когда они втроем боролись в яме, подошли люди, посланные жившими недалеко командирами [видимо, командирами воинских подразделений (скорее, казачьих частей) при русском консульстве], и спасли ребят. Это был большой пес, действительно взбесившийся. Он сильно искусал мальчиков, поранив их лицо, шею и руки. У этой семьи не было средств, чтобы послать детей на лечение в Самару. Такое страшное горе обрушилось на этих людей. Тягостно и страшно было и всей махалле. Теперь родители мальчиков принялись лечить их всеми народными средствами, которые только были известны. Их уложили в отдельную комнату и при них кто-нибудь постоянно (даже ночами) находился, караулил.
Спустя шесть-семь дней после того трагического случая я стояла у входа в нашу кухню. Вдруг эти мальчики вошли в наш двор и быстрым решительным шагом направились прямо к кухне. Я, стараясь не показывать своей боязни, улыбаясь, чуть отодвинулась, пропуская их. Они прошли на кухню, подошли к очагу и, молча укусив каждое из четырех ушек котла, так же молча вышли и таким же деловым шагом покинули наш двор.
Это они выполняли, оказывается, один из лечебных обрядов: в сорока домах укусить ушки сорока котлов. Выполнив весь ряд известных обрядов и процедур, переборов чуть-чуть осязаемые порой проявления страшной болезни, мальчики все же спаслись.
ПРОДОЛЖЕНИЕ