Сергей Бондаренко. Граф Монте-Кристо в "Колымских рассказах"
Статья опубликована на сайте Общества Мемориал.
Граф Монте-Кристо в «Колымских рассказах»
1
Умение сидеть в тюрьме - искусство распоряжения избыточным временем. Книги, прочитанные в камере, не остаются в памяти. Следственный, камерный лимб - встреча героев, ещё не утративших свою индивидуальность, но постепенно отживающих её, отпускающих в прошлое. Возможность «прожить» время, не отпуская его в пустоту, становится предметом для медитации, мастерством.
Что же произошло? Как мы оказались здесь? Можем ли мы переосмыслить всё случившееся так, чтобы оно указало нам путь к спасению? Это переживание - камерное бардо, руководство по слушанию себя и тех, кто «может сидеть в тюрьме».
В камерный разговор вступают трое (четверо, с учетом рассказчика) - политкаторжанин Андреев, доктор Миролюбов и безымянный волоколамский механик. Каждый рассказывает самый яркий эпизод из своего прошлого, бескорыстно создавая для других «сниженный, преломлëнный» вариант <...> другого переживания жизни.
Истории механика и старого революционера едва намечены, а в центре внимания оказывается доктор Миролюбов - романтический герой в героическом повествовании. Запутавшийся, сбитый с толку ещё не начавшимся следствием, Миролюбов ищет совета у опытных соседей по камере. Один из тех, кто знает - бывший председатель общества политкаторжан, Андреев, может растолковать доктору Миролюбову причину его ареста. Как аббат Фариа из тюремной части романа Александра Дюма «Граф Монте-Кристо», Андреев может видеть сквозь время и пространство.
Андреев толкует Миролюбову его недавнее прошлое и настоящее: если он практикует в семье Путны, одного из военачальников круга Тухачевского, то в новой реальности 1937 года ему нет спасения - точно так же как нет спасения и для Эдмона Дантеса, заплывшего с письмом на Эльбу в 1815 году. И Дантес, и Миролюбов - жертвы чужого, реального и мнимого, бонапартизма, пешки в чьей-то политической игре, чьих-то чужих «больших планов». За всем этим наблюдает и комментирует рассказчик по имени Крист - далёкое созвучие к графу из старого французского романа.
2
Первое впечатление - сюжет «Монте-Кристо» возникает в тексте как метакомментарий, дополнительный слой смысла. В поэтике «Колымских рассказов» сюжетные элементы - детали, художественные и «бытовые», мигрируют из рассказа в рассказ, подчиняясь сложносочинённой авторской воле. Так внутри первого цикла мигрировали носки - из мусорной кучи в «Детских картинках» на ноги предателя Шестакова из «Сгущённого молока» (во втором рассказе носки становятся важной частью сюжета, провозвестником опасности, сигналом беды - они у Шестакова слишком хорошие). То же самое происходит и с романом Дюма: в рассказе «Медведи» повествователь «откладывает в сторону засаленный том “Монте-Кристо”», в «Ожерелье…» эта книга уже оказывает непосредственное влияние на понимание сюжета.
Общей рамкой к нему служат авторские апелляции к опыту Великой Французской революции - «знаменитым амальгаммам» - оксюморонам из политических и бытовых обвинений, сопровождавших кампании государственного террора. Где-то рядом, чуть за границами текста остается весь контекст советского термидора - со Сталиным в роли главного термидорианца, но, одновременно, и якобинским террором как прямой аналогии к Большому 1937-1938 гг. «Ожерелье княгини Гагариной» (хорошее название для бульварного романа - или сюжет для небольшого рассказа) собирает вокруг себя героев, по-разному прикоснувшихся к революции - от открывших её, как банку с мясными консервами, Волоколамского механика до радикального крымского террориста-бомбиста Андреева, участвовавшего в заготовке этих консервов. Тюремная камера оказывается местом ретроспекции, соотнесения этих времен - и масштабы событий смещаются, помещаются в другую систему мер и весов.
Истории объединены тонкой, едва заметной иронией обманутого ожидания. Андреев, конечно, идеалист - и потому вспоминает о взрыве бомбы как о самом значительном событии в жизни. Так же и механик обнаруживает мясо там, где всё должно было закончиться самым вегетарианским образом. Миролюбов, как и Андреев, берёт судьбу в свои руки - принимает поцелуй графини вместо графских денег. Но помимо параллельного монтажа самих признаний важна и конечная точка - всех их «революция» в конце концов привела в тюремную камеру.
Большая опасность минует Миролюбова - вместо смертного приговора он получает всего лишь 5 лет лагерей - спасение, знак времени. В тюремной реальности его история обретает связность, законченность (привилегия, недоступная большинству лагерных персонажей, распадающихся на многочисленных двойников, умирающих потерянными, среди обмолвок и недоговоренностей). Даже финал истории Миролюбова может быть оптимистическим, снабжённым особой, не-лагерной авторской моралью: «Это слишком русское счастье - радоваться, что невинному дали пять лет. Ведь могли бы дать десять, даже вышака». Миролюбов не теряет своей идентичности: работает доктором, выживает, возвращается на материк, умирает на воле.
3
История Миролюбова из «Ожерелья…» - специфически тюремный, растянутый во времени рассказ. Сам его характер, детализация, обстоятельства изложения связывают его с традицией вольного пересказа книжных историй, рОманов. «Романист замедляет темп рассказа…» и начинает повествование - как выглядела княгиня Гагарина, как галантно повёл себя князь, как юный студент выдержал главное в жизни испытание. РОманы, как известно, «тискают» и тискают именно для уплощения времени, для забвения и блатного дендистского удовольствия -- «похавать культуры».
Шаламовский троп - рассказчик рОманов - персонаж «Заклинателя змей» и «Боли», работает со схожим сюжетным стандартом: «Монте-Кристо» для него - обязательная программа, как «Отче наш». Это блатное «переосмысление» литературы, которую нужно (нежно и почти физиологически) «потискать», пощекотать нервы романтическим ощущением опасности, отторгая от себя более тяжёлые последствия столкновения с культурой (а, значит, и с самим собой). «Монте-Кристо» заигрывает с блатным пониманием дендизма. Граф и сам - известный аутло, неуловимый беглец, несправедливо пострадавший, сказочно богатый мститель со внешностью вампира. Граф и сам не спешит, растягивает месть на полтора увесистых тома (много могло бы получиться игральных карт из двух таких томов), «не частит». Его протеже, итальянский бандит Луиджи Вампа коротает время в пещере с заложниками за чтением «Записок о галльской войне» Юлия Цезаря.
Парадоксальное обаяние блатного дендизма в его показной непродуктивности, избыточности. Именно это, странным образом, сталкивает его с рассказчиком - именно эту территорию культуры он намеренно и последовательно отстаивает в своих рассказах. Блатные не устраивают «Афинских ночей». Шаламовский герой не приемлет для себя работы «романиста» - считает её падением.
Вместе с тем «Монте-Кристо» легко дрейфует между двумя этими полюсами: как материал он настолько же органичен для воровского мира, как набитая на груди цитата из Есенина с ошибкой. И он же, взятый в работу человеком другой культуры, становится «Ожерельем княгини Гагариной». Именно здесь эстетика замедленного, заполняемого рассказом опустошëнного времени, встречается с антимещанской, романтической стороной жизни - в историях Миролюбова и Андреева об ожерелье и бомбе оба героя действуют не из личной выгоды, выходят за границы самих себя.
За границу самого себя выходит и «Монте-Кристо» - Шаламов, который в отличие от блатных, прочитал его в книжной версии задолго до тюрьмы. Прочитанные в тюремной камере книги действительно не запоминаются. Перечитанные - совсем другая история.
*При написании использована статья Вольфганга Кисселя «Вор-джентльмен и щеголь-стукач. Эстетика зла в "Колымских рассказах" В. Шаламова» Russian Literature, Vol. 76, № 1-2, 2014.