Ивана Перушко-Виндакиевич. Лагерная проза Карла Штайнера (начало)
Автор статьи, русистка, доцент кафедры восточнославянских языков и литератур философского факультета Загребского университета, Хорватия, находит параллели между лагерной прозой и литературными установками югославского узника сталинских лагерей Карла Штайнера и Варлама Шаламова. Книгу Штайнера я не читал, так что сказать ничего не могу. Кому интересно, вот статья о нем на сайте GoArctic.
Опубликовано в сборнике "Категории воля и принуждение в славянских культурах", ― М.: Институт славяноведения РАН, 2019. Электронная версия - на сайте Института славяноведения РАН.
__________
Лагерная проза Карла Штайнера. «7000 дней в ГУЛАГе» между волей и принуждением
Почему животное убегает, дрожит и хочет скрыться?
Потому что оно - всецело воля к жизни, а в качестве такой подвержено смерти и желает выиграть время. Таков же точно по своей природе и человек.
Величайшее из зол, худшее из всего, что только может грозить ему, это смерть, величайший страх - это страх смерти.
Ничто столь неодолимо не побуждает нас к живейшему участию, как если другой подвергается смертельной опасности.
Нет ничего ужаснее, чем смертная казнь.
А. Шопенгауэр «Мир как воля и представление»
Свобода и воля
Свобода и воля - основные философские категории, которые можно считать моделями взаимоотношений человека с обществом. Философская мысль, начиная с Гегеля, Канта, Шопенгауэра, Ницше и Бердяева, имела различные подходы к этим понятиям и по-разному трактовала их взаимосвязь. Эти понятия особенно важны для русской культуры, о чем свидетельствуют многочисленные исследовательские труды в области философии, литературы и языка. Специфика этих двух концептов отражается и в русском языке, в котором понятия свободы и воли перекликаются. В толковом словаре Даля воля - это «данный человеку произвол действия; свобода, простор в поступках; отсутствие неволи, насилования, принуждения» [Даль - интернет-ресурс]. В русском языке слово воля сохранило и свое второе значение - свободы.
Но эти значения в русской языковой картине мира существуют отдельно друг от друга.
На взаимосвязь между волей и свободой указывает во введении к своей статье «Воля и свобода» Н.Д. Арутюнова: «в русском языке на протяжении всей его истории эти понятия находились в постоянном взаимодействии, то сближаясь, то отдаляясь друг от друга» [Арутюнова 2003: 73]. В статье О. Егоровой и О. Кирилловой «‘Свобода’ и ‘воля’ как ключевые концепты русской культуры» исследуется вопрос о том, являются ли эти концепты различными или они представляют единый концепт в русском языке: «в русской лингвокультурологии воля и свобода близки, но и различны <...> в русской языковой картине мира концепт “воля” является ближайшим смежным концептом “свободы”, а взаимоотношения “свободы” и “воли” образуют различные семантические признаки, которые и отражают национальную специфику данных концептов» [Егорова, Кириллова 2012: 161]; «Таким образом, значение слова “свобода” содержит в себе сему ‘ограничение’ (законами развития природы и общества), тогда как “воля” - это полная свобода, связанная исключительно с желаниями и их реализацией») [Егорова, Кириллова 2012: 162].
Сопоставляя противоположные мнения и лингвокультурологические исследования концептов воля и свобода, Егорова и Кириллова пришли к выводу, что «близость концептов “свобода” и “воля” свидетельствует об общем семантическом пространстве, образованном наложением концептуальных полей “свободы” и “воли”. В частности, концепт “свобода” заимствует дополнительные компоненты, присущие в полной мере русскому концепту “воля”: модальный, пространственный, природный. Представление свободы, заключенное в русской языковой картине мира, сопровождается, прежде всего, ощущением безмерного счастья, простора» [Егорова, Кириллова 2012: 167].
Лагерь и воля
Концепт воля особенно важен для тех, кто лишены свободы. История сталинской лагерной системы дала новую почву для восстановления логики воли и свободы. И поэтому эти концепты стали снова актуальными в многогранной исследовательской и мемуарной литературе, посвященной миру концлагеря и лагерной теме, в рамках которой проблема свободы опять сводится к отношениям человека и Бога (как это подчеркивал Н. Бердяев) - только теперь бога Сталина. Несмотря на то, что лагерная проза имеет своего предшественника, т. е. каторжную прозу XIX в., с которой, по мнению некоторых исследователей (Ю. Малова, А. Минералов), она перекликается, понятие лагерной темы, выдвинутое Варламом Шаламовым в очерке «О прозе», относится исключительно к изображению ГУЛАГа 1950-х - 1990-х гг. В самом известном лагерном нарративе «Архипелаге ГУЛАГ» Александр Солженицын задал чрезвычайно важный вопрос: «Но и когда уже будет написано, прочтено и понято всё главное об Архипелаге ГУЛАГе, - ещё поймут ли: а что была наша воля?» [Солженицын - интернет-ресурс].
Варлам Шаламов и Сергей Довлатов, которые своей манерой повествования, художественной формой и восприятием лагерного опыта отталкиваются от всемирно известного Солженицына, дали два взгляда на концепт воли в условиях чрезвычайного положения. В небольшой заметке «Что я видел и понял в лагере» Варлам Шаламов перечисляет главные уроки, которым научил его ГУЛАГ. Один из них относится к воле, теряющей преимущество, которое дал ей Шопенгауэр: «Понял, почему человек живет не надеждами - надежд никаких не бывает, не волей - какая там воля, а инстинктом, чувством самосохранения - тем же началом, что и дерево, камень, животное» [Шаламов - интернет-ресурс]. В повести Сергея Довлатова «Зона. Записки надзирателя» (1982), которая писалась, когда уже были опубликованы и «Колымские рассказы» Шаламова и «Один день Ивана Денисовича» Солженицына, шопенгауэровский концепт воли как движущего начала полностью исчезает: «Я обнаружил поразительное сходство между лагерем и волей» [Довлатов - интернет-ресурс].
На Западе узники Освенцима и их воспоминания стали горячей темой с конца семидесятых годов ХХ в.: «Свидетельства гнусного варварства, беспощадный и справедливый суд над его идейными вдохновителями и исполнителями превратились в своеобразную гражданскую религию Запада, которая высоко вознеслась над контекстом своей эпохи и приобрела, по словам папы Иоанна-Павла II, значение “новой Голгофы”» [Малышев 2011: 330]. Подобная сакрализация жертв ГУЛАГа в России не произошла, несмотря на то, что публикации на лагерную тему стали выходить с 80-х гг. и выходят до сих пор. Чем объяснить интерес к лагерной теме сегодня? Один из возможных ответов дает Л. Старикова в начале своей статьи «Лагерная проза в контексте русской литературы XX века: понятие, границы, специфика»: «В России лагерный опыт нескольких поколений недостаточно осмыслен и не пережит по-настоящему, ему уделяется не так много внимания, как этого хотелось бы некоторым исследователям <...>. В западной культуре историки, философы, филологи обращаются к данной теме намного чаще» [Старикова 2015: 169]. А. Эткинд в своей последней книге «Кривое горе. Память о непогребенных» также обсуждает эту проблему: «Ученые часто жалуются на состояние памяти в современной России. Многие рассуждают о коллективной ностальгии и культурной амнезии или отмечают, что память о советском терроре - “холодная”, в отличие от “горячей” памяти о Холокосте» [Эткинд 2016: 262].
По мнению И. Некрасовой, внутри русского литературного процесса второй половины XX в. существуют, как правило, два направления лагерных воспоминаний - реально-историческое и экзистенциальное, т. е. путь Солженицына и путь Шаламова [Некрасова 2003]. Однако, цель этой статьи актуализировать третий путь - свидетельства иностранцев о ГУЛАГе. 1930-е гг. - время смены парадигмы. Если после Октябрьской революции и в течение 1920-х гг. заграница представляла собой положительное явление (Октябрьская революция была задумана как мировая), начиная с 1930-х гг. представление о зарубежье и об иностранцах меняется: «В феврале 1936 г. было принято Постановление ЦК ВКП(б) “О мерах, ограждающих СССР от проникновения шпионских, террористических и диверсионных элементов”, после чего заметно активизировались репрессии против иностранных граждан» [Полян - интернет-ресурс]. В годы Большого террора, когда советская культура стала вертикальной и закрытой, любой иностранец превратился в нежелательный элемент: «Репрессии же против иностранцев в СССР развивались в нескольких направлениях, обозначенных Н. Охотиным и А. Рогинским. Первое (и основное!) - это целенаправленное административное “выдавливание” иностранцев из СССР (своего рода “зачистка” родины), второе - фактическая изоляция иностранных дипломатических представительств в СССР и третье - аресты иностранцев» [Полян - интернет-ресурс].
Жертвами сталинского террора были и многочисленные иностранцы-коммунисты, приехавшие в СССР и считавшие его своей избранной родиной (термин Андре Жида). Американский журналист Энн Эпплбаум в книге «ГУЛАГ» поднимает вопрос именно о заключенных иностранцах:
Из 394 членов исполкома на январь 1936 г. на свободе к апрелю 1938-го остался только 171 человек. Остальных либо расстреляли, либо отправили в лагеря. Среди них были люди многих национальностей - немцы, австрийцы, югославы, итальянцы, болгары, финны, прибалтийцы, даже англичане и французы. Непропорционально сильно пострадали евреи. Сталин уничтожил больше членов политбюро Компартии Германии, чем Гитлер: из шестидесяти восьми немецких коммунистических лидеров, эмигрировавших в СССР после прихода нацистов к власти, сорок один погиб либо от пули, либо в лагерях. Еще больший урон, судя по всему, понесла Компартия Польши. Согласно одной оценке, весной и летом 1937 г. было казнено 5000 польских коммунистов [Эпплбаум 2015: 151].
Если согласиться с тем, что картина русской литературы ХХ в. была бы неполной без лагерной прозы, тогда необходимо добавить еще одно уточнение. Говорить о русской лагерной прозе - значит учитывать полный обзор существующей литературы (мемуарной, автобиографической, художественной прозы) о ГУЛАГе. Из этого следует, что лагерная проза как область в русской литературе ХХ в. осталась бы фрагментарной без свидетельств иностранных узников ГУЛАГа. По этой причине, необходимо уделить особое внимание мемуарной прозе югославов из Хорватии. Двое из хорватских праведников - не в библейском или религиозном значении этого термина, а в более мирском значении (праведник как каждый помогающий другим человек, то есть, тот, кто сумел остаться человеком), которое в своем выступлении на конференции посвященной праведникам в ГУЛАГе, обозначает Габриеле Ниссим - имеют чрезвычайно важное значение для лагерной прозы. Первый из них - Анте Цилига, одна из самых загадочных личностей хорватской и мировой политики ХХ в. Этот убежденный югославский коммунист, член советской Компартии и Коминтерна, был арестован в 1930 г. за связь с троцкизмом, отправлен в Сибирь, а потом освобожден благодаря итальянскому паспорту, т. е. советско-итальянскому пакту.
Во второй половине 30-х гг., как уточняет Елена Дундович, на Западе были опубликованы первые свидетельства о жизни в сталинских лагерях. А самым первым автором лагерной прозы был сегодня забытый Антэ Цилига, который в 1936 г. в французском Éditions Gallimard опубликовал книгу «В стране великой лжи» («Au pays du grand mensonge», Paris, 1936). Это был, по словам Дундович, «первый настоящий обвинительный акт против СССР Сталина и советской репрессивной системы со стороны активного коммуниста» [Дундович - интернет-ресурс]. Книга Цилиги переведена на десятки языков мира, включая итальянский, английский и другие. Поэтому неудивительно, что французская пресса называет Цилигу Солженицыным до Солженицына.
Лагерные свидетельства в хорватской литературе достигают своего пика в начале 1980-х гг. (J. Baranovski. Zatvorska i sibirska sjecanja. 1926-1957. Zagreb, 1981; V. Oreski, M. Nikolic. Sibirski pecat. Zagreb, 1983; B. Kuster. Od Ugljena do Varkute. Zagreb, 1984.)1, но им предшествовало самое масштабное изо всех хорватских свидетельств - «7000 дней в Сибири» Карла Штайнера (K. Stajner. 7000 dana u Sibiru. Zagreb, 1971), [Штайнер 2017]. В 1936 г., когда Цилига в Париже диктовал на русском языке первые в мире воспоминания о сталинских лагерях своей подруге Вере (она их потом перевела на французский), Карло Штайнер, родившийся в Австрии, но югослав по гражданству (как молодой коммунист он очень рано покинул Вену и переселился в Загреб), жил в Москве, куда переехал по заданию югославской коммунистической партии для работы в Балканской секции Коминтерна. Из его воспоминаний видно, что приезд в советскую Москву для Штайнера обозначает приезд на уже упомянутую избранную родину: «Для меня не было ничего более драгоценного, чем коммунистическая партия. Я был самым счастливым человеком на свете, приехав в 1932 г. в Советский Союз. Наконец я оказался в стране своих мечтаний» [Штайнер 2017: 197]. Страна мечтаний превратилась в «страну вечной мерзлоты» [Штайнер 2012: 250]. В мае 1936 г. Штайнер за большие успехи в деле строительства социализма в Советском Союзе получил большую денежную премию. Но уже в ноябре того же года премию заменила каторга, которая из иностранного коммуниста, активного и восхваляющего строй строителя социализма, сделала свидетеля смерти, потенциального мертвеца: «Все началось 4 ноября 1936 г. в Москве на улице Новослободской, 67/68, в квартире № 44. Была ночь. Я спал глубоким сном, пока меня не разбудил неожиданный звонок в дверь» [Штайнер 2017: 11]2. Как и Примо Леви, Штайнер не был писателем. Писателем он стал только потому, что хотел быть свидетелем. Иными словами, лагерь превратил его в писателя:
В тюрьмах НКВД, в ледовых пустынях Крайнего Севера, повсюду, где мои страдания превышали человеческую меру и границу терпения, я носил в себе одно единственное желание - все это перенести и рассказать всему миру и, прежде всего, своим товарищам по партии и друзьям, о том, как мы эти ужасы пережили [Штайнер 2017: 7].
Из воспоминаний Штайнера, который в своей книге «7000 дней в ГУЛАГе» писал о положении иностранцев в Советском Союзе, видно, что иностранцем (в более широком смысле этого слова) он считал каждого, кто не верил или не знал о существовании страны, государства, которого нет на географической карте, а «жителями этой великой страны, которых, по подсчетам 1938 г., было двадцать один миллион, называются заключенными» [Штайнер 2012: 271]. Иностранцы для Штайнера - это не только иностранные корреспонденты, которые либо восхваляют, либо критикуют то, что простому глазу видно, или дипломаты, которые пишут сообщения своему правительству. Иностранцы - это все те, кто не имеют ни малейшего представления о том, что происходит в стране. Из этого следует, что только свидетели не являются иностранцами: «Чтобы узнать все, что здесь происходит, нужно оказаться в нашем положении» [Штайнер 2012: 272].
Среди многочисленных нравственно-философских вопросов, касающихся лагерной темы, Жан-Франсуа Лиотар, Джорджо Агамбен и другие выделяют категорию свидетеля как одну из наиболее важных, но и проблематичных категорий. Агамбен начинает свою прославленную книгу «Homo Sacer. Что остается после Освенцима: архив и свидетель» с цитаты из книги [Adler 1995]: «Я твердо решил для себя, что, что бы со мной ни случилось, я никогда не покончу с собой. Я хотел увидеть все, пережить все, испробовать все, удержать все внутри себя. <.. .> Просто потому, что я не хотел убрать себя с дороги, не хотел устранить свидетеля, которым я мог стать» [Агамбен 2012: 13].
В качестве подлинного свидетеля Агамбен приводит пример Примо Леви, который после Освенцима практический посвятил свою жизнь воспоминаниям о том, что пережил. Если учитывать размышления Лиотара и Агамбена, то Леви, Солженицын, Штайнер и пр. не являются подлинными свидетелями. Подлинный свидетель - по словам Агамбена - это только мусульмане, доходяги, потонувшие, т. е. те, у которых больше нет голоса, даже нет мыслей, которые не могут свидетельствовать. Ставя под вопрос смысл свидетеля, Агамбен, ссылаясь на слова самого Леви, называет всех остальных псевдосвидетелями:
«Подлинные» свидетели - это те, кто не свидетельствовал и никогда не смог бы этого сделать. Это те, кто «достиг дна», мусульмане, канувшие. Выжившие, в качестве псевдосвидетелей, говорят вместо них, по доверенности: свидетельствуют об отсутствующем свидетельстве. Говорить по доверенности, однако, не имеет здесь никакого смысла: канувшим нечего сказать, у них нет ни наставлений, ни воспоминаний, которые они могли бы нам передать [Агамбен 2012: 35].
Третий путь
Книгу Леви «Человек ли это?» в 1946 г. в крупнейшем итальянском издательстве Einaudi отказались опубликовать, но зато уже в следующем году малоизвестное издательство De Silva согласилось это сделать. Но интерес к книге проснулся лишь в 50-е гг., а своего пика достиг в 70-е, когда в европейских странах развивается культура памяти, т. е. память о Холокосте. Семидесятые годы важны и для хорватской культуры памяти, когда в 1971 г. вышли в свет воспоминания Штайнера «7000 дней в ГУЛАГе». В отличие от Цилиги, Штайнер ждал 14 лет, чтобы опубликовать свою прозу. Почему? Он сам ответил, что свои воспоминания не хотел продать Западу. Будучи уверенным коммунистом, Штайнер ждал разрешения Компартии Югославии на публикацию. Несмотря на то, что мемуары этого искреннего коммуниста, который в отличие от Солженицына остался верным коммунистом и после ГУЛАГа, произвели сенсацию в Югославии (книга была провозглашена книгой года) и что затем возникло несколько переводов на иностранные языки, книга «7000 дней в ГУЛАГе» до сих пор не вошла в школьную программу, не приблизилась к мировой славе, которую получили произведения Леви «Человек ли это» и Солженицына «Архипелаг ГУЛАГ». Во вводной статье русского перевода, который вышел в 2017 г., отмечено, что «Появилось много рецензий и отзывов <...>. И в одной из рецензий отмечалось, что, если бы эта книга увидела свет раньше, чем «Архипелаг ГУЛАГ» (а написана она была, напомню, действительно, раньше), то произведение Александра Солженицына было бы принято в мире гораздо спокойнее» [Юнак 2017: 5].
Несмотря на то, что Штайнера и Солженицына трудно сравнивать, югославская критика часто называла Штайнера югославским Солженицыным. Они, однако, представляют два совершенно разных типа свидетелей, а их проза два разных типа свидетельств. Сам Штайнер резко критиковал Солженицына в своих интервью. Штайнер упрекал его за антикоммунизм и за то, что он, на самом деле, не является настоящим свидетелем. Штайнер всячески старался показать сталинизм в своих мемуарах как нечто нечеловечное, противоположное идеи социализма, как современное варварство, но никак не хотел ставить знак равенства между сталинизмом и социализмом. По мнению Штайнера, Солженицын старался доказать противоположное:
В нескольких местах он говорит, что он - антикоммунист. И в его тексте нет ни одной страницы, где он не высказывается против социализма. Он поставил себе цель показать идею коммунизма неким страшилищем. <.> С одной стороны он хочет рассчитаться со сталинизмом, но делает это таким образом, что поневоле сам становится приверженцем сталинизма [Штайнер 2017: 540].
Штайнер не мог забыть то, что Солженицын заявил в «Архипелаге»: «Он в нескольких местах подчеркивает, что Тито и югославские коммунисты строят не что иное, как сталинизм другого плана. Поэтому и эта книга направлена против партии. А я как коммунист, не могу этого принять» [Штайнер 2017: 540-541].
Наряду с политико-идеологическими различиями между ними, гораздо более важным является другое. «Архипелаг ГУЛАГ» и «7000 дней в Сибири» (в русском переводе «7000 дней в ГУЛАГе») объединяет лагерная тема, но разделяет их все остальное. «Архипелаг ГУЛАГ» - это трехтомная энциклопедия сталинского ГУЛАГа, которая включает в себя около двухсот свидетельств (неизвестных автору людей). «7000 дней в Сибири» состоит только из одного свидетельства. На 474 страницах своей книги Карло Штайнер рассказал читателю маленькую часть того, что сам пережил. Знаменитый лагерный шедевр Солженицына состоит из того, что было пережито не им самим, а другими. Большую часть его «Архипелага» составляют описания бывших заключенных с маленькой долей личного опыта, и этим он отличается от книги Штайнера:
... он все это пережил, говоря полиграфическим языком, как цицеро. <.> В одном месте он пишет: когда сквозь окна своего барака он видит автобус, направляющийся в Москву, у него на глаза выступают слезы. А я от этого места был на 10 000 километров севернее, где до 1936 г. не жил ни один человек. Это была ледяная пустыня, куда даже животные не забредали. Он всего этого не видел. Он находился в учреждении, которое тоже называлось лагерем, но близ Москвы. И уже из-за этого человек, побывавший в тюрьмах, в которых был я, не поверил бы писателю [Штайнер 2017: 539].
(окончание здесь)
Опубликовано в сборнике "Категории воля и принуждение в славянских культурах", ― М.: Институт славяноведения РАН, 2019. Электронная версия - на сайте Института славяноведения РАН.
__________
Лагерная проза Карла Штайнера. «7000 дней в ГУЛАГе» между волей и принуждением
Почему животное убегает, дрожит и хочет скрыться?
Потому что оно - всецело воля к жизни, а в качестве такой подвержено смерти и желает выиграть время. Таков же точно по своей природе и человек.
Величайшее из зол, худшее из всего, что только может грозить ему, это смерть, величайший страх - это страх смерти.
Ничто столь неодолимо не побуждает нас к живейшему участию, как если другой подвергается смертельной опасности.
Нет ничего ужаснее, чем смертная казнь.
А. Шопенгауэр «Мир как воля и представление»
Свобода и воля
Свобода и воля - основные философские категории, которые можно считать моделями взаимоотношений человека с обществом. Философская мысль, начиная с Гегеля, Канта, Шопенгауэра, Ницше и Бердяева, имела различные подходы к этим понятиям и по-разному трактовала их взаимосвязь. Эти понятия особенно важны для русской культуры, о чем свидетельствуют многочисленные исследовательские труды в области философии, литературы и языка. Специфика этих двух концептов отражается и в русском языке, в котором понятия свободы и воли перекликаются. В толковом словаре Даля воля - это «данный человеку произвол действия; свобода, простор в поступках; отсутствие неволи, насилования, принуждения» [Даль - интернет-ресурс]. В русском языке слово воля сохранило и свое второе значение - свободы.
Но эти значения в русской языковой картине мира существуют отдельно друг от друга.
На взаимосвязь между волей и свободой указывает во введении к своей статье «Воля и свобода» Н.Д. Арутюнова: «в русском языке на протяжении всей его истории эти понятия находились в постоянном взаимодействии, то сближаясь, то отдаляясь друг от друга» [Арутюнова 2003: 73]. В статье О. Егоровой и О. Кирилловой «‘Свобода’ и ‘воля’ как ключевые концепты русской культуры» исследуется вопрос о том, являются ли эти концепты различными или они представляют единый концепт в русском языке: «в русской лингвокультурологии воля и свобода близки, но и различны <...> в русской языковой картине мира концепт “воля” является ближайшим смежным концептом “свободы”, а взаимоотношения “свободы” и “воли” образуют различные семантические признаки, которые и отражают национальную специфику данных концептов» [Егорова, Кириллова 2012: 161]; «Таким образом, значение слова “свобода” содержит в себе сему ‘ограничение’ (законами развития природы и общества), тогда как “воля” - это полная свобода, связанная исключительно с желаниями и их реализацией») [Егорова, Кириллова 2012: 162].
Сопоставляя противоположные мнения и лингвокультурологические исследования концептов воля и свобода, Егорова и Кириллова пришли к выводу, что «близость концептов “свобода” и “воля” свидетельствует об общем семантическом пространстве, образованном наложением концептуальных полей “свободы” и “воли”. В частности, концепт “свобода” заимствует дополнительные компоненты, присущие в полной мере русскому концепту “воля”: модальный, пространственный, природный. Представление свободы, заключенное в русской языковой картине мира, сопровождается, прежде всего, ощущением безмерного счастья, простора» [Егорова, Кириллова 2012: 167].
Лагерь и воля
Концепт воля особенно важен для тех, кто лишены свободы. История сталинской лагерной системы дала новую почву для восстановления логики воли и свободы. И поэтому эти концепты стали снова актуальными в многогранной исследовательской и мемуарной литературе, посвященной миру концлагеря и лагерной теме, в рамках которой проблема свободы опять сводится к отношениям человека и Бога (как это подчеркивал Н. Бердяев) - только теперь бога Сталина. Несмотря на то, что лагерная проза имеет своего предшественника, т. е. каторжную прозу XIX в., с которой, по мнению некоторых исследователей (Ю. Малова, А. Минералов), она перекликается, понятие лагерной темы, выдвинутое Варламом Шаламовым в очерке «О прозе», относится исключительно к изображению ГУЛАГа 1950-х - 1990-х гг. В самом известном лагерном нарративе «Архипелаге ГУЛАГ» Александр Солженицын задал чрезвычайно важный вопрос: «Но и когда уже будет написано, прочтено и понято всё главное об Архипелаге ГУЛАГе, - ещё поймут ли: а что была наша воля?» [Солженицын - интернет-ресурс].
Варлам Шаламов и Сергей Довлатов, которые своей манерой повествования, художественной формой и восприятием лагерного опыта отталкиваются от всемирно известного Солженицына, дали два взгляда на концепт воли в условиях чрезвычайного положения. В небольшой заметке «Что я видел и понял в лагере» Варлам Шаламов перечисляет главные уроки, которым научил его ГУЛАГ. Один из них относится к воле, теряющей преимущество, которое дал ей Шопенгауэр: «Понял, почему человек живет не надеждами - надежд никаких не бывает, не волей - какая там воля, а инстинктом, чувством самосохранения - тем же началом, что и дерево, камень, животное» [Шаламов - интернет-ресурс]. В повести Сергея Довлатова «Зона. Записки надзирателя» (1982), которая писалась, когда уже были опубликованы и «Колымские рассказы» Шаламова и «Один день Ивана Денисовича» Солженицына, шопенгауэровский концепт воли как движущего начала полностью исчезает: «Я обнаружил поразительное сходство между лагерем и волей» [Довлатов - интернет-ресурс].
На Западе узники Освенцима и их воспоминания стали горячей темой с конца семидесятых годов ХХ в.: «Свидетельства гнусного варварства, беспощадный и справедливый суд над его идейными вдохновителями и исполнителями превратились в своеобразную гражданскую религию Запада, которая высоко вознеслась над контекстом своей эпохи и приобрела, по словам папы Иоанна-Павла II, значение “новой Голгофы”» [Малышев 2011: 330]. Подобная сакрализация жертв ГУЛАГа в России не произошла, несмотря на то, что публикации на лагерную тему стали выходить с 80-х гг. и выходят до сих пор. Чем объяснить интерес к лагерной теме сегодня? Один из возможных ответов дает Л. Старикова в начале своей статьи «Лагерная проза в контексте русской литературы XX века: понятие, границы, специфика»: «В России лагерный опыт нескольких поколений недостаточно осмыслен и не пережит по-настоящему, ему уделяется не так много внимания, как этого хотелось бы некоторым исследователям <...>. В западной культуре историки, философы, филологи обращаются к данной теме намного чаще» [Старикова 2015: 169]. А. Эткинд в своей последней книге «Кривое горе. Память о непогребенных» также обсуждает эту проблему: «Ученые часто жалуются на состояние памяти в современной России. Многие рассуждают о коллективной ностальгии и культурной амнезии или отмечают, что память о советском терроре - “холодная”, в отличие от “горячей” памяти о Холокосте» [Эткинд 2016: 262].
По мнению И. Некрасовой, внутри русского литературного процесса второй половины XX в. существуют, как правило, два направления лагерных воспоминаний - реально-историческое и экзистенциальное, т. е. путь Солженицына и путь Шаламова [Некрасова 2003]. Однако, цель этой статьи актуализировать третий путь - свидетельства иностранцев о ГУЛАГе. 1930-е гг. - время смены парадигмы. Если после Октябрьской революции и в течение 1920-х гг. заграница представляла собой положительное явление (Октябрьская революция была задумана как мировая), начиная с 1930-х гг. представление о зарубежье и об иностранцах меняется: «В феврале 1936 г. было принято Постановление ЦК ВКП(б) “О мерах, ограждающих СССР от проникновения шпионских, террористических и диверсионных элементов”, после чего заметно активизировались репрессии против иностранных граждан» [Полян - интернет-ресурс]. В годы Большого террора, когда советская культура стала вертикальной и закрытой, любой иностранец превратился в нежелательный элемент: «Репрессии же против иностранцев в СССР развивались в нескольких направлениях, обозначенных Н. Охотиным и А. Рогинским. Первое (и основное!) - это целенаправленное административное “выдавливание” иностранцев из СССР (своего рода “зачистка” родины), второе - фактическая изоляция иностранных дипломатических представительств в СССР и третье - аресты иностранцев» [Полян - интернет-ресурс].
Жертвами сталинского террора были и многочисленные иностранцы-коммунисты, приехавшие в СССР и считавшие его своей избранной родиной (термин Андре Жида). Американский журналист Энн Эпплбаум в книге «ГУЛАГ» поднимает вопрос именно о заключенных иностранцах:
Из 394 членов исполкома на январь 1936 г. на свободе к апрелю 1938-го остался только 171 человек. Остальных либо расстреляли, либо отправили в лагеря. Среди них были люди многих национальностей - немцы, австрийцы, югославы, итальянцы, болгары, финны, прибалтийцы, даже англичане и французы. Непропорционально сильно пострадали евреи. Сталин уничтожил больше членов политбюро Компартии Германии, чем Гитлер: из шестидесяти восьми немецких коммунистических лидеров, эмигрировавших в СССР после прихода нацистов к власти, сорок один погиб либо от пули, либо в лагерях. Еще больший урон, судя по всему, понесла Компартия Польши. Согласно одной оценке, весной и летом 1937 г. было казнено 5000 польских коммунистов [Эпплбаум 2015: 151].
Если согласиться с тем, что картина русской литературы ХХ в. была бы неполной без лагерной прозы, тогда необходимо добавить еще одно уточнение. Говорить о русской лагерной прозе - значит учитывать полный обзор существующей литературы (мемуарной, автобиографической, художественной прозы) о ГУЛАГе. Из этого следует, что лагерная проза как область в русской литературе ХХ в. осталась бы фрагментарной без свидетельств иностранных узников ГУЛАГа. По этой причине, необходимо уделить особое внимание мемуарной прозе югославов из Хорватии. Двое из хорватских праведников - не в библейском или религиозном значении этого термина, а в более мирском значении (праведник как каждый помогающий другим человек, то есть, тот, кто сумел остаться человеком), которое в своем выступлении на конференции посвященной праведникам в ГУЛАГе, обозначает Габриеле Ниссим - имеют чрезвычайно важное значение для лагерной прозы. Первый из них - Анте Цилига, одна из самых загадочных личностей хорватской и мировой политики ХХ в. Этот убежденный югославский коммунист, член советской Компартии и Коминтерна, был арестован в 1930 г. за связь с троцкизмом, отправлен в Сибирь, а потом освобожден благодаря итальянскому паспорту, т. е. советско-итальянскому пакту.
Во второй половине 30-х гг., как уточняет Елена Дундович, на Западе были опубликованы первые свидетельства о жизни в сталинских лагерях. А самым первым автором лагерной прозы был сегодня забытый Антэ Цилига, который в 1936 г. в французском Éditions Gallimard опубликовал книгу «В стране великой лжи» («Au pays du grand mensonge», Paris, 1936). Это был, по словам Дундович, «первый настоящий обвинительный акт против СССР Сталина и советской репрессивной системы со стороны активного коммуниста» [Дундович - интернет-ресурс]. Книга Цилиги переведена на десятки языков мира, включая итальянский, английский и другие. Поэтому неудивительно, что французская пресса называет Цилигу Солженицыным до Солженицына.
Лагерные свидетельства в хорватской литературе достигают своего пика в начале 1980-х гг. (J. Baranovski. Zatvorska i sibirska sjecanja. 1926-1957. Zagreb, 1981; V. Oreski, M. Nikolic. Sibirski pecat. Zagreb, 1983; B. Kuster. Od Ugljena do Varkute. Zagreb, 1984.)1, но им предшествовало самое масштабное изо всех хорватских свидетельств - «7000 дней в Сибири» Карла Штайнера (K. Stajner. 7000 dana u Sibiru. Zagreb, 1971), [Штайнер 2017]. В 1936 г., когда Цилига в Париже диктовал на русском языке первые в мире воспоминания о сталинских лагерях своей подруге Вере (она их потом перевела на французский), Карло Штайнер, родившийся в Австрии, но югослав по гражданству (как молодой коммунист он очень рано покинул Вену и переселился в Загреб), жил в Москве, куда переехал по заданию югославской коммунистической партии для работы в Балканской секции Коминтерна. Из его воспоминаний видно, что приезд в советскую Москву для Штайнера обозначает приезд на уже упомянутую избранную родину: «Для меня не было ничего более драгоценного, чем коммунистическая партия. Я был самым счастливым человеком на свете, приехав в 1932 г. в Советский Союз. Наконец я оказался в стране своих мечтаний» [Штайнер 2017: 197]. Страна мечтаний превратилась в «страну вечной мерзлоты» [Штайнер 2012: 250]. В мае 1936 г. Штайнер за большие успехи в деле строительства социализма в Советском Союзе получил большую денежную премию. Но уже в ноябре того же года премию заменила каторга, которая из иностранного коммуниста, активного и восхваляющего строй строителя социализма, сделала свидетеля смерти, потенциального мертвеца: «Все началось 4 ноября 1936 г. в Москве на улице Новослободской, 67/68, в квартире № 44. Была ночь. Я спал глубоким сном, пока меня не разбудил неожиданный звонок в дверь» [Штайнер 2017: 11]2. Как и Примо Леви, Штайнер не был писателем. Писателем он стал только потому, что хотел быть свидетелем. Иными словами, лагерь превратил его в писателя:
В тюрьмах НКВД, в ледовых пустынях Крайнего Севера, повсюду, где мои страдания превышали человеческую меру и границу терпения, я носил в себе одно единственное желание - все это перенести и рассказать всему миру и, прежде всего, своим товарищам по партии и друзьям, о том, как мы эти ужасы пережили [Штайнер 2017: 7].
Из воспоминаний Штайнера, который в своей книге «7000 дней в ГУЛАГе» писал о положении иностранцев в Советском Союзе, видно, что иностранцем (в более широком смысле этого слова) он считал каждого, кто не верил или не знал о существовании страны, государства, которого нет на географической карте, а «жителями этой великой страны, которых, по подсчетам 1938 г., было двадцать один миллион, называются заключенными» [Штайнер 2012: 271]. Иностранцы для Штайнера - это не только иностранные корреспонденты, которые либо восхваляют, либо критикуют то, что простому глазу видно, или дипломаты, которые пишут сообщения своему правительству. Иностранцы - это все те, кто не имеют ни малейшего представления о том, что происходит в стране. Из этого следует, что только свидетели не являются иностранцами: «Чтобы узнать все, что здесь происходит, нужно оказаться в нашем положении» [Штайнер 2012: 272].
Среди многочисленных нравственно-философских вопросов, касающихся лагерной темы, Жан-Франсуа Лиотар, Джорджо Агамбен и другие выделяют категорию свидетеля как одну из наиболее важных, но и проблематичных категорий. Агамбен начинает свою прославленную книгу «Homo Sacer. Что остается после Освенцима: архив и свидетель» с цитаты из книги [Adler 1995]: «Я твердо решил для себя, что, что бы со мной ни случилось, я никогда не покончу с собой. Я хотел увидеть все, пережить все, испробовать все, удержать все внутри себя. <.. .> Просто потому, что я не хотел убрать себя с дороги, не хотел устранить свидетеля, которым я мог стать» [Агамбен 2012: 13].
В качестве подлинного свидетеля Агамбен приводит пример Примо Леви, который после Освенцима практический посвятил свою жизнь воспоминаниям о том, что пережил. Если учитывать размышления Лиотара и Агамбена, то Леви, Солженицын, Штайнер и пр. не являются подлинными свидетелями. Подлинный свидетель - по словам Агамбена - это только мусульмане, доходяги, потонувшие, т. е. те, у которых больше нет голоса, даже нет мыслей, которые не могут свидетельствовать. Ставя под вопрос смысл свидетеля, Агамбен, ссылаясь на слова самого Леви, называет всех остальных псевдосвидетелями:
«Подлинные» свидетели - это те, кто не свидетельствовал и никогда не смог бы этого сделать. Это те, кто «достиг дна», мусульмане, канувшие. Выжившие, в качестве псевдосвидетелей, говорят вместо них, по доверенности: свидетельствуют об отсутствующем свидетельстве. Говорить по доверенности, однако, не имеет здесь никакого смысла: канувшим нечего сказать, у них нет ни наставлений, ни воспоминаний, которые они могли бы нам передать [Агамбен 2012: 35].
Третий путь
Книгу Леви «Человек ли это?» в 1946 г. в крупнейшем итальянском издательстве Einaudi отказались опубликовать, но зато уже в следующем году малоизвестное издательство De Silva согласилось это сделать. Но интерес к книге проснулся лишь в 50-е гг., а своего пика достиг в 70-е, когда в европейских странах развивается культура памяти, т. е. память о Холокосте. Семидесятые годы важны и для хорватской культуры памяти, когда в 1971 г. вышли в свет воспоминания Штайнера «7000 дней в ГУЛАГе». В отличие от Цилиги, Штайнер ждал 14 лет, чтобы опубликовать свою прозу. Почему? Он сам ответил, что свои воспоминания не хотел продать Западу. Будучи уверенным коммунистом, Штайнер ждал разрешения Компартии Югославии на публикацию. Несмотря на то, что мемуары этого искреннего коммуниста, который в отличие от Солженицына остался верным коммунистом и после ГУЛАГа, произвели сенсацию в Югославии (книга была провозглашена книгой года) и что затем возникло несколько переводов на иностранные языки, книга «7000 дней в ГУЛАГе» до сих пор не вошла в школьную программу, не приблизилась к мировой славе, которую получили произведения Леви «Человек ли это» и Солженицына «Архипелаг ГУЛАГ». Во вводной статье русского перевода, который вышел в 2017 г., отмечено, что «Появилось много рецензий и отзывов <...>. И в одной из рецензий отмечалось, что, если бы эта книга увидела свет раньше, чем «Архипелаг ГУЛАГ» (а написана она была, напомню, действительно, раньше), то произведение Александра Солженицына было бы принято в мире гораздо спокойнее» [Юнак 2017: 5].
Несмотря на то, что Штайнера и Солженицына трудно сравнивать, югославская критика часто называла Штайнера югославским Солженицыным. Они, однако, представляют два совершенно разных типа свидетелей, а их проза два разных типа свидетельств. Сам Штайнер резко критиковал Солженицына в своих интервью. Штайнер упрекал его за антикоммунизм и за то, что он, на самом деле, не является настоящим свидетелем. Штайнер всячески старался показать сталинизм в своих мемуарах как нечто нечеловечное, противоположное идеи социализма, как современное варварство, но никак не хотел ставить знак равенства между сталинизмом и социализмом. По мнению Штайнера, Солженицын старался доказать противоположное:
В нескольких местах он говорит, что он - антикоммунист. И в его тексте нет ни одной страницы, где он не высказывается против социализма. Он поставил себе цель показать идею коммунизма неким страшилищем. <.> С одной стороны он хочет рассчитаться со сталинизмом, но делает это таким образом, что поневоле сам становится приверженцем сталинизма [Штайнер 2017: 540].
Штайнер не мог забыть то, что Солженицын заявил в «Архипелаге»: «Он в нескольких местах подчеркивает, что Тито и югославские коммунисты строят не что иное, как сталинизм другого плана. Поэтому и эта книга направлена против партии. А я как коммунист, не могу этого принять» [Штайнер 2017: 540-541].
Наряду с политико-идеологическими различиями между ними, гораздо более важным является другое. «Архипелаг ГУЛАГ» и «7000 дней в Сибири» (в русском переводе «7000 дней в ГУЛАГе») объединяет лагерная тема, но разделяет их все остальное. «Архипелаг ГУЛАГ» - это трехтомная энциклопедия сталинского ГУЛАГа, которая включает в себя около двухсот свидетельств (неизвестных автору людей). «7000 дней в Сибири» состоит только из одного свидетельства. На 474 страницах своей книги Карло Штайнер рассказал читателю маленькую часть того, что сам пережил. Знаменитый лагерный шедевр Солженицына состоит из того, что было пережито не им самим, а другими. Большую часть его «Архипелага» составляют описания бывших заключенных с маленькой долей личного опыта, и этим он отличается от книги Штайнера:
... он все это пережил, говоря полиграфическим языком, как цицеро. <.> В одном месте он пишет: когда сквозь окна своего барака он видит автобус, направляющийся в Москву, у него на глаза выступают слезы. А я от этого места был на 10 000 километров севернее, где до 1936 г. не жил ни один человек. Это была ледяная пустыня, куда даже животные не забредали. Он всего этого не видел. Он находился в учреждении, которое тоже называлось лагерем, но близ Москвы. И уже из-за этого человек, побывавший в тюрьмах, в которых был я, не поверил бы писателю [Штайнер 2017: 539].
(окончание здесь)