Николай Добротворский. Лагерный язык Колымы
Статья магаданского журналиста Николая Добротворского была опубликована на сайте КОЛЫМА.RU 11.10.2018 и 28.10.2019 гг. Первая часть, вторая часть.
Шаламов был погружен в этот язык на протяжении многих лет.
_________
Лагерный язык Колымы
В 1930 - 1940-х годах Колыма была усыпана лагерями, как верхушка пирога маком, шутили заключенные. Конечно, шутили они сквозь слезы и боль, ведь существовать им приходилось в нечеловеческих условиях - буквально в холоде и голоде, когда любая болезнь, будь то обычная простуда или цинга, оказывалась смертельной. И в этом аду на земле, чтобы не забыться,
не сойти с ума, человек находил место творчеству. Мой рассказ о лагерном языке Колымы…
Край, где бананы не растут, лишь греют душу сопки
Писать стихи или умело рассказывать истории - для этого нужен хоть мало-мальский талант, а вот сложить поговорку или пословицу под силу любому человеку. Как рождались они за колючей проволокой на Колыме? В пример можно привести судьбу репрессированного Марка Гавриша, который в конце 1940-х годов попал на прииск близ поселка Ягодное.
В своих воспоминаниях он рассказывает, как осенью в Магадане вместе с другими заключенными погрузили его в грузовик, крытый двойным брезентом (и с отсеком для конвоя у заднего борта). И с остановками через каждые 150 километров доставили до Ягодного. По приезде в колымскую тайгу - дикое, необжитое место - у Марка Марковича родились строчки: «Бананы здесь не растут, лишь греют душу холодные сопки». В своих пословицах, подчеркивая суровый климат Колымы, многие заключенные упоминали и бананы, и ананасы с арбузами. Пример: от меня спрятать туза - все равно что найти на Колыме арбузА.
Сталинское мясо
До царя далеко, до Бога высоко - эту известную поговорку каторжан дополнили на Колыме в эпоху сталинских лагерей так: «До Бога высоко, до Москвы далеко, закон - тайга, а прокурор - медведь». В действительности в лагерях Колымы никто фактически не контролировал условия жизни и труда заключенных. Жили они в полуземлянках, отапливаемых в сорокаградусные морозы печками из жестяных бочек. Зека могли кормить месяцами одной только пересоленной и тухлой селедкой (к слову, в лагерях ее называли сталинским мясом). Поэтому на некоторых приисках (а заключенные на Колыме в основном занимались золотодобычей) случалось людоедство. Но ели не живых, а мертвых, срезая куски мяса с трупов. Болезни косили людей, как невидимые пули. По воспоминаниям репрессированных, случалось, одна только зима убивала больше половины этапа, прибывшего накануне осенью на какой-либо таежный прииск. И пожаловаться на невыносимые условия содержания заключенные не имели права. Но в некоторых лагерях зекам все же предоставляли возможность написать жалобу. Правда, щели у лагерных почтовых ящиков были заварены сваркой, и дальше забора особой зоны письма никуда не уходили.
Где бы ни работать, только бы не работать
Известное каждому изречение: против лома нет приема - также родилось за колючей проволокой (до середины 50-х годов прошлого века лом и кайло были основными орудиями труда на золотых приисках). Дальше будет еще труднее - любимая пословица бывалых зеков, которой они подбадривали новеньких, только что прибывших в лагеря. К примеру, когда зайдет разговор в лагерном бараке между «новобранцем» и опытным заключенным, так второй и скажет первому: мол, не переживай, у нас первые пять лет трудно, потом привыкают. Или на пересылке успокоит другой пословицей: дальше солнца не угонят, меньше триста не дадут (триста граммов - суточная пайка хлеба зэка, - прим. авт.)
А вот устойчивое выражение зеков: где бы ни работать, лишь бы не работать - в колымских лагерях стало любимым у всех: и уголовников, и политических заключенных, и осужденных за бытовые преступления.
По своим внутренним законам воры не должны были работать. Причем нигде - ни на воле, ни в лагере. Воры, уголовники, блатные, прибывшие отбывать свой срок на Колыму в 1930-е годы, часто говорили: «Я приехал сюда не пахать и косить, а выпить и закусить». Или поговаривали: «По фене ботаю - нигде не работаю».
По воспоминаниям репрессированных, в начале 30-х годов на Колыме условия содержания заключенных были щадящими: многие из них за усердный труд в действительности получали права на досрочное освобождение и хороший заработок. Зеки могли даже вызвать с Большой земли к себе на Колыму свои семьи. Охрана была относительно малочисленна, Колымская трасса охранялась слабо. Как вспоминает бывший репрессированный Колымы Иван Павлов, машины с грузами для приисков и поселков ездили без охраны. И снять по дороге пару ящиков или мешков с продуктами для воров было делом несложным. «Многие воровские шайки затерялись в Магадане - к тому времени небольшом городе. Бандитизм в нем стал обычным явлением. Воровские малины, контролировавшие различные районы города, выясняли между собой отношения с поножовщиной», - описывал северный край в начале 1930-х Иван Павлов.
Можно только удивляться, как в полувоенном регионе с названием Колыма открыто промышляли уголовники. Евгения Гинзбург в своем романе «Крутой маршрут» описала, как в Нагаевском районе Магадана на нее с ребенком напал грабитель. Хотел отобрать у женщины документы (чтобы исправить их для своей подруги и бежать с ней с Колымы). Но удостоверение личности Евгении Семеновны не подошло беглецу-уголовнику. Узнав к тому же, что он покусился на жизнь жены доктора, грабитель расстроился. Он сообщил своей несостоявшейся жертве, что по блатной конвенции ее муж является лицом неприкосновенным.
Здесь стоит отметить, что врачи среди уголовников ценились крайне высоко, так как могли приписать им болезнь, освободив тем самым от тяжелого физического труда, или перевести на более легкую работу. Это с начала освоения Колымы старые воры в лагерях не работали, держа в страхе обычных зеков. Но с конца 30-х тяжелые условия жизни заставили их пересмотреть свои воровские законы и пойти на контакт с лагерным начальством. Тогда они и стали работать старостами и бригадирами. Кто из уголовного мира не смог устроиться на такие блатные вакансии, вынужден был под давлением администрации лагерей идти вместе со всеми заключенными на прииски, лесоповал или в забой в шахту.
Условия труда на приисках Колымы были невыносимы. «Лучше летом у костра, чем зимой на солнце», - повторяли зеки. Восемь месяцев зимы им приходилось «руками разгребать пургу», добираясь из лагеря до прииска. А там нужно выполнять план - рыть 2 - 3-метровые ямы - так называемые шурфы. Обычный зимний день заключенных на прииске в колымской глубинке: 50 градусов мороза, сплюнь - упадет ледышка. Легкие сдавливает мороз, одежда из кусков стертой до дыр материи совсем не греет, а охрана заставляет рыть глубокие шурфы. Земля твердая, как гранит. В вырытые колодцы закладывают аммонит и взрывают. Взрыхленная таким образом земля ждет весны (чтобы оттаять и быть доставленной тачками до промывочных приборов). Вот зимой при скудном питании зеки часто и повторяли: где бы ни работать, лишь бы не работать - лишь бы не истратить последние силы, только бы не заболеть и не замерзнуть. Болезни от слабого иммунитета, вызванные недоеданием и антисанитарными условиями жизни и обморожения были главными причинами смерти колымских лагерников.
"Я живу без тоски и без горя, строю новый стране городок"
Колымские лагеря в СССР отличал экстремальный климат. В сталинскую эпоху в них были самая высокая смертность и крайне суровые условия заключения. Нередко осужденным после отбывания основного срока заключения вешали новые сроки и оставляли работать на рудниках и приисках. Таким способом полувоенная организация Колымы Дальстрой решала главную проблему территории - дефицит трудовых ресурсов. «Был бы человек, а статья для него найдется», - повторяли и зеки, и лагерные начальники. Другие шутили так: «Получил год, отсидел тринадцать месяцев и освободился досрочно».
По заверению бывших репрессированных, Колыма, как никакой другой регион, воспета в лагерных песнях и стихах. Сейчас многие колымчане не догадываются, что это шутливое высказывание обязано своим происхождением именно заключенным: Колыма, Колыма - чудная планета: девять месяцев зима, остальное - лето. Стоит отметить еще две песни, родившиеся на Дальнем Востоке в эпоху ГУЛАГа и разлетевшиеся вместе с освобожденными заключенными по всем уголкам СССР. И обе упоминают Магадан.
Первая - «Я помню тот Ванинский порт…»:
Я помню тот Ванинский порт
И вид парохода угрюмый,
Как шли мы по трапу на борт
В холодные мрачные трюмы.
На море спускался туман.
Ревела стихия морская.
Лежал впереди Магадан -
Столица колымского края.
Не песня, а жалобный крик
Из каждой груди вырывался.
«Прощай навсегда, «материк»! -
Хрипел пароход, надрывался.
От качки стонали зеки,
Обнявшись, как родные братья,
И только порой с языка
Срывались глухие проклятья:
- Будь проклята ты, Колыма,
Что названа чудной планетой,
Сойдешь поневоле с ума -
Оттуда возврата уж нету.
Пятьсот километров - тайга,
В тайге этой дикие звери,
Машины не ходят туда.
Бредут, спотыкаясь, олени,
Там смерть подружилась с цингой,
Набиты битком лазареты.
Напрасно и этой весной
Я жду от любимой ответа.
Не пишет она и не ждет,
И в светлые двери вокзала,
Я знаю, встречать не придет,
Как это она обещала.
Прощай, моя мать и жена!
Прощайте вы, милые дети!
Знать, горькую чашу до дна
Придется мне выпить на свете!
Вторая - «Близ колымского края»:
Я живу близ Охотского моря,
Где кончается Дальний Восток,
Я живу без нужды и без горя,
Строю новый в стране городок.
Вот окончится срок приговора,
Я с горами, с тайгой распрощусь
И в вагоне на поезде скором
Я к тебе, дорогая, примчусь,
Чтоб остаться навеки с тобою,
Беззаботно и радостно жить,
Любоваться твоей красотою
И колымскую жизнь позабыть.
На вопрос гостям Магадана, прожившим в столице Колымы несколько месяцев: «Что вас удивляет в городе?», однажды мне ответили так: «Быстро распространяются слухи. И поразительно - у некоторых магаданцев есть клички!».
Асфальт Тротуарович, Полтора Ивана и другие
Это явление можно назвать наследием лагерной Колымы, ведь многих, если не всех, кто попадал, как говорили, за забор, ждала участь получить кличку. Пожалуй, самая распространенная из них - Полтора Ивана. Давали ее всем, кто имел высокий рост и крепкое телосложение. Полтора Иваном мог стать и вор, и политический, и бытовик - любой заключенный, которому цеплялось это прозвище. Полтора Иванами называли и надзирателей или, к примеру, здоровенных амбалов-санитаров в лагерных больницах.
По воспоминаниям репрессированного Матвея Максимовича, отбывавшего свой срок на Колыме и в Якутии, в лагерях не многих звали по имени или одним отчеством, в основном только самых уважаемых. У остальных зеков были кликухи. Матвей Максимович так описал клички своего лагеря: «Были у нас и Майоры, и Полковники, и Доктора, были Профессор, Учитель. Думаю, пришло это к нам от блатных, которые, не без умысла, давным-давно забыли свои настоящие имена. Клички у них были не по профессиям, а скорее, по внешним признакам. Например, Карзубый - зубы не в порядке, Бешеный - лучше не подходи, нервнобольной, Фикса - с золотым зубом во рту, Чума - заразный, Чернуха - врун. Таких кличек было много».
Интересное перечисление лагерных кличек сталинской эпохи дает Жак Росси - француз, проживший в лагерях ГУЛАГа больше двадцати лет. А конкретнее - презрительных кличек людей, плохо приспособленных к тюремно-лагерной жизни. Как правило, их давали тем, кто не относился к так называемому блатному миру уголовников. Кличку Асфальт Тротуарович чаще всего получал какой-нибудь инженер, Баклажан Помидорович - выходец с Кавказа, Сидор Поликарпович - любой славянин с продуктовым запасом. Интеллигент в лагере рисковал получить прозвище Уксус Помидорович, а Фан Фанычем обзывали какого-нибудь заносчивого зека.
От фени, как от дребедени, не скрыться, не отмыться
Советская система исправительных трудовых лагерей смешивала людей всех профессий и национальностей, а также нарушителей статей Уголовного кодекса. Артисты и художники, профессора и рабочие, врачи и инженеры, осужденные по политическим статьям, сливались в лагерных бараках с отпетыми убийцами, грабителями, ворами и насильниками. При этом жизнь за колючей проволокой была поделена на своих - вхожих в блатной мир уголовников - и чужих - всех остальных.
Заключенные вынуждены были знакомиться и общаться друг с другом. Первое, что удивляло обычных людей, попавших в лагерь, - речь представителей криминального мира. Разговаривали они между собой на каком-то ломаном русском языке, неизвестном наречии, смешивая с привычными слуху словами еврейские, немецкие, английские, цыганские и татарские. Все это еще разбавлялось матерщиной. А называлось блатным жаргоном, феней, языком воров или музыкой (ударение на второй слог).
По воспоминаниям известного актера и режиссера Вацлава Дворжецкого, прошедшего через сталинские лагеря на Кольском полуострове, блатной жаргон был заразой для всех заключенных. Атмосфера лагеря засасывала каждого, и даже хорошо воспитанным было трудно сохранить себя в повседневном длительном общении с преступниками. Вацлав Янович описал в своей книге, что театр в его лагере вел непрерывный бой за культуру и чистоту языка. Но в самой труппе интеллигентных людей было только 15 актеров, остальные - уголовники. «Не всегда удавалось преодолевать привычки, манеры, сложности речи у наших самодеятельных артистов, - описывал ситуацию в своих воспоминаниях Вацлав Дворжецкий. - Однажды в «Хирургии» Чехова исполнитель роли врача «оговорился», вызвав восторженную реакцию зрителей. Вырывая зуб у Дьячка, он должен был сказать: «Это тебе, брат, не на клиросе читать!». А актер громко и темпераментно воскликнул: «Это тебе, бл.., не на крылосе читать!». Гром аплодисментов! Матросы в массовке «Разлома» яростно матерились! Было очень органично...».
Многие заключенные в лагере, включая интеллигентных людей, забывали русский язык. И уже после освобождения с трудом расставались с блатной феней - профессиональным языком уголовников, которые, как заверяют исследователи, поддерживали его жизнь исключительно для отождествления своих в преступном мире. Но если убрать нецензурную брань, блатной жаргон представляет собой достаточно самобытный и интересный язык. Свидетельство этому - стихотворение писателя Сергея Тхоржевского, написанное им в одном из гулаговских лагерей:
На смерть блатного
Ты врезал дубаря,
ты сквозанул с концами
Туда, где никому не надо ксив, -
В одну хавиру вместе с фраерами,
У Господа прощенье закосив.
И всю дорогу с почерка горя,
Нигде не раскололся ты ни разу.
Мы за тебя всегда держали мазу,
Так что ж ты оборвался втихаря!
Стоим на цирлах без вина косые.
Но как ни жмись и как ни шестери,
На кичу попадешь на сухари,
И негде нам права качать в России.
Как ни темни, а все одно - хана.
О чем тут ботать!
Подзашла малина,
Окончен фарт,
начнем тянуть резину,
Пока придется следом покопать.
А ты кимаришь,
ты теперь в законе.
Разбейте понт!
Идет последнийшмон,
Бочата, сдрючим,
но никто не тронет
На рыжей паутинке чертогон.
А вот еще пример лагерного фольклора - отрывок из переделанной басни Ивана Крылова:
Ворона сыр у фраера (не вора)
помыла (украла)
И села гужеваться (наслаждаться)
на суку.
В тот час в бур (барак усиленного режима)
вели лису.
Лиса из-под конвоя
подорвала (убежала),
К вороне подканала (подбежала)
И ботает (говорит)
такие ей слова:
«Красючка ты у нас,
свободки не видать
(такая клятва),
Кабы ты петь могла,
была бы ты паханша наша…».
Разрушая все законы языка
«Эй, парикмахер, задолбали твои парашютисты!» - мог кричать с нижних нар соседу сверху какой-нибудь зек. Здесь парикмахер на блатном жаргоне - голодный колхозник, получивший 10 лет лагерей за то, что обстригал колосья пшеницы на полях. Парашютист - клоп, падающий с верхних нар на человека, лежащего на нижних. Но слова эти получили массовое распространение только в ХХ веке. Учителя и профессора - люди науки, попадавшие в сталинские лагеря, замечали сразу - одна часть происхождения слов блатного жаргона корнями уходит в русскую историю (к примеру, слово бабки - это не что иное, как снопы на полях. Крестьяне в царской России так и мерили свои урожаи - бабками). Другая часть языка уголовного мира состоит из переделанных иностранных слов (к примеру, шарамыжник - от французского «шерами», или шопошник - магазинный вор, от английского «шоп»). При этом блатной жаргон попирал все законы русской речи.
Академик Дмитрий Лихачев крупный советский и российский филолог, в свое время прошел Соловки, строил Беломорканал. Через несколько лет после освобождения из сталинских лагерей он опубликовал статью «Черты первобытного примитивизма воров-ской речи», в которой возмущался: «Воровская речь, с точки зрения семантики, разрушает семантику, с точки зрения синтаксиса, разрушает синтаксис, с точки зрения морфологии, разрушает морфологию, с точки же зрения языка вообще она - явление резко отрицательное». И действительно, блатной язык не поддается каким-либо правилам и законам. Дмитрий Лихачев, похоже, был прав, сравнив его с примитивной, эмоциональной речью.
Вместо слов у преступников словосочетания и целые выражения (когти рвать - убегать, горбатого лепить - обманывать). Кругом вспомогательные глаголы (сделать связку - вместо связать, делать кражу - вместо красть). И нередко одно слово в блатном жаргоне, как иероглиф, имеет множество значений. Может быть, поэтому Дмитрий Лихачев отметил такую особенность воров - они разговаривают друг с другом намеками, понимают друг друга с полуслова.
Изобретатели жаргона
Как отмечает лингвист профессор Михаил Грачев, наиболее отчетливо блатной жаргон заметен с конца ХIХ века. А массово стал переходить в общенародный русский язык после революции 1917 года. Кстати, после Гражданской войны в России на слова из воровского лексикона была даже мода, особенно в среде рабочей молодежи. Еще стоить отметить, что своими корнями блатной жаргон уходит аж к XV веку, когда на Русь переселилось большое количество греков и стало заниматься торговлей. Русские люди называли греческих торгашей афинянами (по названию греческого города Афины). Чуть позже офинеями или офенями на Руси стали величать всех бродячих торговцев-коробейников (торгующих галантереей, ширпотребом), иконо- и книготорговцев, всевозможных скупщиков-перекупщиков. Возможно, чтобы скрыть информацию о товаре, условии сделок от посторонних ушей, а может быть, чтобы обмануть покупателя, офени стали использовать тайный язык. Исследователи подмечают, что из неприкаянных бродячих торговцев нередко рождались преступники. Так постепенно язык офеней и стал блатным жаргоном.
Выражение: ботать по фене - это не что иное, как болтать на блатном жаргоне. Из слова болтать просто когда-то убрали букву «л» (убирать буквы, звуки - один из способов маскировать слова). Есть еще один прием, которым достигается неузнаваемость слов в блатной фене, - частичное изменение звуков в слове. Ярким примером этому служит слово из блатного жаргона «хаза» - потайная воровская квартира. А произошло это название от английского «хаус» - дом. Или слово «параша», обозначающее в лагерях слух, молву или новость, родилось, скорее всего, от «пэраш» из древнееврейского языка (обозначает толковать, комментировать). В действительности в лагерях происходило чудо столпотворения языков: парашстритом (на английский манер), или парашенштрассе (на немецкий) называли дорожки в лагерях от бараков до столовых, на которых заключенные могли обмениваться новостями.
Ну а сама Колыма привнесла в лагерный язык название шапке-ушанке зеков - колымка. Колымками также называли самодельные лампы из консервных банок (с фитилями), которыми освещали лагерные бараки. К слову, сам лагерный барак в эпоху ГУЛАГа именовали сталинской дачей (или санаторием, курортом). Зеки повсеместно подшучивали над советской властью. К примеру, могли встретить новичка «на даче» такими словами: «У нас тут коммунизм - ничего вашего не будет!», и отобрать личные вещи.
Моральный аспект
Еще в 1933 году Дмитрий Лихачев писал, что слова воровской речи характерны своей необычайной экспансией и способностью распространяться далеко за пределы воровской среды. Сегодня многие россияне в своей повседневной речи используют слова, даже не подозревая, что они из блатной фени (стрельнуть, тянуть резину, пацан, лады, лафа, кумекать, кореш, житуха, заначка и др.).
Такая своеобразная прописка воровских слов в русском языке произошла благодаря сталинским лагерям. В них миллионы людей жили бок о бок с отпетыми убийцами, насильниками, разбойниками и ворами, волей-неволей перенимая от них блатной жаргон. А потом эти люди после освобождения разъезжались по разным уголкам Советского Союза, неся в народные массы новые слова. В блатном жаргоне как явлении нет ничего страшного. Ужасы начинаются тогда, когда вместе с языком уголовников распространяется их преступное мировосприятие, идеология.
…Вот поэтому так ужасался один из узников гулаговских лагерей Иван Башкирев: «Моральные последствия сталинской эпохи ужасны. Блатной жаргон, блатная психология, блатные нравы, как гнойная вонючая жидкость, просачивалисьв миллионы семей. И вместе с этим было огрубление нравов, шла деморализация и росла преступность».
Шаламов был погружен в этот язык на протяжении многих лет.
_________
Лагерный язык Колымы
В 1930 - 1940-х годах Колыма была усыпана лагерями, как верхушка пирога маком, шутили заключенные. Конечно, шутили они сквозь слезы и боль, ведь существовать им приходилось в нечеловеческих условиях - буквально в холоде и голоде, когда любая болезнь, будь то обычная простуда или цинга, оказывалась смертельной. И в этом аду на земле, чтобы не забыться,
не сойти с ума, человек находил место творчеству. Мой рассказ о лагерном языке Колымы…
Край, где бананы не растут, лишь греют душу сопки
Писать стихи или умело рассказывать истории - для этого нужен хоть мало-мальский талант, а вот сложить поговорку или пословицу под силу любому человеку. Как рождались они за колючей проволокой на Колыме? В пример можно привести судьбу репрессированного Марка Гавриша, который в конце 1940-х годов попал на прииск близ поселка Ягодное.
В своих воспоминаниях он рассказывает, как осенью в Магадане вместе с другими заключенными погрузили его в грузовик, крытый двойным брезентом (и с отсеком для конвоя у заднего борта). И с остановками через каждые 150 километров доставили до Ягодного. По приезде в колымскую тайгу - дикое, необжитое место - у Марка Марковича родились строчки: «Бананы здесь не растут, лишь греют душу холодные сопки». В своих пословицах, подчеркивая суровый климат Колымы, многие заключенные упоминали и бананы, и ананасы с арбузами. Пример: от меня спрятать туза - все равно что найти на Колыме арбузА.
Сталинское мясо
До царя далеко, до Бога высоко - эту известную поговорку каторжан дополнили на Колыме в эпоху сталинских лагерей так: «До Бога высоко, до Москвы далеко, закон - тайга, а прокурор - медведь». В действительности в лагерях Колымы никто фактически не контролировал условия жизни и труда заключенных. Жили они в полуземлянках, отапливаемых в сорокаградусные морозы печками из жестяных бочек. Зека могли кормить месяцами одной только пересоленной и тухлой селедкой (к слову, в лагерях ее называли сталинским мясом). Поэтому на некоторых приисках (а заключенные на Колыме в основном занимались золотодобычей) случалось людоедство. Но ели не живых, а мертвых, срезая куски мяса с трупов. Болезни косили людей, как невидимые пули. По воспоминаниям репрессированных, случалось, одна только зима убивала больше половины этапа, прибывшего накануне осенью на какой-либо таежный прииск. И пожаловаться на невыносимые условия содержания заключенные не имели права. Но в некоторых лагерях зекам все же предоставляли возможность написать жалобу. Правда, щели у лагерных почтовых ящиков были заварены сваркой, и дальше забора особой зоны письма никуда не уходили.
Где бы ни работать, только бы не работать
Известное каждому изречение: против лома нет приема - также родилось за колючей проволокой (до середины 50-х годов прошлого века лом и кайло были основными орудиями труда на золотых приисках). Дальше будет еще труднее - любимая пословица бывалых зеков, которой они подбадривали новеньких, только что прибывших в лагеря. К примеру, когда зайдет разговор в лагерном бараке между «новобранцем» и опытным заключенным, так второй и скажет первому: мол, не переживай, у нас первые пять лет трудно, потом привыкают. Или на пересылке успокоит другой пословицей: дальше солнца не угонят, меньше триста не дадут (триста граммов - суточная пайка хлеба зэка, - прим. авт.)
А вот устойчивое выражение зеков: где бы ни работать, лишь бы не работать - в колымских лагерях стало любимым у всех: и уголовников, и политических заключенных, и осужденных за бытовые преступления.
По своим внутренним законам воры не должны были работать. Причем нигде - ни на воле, ни в лагере. Воры, уголовники, блатные, прибывшие отбывать свой срок на Колыму в 1930-е годы, часто говорили: «Я приехал сюда не пахать и косить, а выпить и закусить». Или поговаривали: «По фене ботаю - нигде не работаю».
По воспоминаниям репрессированных, в начале 30-х годов на Колыме условия содержания заключенных были щадящими: многие из них за усердный труд в действительности получали права на досрочное освобождение и хороший заработок. Зеки могли даже вызвать с Большой земли к себе на Колыму свои семьи. Охрана была относительно малочисленна, Колымская трасса охранялась слабо. Как вспоминает бывший репрессированный Колымы Иван Павлов, машины с грузами для приисков и поселков ездили без охраны. И снять по дороге пару ящиков или мешков с продуктами для воров было делом несложным. «Многие воровские шайки затерялись в Магадане - к тому времени небольшом городе. Бандитизм в нем стал обычным явлением. Воровские малины, контролировавшие различные районы города, выясняли между собой отношения с поножовщиной», - описывал северный край в начале 1930-х Иван Павлов.
Можно только удивляться, как в полувоенном регионе с названием Колыма открыто промышляли уголовники. Евгения Гинзбург в своем романе «Крутой маршрут» описала, как в Нагаевском районе Магадана на нее с ребенком напал грабитель. Хотел отобрать у женщины документы (чтобы исправить их для своей подруги и бежать с ней с Колымы). Но удостоверение личности Евгении Семеновны не подошло беглецу-уголовнику. Узнав к тому же, что он покусился на жизнь жены доктора, грабитель расстроился. Он сообщил своей несостоявшейся жертве, что по блатной конвенции ее муж является лицом неприкосновенным.
Здесь стоит отметить, что врачи среди уголовников ценились крайне высоко, так как могли приписать им болезнь, освободив тем самым от тяжелого физического труда, или перевести на более легкую работу. Это с начала освоения Колымы старые воры в лагерях не работали, держа в страхе обычных зеков. Но с конца 30-х тяжелые условия жизни заставили их пересмотреть свои воровские законы и пойти на контакт с лагерным начальством. Тогда они и стали работать старостами и бригадирами. Кто из уголовного мира не смог устроиться на такие блатные вакансии, вынужден был под давлением администрации лагерей идти вместе со всеми заключенными на прииски, лесоповал или в забой в шахту.
Условия труда на приисках Колымы были невыносимы. «Лучше летом у костра, чем зимой на солнце», - повторяли зеки. Восемь месяцев зимы им приходилось «руками разгребать пургу», добираясь из лагеря до прииска. А там нужно выполнять план - рыть 2 - 3-метровые ямы - так называемые шурфы. Обычный зимний день заключенных на прииске в колымской глубинке: 50 градусов мороза, сплюнь - упадет ледышка. Легкие сдавливает мороз, одежда из кусков стертой до дыр материи совсем не греет, а охрана заставляет рыть глубокие шурфы. Земля твердая, как гранит. В вырытые колодцы закладывают аммонит и взрывают. Взрыхленная таким образом земля ждет весны (чтобы оттаять и быть доставленной тачками до промывочных приборов). Вот зимой при скудном питании зеки часто и повторяли: где бы ни работать, лишь бы не работать - лишь бы не истратить последние силы, только бы не заболеть и не замерзнуть. Болезни от слабого иммунитета, вызванные недоеданием и антисанитарными условиями жизни и обморожения были главными причинами смерти колымских лагерников.
"Я живу без тоски и без горя, строю новый стране городок"
Колымские лагеря в СССР отличал экстремальный климат. В сталинскую эпоху в них были самая высокая смертность и крайне суровые условия заключения. Нередко осужденным после отбывания основного срока заключения вешали новые сроки и оставляли работать на рудниках и приисках. Таким способом полувоенная организация Колымы Дальстрой решала главную проблему территории - дефицит трудовых ресурсов. «Был бы человек, а статья для него найдется», - повторяли и зеки, и лагерные начальники. Другие шутили так: «Получил год, отсидел тринадцать месяцев и освободился досрочно».
По заверению бывших репрессированных, Колыма, как никакой другой регион, воспета в лагерных песнях и стихах. Сейчас многие колымчане не догадываются, что это шутливое высказывание обязано своим происхождением именно заключенным: Колыма, Колыма - чудная планета: девять месяцев зима, остальное - лето. Стоит отметить еще две песни, родившиеся на Дальнем Востоке в эпоху ГУЛАГа и разлетевшиеся вместе с освобожденными заключенными по всем уголкам СССР. И обе упоминают Магадан.
Первая - «Я помню тот Ванинский порт…»:
Я помню тот Ванинский порт
И вид парохода угрюмый,
Как шли мы по трапу на борт
В холодные мрачные трюмы.
На море спускался туман.
Ревела стихия морская.
Лежал впереди Магадан -
Столица колымского края.
Не песня, а жалобный крик
Из каждой груди вырывался.
«Прощай навсегда, «материк»! -
Хрипел пароход, надрывался.
От качки стонали зеки,
Обнявшись, как родные братья,
И только порой с языка
Срывались глухие проклятья:
- Будь проклята ты, Колыма,
Что названа чудной планетой,
Сойдешь поневоле с ума -
Оттуда возврата уж нету.
Пятьсот километров - тайга,
В тайге этой дикие звери,
Машины не ходят туда.
Бредут, спотыкаясь, олени,
Там смерть подружилась с цингой,
Набиты битком лазареты.
Напрасно и этой весной
Я жду от любимой ответа.
Не пишет она и не ждет,
И в светлые двери вокзала,
Я знаю, встречать не придет,
Как это она обещала.
Прощай, моя мать и жена!
Прощайте вы, милые дети!
Знать, горькую чашу до дна
Придется мне выпить на свете!
Вторая - «Близ колымского края»:
Я живу близ Охотского моря,
Где кончается Дальний Восток,
Я живу без нужды и без горя,
Строю новый в стране городок.
Вот окончится срок приговора,
Я с горами, с тайгой распрощусь
И в вагоне на поезде скором
Я к тебе, дорогая, примчусь,
Чтоб остаться навеки с тобою,
Беззаботно и радостно жить,
Любоваться твоей красотою
И колымскую жизнь позабыть.
На вопрос гостям Магадана, прожившим в столице Колымы несколько месяцев: «Что вас удивляет в городе?», однажды мне ответили так: «Быстро распространяются слухи. И поразительно - у некоторых магаданцев есть клички!».
Асфальт Тротуарович, Полтора Ивана и другие
Это явление можно назвать наследием лагерной Колымы, ведь многих, если не всех, кто попадал, как говорили, за забор, ждала участь получить кличку. Пожалуй, самая распространенная из них - Полтора Ивана. Давали ее всем, кто имел высокий рост и крепкое телосложение. Полтора Иваном мог стать и вор, и политический, и бытовик - любой заключенный, которому цеплялось это прозвище. Полтора Иванами называли и надзирателей или, к примеру, здоровенных амбалов-санитаров в лагерных больницах.
По воспоминаниям репрессированного Матвея Максимовича, отбывавшего свой срок на Колыме и в Якутии, в лагерях не многих звали по имени или одним отчеством, в основном только самых уважаемых. У остальных зеков были кликухи. Матвей Максимович так описал клички своего лагеря: «Были у нас и Майоры, и Полковники, и Доктора, были Профессор, Учитель. Думаю, пришло это к нам от блатных, которые, не без умысла, давным-давно забыли свои настоящие имена. Клички у них были не по профессиям, а скорее, по внешним признакам. Например, Карзубый - зубы не в порядке, Бешеный - лучше не подходи, нервнобольной, Фикса - с золотым зубом во рту, Чума - заразный, Чернуха - врун. Таких кличек было много».
Интересное перечисление лагерных кличек сталинской эпохи дает Жак Росси - француз, проживший в лагерях ГУЛАГа больше двадцати лет. А конкретнее - презрительных кличек людей, плохо приспособленных к тюремно-лагерной жизни. Как правило, их давали тем, кто не относился к так называемому блатному миру уголовников. Кличку Асфальт Тротуарович чаще всего получал какой-нибудь инженер, Баклажан Помидорович - выходец с Кавказа, Сидор Поликарпович - любой славянин с продуктовым запасом. Интеллигент в лагере рисковал получить прозвище Уксус Помидорович, а Фан Фанычем обзывали какого-нибудь заносчивого зека.
От фени, как от дребедени, не скрыться, не отмыться
Советская система исправительных трудовых лагерей смешивала людей всех профессий и национальностей, а также нарушителей статей Уголовного кодекса. Артисты и художники, профессора и рабочие, врачи и инженеры, осужденные по политическим статьям, сливались в лагерных бараках с отпетыми убийцами, грабителями, ворами и насильниками. При этом жизнь за колючей проволокой была поделена на своих - вхожих в блатной мир уголовников - и чужих - всех остальных.
Заключенные вынуждены были знакомиться и общаться друг с другом. Первое, что удивляло обычных людей, попавших в лагерь, - речь представителей криминального мира. Разговаривали они между собой на каком-то ломаном русском языке, неизвестном наречии, смешивая с привычными слуху словами еврейские, немецкие, английские, цыганские и татарские. Все это еще разбавлялось матерщиной. А называлось блатным жаргоном, феней, языком воров или музыкой (ударение на второй слог).
По воспоминаниям известного актера и режиссера Вацлава Дворжецкого, прошедшего через сталинские лагеря на Кольском полуострове, блатной жаргон был заразой для всех заключенных. Атмосфера лагеря засасывала каждого, и даже хорошо воспитанным было трудно сохранить себя в повседневном длительном общении с преступниками. Вацлав Янович описал в своей книге, что театр в его лагере вел непрерывный бой за культуру и чистоту языка. Но в самой труппе интеллигентных людей было только 15 актеров, остальные - уголовники. «Не всегда удавалось преодолевать привычки, манеры, сложности речи у наших самодеятельных артистов, - описывал ситуацию в своих воспоминаниях Вацлав Дворжецкий. - Однажды в «Хирургии» Чехова исполнитель роли врача «оговорился», вызвав восторженную реакцию зрителей. Вырывая зуб у Дьячка, он должен был сказать: «Это тебе, брат, не на клиросе читать!». А актер громко и темпераментно воскликнул: «Это тебе, бл.., не на крылосе читать!». Гром аплодисментов! Матросы в массовке «Разлома» яростно матерились! Было очень органично...».
Многие заключенные в лагере, включая интеллигентных людей, забывали русский язык. И уже после освобождения с трудом расставались с блатной феней - профессиональным языком уголовников, которые, как заверяют исследователи, поддерживали его жизнь исключительно для отождествления своих в преступном мире. Но если убрать нецензурную брань, блатной жаргон представляет собой достаточно самобытный и интересный язык. Свидетельство этому - стихотворение писателя Сергея Тхоржевского, написанное им в одном из гулаговских лагерей:
На смерть блатного
Ты врезал дубаря,
ты сквозанул с концами
Туда, где никому не надо ксив, -
В одну хавиру вместе с фраерами,
У Господа прощенье закосив.
И всю дорогу с почерка горя,
Нигде не раскололся ты ни разу.
Мы за тебя всегда держали мазу,
Так что ж ты оборвался втихаря!
Стоим на цирлах без вина косые.
Но как ни жмись и как ни шестери,
На кичу попадешь на сухари,
И негде нам права качать в России.
Как ни темни, а все одно - хана.
О чем тут ботать!
Подзашла малина,
Окончен фарт,
начнем тянуть резину,
Пока придется следом покопать.
А ты кимаришь,
ты теперь в законе.
Разбейте понт!
Идет последнийшмон,
Бочата, сдрючим,
но никто не тронет
На рыжей паутинке чертогон.
А вот еще пример лагерного фольклора - отрывок из переделанной басни Ивана Крылова:
Ворона сыр у фраера (не вора)
помыла (украла)
И села гужеваться (наслаждаться)
на суку.
В тот час в бур (барак усиленного режима)
вели лису.
Лиса из-под конвоя
подорвала (убежала),
К вороне подканала (подбежала)
И ботает (говорит)
такие ей слова:
«Красючка ты у нас,
свободки не видать
(такая клятва),
Кабы ты петь могла,
была бы ты паханша наша…».
Разрушая все законы языка
«Эй, парикмахер, задолбали твои парашютисты!» - мог кричать с нижних нар соседу сверху какой-нибудь зек. Здесь парикмахер на блатном жаргоне - голодный колхозник, получивший 10 лет лагерей за то, что обстригал колосья пшеницы на полях. Парашютист - клоп, падающий с верхних нар на человека, лежащего на нижних. Но слова эти получили массовое распространение только в ХХ веке. Учителя и профессора - люди науки, попадавшие в сталинские лагеря, замечали сразу - одна часть происхождения слов блатного жаргона корнями уходит в русскую историю (к примеру, слово бабки - это не что иное, как снопы на полях. Крестьяне в царской России так и мерили свои урожаи - бабками). Другая часть языка уголовного мира состоит из переделанных иностранных слов (к примеру, шарамыжник - от французского «шерами», или шопошник - магазинный вор, от английского «шоп»). При этом блатной жаргон попирал все законы русской речи.
Академик Дмитрий Лихачев крупный советский и российский филолог, в свое время прошел Соловки, строил Беломорканал. Через несколько лет после освобождения из сталинских лагерей он опубликовал статью «Черты первобытного примитивизма воров-ской речи», в которой возмущался: «Воровская речь, с точки зрения семантики, разрушает семантику, с точки зрения синтаксиса, разрушает синтаксис, с точки зрения морфологии, разрушает морфологию, с точки же зрения языка вообще она - явление резко отрицательное». И действительно, блатной язык не поддается каким-либо правилам и законам. Дмитрий Лихачев, похоже, был прав, сравнив его с примитивной, эмоциональной речью.
Вместо слов у преступников словосочетания и целые выражения (когти рвать - убегать, горбатого лепить - обманывать). Кругом вспомогательные глаголы (сделать связку - вместо связать, делать кражу - вместо красть). И нередко одно слово в блатном жаргоне, как иероглиф, имеет множество значений. Может быть, поэтому Дмитрий Лихачев отметил такую особенность воров - они разговаривают друг с другом намеками, понимают друг друга с полуслова.
Изобретатели жаргона
Как отмечает лингвист профессор Михаил Грачев, наиболее отчетливо блатной жаргон заметен с конца ХIХ века. А массово стал переходить в общенародный русский язык после революции 1917 года. Кстати, после Гражданской войны в России на слова из воровского лексикона была даже мода, особенно в среде рабочей молодежи. Еще стоить отметить, что своими корнями блатной жаргон уходит аж к XV веку, когда на Русь переселилось большое количество греков и стало заниматься торговлей. Русские люди называли греческих торгашей афинянами (по названию греческого города Афины). Чуть позже офинеями или офенями на Руси стали величать всех бродячих торговцев-коробейников (торгующих галантереей, ширпотребом), иконо- и книготорговцев, всевозможных скупщиков-перекупщиков. Возможно, чтобы скрыть информацию о товаре, условии сделок от посторонних ушей, а может быть, чтобы обмануть покупателя, офени стали использовать тайный язык. Исследователи подмечают, что из неприкаянных бродячих торговцев нередко рождались преступники. Так постепенно язык офеней и стал блатным жаргоном.
Выражение: ботать по фене - это не что иное, как болтать на блатном жаргоне. Из слова болтать просто когда-то убрали букву «л» (убирать буквы, звуки - один из способов маскировать слова). Есть еще один прием, которым достигается неузнаваемость слов в блатной фене, - частичное изменение звуков в слове. Ярким примером этому служит слово из блатного жаргона «хаза» - потайная воровская квартира. А произошло это название от английского «хаус» - дом. Или слово «параша», обозначающее в лагерях слух, молву или новость, родилось, скорее всего, от «пэраш» из древнееврейского языка (обозначает толковать, комментировать). В действительности в лагерях происходило чудо столпотворения языков: парашстритом (на английский манер), или парашенштрассе (на немецкий) называли дорожки в лагерях от бараков до столовых, на которых заключенные могли обмениваться новостями.
Ну а сама Колыма привнесла в лагерный язык название шапке-ушанке зеков - колымка. Колымками также называли самодельные лампы из консервных банок (с фитилями), которыми освещали лагерные бараки. К слову, сам лагерный барак в эпоху ГУЛАГа именовали сталинской дачей (или санаторием, курортом). Зеки повсеместно подшучивали над советской властью. К примеру, могли встретить новичка «на даче» такими словами: «У нас тут коммунизм - ничего вашего не будет!», и отобрать личные вещи.
Моральный аспект
Еще в 1933 году Дмитрий Лихачев писал, что слова воровской речи характерны своей необычайной экспансией и способностью распространяться далеко за пределы воровской среды. Сегодня многие россияне в своей повседневной речи используют слова, даже не подозревая, что они из блатной фени (стрельнуть, тянуть резину, пацан, лады, лафа, кумекать, кореш, житуха, заначка и др.).
Такая своеобразная прописка воровских слов в русском языке произошла благодаря сталинским лагерям. В них миллионы людей жили бок о бок с отпетыми убийцами, насильниками, разбойниками и ворами, волей-неволей перенимая от них блатной жаргон. А потом эти люди после освобождения разъезжались по разным уголкам Советского Союза, неся в народные массы новые слова. В блатном жаргоне как явлении нет ничего страшного. Ужасы начинаются тогда, когда вместе с языком уголовников распространяется их преступное мировосприятие, идеология.
…Вот поэтому так ужасался один из узников гулаговских лагерей Иван Башкирев: «Моральные последствия сталинской эпохи ужасны. Блатной жаргон, блатная психология, блатные нравы, как гнойная вонючая жидкость, просачивалисьв миллионы семей. И вместе с этим было огрубление нравов, шла деморализация и росла преступность».