Ни слова о рэпе
Не надо искать в русском рэпе философии (за редкими исключениями, философии как таковой в рэпе нет), но нужно попробовать философски вглядеться в русский рэп. Задача: посмотреть на русский рэп по-философски. Потому что пришло время и потому что есть запрос на философское осмысление нашего времени; и ежели мы понимаем, что наше время так или иначе отразилось в русском рэпе, ежели мы видим в русском рэпе выразителя времени, то философское осмысление времени не может не заметить русский рэп как феномен.
Итак, мы должны не искать в рэпе «философских» ответов или философских вопросов, но мы должны на сам рэп посмотреть как на философский вопрос. С другой стороны, ежели философия пристально всматривается во что-либо, то, значит, она в этом видит себя саму… -
…То есть в русском рэпе все же есть философия? Придется ответить, что да, есть, - в том смысле, что философия есть вообще в мире, где-то в мире присутствует и порой случается с нами как нечто из ряда вон выходящее и настойчиво просит впустить себя. Но парадокс в том, что философия никогда не стоит за дверью, когда мы открываем ей дверь, - она всегда уже внутри, и именно поэтому мы можем открыть нашу домашнюю дверь в мир. И тогда мы идем в мир вместе с философией, которую мы хотели впустить к себе и которая оказалась внутри. И мы можем тогда смотреть на мир по-философски. По-философски смотреть на философский мир, в котором нам не избежать вопроса о собственной судьбе, о собственном бытии. И ежели мы начинаем говорить в таком мире, то вместе с нами, или через нас, начинает говорить и философия, образовывая свой специфический язык. Каким языком говорит философия? Она говорила когда-то и языком мифов, и языком религий, языком науки, искусства, поэзии и т.д. Но своего собственного язык у философии нет. -
Мартин Хайдеггер говорил, что язык - дом бытия. Бытия, но не философии. Философия вечная путница, которая ходит по миру в поисках бытия. Поэтому она не может минуть сам дом бытия, язык, не может не войти в язык. Не может не постучаться к нам в дом. В язык нашей повседневности. Что тогда происходит с языком? Он деформируется под воздействием философии и создает особые формы, к которым толкает его не только философия, но и сама действительность. Действительность самого мира, а не действительность формальных институтов или заведений мира, например академий наук или церквей. Как изжила себя академическая форма философии, точно так же изжила себя и церковная: обе потонули в своих схоластиках, приведших в итоге невежеству.
И мы оказываемся посреди этих когда-то живых, но теперь мертвых форм мысли. И если мы ищем, если мы нас ведет философия, то мы проходим мимо этих форм, хотя мы можем в них задержаться какое-то время. Это даже необходимо, чтобы понять их теперешнюю пустоту (например, надо пожить внутри официальной церковности, чтобы понять отсутствие в ней живой жизни, или надо поступить в аспирантуру, чтобы разочароваться в академической форме науки). Есть и другой вариант понять пустоту этих форм - вариант молота, которая показал когда-то Ницше. По всем формам мысли, в которых мы усомнились, следует ударить молотом, и по звуку определить, есть ли что-то внутри, за самими формами. Этот вариант опасен тем, что он может разрушить саму проверяемую форму, которая хотя и пуста, но обладает все же красотой, исторически сложившейся и дорогой человеку культуры. Человеку дороги его погосты…
И вот мы стоим посреди этих пустых форм, красивых памятников, стоим посреди кладбища; мы потеряны, потому что не знаем, куда идти, да и откуда мы идем - тоже не особо знаем…
Когда мы говорим про потерянное поколение, мы имеем в виду не только трудность этого поколения, не только буквальную или духовную безотцовщину, но мы имеем в виду также то, что нам, потерянному поколению, элементарно некуда идти. Те формы, которые нам предлагают, не годятся уже для того, что хочет в нас заговорить. Эти формы не дают никаких творческих возможностей. Христианство, которое сделало возможной и европейскую науку, и европейскую богословскую мысль, и европейское искусство, - это христианство потеряло свой творческий потенциал. Всё, что сегодня делается внутри церковных форм религиозности - по большей части убого, увы. Современные ученые также не владеют культурой философского мышления (иногда даже культурой правописания), и в итоге наука становится чудовищно дифференцированной, лишенная даже попыток создать некую общую теорию всей науки в целом. В таких условиях, в такой разобщенности посреди кладбища мы начинаем использовать то, что есть под рукой, или что вообще есть вокруг, чтобы высказать то, что есть у нас внутри.
Здесь-то мы и встречаем рэп, пришедший к нам из американских черных гетто. Речитатив под музыку, которую нельзя назвать музыкой. Речитатив под бит. Нечто из ничего, или - из того, что было под рукой. И вот: время разрухи, ничего нет, никаких форм для мысли, а сказать необходимо, и под руку попадается этот самый рэп, нечто самое простое в создании и нечто непонятное в описании. Что такое рэп? Мы ведь не знаем. Язык внутри культуры хип-хопа. Но эта культура уже давно оставлена в русском рэпе, а мы ведь говорим про русский рэп - никакой другой нам не важен, потому что какой-нибудь другой рэп заключит в себе уже нечто совсем другое, чем русский, хотя в целом можно выделить некие общие моменты; но это не наша задача, нам важен русский рэп - как некая целостность: «русский рэп».
Итак, «русский рэп» как непонятное выражение, не имеющее четкой дефиниции или наоборот - имеющее столько определений, что все они не могут уместиться в одном словосочетании. Рэп в России, рэп по-русски, русский рэп, «рэпский рэп» (выражение Андрея Александровича Бледного), «русский рэп»… - Сколько уже можно?!..
Ежели мы хотим говорить о «русском рэпе» как о некоем поколенческом языке, в котором можно услышать голос философии, осмысляющей наше время и ставящей в образе «русского рэпа» большой вопросительный знак над нашей эпохой, то нам неизбежно придется признать один парадоксальный факт:
Русский рэп, чтобы остаться русским, должен перестать быть рэпом. Вернее: русский рэп неминуемо перестанет быть рэпом. Это уже происходит: самые глубокие и творчески активные рэп-группы постепенно уходят из жанра, в котором им тесно: 25/17, Ассаи, Записки Неизвестного, Шым из Касты и т.д. Те, кто остается именно в рэпе как он есть (и как он был), нисколько не расширяя границы жанра, - становятся смешны.
Я очень люблю русский рэп (и вообще рэп), но русский рэп уже сделал своё. Русский рэп как жанр надо (придется!) отдать истории и идти дальше. Разумеется, для обозначения того, что сейчас рождается из русского рэпа, нет никакого другого слова, кроме слова «русский рэп». Но это слово уже давно наполняется совсем иными смыслами, чем те, которые мы ему давали когда-то.
Когда-то по Древней Греции ходили рапсоды. Они пели песни о богах, о героях, о походах (в которых порой сами участвовали). Рэперы - современные рапсоды. Но как среди греческих рапсодов мы знаем немногих, так и из русского рэпа в истории останутся единицы. И как из Гомера (величайшего рапсода) и греческих мифов рождается греческая трагедия, так же и из русского рэпа, если приравнять его к эпосу (когда-то Каста заговорила о возвращении эпического сознания), нам следует ждать появления трагедии, т.е. чего-то уже более глубокого, утонченного, философского… Рэп оказывается тогда внутри мифа в его лосевском понимании: миф как весь мир, как ся реальность и категория мышления в этой реальности. Вот почему нам не понять рэп, ежели мы его только лишь «знаем» или «изучали», но не чувствуем его, не пропитаны им, не были воспитаны им, не жили им когда-то. Необходимо находиться внутри миф-пространства «русского рэпа», которое постепенно расширяется до границ пространства русской культуры. Ежели рэп становится, по выражению Захара Прилепина, нашей национальной музыкой, то «русскому рэпу» принадлежит серьезная функция национальной рефлексии на должном уровне.
Кстати, возвращаясь к рэп-эпосу и философскому выходу за его пределы… Феномен «хип-хоп-фундаменталиста» Артема Саграды (группа «Соль земли») полнее можно понять как раз их вышепредставленного взгляда. Саграда остается в рэпе как в эпосе, и внутри эпического сознания рисует животрепещущие картины мировых войн и катастроф. Отсюда же можно попробовать подойти и к феномену 25/17, который можно объяснить как один из последних гениальных творческих рывков исторического христианства, которое, творчески истощаясь, неизбежно начинает уходить вновь в катакомбы. Последовательное христианское сознание не вмещается не только в пространство эпоса и в миф-пространство «русского рэпа», но вообще не может вместиться в наше культурное пространство и время, и неизбежно будет биться в судорогах в мире. Проговариваемое через «русский рэп», оно также ломает его границы и уходит к последним тайнам, которые больше молчат и ждут, чем говорят и стремятся. Это тайны апокалипсиса - как последнего откровения, последнего страшного познания временного этапа вечного пути…
Все будто бы заканчивается, подходит к концу, ждет последних итогов. Само время будто бы напрашивается на наш последний суд. Но готовы ли мы судить? И - готовы ли мы быть сами судимы? И ежели всё так серьезно, то причем тут вообще рэп..?
Итак, мы должны не искать в рэпе «философских» ответов или философских вопросов, но мы должны на сам рэп посмотреть как на философский вопрос. С другой стороны, ежели философия пристально всматривается во что-либо, то, значит, она в этом видит себя саму… -
…То есть в русском рэпе все же есть философия? Придется ответить, что да, есть, - в том смысле, что философия есть вообще в мире, где-то в мире присутствует и порой случается с нами как нечто из ряда вон выходящее и настойчиво просит впустить себя. Но парадокс в том, что философия никогда не стоит за дверью, когда мы открываем ей дверь, - она всегда уже внутри, и именно поэтому мы можем открыть нашу домашнюю дверь в мир. И тогда мы идем в мир вместе с философией, которую мы хотели впустить к себе и которая оказалась внутри. И мы можем тогда смотреть на мир по-философски. По-философски смотреть на философский мир, в котором нам не избежать вопроса о собственной судьбе, о собственном бытии. И ежели мы начинаем говорить в таком мире, то вместе с нами, или через нас, начинает говорить и философия, образовывая свой специфический язык. Каким языком говорит философия? Она говорила когда-то и языком мифов, и языком религий, языком науки, искусства, поэзии и т.д. Но своего собственного язык у философии нет. -
Мартин Хайдеггер говорил, что язык - дом бытия. Бытия, но не философии. Философия вечная путница, которая ходит по миру в поисках бытия. Поэтому она не может минуть сам дом бытия, язык, не может не войти в язык. Не может не постучаться к нам в дом. В язык нашей повседневности. Что тогда происходит с языком? Он деформируется под воздействием философии и создает особые формы, к которым толкает его не только философия, но и сама действительность. Действительность самого мира, а не действительность формальных институтов или заведений мира, например академий наук или церквей. Как изжила себя академическая форма философии, точно так же изжила себя и церковная: обе потонули в своих схоластиках, приведших в итоге невежеству.
И мы оказываемся посреди этих когда-то живых, но теперь мертвых форм мысли. И если мы ищем, если мы нас ведет философия, то мы проходим мимо этих форм, хотя мы можем в них задержаться какое-то время. Это даже необходимо, чтобы понять их теперешнюю пустоту (например, надо пожить внутри официальной церковности, чтобы понять отсутствие в ней живой жизни, или надо поступить в аспирантуру, чтобы разочароваться в академической форме науки). Есть и другой вариант понять пустоту этих форм - вариант молота, которая показал когда-то Ницше. По всем формам мысли, в которых мы усомнились, следует ударить молотом, и по звуку определить, есть ли что-то внутри, за самими формами. Этот вариант опасен тем, что он может разрушить саму проверяемую форму, которая хотя и пуста, но обладает все же красотой, исторически сложившейся и дорогой человеку культуры. Человеку дороги его погосты…
И вот мы стоим посреди этих пустых форм, красивых памятников, стоим посреди кладбища; мы потеряны, потому что не знаем, куда идти, да и откуда мы идем - тоже не особо знаем…
Когда мы говорим про потерянное поколение, мы имеем в виду не только трудность этого поколения, не только буквальную или духовную безотцовщину, но мы имеем в виду также то, что нам, потерянному поколению, элементарно некуда идти. Те формы, которые нам предлагают, не годятся уже для того, что хочет в нас заговорить. Эти формы не дают никаких творческих возможностей. Христианство, которое сделало возможной и европейскую науку, и европейскую богословскую мысль, и европейское искусство, - это христианство потеряло свой творческий потенциал. Всё, что сегодня делается внутри церковных форм религиозности - по большей части убого, увы. Современные ученые также не владеют культурой философского мышления (иногда даже культурой правописания), и в итоге наука становится чудовищно дифференцированной, лишенная даже попыток создать некую общую теорию всей науки в целом. В таких условиях, в такой разобщенности посреди кладбища мы начинаем использовать то, что есть под рукой, или что вообще есть вокруг, чтобы высказать то, что есть у нас внутри.
Здесь-то мы и встречаем рэп, пришедший к нам из американских черных гетто. Речитатив под музыку, которую нельзя назвать музыкой. Речитатив под бит. Нечто из ничего, или - из того, что было под рукой. И вот: время разрухи, ничего нет, никаких форм для мысли, а сказать необходимо, и под руку попадается этот самый рэп, нечто самое простое в создании и нечто непонятное в описании. Что такое рэп? Мы ведь не знаем. Язык внутри культуры хип-хопа. Но эта культура уже давно оставлена в русском рэпе, а мы ведь говорим про русский рэп - никакой другой нам не важен, потому что какой-нибудь другой рэп заключит в себе уже нечто совсем другое, чем русский, хотя в целом можно выделить некие общие моменты; но это не наша задача, нам важен русский рэп - как некая целостность: «русский рэп».
Итак, «русский рэп» как непонятное выражение, не имеющее четкой дефиниции или наоборот - имеющее столько определений, что все они не могут уместиться в одном словосочетании. Рэп в России, рэп по-русски, русский рэп, «рэпский рэп» (выражение Андрея Александровича Бледного), «русский рэп»… - Сколько уже можно?!..
Ежели мы хотим говорить о «русском рэпе» как о некоем поколенческом языке, в котором можно услышать голос философии, осмысляющей наше время и ставящей в образе «русского рэпа» большой вопросительный знак над нашей эпохой, то нам неизбежно придется признать один парадоксальный факт:
Русский рэп, чтобы остаться русским, должен перестать быть рэпом. Вернее: русский рэп неминуемо перестанет быть рэпом. Это уже происходит: самые глубокие и творчески активные рэп-группы постепенно уходят из жанра, в котором им тесно: 25/17, Ассаи, Записки Неизвестного, Шым из Касты и т.д. Те, кто остается именно в рэпе как он есть (и как он был), нисколько не расширяя границы жанра, - становятся смешны.
Я очень люблю русский рэп (и вообще рэп), но русский рэп уже сделал своё. Русский рэп как жанр надо (придется!) отдать истории и идти дальше. Разумеется, для обозначения того, что сейчас рождается из русского рэпа, нет никакого другого слова, кроме слова «русский рэп». Но это слово уже давно наполняется совсем иными смыслами, чем те, которые мы ему давали когда-то.
Когда-то по Древней Греции ходили рапсоды. Они пели песни о богах, о героях, о походах (в которых порой сами участвовали). Рэперы - современные рапсоды. Но как среди греческих рапсодов мы знаем немногих, так и из русского рэпа в истории останутся единицы. И как из Гомера (величайшего рапсода) и греческих мифов рождается греческая трагедия, так же и из русского рэпа, если приравнять его к эпосу (когда-то Каста заговорила о возвращении эпического сознания), нам следует ждать появления трагедии, т.е. чего-то уже более глубокого, утонченного, философского… Рэп оказывается тогда внутри мифа в его лосевском понимании: миф как весь мир, как ся реальность и категория мышления в этой реальности. Вот почему нам не понять рэп, ежели мы его только лишь «знаем» или «изучали», но не чувствуем его, не пропитаны им, не были воспитаны им, не жили им когда-то. Необходимо находиться внутри миф-пространства «русского рэпа», которое постепенно расширяется до границ пространства русской культуры. Ежели рэп становится, по выражению Захара Прилепина, нашей национальной музыкой, то «русскому рэпу» принадлежит серьезная функция национальной рефлексии на должном уровне.
Кстати, возвращаясь к рэп-эпосу и философскому выходу за его пределы… Феномен «хип-хоп-фундаменталиста» Артема Саграды (группа «Соль земли») полнее можно понять как раз их вышепредставленного взгляда. Саграда остается в рэпе как в эпосе, и внутри эпического сознания рисует животрепещущие картины мировых войн и катастроф. Отсюда же можно попробовать подойти и к феномену 25/17, который можно объяснить как один из последних гениальных творческих рывков исторического христианства, которое, творчески истощаясь, неизбежно начинает уходить вновь в катакомбы. Последовательное христианское сознание не вмещается не только в пространство эпоса и в миф-пространство «русского рэпа», но вообще не может вместиться в наше культурное пространство и время, и неизбежно будет биться в судорогах в мире. Проговариваемое через «русский рэп», оно также ломает его границы и уходит к последним тайнам, которые больше молчат и ждут, чем говорят и стремятся. Это тайны апокалипсиса - как последнего откровения, последнего страшного познания временного этапа вечного пути…
Все будто бы заканчивается, подходит к концу, ждет последних итогов. Само время будто бы напрашивается на наш последний суд. Но готовы ли мы судить? И - готовы ли мы быть сами судимы? И ежели всё так серьезно, то причем тут вообще рэп..?