Ирина Машинская. Об одной загадочной строчке Варлама Шаламова
Статья опубликована на сайте Кольта 25 августа сего года. Ирина Машинская - поэтесса, автор семи книг стихов, а также эссе о современной поэзии и переводов современных американских авторов, редактор литературно-художественного журнала «Стороны света» и соредактор (вместе с Робертом Чандлером) журнала Cardinal Points. Живет в США.
___________
В пониманье Бога
Об одной загадочной строчке Варлама Шаламова
На днях зашел разговор о Шаламове, о его видении поэзии как способе понимания и памяти, о таинственной энергии, заключенной в его внешне традиционных коротких стихах.
И я вспомнила, как весной 2012 года Роберт Чандлер переводил Шаламова для составляемой нами антологии русской поэзии [1], а мы с Борисом Дралюком ему ассистировали. Вообще пять лет работы над антологией - это тысячи писем и записок, но некоторые стихи стоят в этом смысле особняком. Таково стихотворение «Память скрыла столько зла…»: разговор, возникший вокруг последних двух строчек - а следовательно, и всего стихотворения, - длился несколько дней, пока волевым порядком не решено было его прекратить. Но эта так и не разрешенная загадка все равно еще то и дело всплывала в нашей переписке.
Вот это стихотворение:
Память скрыла столько зла
Без числа и меры.
Всю-то жизнь лгала, лгала.
Нет ей больше веры.
Может, нет ни городов,
Ни садов зеленых
И жива лишь сила льдов
И морей соленых.
Может, мир - одни снега,
Звездная дорога.
Может, мир - одна тайга
В пониманье Бога.
1952?
Когда Чандлер впервые прислал среди нескольких набросков шаламовских переводов вариант и этого текста, стало ясно, что мое восприятие заключительных строк резко отлично от восприятия моих соредакторов и, как я теперь вижу, большинства читателей и исследователей поэзии Шаламова. Очевидное для других прочтение: Бог, понимающий тайгу, Глаз, обращенный вниз. Мое интуитивное (и единственное, пока я не увидела тот, первый, вариант перевода) понимание было зеркально противоположно: тайга обращена всей своей темной необозримостью вверх - в своем созерцании - понимании - Бога.
Пытаясь обосновать это свое видение, я лихорадочно приводила первые попавшиеся аргументы. Например, что последняя строфа - явное (и точное, пользуясь любимым словом Шаламова) продолжение традиции: не только очевидный Лермонтов - «звездная дорога», кремнистый путь на небе и на земле и, конечно, пустыня внемлет Богу («пониманье» - это «внемлет», взятое тоном выше), но и Ломоносов и даже вряд ли известный Шаламову Дж.М. Хопкинс - ведь осмос в поэзии происходит помимо нашего знакомства с текстами, в том числе иноязычными. Повторяющееся «может», структурная ось последней строфы, ее ритм и дыхание отсылали к пастернаковской «Свадьбе» (написанной в 1953-м, то есть на год позже стихотворения Шаламова, предположительно датируемого 1952-м) - стихотворению, абсолютно противоположному шаламовскому по человеческому опыту и ощущению мира, но именно этой полярной противоположностью, не говоря о роли Пастернака в творчестве Шаламова, с ним парадоксально связанному: «…Только песня, только сон, / Только голубь сизый». Приводила я и другие доводы, в том числе довольно шаткие грамматические (окончание -ье), но прочтение мое, в котором была уверена, было прежде всего интуитивным.
Известно отношение Шаламова к рифме как к инструменту памяти и понимания («Поводырь слепого чувства, / Палка, сунутая в тьму…»). Тогда я не заметила, а сейчас обратила внимание на, видимо, спонтанное, эмпирическое сближение «без меры» и (без) «веры». Без веры, но в длящемся усилии (со стороны мира, его безмерной тайги) понимания.
Тайга - однородное сущее, природа и человек, гомогенное месиво, где неразличимы и слиты зло и добро, мучители и мученики, - по Шаламову, «на всех одна» [2]. Изображенный в стихотворении мир, место, куда (как в толщу и тьму океана) не проникает солнечный свет, а лишь холодный звездный («снега», «льды»), - одно и потому хотя бы не требует при переводе никаких прилагательных: снега как они есть, лед как он есть.
Но слова-образы, возникающие в сознании читателя, тоже участвуют в построении стихотворения. Само слово «сущее», подспудно присутствующее в контексте этого стихотворения, передает спутанность и непролазность тайги, хаос и беззаконие неразличимых веток. «Созерцанье» - слово тоже уже на полях текста, но, несомненно, примыкающее к нему, и в нем и блеск («-зерц-»), и зерк/цало льдов, звездно-земных зеркальных отражений.
Так увидела и услышала я финал этого короткого стихотворения.
С другой стороны - почти антропоморфный образ Бога, склонившегося над опытом мира тайги, человеческим и природным опытом беззакония; Единое в попытке понять сущее, то есть то, что по определению меньше его, - тайгу, воспринимаемую в таком случае не как мыслящее, а как мыслимое, - такое прочтение казалось мне не только неоправданным, но и менее интересным и точно менее волнующим, чем «мое»: поступательно разворачивающееся до того стихотворение вдруг схлопывалось, складывалось, как ненужный уже телескоп.
Мои соредакторы были удивлены, но приняли мое прочтение по крайней мере как возможность. Некоторое время мы трое балансировали на этом краю, допуская, что амбивалентность могла быть заложена Шаламовым сознательно (а скорее всего - подсознательно, как это бывает в любых живых стихах). Какое-то время держался вариант перевода последний строки, дублирующий двойственность субъективного и объективного родительного падежа и оставляющий читателю такую же свободу, какая заложена в оригинале: in contemplation of God. Советовались с коллегами, и они тоже допускали амбивалентность смысла: более очевидное «шопенгауэровское» (Бог совершает понимание) и «мое» натурфилософское (понимание совершает природа). Первое казалось им более очевидным [3].
Размышляя сейчас об этой дискуссии, я прихожу к выводу, что мое интуитивное понимание - «с первого взгляда», каким бывает узнавание меж людьми - диктовалось не только свойственным именно мне восприятием мира, более близким натурфилософскому, но и моим ощущением личности Шаламова, стоящей за текстом, его человеческого опыта, как я его понимала. Не думаю, что мое прочтение изменилось бы, не знай я имени автора, его текстов и его судьбы. Но это был бы уже в данном случае некорректный мыслительный эксперимент.
В конце концов идея двойственности была переводчиком отброшена, и был сделан выбор в пользу первой версии, то есть Бога-субъекта и мира-объекта:
just northern forest
in the mind of God.
Склоняясь и сегодня к своему изначальному видению, хотя и совсем не так уверенно, как девять лет назад, думаю, что это правильно и выбор таки должен был быть сделан: смыслообраз у такого человека, как Шаламов, может быть только - как тайга: один. Я же как читатель вольна занимать любую позицию; вольна присоединиться к любому суждению, кроме абсурдного, противоречащего логике.
Стихотворение о памяти, которой нет больше веры, неизмеримо больше, чем эти две поразительные строчки, но я сознательно ограничу себя только ими. Это не анализ одного из важнейших стихотворений в творчестве Шаламова. Это всего лишь еще одна попытка понять, как мы читаем живые стихи. И, конечно, еще одно приношение Шаламову. Этих приношений не может быть слишком много.
Мое понимание искусства поэзии и соответственно искусства ее чтения - в том, что касается «больших смыслов», - сводится к следующему: каждое стихотворение, его текст - это не только творение, существо (creature), но и творец (creator). Оно создает свою собственную вселенную и собственную философию c нуля, то есть - из ничего. Всегда силен соблазн обратиться к уже созданным до нас способам понимания мира - в данном случае не только к Шопенгауэру, но и, конечно, к Плотину и вообще неоплатоникам или, с другой стороны (и не только по ассоциации с Пастернаком), к неокантианцу Когену и его этике; или апеллировать к натурфилософам, что сделала и я, пытаясь обосновать возникший у меня первичный интуитивный образ. Но читатель и, следовательно, переводчик - как и само стихотворение, как сам поэт - вот так же вольны начать с нуля, с ничего, вольны не учитывать опыт так или иначе усвоенной ими философии и ее истории.
«Поэта преследуют ощущения, а не тема», - писал Шаламов. Таков и читатель, отдающийся тексту весь, не раздумывая, и именно в этот момент «не-понимания» соединяется со смыслом стихотворения. Это первое интуитивное, доаналитическое чтение свободно, в каком-то смысле - эротично. В первый миг контакта, то есть вот этого не- или до-понимания, читатель отдает себя стихотворению безусловно, руководствуясь лишь интуицией и своим подспудным нерасчлененным бесструктурным опытом, - как океан или тайга.
[1] Penguin Book of Russian Poetry. Edited by Robert Chandler, Boris Dralyuk, and Irina Mashinski. - London: Penguin Classics, 2015.
[2] О шаламовской тайге как месте беззакония и о неразличении зла и добра см. статью И. Сандомирской «Сейсмическая поэзия, собирание человека и Колыма как историческое предвидение: опыт рассеянного чтения». In: Susanne Frank / Franziska Thun-Hohenstein (Hrsg). Körper, Gedächtnis, Literatur in (post-)totalitären Kulturen. Wiener Slawistischer Almanach. Bd. 85. - Berlin: Peter Lang, 2020. Ss. 247-268.
[3] В статье Леоны Токер о переводах Роберта Чандлера из Шаламова автор сравнивает возможную двойственность «субъект-объект» в этом стихотворении с латинским amor matris - любовь матери к ребенку или ребенка к матери (Leona Toker. On Robert Chandler's Translations of Varlam Shalamov's Poetry / Toronto Slavic Quarterly. № 47. Winter 2014). Заинтересовавшихся этими переводами отошлю также к статье Роберта Чандлера «Поэзия Варлама Шаламова (1907-1982)».
___________
В пониманье Бога
Об одной загадочной строчке Варлама Шаламова
На днях зашел разговор о Шаламове, о его видении поэзии как способе понимания и памяти, о таинственной энергии, заключенной в его внешне традиционных коротких стихах.
И я вспомнила, как весной 2012 года Роберт Чандлер переводил Шаламова для составляемой нами антологии русской поэзии [1], а мы с Борисом Дралюком ему ассистировали. Вообще пять лет работы над антологией - это тысячи писем и записок, но некоторые стихи стоят в этом смысле особняком. Таково стихотворение «Память скрыла столько зла…»: разговор, возникший вокруг последних двух строчек - а следовательно, и всего стихотворения, - длился несколько дней, пока волевым порядком не решено было его прекратить. Но эта так и не разрешенная загадка все равно еще то и дело всплывала в нашей переписке.
Вот это стихотворение:
Память скрыла столько зла
Без числа и меры.
Всю-то жизнь лгала, лгала.
Нет ей больше веры.
Может, нет ни городов,
Ни садов зеленых
И жива лишь сила льдов
И морей соленых.
Может, мир - одни снега,
Звездная дорога.
Может, мир - одна тайга
В пониманье Бога.
1952?
Когда Чандлер впервые прислал среди нескольких набросков шаламовских переводов вариант и этого текста, стало ясно, что мое восприятие заключительных строк резко отлично от восприятия моих соредакторов и, как я теперь вижу, большинства читателей и исследователей поэзии Шаламова. Очевидное для других прочтение: Бог, понимающий тайгу, Глаз, обращенный вниз. Мое интуитивное (и единственное, пока я не увидела тот, первый, вариант перевода) понимание было зеркально противоположно: тайга обращена всей своей темной необозримостью вверх - в своем созерцании - понимании - Бога.
Пытаясь обосновать это свое видение, я лихорадочно приводила первые попавшиеся аргументы. Например, что последняя строфа - явное (и точное, пользуясь любимым словом Шаламова) продолжение традиции: не только очевидный Лермонтов - «звездная дорога», кремнистый путь на небе и на земле и, конечно, пустыня внемлет Богу («пониманье» - это «внемлет», взятое тоном выше), но и Ломоносов и даже вряд ли известный Шаламову Дж.М. Хопкинс - ведь осмос в поэзии происходит помимо нашего знакомства с текстами, в том числе иноязычными. Повторяющееся «может», структурная ось последней строфы, ее ритм и дыхание отсылали к пастернаковской «Свадьбе» (написанной в 1953-м, то есть на год позже стихотворения Шаламова, предположительно датируемого 1952-м) - стихотворению, абсолютно противоположному шаламовскому по человеческому опыту и ощущению мира, но именно этой полярной противоположностью, не говоря о роли Пастернака в творчестве Шаламова, с ним парадоксально связанному: «…Только песня, только сон, / Только голубь сизый». Приводила я и другие доводы, в том числе довольно шаткие грамматические (окончание -ье), но прочтение мое, в котором была уверена, было прежде всего интуитивным.
Известно отношение Шаламова к рифме как к инструменту памяти и понимания («Поводырь слепого чувства, / Палка, сунутая в тьму…»). Тогда я не заметила, а сейчас обратила внимание на, видимо, спонтанное, эмпирическое сближение «без меры» и (без) «веры». Без веры, но в длящемся усилии (со стороны мира, его безмерной тайги) понимания.
Тайга - однородное сущее, природа и человек, гомогенное месиво, где неразличимы и слиты зло и добро, мучители и мученики, - по Шаламову, «на всех одна» [2]. Изображенный в стихотворении мир, место, куда (как в толщу и тьму океана) не проникает солнечный свет, а лишь холодный звездный («снега», «льды»), - одно и потому хотя бы не требует при переводе никаких прилагательных: снега как они есть, лед как он есть.
Но слова-образы, возникающие в сознании читателя, тоже участвуют в построении стихотворения. Само слово «сущее», подспудно присутствующее в контексте этого стихотворения, передает спутанность и непролазность тайги, хаос и беззаконие неразличимых веток. «Созерцанье» - слово тоже уже на полях текста, но, несомненно, примыкающее к нему, и в нем и блеск («-зерц-»), и зерк/цало льдов, звездно-земных зеркальных отражений.
Так увидела и услышала я финал этого короткого стихотворения.
С другой стороны - почти антропоморфный образ Бога, склонившегося над опытом мира тайги, человеческим и природным опытом беззакония; Единое в попытке понять сущее, то есть то, что по определению меньше его, - тайгу, воспринимаемую в таком случае не как мыслящее, а как мыслимое, - такое прочтение казалось мне не только неоправданным, но и менее интересным и точно менее волнующим, чем «мое»: поступательно разворачивающееся до того стихотворение вдруг схлопывалось, складывалось, как ненужный уже телескоп.
Мои соредакторы были удивлены, но приняли мое прочтение по крайней мере как возможность. Некоторое время мы трое балансировали на этом краю, допуская, что амбивалентность могла быть заложена Шаламовым сознательно (а скорее всего - подсознательно, как это бывает в любых живых стихах). Какое-то время держался вариант перевода последний строки, дублирующий двойственность субъективного и объективного родительного падежа и оставляющий читателю такую же свободу, какая заложена в оригинале: in contemplation of God. Советовались с коллегами, и они тоже допускали амбивалентность смысла: более очевидное «шопенгауэровское» (Бог совершает понимание) и «мое» натурфилософское (понимание совершает природа). Первое казалось им более очевидным [3].
Размышляя сейчас об этой дискуссии, я прихожу к выводу, что мое интуитивное понимание - «с первого взгляда», каким бывает узнавание меж людьми - диктовалось не только свойственным именно мне восприятием мира, более близким натурфилософскому, но и моим ощущением личности Шаламова, стоящей за текстом, его человеческого опыта, как я его понимала. Не думаю, что мое прочтение изменилось бы, не знай я имени автора, его текстов и его судьбы. Но это был бы уже в данном случае некорректный мыслительный эксперимент.
В конце концов идея двойственности была переводчиком отброшена, и был сделан выбор в пользу первой версии, то есть Бога-субъекта и мира-объекта:
just northern forest
in the mind of God.
Склоняясь и сегодня к своему изначальному видению, хотя и совсем не так уверенно, как девять лет назад, думаю, что это правильно и выбор таки должен был быть сделан: смыслообраз у такого человека, как Шаламов, может быть только - как тайга: один. Я же как читатель вольна занимать любую позицию; вольна присоединиться к любому суждению, кроме абсурдного, противоречащего логике.
Стихотворение о памяти, которой нет больше веры, неизмеримо больше, чем эти две поразительные строчки, но я сознательно ограничу себя только ими. Это не анализ одного из важнейших стихотворений в творчестве Шаламова. Это всего лишь еще одна попытка понять, как мы читаем живые стихи. И, конечно, еще одно приношение Шаламову. Этих приношений не может быть слишком много.
Мое понимание искусства поэзии и соответственно искусства ее чтения - в том, что касается «больших смыслов», - сводится к следующему: каждое стихотворение, его текст - это не только творение, существо (creature), но и творец (creator). Оно создает свою собственную вселенную и собственную философию c нуля, то есть - из ничего. Всегда силен соблазн обратиться к уже созданным до нас способам понимания мира - в данном случае не только к Шопенгауэру, но и, конечно, к Плотину и вообще неоплатоникам или, с другой стороны (и не только по ассоциации с Пастернаком), к неокантианцу Когену и его этике; или апеллировать к натурфилософам, что сделала и я, пытаясь обосновать возникший у меня первичный интуитивный образ. Но читатель и, следовательно, переводчик - как и само стихотворение, как сам поэт - вот так же вольны начать с нуля, с ничего, вольны не учитывать опыт так или иначе усвоенной ими философии и ее истории.
«Поэта преследуют ощущения, а не тема», - писал Шаламов. Таков и читатель, отдающийся тексту весь, не раздумывая, и именно в этот момент «не-понимания» соединяется со смыслом стихотворения. Это первое интуитивное, доаналитическое чтение свободно, в каком-то смысле - эротично. В первый миг контакта, то есть вот этого не- или до-понимания, читатель отдает себя стихотворению безусловно, руководствуясь лишь интуицией и своим подспудным нерасчлененным бесструктурным опытом, - как океан или тайга.
[1] Penguin Book of Russian Poetry. Edited by Robert Chandler, Boris Dralyuk, and Irina Mashinski. - London: Penguin Classics, 2015.
[2] О шаламовской тайге как месте беззакония и о неразличении зла и добра см. статью И. Сандомирской «Сейсмическая поэзия, собирание человека и Колыма как историческое предвидение: опыт рассеянного чтения». In: Susanne Frank / Franziska Thun-Hohenstein (Hrsg). Körper, Gedächtnis, Literatur in (post-)totalitären Kulturen. Wiener Slawistischer Almanach. Bd. 85. - Berlin: Peter Lang, 2020. Ss. 247-268.
[3] В статье Леоны Токер о переводах Роберта Чандлера из Шаламова автор сравнивает возможную двойственность «субъект-объект» в этом стихотворении с латинским amor matris - любовь матери к ребенку или ребенка к матери (Leona Toker. On Robert Chandler's Translations of Varlam Shalamov's Poetry / Toronto Slavic Quarterly. № 47. Winter 2014). Заинтересовавшихся этими переводами отошлю также к статье Роберта Чандлера «Поэзия Варлама Шаламова (1907-1982)».