Светлана Бойм. Рационируя клише, документируя террор
См. здесь
Рационируя клише, документируя террор 986
Рассказ Шаламова «Сухим пайком» начинается почти как сказка - когда четверо заключенных отправляются в мифическое путешествие, чтобы исследовать некую затерянную территорию ГУЛАГа и проложить дорогу сквозь снега. Рассказ начинается с того, что они пересекают ворота лагеря со знакомой надписью: «Труд есть дело чести, дело славы, дело доблести и геройства». Ошеломленные радостью от выпавшей на их долю судьбоносной удачи, они не смеют нарушить молчание - так, будто боятся обнаружить, что их непродолжительный выход из лагеря был результатом чьей-то ошибки, шуткой или опечаткой в каком-то бюрократическом циркуляре.
Официозные клише лагерной жизни обрамляют историю в колючую проволоку зоны. В английском переводе рассказ называется «Dry Rations», в то время как оригинальное русское название истории - «Сухим пайком». Эта эллиптическая наречная конструкция987 служит указанием на модус бытия. Синтаксис заголовка подталкивает нас непосредственно к «рационам» языка лагеря. Эти «сухие рационы» в заглавии функционируют как «преддверие непродолжительного освобождения», которое задает темпоральные и пространственные пределы вылазки заключенного за пределы зоны. Рацион питания, труда, свободы, страдания, наказания и насилия занимает центральное место в жизни лагеря. Рационирование было формой рационализации террора.
Рассказ продолжается, разрушая разнообразные клише, а также официальные и неофициальные рационализации лагерного бытия. Четверо едва знакомых попутчиков демонстрируют срез лагерного общества. Вместе с тем они не являются людьми, репрезентирующими какие-либо типичные формы или проявления, но являются отдельными личностями с уникально (но не исключительно) несчастливыми судьбами. Иван Иванович, немного старше своих товарищей и описанный как «самый положительный» из заключенных, был «передовым работягой», «практически героем лагерного труда». Причины его ареста - бытовые и подробно не объясняются. Самый молодой из заключенных, Федя Щапов, алтайский подросток-доходяга с ослабленным «полудетским организмом». Его преступление - «незаконный убой скота» на собственной ферме, чтобы прокормить свою мать и себя. Обвиненный в саботаже коллективизации, он был наказан десятью годами лагерей. Третий заключенный - московский студент по имени Савельев.
Верный комсомолец, он был обвинен в сговоре с целью создания контрреволюционной ячейки, состоящей из двух лиц - его самого и его невесты. Его любовное письмо невесте использовалось в качестве доказательства антисоветской пропаганды и «агитации», за что ему дали десять лет каторжных работ на Колыме. Четвертый осужденный - наш рассказчик, политзаключенный из Москвы и бывалый наблюдатель лагерной тактики, - заключенный без биографии.
Как только арестанты оставляют позади ворота зоны с размещенным на них высокопарным лозунгом «Труд есть дело чести, дело славы, дело доблести и геройства», они начинают рационировать свои собственные усилия и спорить о ценности и значении труда в лагере. Рассказчик задается вопросом, может ли «честный» труд все еще существовать в контексте ГУЛАГа, а Савельев выдвигает собственную теорию прибавочного труда. Сначала он говорит об излишествах языка, который служит прикрытием для суровых условий подневольного труда: «К честному труду в лагере призывают подлецы и те, которые нас бьют, калечат, съедают нашу пищу и заставляют работать живые скелеты - до самой смерти. Это выгодно им - этот ״честный“ труд. Они верят в его возможность еще меньше, чем мы»988.
Понятие «филонить» имеет решающее значение в лагерном мире Шаламова. Его рассказчики - не герои труда, а «художники лопаты» и мастера лицемерия. Одно из жаргонных словечек в лагерном лексиконе, являющееся синонимом слова «филонить», - это «кант», сленговое слово, предназначенное для обозначения «легкого труда» и «художества лопаты». То есть в некоей мере творческий и сервайвелистский989 подход к лагерному труду. Ироническое совпадение имени философа с отлыниванием от обязанностей в лагере и творчеством взамен усилий не ускользает от Шаламова990. Любовь к «канту» служит примером пародийной антимарксистской теории прибавочной стоимости, придуманной арестантом; именно прибавочная стоимость - т. е. то время, которое удалось «профилонить», время (относительного) уклонения от работы - и составляет личный «капитал» непослушания заключенного.
Савельев учит юного Федю способам выживания в лагере с помощью тактики языка и труда. Он рассказывает ему историю об одном несогласном бездельнике, который отказался работать. « - Ну, отказался от работы. Составили акт - одет по сезону... - А что это значит - ״одет по сезону“? - спросил Федя».
Савельев объясняет, что эта фраза использовалась, когда заключенный не мог выполнить трудовую норму или умер. Но вместо того чтобы перечислить все недостающие предметы его одежды: сапоги, варежки и т. д., - чиновники просто декларировали в своем отчете, что заключенный был «одет по сезону», - с претензией на логичное оправдание бесчеловечного труда:
- Ну, чтобы не перечислять все зимние или летние вещи, что на тебе надеты. Нельзя ведь писать в зимнем акте, что послали на работу без бушлата или без рукавиц. Сколько раз ты оставался дома, когда рукавиц не было?
- У нас не оставляли, - робко сказал Федя. - Начальник дорогу топтать заставлял. А то бы это называлось: остался «по раздетости».
- Вот-вот991.
За, казалось бы, вполне безобидным бюрократическим клише «одет по сезону» таился ярлык, призванный сокрыть откровенную правду о том, что вряд ли кто- либо когда-либо был одет соответствующим образом для работы в условиях лагеря.
Такие разговоры связывают заключенных с помощью неофициального кодекса минимальной порядочности поведения в условиях лагеря, который никогда полностью не расшифровывается. Ни один из заключенных не «нарушает» определенные этические табу на прямое сотрудничество с администрацией и доносы на других заключенных или превращения в «бригадира» и выдачи приказов другим заключенным. Почему-то, несмотря на то что они живут в то время, когда все разрешено и все возможно, все четверо проявляют внутреннюю сдержанность. Более всего они счастливы в те короткие моменты, когда можно «филонить» и рассказывать истории - «вранье-мечтание», наполовину ложь, наполовину мечтания. Федя особенно любит рассказывать о городских чудесах, таких как московское метро. Они позволили своему воображению «отправиться в гости», чтобы избежать морозов на Колыме.
Тем не менее в основе рассказа заложена бомба замедленного действия. Предсмертный глоток воздуха избыточной свободы (условно говоря, само собой) для осужденного на зоне похож на избыток хлеба для того, кто голодает. Такое может и убить. Когда они доедают свои сухие пайки, прибывает бригадир из лагеря и немедленно раскрывает их тактику «филоненья» и рационирования и приказывает им вернуться в лагерь. У них остается всего одна ночь, чтобы помечтать за пределами лагеря. Иван Иванович - единственный, кто продолжает работать до самых сумерек - все с тем же трагическим усердием.
На следующее утро Савельев находит Ивана Ивановича повесившимся на дереве «без всякой веревки». Лучший из четырех товарищей, «нравственный человек» Иван Иванович, выбирает свой выход. Десятник паникует, пытается отвлечь осужденных от мертвого тела. Савельев, для которого, в отличие от бывалых заключенных ГУЛАГа, сцены смерти еще не превратились в повседневную рутину, хватает топор и опускает его на свои четыре пальца - что приводит лишь к тому, что его немедленно арестовывают за членовредительство или, скорее, за повреждение работника, - поскольку тело трудоспособного узника ГУЛАГа считалось государственной собственностью. Андрей Синявский писал об узниках первого советского трудового лагеря - на Соловках, - которые прятали изуродованные части тел в бревна древесины, обработанной для экспорта за рубеж. Это были их послания западным покупателям о характере труда и товара. Пальцы Савельева стали сообщением, которое никто, возможно, не получил, - но это был его единственный, чудовищный шанс для самовыражения992. Федя и рассказчик забирают чистую одежду Ивана Ивановича и возвращаются на зону - на те же самые нары, в тех же бараках.
Поздно ночью главный герой просыпается и обнаруживает Федю в состоянии ступора, сочиняющего письмо своей матери. Рассказчик читает, подсматривая «через его плечо». И вот мы подошли к концу рассказа: «Мама, - писал Федя, - мама, я живу хорошо. Мама, я одет по сезону...»993
Финальная сцена, в центре которой клише лагерной мимикрии - «одет по сезону», заставляет нас замолчать. Мы, читатели, как и осужденные в начале рассказа, боимся проронить слово и поторопиться с толкованием. Нечто в интонации рассказчика заставляет нас остановиться и переосмыслить свои предположения.
Сознательно ли Федя сообщает полуправду, - чтобы успокоить страхи своей матери? Или он настолько шокирован, что не способен больше ни на что, кроме как воспроизводить официозные клише, - даже в своем самом сокровенном письме? Является ли это освоение зоны неопределенности обрядом посвящения в банальность зла или уроком диссидентства? Является ли Федино письмо актом выраженного конформизма или скрытого неповиновения?994
Перед нами образец авторской интонации Шаламова. Слово «мама» повторяется три раза, и в этом вся суть995. «Документ» прерывается. Интонационные всплески вскрывают официозные клише письма. В одной строке мы имеем два типа повторения: повторение как мимикрия лагерного клише и повторение как стенание. Автор-невидимка подсматривает за Федей через плечо, подмечая мельчайшие нюансы, превращающие бюрократизмы письма в стенания: Мама, Мама, Мама - как чеховская лопнувшая струна на заднем плане. В этих повторяющихся воззваниях слышится отчаяние, которое выражает чисто фатическую функцию речи; это даже не желание передать какое-то сообщение, а минимальная попытка нащупать ускользающую возможность коммуникации. Этот нюанс делает рассказ поистине значительным произведением художественной литературы и «ранит» моральное воображение.
Катарсис данного рассказа - вовсе не смерть Ивана и не членовредительство Савельева, а ошеломляющая двойственность Фединого эпистолярного документального свидетельства, которое выламывается из рамок формата рассказа и выбивает из колеи наш собственный формат восприятия. Шаламова не интересуют экстатические сцены страданий в стиле Достоевского или эйзенштейновский эксцентричный пафос. Его рассказы отказывают читателю в незамедлительном удовлетворении сопереживания и общинном очищении996, что, вероятно, может служить объяснением, почему Шаламова зачастую интерпретировали как «жестокого», неэмоционального, нигилистического или втайне религиозного автора - даже вопреки его частым прямым заявлениям об обратном. Автор, превзошедший эффект незамедлительного катарсиса, вовлекает нас в истязающие перипетии лагерной фортуны.
Положение трагической безысходности играет исключительно важную роль в творчестве Шаламова, но его понимание трагедии сугубо модернистское. Оно имеет много общего с понятием трагического катарсиса, разработанным психологом Львом Выготским, который также был близок к критикам из группы ОПОЯЗ и интересовался вопросами психологии искусства. По словам Выготского, «всякое произведение искусства таит внутренний разлад между содержанием и формой, и <.> именно формой достигает художник того эффекта, что содержание уничтожается»997. В данной интерпретации психологии творчества катарсис входит в непосредственное столкновение с амбивалентностью: форма «уничтожает» содержание или, скорее, переносит его в область воображения, делая бессмертным сам опыт и разрывая цепь виктимизации.
Каким же образом Шаламов преподает нам урок лагерной грамотности и осознания документальных свидетельств жизни в ГУЛАГе? Давайте на минутку представим гипотетического историка будущего в каком-нибудь отдаленном заштатном архиве, который обнаруживает реальный подлинник подобного письма Феди своей матери. Он или она, уже предпринявший немалые усилия, после просмотра множества официальных документов радуется тому, что наконец обнаружил личное документальное свидетельство. Выражение «одет по сезону» может немного встревожить историка, но затем, сверяясь со словарем, он/она приходит к выводу, что заключенный крестьянин мог быть грамотным, т. е. получившим хорошее образование в новой советской школе, построенной в его деревне в Алтайских горах. «Советская субъективность» Феди, выраженная его собственными словами, сообщает нашему вымышленному историку, что некоторые (не все, конечно) «вполне неплохо жили» в лагере - особенно те, кто умел усердно работать. Если бы Федино письмо достигло своего адресата, оно, скорее всего, могло оказаться неверно истолкованным.
Рассказ Шаламова повествует о столкновении двух текстов: Фединого «документального свидетельства» о лагерной жизни и истории возникновения подобного документа. Эстетическая двусмысленность превращается в этику суждения и понимания. По большому счету, весь рассказ в целом повествует о лживости языка, утратившего первоначальный смысл.
Рассказ функционирует посредством постоянных срывов и диверсии - этот принцип распространяется на все: опасения и ожидания заключенных, привычные форматы восприятия читателя, клише «гуманистического» искупления и советского перевоспитания998. Минимальная «свобода» автора и читателя заключается в том, что их теперь объединяет еще один способ чтения - «через плечо» ошеломленного лагерного новичка, который на собственном горьком опыте познал соблазн нонконформизма. Суждение, в данном буквальном формате, - это способность проводить различия в прочтении, овладеть тактом, сохранять разные перспективы восприятия и множественные человеческие судьбы и учитывать альтернативные возможности. Суждение заключается не в том, чтобы судить и осуждать, а в предоставлении пространства свободы побежденным, их недостижимым человеческим потенциалам личного выбора, в возможности и признании мечтаний о выходе в заведомо безвыходной ситуации и в соответствии с тактиками ГУЛАГа. Тайна коммуникации в ГУЛАГе заключена в интонации, в исключительной неприводимости к основному сюжету999, в «маленьких успехах» обреченных. Рассказ также повествует о тактике элементарной неповторимости личности. Каждый из заключенных реагирует на глоток свободы, выбирая альтернативную тактику: самоубийство, членовредительство, непоколебимая тактика выживания бывалого очевидца ГУЛАГа - писателя и Федин амбивалентный урок о том, как раздвигаются границы зоны. Каждый из вариантов реакции представляет собой непредсказуемую форму самосуждения, личный выбор, который не согласуется с официозным овеществлением и порабощением «человеческого материала». Таким образом, рассказ «Сухим пайком» - это вовсе не «либеральная субъективность», которую некоторые историки так любят проклинать, а лиминальная1000 субъективность, которая лишь слегка, но в каком-то очень существенном месте гнет колючую проволоку лагеря. Шаламов осуществляет проработку1001 русских и советских клише, подобно тому как прорабатывают травму, заново переживая каждое слово, каждую фигуру речи.
Примечания
986 В этом подзаголовке обыгрывается английская версия называния рассказа Варлама Шаламова «Сухим пайком» - «Dry rations». - Прим. пер.
987 Эллиптическая конструкция - понятие в лингвистике, описывающее намеренный пропуск слов, несущественных для смысла выражения (эллипсис от др.-греч. ἔλλειψις - недостаток, опущение). Лингвисты различают множество видов эллипсисов: эллипсис глагольной группы, эллипсис именной группы, сравнительный эллипсис и т. д. - Прим. пер.
988 Шаламов В. Сухим пайком // Собрание сочинений. Т. 1. С. 73. Савельев объясняет, что даже если они выживут в лагере, то останутся больными людьми, страдая от бесконечных телесных болей и провалов памяти. И все же среди множества тяжелых дней у них будет несколько хороших, несколько почти счастливых дней, равных по количеству тем, которые заключенным удалось провести «филоня» в лагере.
989 Сервайвелист - от англ. «survivalist» - специалист по выживанию, участник движения по выживанию в сложных условиях, связанных с последствиями катастроф, военных конфликтов, террора, лагерного заключения и т. п. Литературный и сценарный тип персонажа-сервайвелиста, или «выживальщика», нередко встречается в произведениях, раскрывающих постапокалиптическую тематику: например, книги и фильмы о выживании немногих оставшихся в живых после ядерной воины, нашествия пришельцев или вселенской экологической катастрофы. Также сервайвелизм, или выживание, является профессиональным видом экстремального спорта, связанного с оттачиванием навыков поддержания жизни в индивидуальном или групповом формате в заданных трудных условиях (экстремально низкие температуры, отсутствие доступа к пресной воде и т. д.). К данному жанру отчасти относятся также телевизионные проекты и шоу: «Выжить любой ценой», «Робинзон», «Выжить в лесу» и т. п. - Прим. пер.
990 «״Кант“ - это широко распространенный лагерный термин. Обозначает он что-то вроде временного отдыха, не то что полный отдых (в таком случае говорят: он ״припухает“, ״припух“ на сегодня), а такую работу, при которой человек не выбивается из сил, легкую временную работу». Шаламов В. Кант // Собрание сочинений. Т. 1. С. 73.
991 Шаламов В. Сухим пайком // Собрание сочинений. Т. 1. С. 83. Перевод на английский язык мой.
992 Синявский А. Срез материала // Шаламовский сборник. Ч. 1. Вологда: Изд-во Института повышения квалификации и переподготовки педагогических кадров, 1994. С. 224-228.
993 Шаламов В. Сухим пайком // Собрание сочинений. Т. 1. С. 87.
994 Еще сильнее запутывая ситуацию, Федя сообщает в буквальном смысле правду, поскольку он взял одежду Ивана Ивановича и теперь оказывается «одетым по сезону». И, подобно безымянному осужденному в рассказе Савельева, он тоже «филонил» - в соответствии с обстоятельствами.
995 Я благодарна Леоне Токер за то, что она обратила мое внимание на это повторение на симпозиуме по ГУЛАГу, проходившем в Гарварде 5 ноября 2006 года.
996 В оригинальном англоязычном тексте здесь используется словосочетание «communal purification», очевидно, являющееся аналогом устойчивого выражения «ritual purification». Последнее в религиозных практиках, как правило, подразумевает совершение человеком обрядовых действий, выводящих его из состояния «ритуальной нечистоты» (например, омовение перед молитвой в исламе, погружение в речные воды в синто и т. д. и т. п.). Светлана Бойм, таким образом, вероятно, намекает на своеобразную секулярную или квазирелигиозную версию «общинного очищения», свойственную таким авторам лагерной прозы, как, например, Солженицын. - Прим. пер.
997 Vygotsky L. Art as Catharsis // The Psychology of Art. Cambridge, MA: MIT Press, 1971. P. 215. Еще один пример интересного рассмотрения «эстетического феномена Шаламова» см.: Волкова Е. В. Эстетический феномен Варлама Шаламова // Международные Шаламовские чтения 1997. С. 7-22, и то же: Парадоксы катарсиса Варлама Шаламова // Вопросы философии. 1996. № 11. С. 43-57.
998 Название «Сухим пайком» имеет синтаксическое сходство с другим высказыванием, в котором используется похожее наречное выражение, которое уместно применить и в данном случае: «Не хлебом единым жив человек».
999 Здесь вновь применяется термин Катерины Кларк «master-plot» («основной сюжет») - см. прим. к первой главе. - Прим. пер.
1000 Лиминальный - от лат. līmen «порог» - «пороговая величина», «пороговый», «переходный». Термин применяется в физиологии, неврологии и метафизике. Например, переходное состояние между двумя стадиями изменения психики человека. - Прим. пер.
1001 Здесь в оригинальном тексте присутствует устойчивое выражение - «to work through trauma». Это один из практических методов психоанализа, известный как «проработка» или «проработка травматического опыта». В научных публикациях по данной тематики также применяется выражение «проработка психотравмирующего события». Современные психоаналитики разрабатывают также методики самостоятельной проработки - без постоянного участия специалиста-психоаналитика. Осуществляющий такую практику пациент именуется «проработчиком». Варлам Шаламов, таким образом, - если использовать эту терминологию, - является проработчиком опыта ГУЛАГа. - Прим. пер.
Рационируя клише, документируя террор 986
Рассказ Шаламова «Сухим пайком» начинается почти как сказка - когда четверо заключенных отправляются в мифическое путешествие, чтобы исследовать некую затерянную территорию ГУЛАГа и проложить дорогу сквозь снега. Рассказ начинается с того, что они пересекают ворота лагеря со знакомой надписью: «Труд есть дело чести, дело славы, дело доблести и геройства». Ошеломленные радостью от выпавшей на их долю судьбоносной удачи, они не смеют нарушить молчание - так, будто боятся обнаружить, что их непродолжительный выход из лагеря был результатом чьей-то ошибки, шуткой или опечаткой в каком-то бюрократическом циркуляре.
Официозные клише лагерной жизни обрамляют историю в колючую проволоку зоны. В английском переводе рассказ называется «Dry Rations», в то время как оригинальное русское название истории - «Сухим пайком». Эта эллиптическая наречная конструкция987 служит указанием на модус бытия. Синтаксис заголовка подталкивает нас непосредственно к «рационам» языка лагеря. Эти «сухие рационы» в заглавии функционируют как «преддверие непродолжительного освобождения», которое задает темпоральные и пространственные пределы вылазки заключенного за пределы зоны. Рацион питания, труда, свободы, страдания, наказания и насилия занимает центральное место в жизни лагеря. Рационирование было формой рационализации террора.
Рассказ продолжается, разрушая разнообразные клише, а также официальные и неофициальные рационализации лагерного бытия. Четверо едва знакомых попутчиков демонстрируют срез лагерного общества. Вместе с тем они не являются людьми, репрезентирующими какие-либо типичные формы или проявления, но являются отдельными личностями с уникально (но не исключительно) несчастливыми судьбами. Иван Иванович, немного старше своих товарищей и описанный как «самый положительный» из заключенных, был «передовым работягой», «практически героем лагерного труда». Причины его ареста - бытовые и подробно не объясняются. Самый молодой из заключенных, Федя Щапов, алтайский подросток-доходяга с ослабленным «полудетским организмом». Его преступление - «незаконный убой скота» на собственной ферме, чтобы прокормить свою мать и себя. Обвиненный в саботаже коллективизации, он был наказан десятью годами лагерей. Третий заключенный - московский студент по имени Савельев.
Верный комсомолец, он был обвинен в сговоре с целью создания контрреволюционной ячейки, состоящей из двух лиц - его самого и его невесты. Его любовное письмо невесте использовалось в качестве доказательства антисоветской пропаганды и «агитации», за что ему дали десять лет каторжных работ на Колыме. Четвертый осужденный - наш рассказчик, политзаключенный из Москвы и бывалый наблюдатель лагерной тактики, - заключенный без биографии.
Как только арестанты оставляют позади ворота зоны с размещенным на них высокопарным лозунгом «Труд есть дело чести, дело славы, дело доблести и геройства», они начинают рационировать свои собственные усилия и спорить о ценности и значении труда в лагере. Рассказчик задается вопросом, может ли «честный» труд все еще существовать в контексте ГУЛАГа, а Савельев выдвигает собственную теорию прибавочного труда. Сначала он говорит об излишествах языка, который служит прикрытием для суровых условий подневольного труда: «К честному труду в лагере призывают подлецы и те, которые нас бьют, калечат, съедают нашу пищу и заставляют работать живые скелеты - до самой смерти. Это выгодно им - этот ״честный“ труд. Они верят в его возможность еще меньше, чем мы»988.
Понятие «филонить» имеет решающее значение в лагерном мире Шаламова. Его рассказчики - не герои труда, а «художники лопаты» и мастера лицемерия. Одно из жаргонных словечек в лагерном лексиконе, являющееся синонимом слова «филонить», - это «кант», сленговое слово, предназначенное для обозначения «легкого труда» и «художества лопаты». То есть в некоей мере творческий и сервайвелистский989 подход к лагерному труду. Ироническое совпадение имени философа с отлыниванием от обязанностей в лагере и творчеством взамен усилий не ускользает от Шаламова990. Любовь к «канту» служит примером пародийной антимарксистской теории прибавочной стоимости, придуманной арестантом; именно прибавочная стоимость - т. е. то время, которое удалось «профилонить», время (относительного) уклонения от работы - и составляет личный «капитал» непослушания заключенного.
Савельев учит юного Федю способам выживания в лагере с помощью тактики языка и труда. Он рассказывает ему историю об одном несогласном бездельнике, который отказался работать. « - Ну, отказался от работы. Составили акт - одет по сезону... - А что это значит - ״одет по сезону“? - спросил Федя».
Савельев объясняет, что эта фраза использовалась, когда заключенный не мог выполнить трудовую норму или умер. Но вместо того чтобы перечислить все недостающие предметы его одежды: сапоги, варежки и т. д., - чиновники просто декларировали в своем отчете, что заключенный был «одет по сезону», - с претензией на логичное оправдание бесчеловечного труда:
- Ну, чтобы не перечислять все зимние или летние вещи, что на тебе надеты. Нельзя ведь писать в зимнем акте, что послали на работу без бушлата или без рукавиц. Сколько раз ты оставался дома, когда рукавиц не было?
- У нас не оставляли, - робко сказал Федя. - Начальник дорогу топтать заставлял. А то бы это называлось: остался «по раздетости».
- Вот-вот991.
За, казалось бы, вполне безобидным бюрократическим клише «одет по сезону» таился ярлык, призванный сокрыть откровенную правду о том, что вряд ли кто- либо когда-либо был одет соответствующим образом для работы в условиях лагеря.
Такие разговоры связывают заключенных с помощью неофициального кодекса минимальной порядочности поведения в условиях лагеря, который никогда полностью не расшифровывается. Ни один из заключенных не «нарушает» определенные этические табу на прямое сотрудничество с администрацией и доносы на других заключенных или превращения в «бригадира» и выдачи приказов другим заключенным. Почему-то, несмотря на то что они живут в то время, когда все разрешено и все возможно, все четверо проявляют внутреннюю сдержанность. Более всего они счастливы в те короткие моменты, когда можно «филонить» и рассказывать истории - «вранье-мечтание», наполовину ложь, наполовину мечтания. Федя особенно любит рассказывать о городских чудесах, таких как московское метро. Они позволили своему воображению «отправиться в гости», чтобы избежать морозов на Колыме.
Тем не менее в основе рассказа заложена бомба замедленного действия. Предсмертный глоток воздуха избыточной свободы (условно говоря, само собой) для осужденного на зоне похож на избыток хлеба для того, кто голодает. Такое может и убить. Когда они доедают свои сухие пайки, прибывает бригадир из лагеря и немедленно раскрывает их тактику «филоненья» и рационирования и приказывает им вернуться в лагерь. У них остается всего одна ночь, чтобы помечтать за пределами лагеря. Иван Иванович - единственный, кто продолжает работать до самых сумерек - все с тем же трагическим усердием.
На следующее утро Савельев находит Ивана Ивановича повесившимся на дереве «без всякой веревки». Лучший из четырех товарищей, «нравственный человек» Иван Иванович, выбирает свой выход. Десятник паникует, пытается отвлечь осужденных от мертвого тела. Савельев, для которого, в отличие от бывалых заключенных ГУЛАГа, сцены смерти еще не превратились в повседневную рутину, хватает топор и опускает его на свои четыре пальца - что приводит лишь к тому, что его немедленно арестовывают за членовредительство или, скорее, за повреждение работника, - поскольку тело трудоспособного узника ГУЛАГа считалось государственной собственностью. Андрей Синявский писал об узниках первого советского трудового лагеря - на Соловках, - которые прятали изуродованные части тел в бревна древесины, обработанной для экспорта за рубеж. Это были их послания западным покупателям о характере труда и товара. Пальцы Савельева стали сообщением, которое никто, возможно, не получил, - но это был его единственный, чудовищный шанс для самовыражения992. Федя и рассказчик забирают чистую одежду Ивана Ивановича и возвращаются на зону - на те же самые нары, в тех же бараках.
Поздно ночью главный герой просыпается и обнаруживает Федю в состоянии ступора, сочиняющего письмо своей матери. Рассказчик читает, подсматривая «через его плечо». И вот мы подошли к концу рассказа: «Мама, - писал Федя, - мама, я живу хорошо. Мама, я одет по сезону...»993
Финальная сцена, в центре которой клише лагерной мимикрии - «одет по сезону», заставляет нас замолчать. Мы, читатели, как и осужденные в начале рассказа, боимся проронить слово и поторопиться с толкованием. Нечто в интонации рассказчика заставляет нас остановиться и переосмыслить свои предположения.
Сознательно ли Федя сообщает полуправду, - чтобы успокоить страхи своей матери? Или он настолько шокирован, что не способен больше ни на что, кроме как воспроизводить официозные клише, - даже в своем самом сокровенном письме? Является ли это освоение зоны неопределенности обрядом посвящения в банальность зла или уроком диссидентства? Является ли Федино письмо актом выраженного конформизма или скрытого неповиновения?994
Перед нами образец авторской интонации Шаламова. Слово «мама» повторяется три раза, и в этом вся суть995. «Документ» прерывается. Интонационные всплески вскрывают официозные клише письма. В одной строке мы имеем два типа повторения: повторение как мимикрия лагерного клише и повторение как стенание. Автор-невидимка подсматривает за Федей через плечо, подмечая мельчайшие нюансы, превращающие бюрократизмы письма в стенания: Мама, Мама, Мама - как чеховская лопнувшая струна на заднем плане. В этих повторяющихся воззваниях слышится отчаяние, которое выражает чисто фатическую функцию речи; это даже не желание передать какое-то сообщение, а минимальная попытка нащупать ускользающую возможность коммуникации. Этот нюанс делает рассказ поистине значительным произведением художественной литературы и «ранит» моральное воображение.
Катарсис данного рассказа - вовсе не смерть Ивана и не членовредительство Савельева, а ошеломляющая двойственность Фединого эпистолярного документального свидетельства, которое выламывается из рамок формата рассказа и выбивает из колеи наш собственный формат восприятия. Шаламова не интересуют экстатические сцены страданий в стиле Достоевского или эйзенштейновский эксцентричный пафос. Его рассказы отказывают читателю в незамедлительном удовлетворении сопереживания и общинном очищении996, что, вероятно, может служить объяснением, почему Шаламова зачастую интерпретировали как «жестокого», неэмоционального, нигилистического или втайне религиозного автора - даже вопреки его частым прямым заявлениям об обратном. Автор, превзошедший эффект незамедлительного катарсиса, вовлекает нас в истязающие перипетии лагерной фортуны.
Положение трагической безысходности играет исключительно важную роль в творчестве Шаламова, но его понимание трагедии сугубо модернистское. Оно имеет много общего с понятием трагического катарсиса, разработанным психологом Львом Выготским, который также был близок к критикам из группы ОПОЯЗ и интересовался вопросами психологии искусства. По словам Выготского, «всякое произведение искусства таит внутренний разлад между содержанием и формой, и <.> именно формой достигает художник того эффекта, что содержание уничтожается»997. В данной интерпретации психологии творчества катарсис входит в непосредственное столкновение с амбивалентностью: форма «уничтожает» содержание или, скорее, переносит его в область воображения, делая бессмертным сам опыт и разрывая цепь виктимизации.
Каким же образом Шаламов преподает нам урок лагерной грамотности и осознания документальных свидетельств жизни в ГУЛАГе? Давайте на минутку представим гипотетического историка будущего в каком-нибудь отдаленном заштатном архиве, который обнаруживает реальный подлинник подобного письма Феди своей матери. Он или она, уже предпринявший немалые усилия, после просмотра множества официальных документов радуется тому, что наконец обнаружил личное документальное свидетельство. Выражение «одет по сезону» может немного встревожить историка, но затем, сверяясь со словарем, он/она приходит к выводу, что заключенный крестьянин мог быть грамотным, т. е. получившим хорошее образование в новой советской школе, построенной в его деревне в Алтайских горах. «Советская субъективность» Феди, выраженная его собственными словами, сообщает нашему вымышленному историку, что некоторые (не все, конечно) «вполне неплохо жили» в лагере - особенно те, кто умел усердно работать. Если бы Федино письмо достигло своего адресата, оно, скорее всего, могло оказаться неверно истолкованным.
Рассказ Шаламова повествует о столкновении двух текстов: Фединого «документального свидетельства» о лагерной жизни и истории возникновения подобного документа. Эстетическая двусмысленность превращается в этику суждения и понимания. По большому счету, весь рассказ в целом повествует о лживости языка, утратившего первоначальный смысл.
Рассказ функционирует посредством постоянных срывов и диверсии - этот принцип распространяется на все: опасения и ожидания заключенных, привычные форматы восприятия читателя, клише «гуманистического» искупления и советского перевоспитания998. Минимальная «свобода» автора и читателя заключается в том, что их теперь объединяет еще один способ чтения - «через плечо» ошеломленного лагерного новичка, который на собственном горьком опыте познал соблазн нонконформизма. Суждение, в данном буквальном формате, - это способность проводить различия в прочтении, овладеть тактом, сохранять разные перспективы восприятия и множественные человеческие судьбы и учитывать альтернативные возможности. Суждение заключается не в том, чтобы судить и осуждать, а в предоставлении пространства свободы побежденным, их недостижимым человеческим потенциалам личного выбора, в возможности и признании мечтаний о выходе в заведомо безвыходной ситуации и в соответствии с тактиками ГУЛАГа. Тайна коммуникации в ГУЛАГе заключена в интонации, в исключительной неприводимости к основному сюжету999, в «маленьких успехах» обреченных. Рассказ также повествует о тактике элементарной неповторимости личности. Каждый из заключенных реагирует на глоток свободы, выбирая альтернативную тактику: самоубийство, членовредительство, непоколебимая тактика выживания бывалого очевидца ГУЛАГа - писателя и Федин амбивалентный урок о том, как раздвигаются границы зоны. Каждый из вариантов реакции представляет собой непредсказуемую форму самосуждения, личный выбор, который не согласуется с официозным овеществлением и порабощением «человеческого материала». Таким образом, рассказ «Сухим пайком» - это вовсе не «либеральная субъективность», которую некоторые историки так любят проклинать, а лиминальная1000 субъективность, которая лишь слегка, но в каком-то очень существенном месте гнет колючую проволоку лагеря. Шаламов осуществляет проработку1001 русских и советских клише, подобно тому как прорабатывают травму, заново переживая каждое слово, каждую фигуру речи.
Примечания
986 В этом подзаголовке обыгрывается английская версия называния рассказа Варлама Шаламова «Сухим пайком» - «Dry rations». - Прим. пер.
987 Эллиптическая конструкция - понятие в лингвистике, описывающее намеренный пропуск слов, несущественных для смысла выражения (эллипсис от др.-греч. ἔλλειψις - недостаток, опущение). Лингвисты различают множество видов эллипсисов: эллипсис глагольной группы, эллипсис именной группы, сравнительный эллипсис и т. д. - Прим. пер.
988 Шаламов В. Сухим пайком // Собрание сочинений. Т. 1. С. 73. Савельев объясняет, что даже если они выживут в лагере, то останутся больными людьми, страдая от бесконечных телесных болей и провалов памяти. И все же среди множества тяжелых дней у них будет несколько хороших, несколько почти счастливых дней, равных по количеству тем, которые заключенным удалось провести «филоня» в лагере.
989 Сервайвелист - от англ. «survivalist» - специалист по выживанию, участник движения по выживанию в сложных условиях, связанных с последствиями катастроф, военных конфликтов, террора, лагерного заключения и т. п. Литературный и сценарный тип персонажа-сервайвелиста, или «выживальщика», нередко встречается в произведениях, раскрывающих постапокалиптическую тематику: например, книги и фильмы о выживании немногих оставшихся в живых после ядерной воины, нашествия пришельцев или вселенской экологической катастрофы. Также сервайвелизм, или выживание, является профессиональным видом экстремального спорта, связанного с оттачиванием навыков поддержания жизни в индивидуальном или групповом формате в заданных трудных условиях (экстремально низкие температуры, отсутствие доступа к пресной воде и т. д.). К данному жанру отчасти относятся также телевизионные проекты и шоу: «Выжить любой ценой», «Робинзон», «Выжить в лесу» и т. п. - Прим. пер.
990 «״Кант“ - это широко распространенный лагерный термин. Обозначает он что-то вроде временного отдыха, не то что полный отдых (в таком случае говорят: он ״припухает“, ״припух“ на сегодня), а такую работу, при которой человек не выбивается из сил, легкую временную работу». Шаламов В. Кант // Собрание сочинений. Т. 1. С. 73.
991 Шаламов В. Сухим пайком // Собрание сочинений. Т. 1. С. 83. Перевод на английский язык мой.
992 Синявский А. Срез материала // Шаламовский сборник. Ч. 1. Вологда: Изд-во Института повышения квалификации и переподготовки педагогических кадров, 1994. С. 224-228.
993 Шаламов В. Сухим пайком // Собрание сочинений. Т. 1. С. 87.
994 Еще сильнее запутывая ситуацию, Федя сообщает в буквальном смысле правду, поскольку он взял одежду Ивана Ивановича и теперь оказывается «одетым по сезону». И, подобно безымянному осужденному в рассказе Савельева, он тоже «филонил» - в соответствии с обстоятельствами.
995 Я благодарна Леоне Токер за то, что она обратила мое внимание на это повторение на симпозиуме по ГУЛАГу, проходившем в Гарварде 5 ноября 2006 года.
996 В оригинальном англоязычном тексте здесь используется словосочетание «communal purification», очевидно, являющееся аналогом устойчивого выражения «ritual purification». Последнее в религиозных практиках, как правило, подразумевает совершение человеком обрядовых действий, выводящих его из состояния «ритуальной нечистоты» (например, омовение перед молитвой в исламе, погружение в речные воды в синто и т. д. и т. п.). Светлана Бойм, таким образом, вероятно, намекает на своеобразную секулярную или квазирелигиозную версию «общинного очищения», свойственную таким авторам лагерной прозы, как, например, Солженицын. - Прим. пер.
997 Vygotsky L. Art as Catharsis // The Psychology of Art. Cambridge, MA: MIT Press, 1971. P. 215. Еще один пример интересного рассмотрения «эстетического феномена Шаламова» см.: Волкова Е. В. Эстетический феномен Варлама Шаламова // Международные Шаламовские чтения 1997. С. 7-22, и то же: Парадоксы катарсиса Варлама Шаламова // Вопросы философии. 1996. № 11. С. 43-57.
998 Название «Сухим пайком» имеет синтаксическое сходство с другим высказыванием, в котором используется похожее наречное выражение, которое уместно применить и в данном случае: «Не хлебом единым жив человек».
999 Здесь вновь применяется термин Катерины Кларк «master-plot» («основной сюжет») - см. прим. к первой главе. - Прим. пер.
1000 Лиминальный - от лат. līmen «порог» - «пороговая величина», «пороговый», «переходный». Термин применяется в физиологии, неврологии и метафизике. Например, переходное состояние между двумя стадиями изменения психики человека. - Прим. пер.
1001 Здесь в оригинальном тексте присутствует устойчивое выражение - «to work through trauma». Это один из практических методов психоанализа, известный как «проработка» или «проработка травматического опыта». В научных публикациях по данной тематики также применяется выражение «проработка психотравмирующего события». Современные психоаналитики разрабатывают также методики самостоятельной проработки - без постоянного участия специалиста-психоаналитика. Осуществляющий такую практику пациент именуется «проработчиком». Варлам Шаламов, таким образом, - если использовать эту терминологию, - является проработчиком опыта ГУЛАГа. - Прим. пер.