Воспоминания раскаявшегося отступника от православия в мусульманство (4)
С. Казанцев. Воспоминания раскаявшегося отступника от православия в мусульманство. - Екатеринбург, 1911.
Часть 1. Часть 2. Часть 3. Часть 4. Часть 5. Часть 6. Часть 7. Часть 8. Часть 9. Часть 10.
Башкиры Пермской губернии
XX. Радость мусульман
Вечером мы с Сайыдзяном отправились в свою Елпачиху, где ожидала нас большая толпа народа. Все радовались и поздравляли меня с победою над христианством. Но на совести у меня было тяжело, - я совсем не радовался… На следующий день зашел ко мне сын Муртазы Адутова и предложил мне снова жениться. Я согласился и только спросил:
- На ком же прикажешь, Сайыдзян-агай?
- А вот знаешь большой дом около нас? тут живет вдова Адутова, родственница наша; она еще молодая, годов 22-х, очень красивая, имя ей Хатыра; она имеет свой дом, лошадь и корову. Я благодарил Сайыдзяна и на другой же день стал семьянином. Я восхищался законом Мухамеда и готов был признать его истинным для всего человечества. Да как и не хвалить такой веры! Я перешел в мухамеданство - и разбогател: у меня есть дома, лошади, коровы, да и жен переменил уже косой десяток - вдовушек и девушек, которые охотно шли за меня как «за праведника», украшенного добродетелями мусульманского пошиба. Вот и зажил я с Хатырой, не зная никаких забот и нужды. Как глава дома, я давал только советы, и не только своим домашним, но и чужим: я всем и каждому приказывал помнить «шаригат». «Что делаете, развратники?» - часто я громил всех. Меня стали бояться: «Муртаза-мулла идет!» - со страхом говорили многие. (Если мусульмане готовы были поставить высшим муллою «Муртазу-русака», не знавшего их грамоты и ничего не понимавшего, то что можно сказать об их «родовых» муллах!) Муллою же прозвали меня за то, что я хорошо узнал «шаригат», и особенно за то, что аккуратно выполнял «намазы», ходил постоянно в «чалме» и, подобно мулле, часто давал советы. А мне самому звание муллы придало гордости и увеличило мое самолюбие и самомнение. При этом предсказание святого слепца, хазрета деревни Кузмияровой: «Он будет великий мулла» меня воодушевляло. Я и сам уже начал помышлять: не святой ли я на самом деле? Я стал строгим; я даже производил как бы экзамены многим для удостоверения, знают ли они «ислам», т. е. исповедание Единого Аллаха. И предо мною трепетали. К исповеданию: «Ль иляга илля ллаги…» я строго требовал добавления: «Ашхаду Анля илля ллаги ваашхаду Мухаммяд рро Габдугу ва ррасулю», что означает: нет иного бога, кроме Аллаха, и нет другого пророка великого, кроме Мухамеда. За это мусульмане полюбили меня еще более и чаще начали приносить мне дары деньгами и натурою, а женщины чаще предлагали мне себя: «Только молись, Муртаза-абзей… я и завтра приду, когда велишь». Хотя я уже сделался очень гордым, но к женщинам оставался милостивым, и, видя их искреннее желание спастись и угодить Аллаху, я велел им приходить ко мне. А на эти добрые дела настраивал женщин известный старожил Елпачихи, бабай Шакир, который с жаром проповедывал этот разврат, особенно когда он замечал, что женщины и девушки их, по примеру русских, уклонялись от самопожертвований, и потому он запрещал им всякое сношение с русскими женщинами. Однако же Шакир находил последовательниц Мухамедова разврата и направлял их ко мне - «безгрешному». Он даже свою родную дочь направил ко мне - молодую, красивую, - которая явилась ко мне и, как праведника, просила меня сжалиться над ней и принять ее самопожертвование. Хотя мне и жалко ее было, Зямилю, но исполнял ее желания во все время моей жизни в Елпачихе. Между ее подругами пошел уже разговор, что она скоро будет матерью от «праведного» Муртазы. Но сбылось ли это, я не знаю, ибо мне скоро пришлось уехать к «святому» Зайнулле Расулеву в г. Троицк Оренбургской губернии. О таковых моих делах узнали и русские, которые при встречах спрашивали меня: «А сколько еще девок „освятил“ ты, праведный Муртаза?» Особенно зло смеялся надо мною Иван Егоров Пирогов, и я уже задумал было отомстить ему за это совращением его дочери в магометанство и занялся составлением плана для сего. Иван хорошо знал меня, как равно и деяния мои «во славу Аллаха», ибо нередко при нем мусульманки приходили ко мне. Тогда он, обыкновенно зло улыбаясь, уходил от меня, хотя я для приема этих «благодетельниц» имел особую комнату, отдельную от жилья моей жены, Хатыры. Однако же все это стало надоедать мне. И вот, по внушению Аллаха, я собрался съездить к святому Зайнулле Расулеву в г. Троицк. И этот святой оказался отъявленным хитрецом и плутом, как увидим из дальнейшей записи. Тотчас ехать в Троицк мне еще не удавалось. Наступила рабочая пора - сенокос, когда дома оставались только богачи, поедавшие молодых баранов. И мне пришлось также сидеть дома. Как-то около полудня ко мне приехал молодой татарин с молоденькою красивою девушкою. Из разговоров выяснилось, что эта девушка русская, желающая перейти в мусульманство, она соблазнена этим молодым татарином одеждою и деньгами. Мне почему-то жалко стало эту девушку. Так как татарин не знал русского языка, то я начал уговаривать эту девушку не бросать христианства ради мусульманства, которое я начал описывать нехорошими красками, но она стала оправдывать свой поступок тем, что Аллах сделал ее теперь богатою, и она показала мне много денег и украшений на груди из серебра. Я понял, что она меняет веру только по прельщению, и я стал усиленно внушать ей хорошие мысли в отношении к христианству; причем я, вопреки своим убеждениям, стал порицать мусульманство. К моему немалому удивлению, она скоро согласилась со мною и дала обещание бросить свое дурачество и примириться с своими родителями, которые живут в г. Осе. Она исполнила свое обещание, ибо чрез некоторое время я видел ее в г. Осе на работе с русскими девушками; она достала серебряный шейный крестик и показала мне.
- Спасибо, Муртаза, - говорила она, - если бы не послал Господь тебя, я осталась бы татаркою; мы думали, что ты поможешь мне отатариться, а ты помог мне исправиться; дай Бог тебе здоровья, да и самому бы тебе помог Господь выпутаться из поганой жизни.
- Нет, милая, я не пойду назад, ибо я уже совсем стал мусульманином и люблю Аллаха, для меня это настоящая вера.
Я тогда сам себе удивлялся, как это я действую против своих же убеждений; почему-то, незаметно для себя, я одобрял христианство. А девушка та даже плакала, благодаря меня за вразумление, и сказала:
- Я с радостью пошла бы за тебя замуж, когда ты возвратишься в Христову веру.
Я не видался более с этою девушкою. Спустя несколько времени, я снова поехал в город, и на дороге окликал меня крестьянин. Я остановился и смотрю, мужик улыбается.
- Али не узнал? - говорит он.
Смотрю, это Прокопий.
- Ну, как живешь? - спросил я.
- Слава Богу, всю свою глупость бросил; теперь работаю и кормлюсь. А тогда вражия сила овладела мною, и я готов был сменять Христа на богатство… Вот если бы и ты, Муртаза, опомнился!.. Что так сердито смотришь? али не пойдешь обратно?
- Конечно, не пойду, и лучше не предлагай мне, я и думать боюсь, чтобы стать вашим…
- Да ты, Муртаза, видно крепко запутался. Нам не советовал, а сам в болоте тонешь…
Я даже затруднялся, что мне на это ответить Прокопию… Я как будто с досады сказал:
- Я для Бога стараюсь.
Сказав это, я и сам испугался. Если для Аллаха это было, то ведь за мои-то советы христианам может наградить меня только Христос; и мне стыдно стало пред Прокопием. «Мухамед велит распространять свою веру даже огнем и мечом, а я целую семью отклонил от этой веры. Старый хазрет пророчил мне проповедничество мусульманства, а я что делаю? О Алла, Алла!» - думал я. Но в тайнике души моей что-то успокаивало меня, и я не знал, чему это приписать: от Мухамеда ли это или от Христа? А Прокопий мне кричит:
- Что голову-то повесил, или на душе тяжело стало? Может быть, что-нибудь из нашей жизни вспомнилось тебе?.. Наверно материнская молитва хлопочет о тебе.
- Ладно, ладно, домой пойду; скоро нужно в мечеть идти, намаз совершать.
Я больше не слушал Прокопия: что-то давило грудь мою, голова моя кружилась, и я крупною рысью погнал свою лошадь.
На вопросы жены, что скоро воротился, я молчал и только со вздохом говорил: «Ох, Алла, Алла». Но потом все было забыто и пошло по-прежнему. Пережитое за эти дни волнение совершенно прошло, и я продолжал свою мусульманскую жизнь. Однажды пришел ко мне Мустафа Музофаров и высказал свое недоумение, почему я давно никуда не хожу, а потом позвал меня к себе, и я пошел. На пути нам встретился Нигамай Азьматов из д. Чувашевой, дал мне рублевку и пригласил к себе в гости.
- Да и дело для тебя есть, если пожелаешь, - добавил он.
- А что такое?
- Да ты ведь столяр, так сделай мне два стола да кое-что окрась.
Я пошел к Мустафе. День был очень хороший, народа на улице было очень много. Многие, увидя меня, вставали и давали «салям». А из этого видно, что они относились ко мне с почтением.
XXI. Мусульманские замыслы
У Мустафы Музофарова было два сына: Махмуд 18 л. и Абдулахад 15 лет. Мустафа жаловался, что русские жмут мусульман со всех сторон…
- О Аллах! Я буду учить Ахада и сделаю его великим человеком, подобно Максудову… Чтобы он поддерживал мусульман. Нам плохо приходится от русских; нам хочется свергнуть от себя это бремя. Дело это важное, Муртаза-эфенди, нужно действовать настойчиво и неотступно; нужно втянуть в это дело богачей, а мы будем только народ учить не поддаваться русским… А то ведь совсем плохо стает. Нужно завести особый порядок для башкир. Я сам из казанских татар, а наш народ деятельный, не такой, как пермские башкиры. Правительство навалило на них тяжесть, а они везут… Надо столкнуть эту тяжесть да свободными стать. 10 л. тому назад они были богаты; сколько у них было лесу, земли, лугов; а теперь обманули их и отобрали у них все; землю их заселили русскими; да и по вере стесняют их: мусульман обращают в свою веру, а нам не велят. Пророк Мухамед завещал нам даже огнем и мечом обращать людей в нашу веру, а нам не только войной, но даже и тихою проповедью заниматься не велят. Значит, будучи под властию русских, мы не можем исполнить самой главной своей обязанности. По-моему, мы все должны объединиться. Стало быть, мы теперь же должны составлять кружки, которые будут разрастаться, а потом мы войдем в силу; в других местах уже действуют. Вот на моей родине (Казань) давно собираются освободить казанский народ от русской власти; в Туркестане тоже стараются начать дело: наши дали там понять, как нужно вести «дело освобождения». Нас, Муртаза, 20 миллионов… неужели мы пропадем! В наших газетах говорят, что русское правительство боится мусульман, потому что «они пошли вперед». Вот видишь, везде стараются, и мы не будем сидеть. Тебе, Муртаза, я верю, ты искренний мусульманин и поможешь своим. Смотри, как уважают тебя, и ты что скажешь, будут слушать. Кстати, башкиры народ темный и из них можно все сделать.
Мустафа хотя и говорил, но, по-видимому, не все, а что-то скрывал, еще не вполне доверяясь мне. Видно было, что злоба против русского правительства кипела в нем, глаза его блестели зловещим огнем. Я догадывался, что у мусульман готовится всеобщее восстание, в котором и мне придется быть участником и с оружием в руках идти на христиан… После этой мысли так и обдало меня холодом: а вдруг я встречусь с родным братом, защищающим христиан!.. Нет, я ведь мусульманин, и шаригат не велит щадить даже и отца с матерью, когда я иду за веру… Но этою мыслию я не успокоился: у меня пропало желание возмущать мусульман против христиан.
Мустафа ждал, что я скажу по поводу проектов его, и мне не приходилось молчать. Я начал:
- По-моему, Мустафа-абзей, нужно действовать осторожно. Давайте прежде сплотимся и будем помогать друг другу, исправлять хозяйство; составим «союз взаимопомощи»; к нам будут присоединяться другие. Богачи наши будут давать деньги, которые после пригодятся нам. Смотря на наш аул, появятся союзы и в других аулах, а потом составим общий союз…
- Вот это верно, хорошо! Так и будем действовать. Ты вот достроишь свой дом, а потом мы дадим тебе 15 десятин земли… больше дали бы, да русские у нас много отняли… пока молчи, Муртаза: с весны 1911 года мы начнем дело. А зимою мы составим «союз».
Мустафа ликовал. Но старик напрасно ликовал: с башкирскою ленью никогда никакого союза не составишь; а раз нет союза - не будет и восстания, ибо при таких условиях всех переловят до единого. Я знал, что ничего не выйдет, и на душе у меня стало легче.
Я простился с Мустафою и ушел, про себя рассуждая: хорошо, мусульмане восстанут на «кафиров», которых они так ненавидят, и это возможно, если вспыхнет восстание в Туркестане, а они этого ждут. Но и тут они ничего не поделают, если не случится в то время еще войны с Япониею или Китаем, о которой они уже поговаривают… Тогда, говорят они, мы восстанем во всей России и устремимся в Казань. И вот у нас будет свой Туркестан, и царство Казанское восстановим… и тогда «вольно» заживем. А еще можно присоединиться к Турции. Турция заботится об нас; она, под предлогом каких-то дел, присылала в Россию своего министра в прошлом году, который обстоятельно беседовал с русскими мусульманами. В Казани же он, оставшись с русским генералом, не знающим по-татарски, приглашал к себе мусульман и по секрету вел с ними беседы, татары все рассказывали турецкому министру и жаловались, что им воли не дают, стесняют, трудно жить… Министр будто осердился и сказал, что «в Петербурге меня обманули, уверяя, что вам живется хорошо». Министр будто сказал: «Еще немного потерпите, скоро заживете свободно…» Подобные разговоры я слышал как от казанских татар, так и от пермских башкир и от киргиз Тургайской области, ибо я шатался везде и знакомился больше с мусульманскою интеллигенциею. Из подобных разговоров я понял, что турецкий министр приезжал с какою-то тайною целью. Мне становилось очень жутко, когда и меня считали соучастником начинающегося «освободительного» движения. Старики говорили мне: «Ты тоже мусульманин, Аллах избрал тебя, может быть, нарочно, послужить нашему делу… Ты опытный мулла и словом поддержишь мусульман…» А у меня в это время, пред моими глазами, блестят кресты, хоругви, иконы… так что я даже закрыл свои глаза, как бы от страха.
После этих разговоров во сне мне представилось, что масса мусульман стремится на христианские отряды… У наших лица злобные, глаза горят зловещим огнем; слышится крик и рев; ножи, сабли, ружья, топоры - так и блестят на солнце. Наше мусульманское знамя - черная широкая полоса на длинном шесте - неприятно бросается в глаза даже мне, татарину… Сам я бегу во главе этой беспорядочной толпы… Но христиане тихо идут навстречу без шапок, несут хоругви, кресты и две-три иконы. И все это блестит на солнце, так что я и смотреть не могу… они как-то уничтожают нас, а я теряю силы. Христиане поют что-то, как будто у них не война, а только торжественное шествие. Вот и лицо брата моего мелькнуло; он посмотрел на меня, но узнать не может, ибо у меня большая борода и на голове чалма, а в руке большой ножик, и я громче всех кричу «Аллах!» Вижу, что у христиан нет оружия, а только кресты да иконы… Я стремлюсь воодушевить своих, но, оглянувшись, вижу, что мои ратники бегут в беспорядке назад… Не смогу выразить, что со мной делалось; я соскочил с постели и изо всей силы кричу «Аллах»… Сожительницы мои все перепугались: «Он, видно, Аллаха видит во сне… вишь как побледнел…» - говорят они. А я трясусь как осиновый лист. На их вопросы я отвечал: Аллаха видел, всем нам велит молиться, а урусов не трогать. «Алла, Алла», - залепечут слушатели и замолчат, больше не разговаривая со мною, ибо им хочется бить урусов. Однако же говорят: «Муртаза душой с Аллахом гуляет».
Подобные сновидения стали часто видеться мне, и я начинал тревожиться, не понимая их истинного значения… Я подумал: шайтан показывает мне торжество урусов над нами, чтобы я сбился с пути освобождения «правоверных» от власти русских… Эти видения начали влиять на меня, и я еще искреннее стал молиться Аллаху, обещаясь непременно ехать к св. Зайнулле Расулеву в Троицк, и как можно скорее, чтобы он дал мне такое письмо, которого боялся бы шайтан, для ношения его на груди как чудодейственного талисмана. Эта мысль гвоздем засела у меня в голове и помрачила все другие мысли и желания. Я стал выжидать удобного случая ехать к великому святому. Я отправился к Нигамаю Азьматову в деревню Чувашеву. Нигамай принял меня хорошо, и мы с ним ели и пили «во славу Аллаха» целый день. Сам он собирался в Пермь, а мне дал 10 р. и добавил:
- Если представится случай, совращай русаков в нашу веру; понадобятся деньги - найдешь. Если меня не будет дома - сын мой, Абдулла-мулла, даст тебе денег; теперь мы начинаем действовать.
Я ответил ему, что я сам знаю, как нужно действовать.
- Так, Муртаза-эфенди, старайся, исполняй предсказания старого хазрета кузмияровского. О тебе теперь уже далеко знают, что ты нам делаешь добро, - добавил он.
Нигамай уехал в Пермь на две недели, а потому я не стал дожидаться его и ушел домой. У меня на душе было неспокойно: мало, видно, я молился, или не делал добрых дел. А может быть, и св. Зайнулла тянет меня к себе этой тоской души. Я много раз прислушивался к голосу души своей, и как только затоскую, так уже и знаю, что Аллах требует от меня добрых дел… И я прибегал к разврату с женщинами, в угоду Аллаху, и даже искусственно разжигал свои страсти. Или же начинаю ходить к муллам и объедаться, «во славу Аллаха». И действительно, после подобных развлечений я приходил в какое-то отупение и думал, что, видно, так нужно. Но в совести моей слышался другой голос, с большой силой говоривший мне: не то ты, Степан, делаешь… и в подобных случаях я никогда не слышал своего имени «Муртаза». Душа моя стала беспокоиться, и я понял, что «пакостями» не успокоишь своего сердца и что эти пакости предлагал мне шайтан, в лице татарского «Аллаха», в чем я в настоящее время окончательно убедился. Я начал сильно страдать духом и средств утоления своей печали в мусульманстве не находил. Для развлечений я чаще стал ходить к знакомым, и как-то раз направился к мулле Гаривзяну. От объядений я стал отказываться, ибо у меня, кажется, и желудок расстроился, или же от душевного беспокойства и пища не шла на ум. Я и Гаривзяну высказал, что меня что-то беспокоит.
- О Муртаза! Это троицкий Зайнулла-ишан желает видеть тебя у себя; ты обязательно съезди к нему, он святой, чудеса творит, предсказывает вперед каждому человеку; он и тебя давно знает и видит оттуда все дела твои. Ты хорошо служишь Аллаху, вот он - Зайнулла - и любит тебя. И кузмияровский хазрет тоже правду говорит, и все исполняется по слову его. Он сказал тебе, что скоро будешь великий человек, это и исполнится; вот мы сами это увидим. Только ты, Муртаза, все исполняй, что шаригат велит, и ты святым будешь навсегда. Ты уже и теперь безгрешный как младенец, и совсем безгрешно живешь.
Но я высказал ему, что чрез женщин не могу служить Аллаху.
Мулла испугался и почти воскрикнул:
- Ты разве мало ешь, Муртаза? ты больше ешь, и все исправится… но женщин бросать нельзя.
Потеря спасения меня устрашила, и я тут же у муллы стал снова стараться больше есть. После напала на нас такая лень, что клонило нас спать, для чего я поспешил к своей Хатыре.
На другой день у меня много собралось гостей; был Муртаза Адутов, а прочие все молодежь, от которой он скоро ушел; здесь был Гата Байкеев, учитель народной школы Казанской губернии Мамадышского уезда; Хакимзян Адутов, родственник Муртазы, также учитель; еще были трое из башкир, не особенно из важных. Все они были женаты, даже не по одному разу. Я, как увлекшийся религиозным делом, говорил больше о вере, хотя они и не желали этого. Я даже укорил Хакимзяна, что он лишне вращается среди русских и стал забывать шаригат; а потому, если он не исправится, я обещался выключить его из списка мусульман. Хакимзян оправдывался, но и оправдания его я не принимал. Я почему-то сильно взбесился и начал бранить своих гостей, кроме Гаты Байкеева, ибо он держал мою сторону. Но и он напугался, когда глаза мои налились кровью и метали огонь, а я трясся от злости.
- Если бы ты не говорил о шаригате, то я сказал бы, что в тебе был сам шайтан, - сказал Гата.
Или от наболевшей души моей проявилась такая злоба, или же Аллах играл мной, как игрушкой, - не знаю. Я готов был убить всякого татарина, не соблюдавшего шаригата. Равно и Хакимзяна я зарезал бы, если бы не был он у меня гостем. Ибо за убийство нечестивца я получил бы награду, а за убийство гостя - наказание; я мог подстеречь его на дворе или у ворот и там убить; тогда это убийство было бы во спасение души… Но я был незлопамятен, за что меня они осуждали; почему и не подстерег Хакимзяна и не убил его. Я понял теперь, что рука милосердого Христа спасла меня от убийства.
С Хакимзяном вышла у нас размолвка вот из-за чего. По случаю уразы (пост) я сказал:
- Какой хороший шаригат у Мухамеда, по воле Аллаха! день постись до захода солнца, а ночью ешь сколько угодно и что угодно; пять «намазов» в день исполни и спасешься. А вот у христиан молись немного и ешь весь день, хотя только постное, какое же в этом спасение? Видно, что Мухамед был настоящим пророком, когда так хорошо поставил веру. Вот и жен дает много, меняй сколько хочешь. А у христиан одна жена… они не спасутся.
- А вот тут-то и идеальность у христиан, - сказал Хакимзян, - тут-то и порядок при одной жене, животности меньше. Мухамед не пророк, а ловкий плут, для своих интересов; он создал закон никуда не годный или годный только для тех, которые о душе не заботятся, а только о теле. А потому все и опровергают его пророческое достоинство. Он не пророк, а грешный человек… У меня свои опыты: если бы я был христианин, то у меня не было бы никаких раздоров в семье, какие вот теперь, и я…
Мне стало стыдно: я не дал ему продолжать богохульство в ущерб интересам ислама. Хакимзян показался настолько мне противным, что я, не помня себя, схватил нож и хотел зарезать его. Но я, как блюститель шаригата, в тот же момент вспомнил, что он гость у меня, а убить гостя нельзя в своем доме, а вот когда он выйдет за ворота моего дома, можно будет и убить его, что он и сам предчувствовал. Но сердце мое успокоилось и я перестал думать о лишении его жизни. На другой же день молва разгласила, что Муртаза строгий блюститель шаригата, так что «для Аллаха» чуть не зарезал Хакимзяна… «Должен был зарезать его, и напрасно оставил живым», - говорили многие. Да и я сам раскаивался, что согрешил пред Аллахом, не зарезав богохульника. На другой день утром я пошел к Муртазе-хаджию чай пить, а дома оставил свою Хатыру, дозволив ей пригласить на чай соседку, которая часто ходила ко мне, прося моих молитв и жертвуя собою мне «во славу Аллаха». Муртаза-хаджий принял меня радушно и скоро заговорил о вчерашней моей истории с Хакимзяном.
- Очень жаль, Муртаза-эфенди, что ты не заколол Хакимзяна; но ты молись, и тебе Аллах простит эту оплошность; его, собаку, давно бы надо заколоть…
- Да он ведь родня вам, а вы не жалеете его!
- Вот знаешь, наш шаригат не велит жалеть ни отца, ни матери, ни брата, ни сестры… а тут Хакимзяна буду жалеть… да за такие-то слова я своей рукой зарезал бы его…
Муртаза объявил мне, что «чрез три дня „ураза“, а в Кузмияровой у святого хазрета уже началась, а в Чувашевой завтра начнется». Меня это смутило, ибо я еще не знал, что уразу можно начинать в разное время. В прежние года я не получал таких предупреждений.
- Почему же это так? Ведь «ураза» или, вернее, «байрам» должен начинаться у всех в один день?!..
- Это ты говоришь ладно, но у нас поставлено по луне начинать, каждый год на 12 дней вперед; а теперь сильное ненастье и луны не видно. Я понял, что если луны не видно, то нужно начинать пост по указанию «аксакалов», т. е. седых стариков. Да ведь это и не важно, лишь бы была ураза да байрам, а больше ничего не нужно.
И вот наступила уже девятая ураза моего мусульманства. Лучше всего мне нравилась ураза в Елпачихе, потому что там приходилось есть мяса гораздо больше, чем в других селениях. По настоянию мулл, я опять начал обжираться через силу, «во славу Аллаха». «Аша, аша, Муртаза, - подгоняли меня муллы, - только днем не ешь, а ночью - чем больше, тем спасительнее». И я надрывался да ел, видя в том свое «спасение». В течение 30 дней я почти в каждом доме у богачей объедался, «во славу Аллаха». В это же время я набрал много денег и чаю. После «Гайыта» у меня скопилось очень много денег и чаю. При этом я положительно становился скрягою. Но я не жалел и на бедных, почему ко мне много стали ходить бедняки.
И вот когда прошла «ураза» и «байрам», меня смелее потянуло в Троицк, да и средства на дорогу теперь у меня были.
ПРОДОЛЖЕНИЕ
Часть 1. Часть 2. Часть 3. Часть 4. Часть 5. Часть 6. Часть 7. Часть 8. Часть 9. Часть 10.
Башкиры Пермской губернии
XX. Радость мусульман
Вечером мы с Сайыдзяном отправились в свою Елпачиху, где ожидала нас большая толпа народа. Все радовались и поздравляли меня с победою над христианством. Но на совести у меня было тяжело, - я совсем не радовался… На следующий день зашел ко мне сын Муртазы Адутова и предложил мне снова жениться. Я согласился и только спросил:
- На ком же прикажешь, Сайыдзян-агай?
- А вот знаешь большой дом около нас? тут живет вдова Адутова, родственница наша; она еще молодая, годов 22-х, очень красивая, имя ей Хатыра; она имеет свой дом, лошадь и корову. Я благодарил Сайыдзяна и на другой же день стал семьянином. Я восхищался законом Мухамеда и готов был признать его истинным для всего человечества. Да как и не хвалить такой веры! Я перешел в мухамеданство - и разбогател: у меня есть дома, лошади, коровы, да и жен переменил уже косой десяток - вдовушек и девушек, которые охотно шли за меня как «за праведника», украшенного добродетелями мусульманского пошиба. Вот и зажил я с Хатырой, не зная никаких забот и нужды. Как глава дома, я давал только советы, и не только своим домашним, но и чужим: я всем и каждому приказывал помнить «шаригат». «Что делаете, развратники?» - часто я громил всех. Меня стали бояться: «Муртаза-мулла идет!» - со страхом говорили многие. (Если мусульмане готовы были поставить высшим муллою «Муртазу-русака», не знавшего их грамоты и ничего не понимавшего, то что можно сказать об их «родовых» муллах!) Муллою же прозвали меня за то, что я хорошо узнал «шаригат», и особенно за то, что аккуратно выполнял «намазы», ходил постоянно в «чалме» и, подобно мулле, часто давал советы. А мне самому звание муллы придало гордости и увеличило мое самолюбие и самомнение. При этом предсказание святого слепца, хазрета деревни Кузмияровой: «Он будет великий мулла» меня воодушевляло. Я и сам уже начал помышлять: не святой ли я на самом деле? Я стал строгим; я даже производил как бы экзамены многим для удостоверения, знают ли они «ислам», т. е. исповедание Единого Аллаха. И предо мною трепетали. К исповеданию: «Ль иляга илля ллаги…» я строго требовал добавления: «Ашхаду Анля илля ллаги ваашхаду Мухаммяд рро Габдугу ва ррасулю», что означает: нет иного бога, кроме Аллаха, и нет другого пророка великого, кроме Мухамеда. За это мусульмане полюбили меня еще более и чаще начали приносить мне дары деньгами и натурою, а женщины чаще предлагали мне себя: «Только молись, Муртаза-абзей… я и завтра приду, когда велишь». Хотя я уже сделался очень гордым, но к женщинам оставался милостивым, и, видя их искреннее желание спастись и угодить Аллаху, я велел им приходить ко мне. А на эти добрые дела настраивал женщин известный старожил Елпачихи, бабай Шакир, который с жаром проповедывал этот разврат, особенно когда он замечал, что женщины и девушки их, по примеру русских, уклонялись от самопожертвований, и потому он запрещал им всякое сношение с русскими женщинами. Однако же Шакир находил последовательниц Мухамедова разврата и направлял их ко мне - «безгрешному». Он даже свою родную дочь направил ко мне - молодую, красивую, - которая явилась ко мне и, как праведника, просила меня сжалиться над ней и принять ее самопожертвование. Хотя мне и жалко ее было, Зямилю, но исполнял ее желания во все время моей жизни в Елпачихе. Между ее подругами пошел уже разговор, что она скоро будет матерью от «праведного» Муртазы. Но сбылось ли это, я не знаю, ибо мне скоро пришлось уехать к «святому» Зайнулле Расулеву в г. Троицк Оренбургской губернии. О таковых моих делах узнали и русские, которые при встречах спрашивали меня: «А сколько еще девок „освятил“ ты, праведный Муртаза?» Особенно зло смеялся надо мною Иван Егоров Пирогов, и я уже задумал было отомстить ему за это совращением его дочери в магометанство и занялся составлением плана для сего. Иван хорошо знал меня, как равно и деяния мои «во славу Аллаха», ибо нередко при нем мусульманки приходили ко мне. Тогда он, обыкновенно зло улыбаясь, уходил от меня, хотя я для приема этих «благодетельниц» имел особую комнату, отдельную от жилья моей жены, Хатыры. Однако же все это стало надоедать мне. И вот, по внушению Аллаха, я собрался съездить к святому Зайнулле Расулеву в г. Троицк. И этот святой оказался отъявленным хитрецом и плутом, как увидим из дальнейшей записи. Тотчас ехать в Троицк мне еще не удавалось. Наступила рабочая пора - сенокос, когда дома оставались только богачи, поедавшие молодых баранов. И мне пришлось также сидеть дома. Как-то около полудня ко мне приехал молодой татарин с молоденькою красивою девушкою. Из разговоров выяснилось, что эта девушка русская, желающая перейти в мусульманство, она соблазнена этим молодым татарином одеждою и деньгами. Мне почему-то жалко стало эту девушку. Так как татарин не знал русского языка, то я начал уговаривать эту девушку не бросать христианства ради мусульманства, которое я начал описывать нехорошими красками, но она стала оправдывать свой поступок тем, что Аллах сделал ее теперь богатою, и она показала мне много денег и украшений на груди из серебра. Я понял, что она меняет веру только по прельщению, и я стал усиленно внушать ей хорошие мысли в отношении к христианству; причем я, вопреки своим убеждениям, стал порицать мусульманство. К моему немалому удивлению, она скоро согласилась со мною и дала обещание бросить свое дурачество и примириться с своими родителями, которые живут в г. Осе. Она исполнила свое обещание, ибо чрез некоторое время я видел ее в г. Осе на работе с русскими девушками; она достала серебряный шейный крестик и показала мне.
- Спасибо, Муртаза, - говорила она, - если бы не послал Господь тебя, я осталась бы татаркою; мы думали, что ты поможешь мне отатариться, а ты помог мне исправиться; дай Бог тебе здоровья, да и самому бы тебе помог Господь выпутаться из поганой жизни.
- Нет, милая, я не пойду назад, ибо я уже совсем стал мусульманином и люблю Аллаха, для меня это настоящая вера.
Я тогда сам себе удивлялся, как это я действую против своих же убеждений; почему-то, незаметно для себя, я одобрял христианство. А девушка та даже плакала, благодаря меня за вразумление, и сказала:
- Я с радостью пошла бы за тебя замуж, когда ты возвратишься в Христову веру.
Я не видался более с этою девушкою. Спустя несколько времени, я снова поехал в город, и на дороге окликал меня крестьянин. Я остановился и смотрю, мужик улыбается.
- Али не узнал? - говорит он.
Смотрю, это Прокопий.
- Ну, как живешь? - спросил я.
- Слава Богу, всю свою глупость бросил; теперь работаю и кормлюсь. А тогда вражия сила овладела мною, и я готов был сменять Христа на богатство… Вот если бы и ты, Муртаза, опомнился!.. Что так сердито смотришь? али не пойдешь обратно?
- Конечно, не пойду, и лучше не предлагай мне, я и думать боюсь, чтобы стать вашим…
- Да ты, Муртаза, видно крепко запутался. Нам не советовал, а сам в болоте тонешь…
Я даже затруднялся, что мне на это ответить Прокопию… Я как будто с досады сказал:
- Я для Бога стараюсь.
Сказав это, я и сам испугался. Если для Аллаха это было, то ведь за мои-то советы христианам может наградить меня только Христос; и мне стыдно стало пред Прокопием. «Мухамед велит распространять свою веру даже огнем и мечом, а я целую семью отклонил от этой веры. Старый хазрет пророчил мне проповедничество мусульманства, а я что делаю? О Алла, Алла!» - думал я. Но в тайнике души моей что-то успокаивало меня, и я не знал, чему это приписать: от Мухамеда ли это или от Христа? А Прокопий мне кричит:
- Что голову-то повесил, или на душе тяжело стало? Может быть, что-нибудь из нашей жизни вспомнилось тебе?.. Наверно материнская молитва хлопочет о тебе.
- Ладно, ладно, домой пойду; скоро нужно в мечеть идти, намаз совершать.
Я больше не слушал Прокопия: что-то давило грудь мою, голова моя кружилась, и я крупною рысью погнал свою лошадь.
На вопросы жены, что скоро воротился, я молчал и только со вздохом говорил: «Ох, Алла, Алла». Но потом все было забыто и пошло по-прежнему. Пережитое за эти дни волнение совершенно прошло, и я продолжал свою мусульманскую жизнь. Однажды пришел ко мне Мустафа Музофаров и высказал свое недоумение, почему я давно никуда не хожу, а потом позвал меня к себе, и я пошел. На пути нам встретился Нигамай Азьматов из д. Чувашевой, дал мне рублевку и пригласил к себе в гости.
- Да и дело для тебя есть, если пожелаешь, - добавил он.
- А что такое?
- Да ты ведь столяр, так сделай мне два стола да кое-что окрась.
Я пошел к Мустафе. День был очень хороший, народа на улице было очень много. Многие, увидя меня, вставали и давали «салям». А из этого видно, что они относились ко мне с почтением.
XXI. Мусульманские замыслы
У Мустафы Музофарова было два сына: Махмуд 18 л. и Абдулахад 15 лет. Мустафа жаловался, что русские жмут мусульман со всех сторон…
- О Аллах! Я буду учить Ахада и сделаю его великим человеком, подобно Максудову… Чтобы он поддерживал мусульман. Нам плохо приходится от русских; нам хочется свергнуть от себя это бремя. Дело это важное, Муртаза-эфенди, нужно действовать настойчиво и неотступно; нужно втянуть в это дело богачей, а мы будем только народ учить не поддаваться русским… А то ведь совсем плохо стает. Нужно завести особый порядок для башкир. Я сам из казанских татар, а наш народ деятельный, не такой, как пермские башкиры. Правительство навалило на них тяжесть, а они везут… Надо столкнуть эту тяжесть да свободными стать. 10 л. тому назад они были богаты; сколько у них было лесу, земли, лугов; а теперь обманули их и отобрали у них все; землю их заселили русскими; да и по вере стесняют их: мусульман обращают в свою веру, а нам не велят. Пророк Мухамед завещал нам даже огнем и мечом обращать людей в нашу веру, а нам не только войной, но даже и тихою проповедью заниматься не велят. Значит, будучи под властию русских, мы не можем исполнить самой главной своей обязанности. По-моему, мы все должны объединиться. Стало быть, мы теперь же должны составлять кружки, которые будут разрастаться, а потом мы войдем в силу; в других местах уже действуют. Вот на моей родине (Казань) давно собираются освободить казанский народ от русской власти; в Туркестане тоже стараются начать дело: наши дали там понять, как нужно вести «дело освобождения». Нас, Муртаза, 20 миллионов… неужели мы пропадем! В наших газетах говорят, что русское правительство боится мусульман, потому что «они пошли вперед». Вот видишь, везде стараются, и мы не будем сидеть. Тебе, Муртаза, я верю, ты искренний мусульманин и поможешь своим. Смотри, как уважают тебя, и ты что скажешь, будут слушать. Кстати, башкиры народ темный и из них можно все сделать.
Мустафа хотя и говорил, но, по-видимому, не все, а что-то скрывал, еще не вполне доверяясь мне. Видно было, что злоба против русского правительства кипела в нем, глаза его блестели зловещим огнем. Я догадывался, что у мусульман готовится всеобщее восстание, в котором и мне придется быть участником и с оружием в руках идти на христиан… После этой мысли так и обдало меня холодом: а вдруг я встречусь с родным братом, защищающим христиан!.. Нет, я ведь мусульманин, и шаригат не велит щадить даже и отца с матерью, когда я иду за веру… Но этою мыслию я не успокоился: у меня пропало желание возмущать мусульман против христиан.
Мустафа ждал, что я скажу по поводу проектов его, и мне не приходилось молчать. Я начал:
- По-моему, Мустафа-абзей, нужно действовать осторожно. Давайте прежде сплотимся и будем помогать друг другу, исправлять хозяйство; составим «союз взаимопомощи»; к нам будут присоединяться другие. Богачи наши будут давать деньги, которые после пригодятся нам. Смотря на наш аул, появятся союзы и в других аулах, а потом составим общий союз…
- Вот это верно, хорошо! Так и будем действовать. Ты вот достроишь свой дом, а потом мы дадим тебе 15 десятин земли… больше дали бы, да русские у нас много отняли… пока молчи, Муртаза: с весны 1911 года мы начнем дело. А зимою мы составим «союз».
Мустафа ликовал. Но старик напрасно ликовал: с башкирскою ленью никогда никакого союза не составишь; а раз нет союза - не будет и восстания, ибо при таких условиях всех переловят до единого. Я знал, что ничего не выйдет, и на душе у меня стало легче.
Я простился с Мустафою и ушел, про себя рассуждая: хорошо, мусульмане восстанут на «кафиров», которых они так ненавидят, и это возможно, если вспыхнет восстание в Туркестане, а они этого ждут. Но и тут они ничего не поделают, если не случится в то время еще войны с Япониею или Китаем, о которой они уже поговаривают… Тогда, говорят они, мы восстанем во всей России и устремимся в Казань. И вот у нас будет свой Туркестан, и царство Казанское восстановим… и тогда «вольно» заживем. А еще можно присоединиться к Турции. Турция заботится об нас; она, под предлогом каких-то дел, присылала в Россию своего министра в прошлом году, который обстоятельно беседовал с русскими мусульманами. В Казани же он, оставшись с русским генералом, не знающим по-татарски, приглашал к себе мусульман и по секрету вел с ними беседы, татары все рассказывали турецкому министру и жаловались, что им воли не дают, стесняют, трудно жить… Министр будто осердился и сказал, что «в Петербурге меня обманули, уверяя, что вам живется хорошо». Министр будто сказал: «Еще немного потерпите, скоро заживете свободно…» Подобные разговоры я слышал как от казанских татар, так и от пермских башкир и от киргиз Тургайской области, ибо я шатался везде и знакомился больше с мусульманскою интеллигенциею. Из подобных разговоров я понял, что турецкий министр приезжал с какою-то тайною целью. Мне становилось очень жутко, когда и меня считали соучастником начинающегося «освободительного» движения. Старики говорили мне: «Ты тоже мусульманин, Аллах избрал тебя, может быть, нарочно, послужить нашему делу… Ты опытный мулла и словом поддержишь мусульман…» А у меня в это время, пред моими глазами, блестят кресты, хоругви, иконы… так что я даже закрыл свои глаза, как бы от страха.
После этих разговоров во сне мне представилось, что масса мусульман стремится на христианские отряды… У наших лица злобные, глаза горят зловещим огнем; слышится крик и рев; ножи, сабли, ружья, топоры - так и блестят на солнце. Наше мусульманское знамя - черная широкая полоса на длинном шесте - неприятно бросается в глаза даже мне, татарину… Сам я бегу во главе этой беспорядочной толпы… Но христиане тихо идут навстречу без шапок, несут хоругви, кресты и две-три иконы. И все это блестит на солнце, так что я и смотреть не могу… они как-то уничтожают нас, а я теряю силы. Христиане поют что-то, как будто у них не война, а только торжественное шествие. Вот и лицо брата моего мелькнуло; он посмотрел на меня, но узнать не может, ибо у меня большая борода и на голове чалма, а в руке большой ножик, и я громче всех кричу «Аллах!» Вижу, что у христиан нет оружия, а только кресты да иконы… Я стремлюсь воодушевить своих, но, оглянувшись, вижу, что мои ратники бегут в беспорядке назад… Не смогу выразить, что со мной делалось; я соскочил с постели и изо всей силы кричу «Аллах»… Сожительницы мои все перепугались: «Он, видно, Аллаха видит во сне… вишь как побледнел…» - говорят они. А я трясусь как осиновый лист. На их вопросы я отвечал: Аллаха видел, всем нам велит молиться, а урусов не трогать. «Алла, Алла», - залепечут слушатели и замолчат, больше не разговаривая со мною, ибо им хочется бить урусов. Однако же говорят: «Муртаза душой с Аллахом гуляет».
Подобные сновидения стали часто видеться мне, и я начинал тревожиться, не понимая их истинного значения… Я подумал: шайтан показывает мне торжество урусов над нами, чтобы я сбился с пути освобождения «правоверных» от власти русских… Эти видения начали влиять на меня, и я еще искреннее стал молиться Аллаху, обещаясь непременно ехать к св. Зайнулле Расулеву в Троицк, и как можно скорее, чтобы он дал мне такое письмо, которого боялся бы шайтан, для ношения его на груди как чудодейственного талисмана. Эта мысль гвоздем засела у меня в голове и помрачила все другие мысли и желания. Я стал выжидать удобного случая ехать к великому святому. Я отправился к Нигамаю Азьматову в деревню Чувашеву. Нигамай принял меня хорошо, и мы с ним ели и пили «во славу Аллаха» целый день. Сам он собирался в Пермь, а мне дал 10 р. и добавил:
- Если представится случай, совращай русаков в нашу веру; понадобятся деньги - найдешь. Если меня не будет дома - сын мой, Абдулла-мулла, даст тебе денег; теперь мы начинаем действовать.
Я ответил ему, что я сам знаю, как нужно действовать.
- Так, Муртаза-эфенди, старайся, исполняй предсказания старого хазрета кузмияровского. О тебе теперь уже далеко знают, что ты нам делаешь добро, - добавил он.
Нигамай уехал в Пермь на две недели, а потому я не стал дожидаться его и ушел домой. У меня на душе было неспокойно: мало, видно, я молился, или не делал добрых дел. А может быть, и св. Зайнулла тянет меня к себе этой тоской души. Я много раз прислушивался к голосу души своей, и как только затоскую, так уже и знаю, что Аллах требует от меня добрых дел… И я прибегал к разврату с женщинами, в угоду Аллаху, и даже искусственно разжигал свои страсти. Или же начинаю ходить к муллам и объедаться, «во славу Аллаха». И действительно, после подобных развлечений я приходил в какое-то отупение и думал, что, видно, так нужно. Но в совести моей слышался другой голос, с большой силой говоривший мне: не то ты, Степан, делаешь… и в подобных случаях я никогда не слышал своего имени «Муртаза». Душа моя стала беспокоиться, и я понял, что «пакостями» не успокоишь своего сердца и что эти пакости предлагал мне шайтан, в лице татарского «Аллаха», в чем я в настоящее время окончательно убедился. Я начал сильно страдать духом и средств утоления своей печали в мусульманстве не находил. Для развлечений я чаще стал ходить к знакомым, и как-то раз направился к мулле Гаривзяну. От объядений я стал отказываться, ибо у меня, кажется, и желудок расстроился, или же от душевного беспокойства и пища не шла на ум. Я и Гаривзяну высказал, что меня что-то беспокоит.
- О Муртаза! Это троицкий Зайнулла-ишан желает видеть тебя у себя; ты обязательно съезди к нему, он святой, чудеса творит, предсказывает вперед каждому человеку; он и тебя давно знает и видит оттуда все дела твои. Ты хорошо служишь Аллаху, вот он - Зайнулла - и любит тебя. И кузмияровский хазрет тоже правду говорит, и все исполняется по слову его. Он сказал тебе, что скоро будешь великий человек, это и исполнится; вот мы сами это увидим. Только ты, Муртаза, все исполняй, что шаригат велит, и ты святым будешь навсегда. Ты уже и теперь безгрешный как младенец, и совсем безгрешно живешь.
Но я высказал ему, что чрез женщин не могу служить Аллаху.
Мулла испугался и почти воскрикнул:
- Ты разве мало ешь, Муртаза? ты больше ешь, и все исправится… но женщин бросать нельзя.
Потеря спасения меня устрашила, и я тут же у муллы стал снова стараться больше есть. После напала на нас такая лень, что клонило нас спать, для чего я поспешил к своей Хатыре.
На другой день у меня много собралось гостей; был Муртаза Адутов, а прочие все молодежь, от которой он скоро ушел; здесь был Гата Байкеев, учитель народной школы Казанской губернии Мамадышского уезда; Хакимзян Адутов, родственник Муртазы, также учитель; еще были трое из башкир, не особенно из важных. Все они были женаты, даже не по одному разу. Я, как увлекшийся религиозным делом, говорил больше о вере, хотя они и не желали этого. Я даже укорил Хакимзяна, что он лишне вращается среди русских и стал забывать шаригат; а потому, если он не исправится, я обещался выключить его из списка мусульман. Хакимзян оправдывался, но и оправдания его я не принимал. Я почему-то сильно взбесился и начал бранить своих гостей, кроме Гаты Байкеева, ибо он держал мою сторону. Но и он напугался, когда глаза мои налились кровью и метали огонь, а я трясся от злости.
- Если бы ты не говорил о шаригате, то я сказал бы, что в тебе был сам шайтан, - сказал Гата.
Или от наболевшей души моей проявилась такая злоба, или же Аллах играл мной, как игрушкой, - не знаю. Я готов был убить всякого татарина, не соблюдавшего шаригата. Равно и Хакимзяна я зарезал бы, если бы не был он у меня гостем. Ибо за убийство нечестивца я получил бы награду, а за убийство гостя - наказание; я мог подстеречь его на дворе или у ворот и там убить; тогда это убийство было бы во спасение души… Но я был незлопамятен, за что меня они осуждали; почему и не подстерег Хакимзяна и не убил его. Я понял теперь, что рука милосердого Христа спасла меня от убийства.
С Хакимзяном вышла у нас размолвка вот из-за чего. По случаю уразы (пост) я сказал:
- Какой хороший шаригат у Мухамеда, по воле Аллаха! день постись до захода солнца, а ночью ешь сколько угодно и что угодно; пять «намазов» в день исполни и спасешься. А вот у христиан молись немного и ешь весь день, хотя только постное, какое же в этом спасение? Видно, что Мухамед был настоящим пророком, когда так хорошо поставил веру. Вот и жен дает много, меняй сколько хочешь. А у христиан одна жена… они не спасутся.
- А вот тут-то и идеальность у христиан, - сказал Хакимзян, - тут-то и порядок при одной жене, животности меньше. Мухамед не пророк, а ловкий плут, для своих интересов; он создал закон никуда не годный или годный только для тех, которые о душе не заботятся, а только о теле. А потому все и опровергают его пророческое достоинство. Он не пророк, а грешный человек… У меня свои опыты: если бы я был христианин, то у меня не было бы никаких раздоров в семье, какие вот теперь, и я…
Мне стало стыдно: я не дал ему продолжать богохульство в ущерб интересам ислама. Хакимзян показался настолько мне противным, что я, не помня себя, схватил нож и хотел зарезать его. Но я, как блюститель шаригата, в тот же момент вспомнил, что он гость у меня, а убить гостя нельзя в своем доме, а вот когда он выйдет за ворота моего дома, можно будет и убить его, что он и сам предчувствовал. Но сердце мое успокоилось и я перестал думать о лишении его жизни. На другой же день молва разгласила, что Муртаза строгий блюститель шаригата, так что «для Аллаха» чуть не зарезал Хакимзяна… «Должен был зарезать его, и напрасно оставил живым», - говорили многие. Да и я сам раскаивался, что согрешил пред Аллахом, не зарезав богохульника. На другой день утром я пошел к Муртазе-хаджию чай пить, а дома оставил свою Хатыру, дозволив ей пригласить на чай соседку, которая часто ходила ко мне, прося моих молитв и жертвуя собою мне «во славу Аллаха». Муртаза-хаджий принял меня радушно и скоро заговорил о вчерашней моей истории с Хакимзяном.
- Очень жаль, Муртаза-эфенди, что ты не заколол Хакимзяна; но ты молись, и тебе Аллах простит эту оплошность; его, собаку, давно бы надо заколоть…
- Да он ведь родня вам, а вы не жалеете его!
- Вот знаешь, наш шаригат не велит жалеть ни отца, ни матери, ни брата, ни сестры… а тут Хакимзяна буду жалеть… да за такие-то слова я своей рукой зарезал бы его…
Муртаза объявил мне, что «чрез три дня „ураза“, а в Кузмияровой у святого хазрета уже началась, а в Чувашевой завтра начнется». Меня это смутило, ибо я еще не знал, что уразу можно начинать в разное время. В прежние года я не получал таких предупреждений.
- Почему же это так? Ведь «ураза» или, вернее, «байрам» должен начинаться у всех в один день?!..
- Это ты говоришь ладно, но у нас поставлено по луне начинать, каждый год на 12 дней вперед; а теперь сильное ненастье и луны не видно. Я понял, что если луны не видно, то нужно начинать пост по указанию «аксакалов», т. е. седых стариков. Да ведь это и не важно, лишь бы была ураза да байрам, а больше ничего не нужно.
И вот наступила уже девятая ураза моего мусульманства. Лучше всего мне нравилась ураза в Елпачихе, потому что там приходилось есть мяса гораздо больше, чем в других селениях. По настоянию мулл, я опять начал обжираться через силу, «во славу Аллаха». «Аша, аша, Муртаза, - подгоняли меня муллы, - только днем не ешь, а ночью - чем больше, тем спасительнее». И я надрывался да ел, видя в том свое «спасение». В течение 30 дней я почти в каждом доме у богачей объедался, «во славу Аллаха». В это же время я набрал много денег и чаю. После «Гайыта» у меня скопилось очень много денег и чаю. При этом я положительно становился скрягою. Но я не жалел и на бедных, почему ко мне много стали ходить бедняки.
И вот когда прошла «ураза» и «байрам», меня смелее потянуло в Троицк, да и средства на дорогу теперь у меня были.
ПРОДОЛЖЕНИЕ