Дарья Кротова. Тема времени в поэзии Шаламова и Мандельштама
Статья опубликована в журнале "Ученые записки Орловского государственного университета", № 2 (91), 2021 г. Электронная версия - на сайте журнала.
__________
Тема времени в поэзии В. Шаламова и О. Мандельштама
Изучение творческих взаимосвязей В. Шаламова и О. Мандельштама - это тема, требующая особенно пристального внимания. Шаламов неоднократно подчеркивал исключительную роль Мандельштама в истории русской литературы, а также признавался в том, что ценит поэта-акмеиста чрезвычайно высоко. В 1965 г. Шаламов выступил на вечере памяти Мандельштама в МГУ, и запись этого выступления известна сейчас как очерк «О Мандельштаме». В этом очерке Шаламов утверждает: «Нам давно уже ясно, что нет русской лирики двадцатого века без ряда имен, среди которых Осип Мандельштам занимает почетное место. Цветаева называла Мандельштама первым поэтом века. И мы можем только повторять эти слова» [14, т. 5, с. 209]. Шаламов готовился к выступлению и в следующем году - на юбилейном мандельштамовском вечере, посвященном 75-летию поэта. Юбилейный вечер в 1966 г. не состоялся, но в архиве Шаламова сохранились наброски планируемого выступления, в которых автор недвусмысленно обозначает свою позицию: «Отрешение Мандельштама от русского читателя есть преступление против человечества, против культуры, против поэзии»1.
Мандельштама Шаламов воспринимал не только как крупнейшего поэта, но и как человека исключительно твёрдых этических принципов: «И у Пастернака, и у Цветаевой, и у Ахматовой были уступки, отступления под нажимом грубой силы. Были принесенные напрасные жертвы, только унижавшие этих поэтов. <…> У Мандельштама не было компромисса. <...> Вот эта-то бескомпромиссность, непримиримость, нетерпимость - во всем - от художественных принципов, поэтической практики до личного поведения - и есть тот мотив, который пронизывает каждую строчку и каждый день жизни Мандельштама»2.
С личностью и судьбой Мандельштама связан рассказ Шаламова «Шерри-бренди», само название которого отсылает к метафорическому ряду известного мандельштамовского стихотворения. Как считала Н. Я. Мандельштам, «рассказ Шаламова - это просто мысль о том, как умер Мандельштам и что он должен был при этом чувствовать. Это дань пострадавшего поэта своему брату по искусству и судьбе» [4, с. 363-364]. Сам Шаламов утверждал, что «рассказ “Шерри-бренди” не является рассказом о Мандельштаме. Он просто написан ради Мандельштама, это рассказ о самом себе» [14, т. 6, с. 486] (существенное место в тексте «занимают рассуждения поэта о своих и чужих стихах, творчестве, месте в поэзии, наконец, о принципах поэзии как таковой» [7]). Но, так или иначе, двух поэтов действительно можно считать, говоря словами Н. Я. Мандельштам, «братьями и по искусству и судьбе». Оба они отразили трагедию своего времени, жизни обоих «суровая эпоха» (как сказала о своем времени А. Ахматова) исказила и искалечила.
Общность проявляется не только в отношении судеб двух художников, но и на уровне их поэтического сознания. Вяч. Вс. Иванов говорил, что Шаламов «был воспитан <...> на Мандельштаме» [3]. Действительно, акмеистические принципы оказались весьма значимы в формировании художественного мышления Шаламова, причем возможно выделить те элементы, которые связывают Шаламова именно с мандельштамовским наследием. Среди важнейших аспектов прежде всего необходимо отметить родственные черты в осмыслении темы времени. Для Мандельштама это одна из центральных проблем. которая обретает многоаспектное преломление: взаимоотношения личности и времени, художника и времени, для Мандельштама значимым оказывается и постижение феномена времени как такового, и пристальное внимание к своему времени, своей эпохе. Не случайно Н.А. Струве называет Мандельштама «поэтом времени во всех его измерениях» [8, с. 9]. Образ «шума времени», возникающий в известном прозаическом тексте Мандельштама, - один из наиболее характерных в этом отношении. «Мне хочется говорить не о себе, а следить за веком, за шумом и прорастанием времени» [5, т. 2, с. 99], - утверждает поэт и писатель. В первом же предложении «Шума времени» возникает образ «медленного оползания» девяностых годов- «глухих годов России»; «их болезненное спокойствие, их глубокий провинциализм», «последнее убежище умирающего века» [5, т. 2, с. 45].
Мандельштам осмысливает трагические изломы более поздней - революционной и послереволюционной эпохи, которая отменяет все прежние устои и взрывает ход человеческой жизни. «В ком сердце есть - тот должен слышать, время, //Как твой корабль ко дну идет» [5, т. 1, с. 72], - пишет Мандельштам в стихотворении «Сумерки свободы». Подобные аспекты мироощущения характерны для тех художников, жизнь которых пришлась на переломную эпоху. Но Мандельштам раскрывает и специфический аспект понимания темы времени: не только судьбы людей «перемолоты» веком, но и сам век оказывается «перемолот» и «разбит». Век предстаёт у Мандельштама в виде живого существа, которому нанесён смертельный удар,-например, в знаменитом стихотворении «Век мой, зверь мой, кто сумеет.»: «Кровь-строительница хлещет // Горлом из земных вещей, // Захребетник лишь трепещет // На пороге новых дней» [5, т. 1, с. 102]. Как представляется, в этом стихотворении век несёт в себе и звериное начало (т.е. жизненное, «животное», он ассоциируется с существом, страдающим от боли), и зверское - век страшен, ужасен, он оказывается одновременно «жесток и слаб». С этим метафорическим рядом рифмуются и образы мандельштамовской прозы - так, в заключительной части «Шума времени» появляется образ ушедшего девятнадцатого века, который Мандельштам характеризует как «век разбившийся, конченный, неповторимый» [5, т. 2, с. 108].
У Мандельштама образ века, времени зачастую интерпретируется сугубо акмеистически: сквозь призму олицетворений или метафор предметного плана. «Мне на плечи кидается век-волкодав», - так воплощена уничтожающая энергия переломного времени в стихотворении «За гремучую доблесть грядущих веков...». В стихотворениях «1 января 1924 года» и «Нет, никогда, ничей я не был современник.» сам феномен времени раскрыт в характерном для акмеистов соматологическом ключе, через телесные метафоры: у времени - «измученное темя», у века - «болезненные веки», «глиняный прекрасный рот».
«Я хочу окликнуть столетие, как устойчивую погоду», - говорит Мандельштам в последних абзацах «Шума времени» [5, т. 2, с. 108]. Если здесь столетие воспринимается как «погода», то в лирике нередко встречается акмеистическое уподобление времени ощутимым и осязаемым субстанциям, как, например, земле - в стихотворении «Сестры тяжесть и нежность», где «время вспахано плугом» (при том, что этот образ заключает в себе и несомненный символический смысл - проникновение взгляда поэта сквозь толщу времен, способность охватить и соединить в творчестве далекие эпохи, которые, как справедливо отмечает исследователь, «подчиняясь власти художника, разворачиваются в вечности» [10, с. 24]). В стихотворении «Возьми на радость из моих ладоней.» время - это «пища» для пчел («Их пища - время, медуница, мята» [5, т. 1, с. 84]). Порой образ времени раскрывается у Мандельштама с опорой на сугубо предметные метафоры - так, в стихотворении «Когда удар с ударами встречается.» ход времени ассоциируется с «отравленными дротиками» «в руках отважных дикарей» [5, т. 1, с. 8]. В стихотворении «Золотистого меда струя из бутылки текла.» время отражается столь же вещественно-конкретно, хотя при его характеристике и не возникает предметной символики. Но заключительные строки раскрывают образ времени как некоей «осязаемой» субстанции: «И покинув корабль, натрудивший в морях полотно, // Одиссей возвратился, пространством и временем полный» [5, т. 1, с. 64].
Если говорить об ощущении художником себя в потоке времени, то в этом отношении в мышлении Мандельштама, как нам представляется, соединяются два вектора. С одной стороны, Мандельштам чувствовал себя словно парящим над временем, он как художник принадлежал одновременно и всем эпохам, и сфере вечности, области надвременного. «Ты в каком времени хочешь жить?» [5, т. 2, с. 172] - с этого вопроса начинается глава «Алагез» мандельштамовского цикла «Путешествие в Армению». И поэт дает красноречивый и ёмкий ответ на этот вопрос: «Я хочу жить в повелительном причастии будущего, в залоге страдательном - в “долженствующем быть”. Так мне дышится. Так мне нравится» [5, т. 2, с. 172]. Поэт ощущает свою при-частность к некоему идеальному, онтологическому времени, - даже не будущему в собственном смысле, а тому, которое «долженствует быть». С другой стороны, Мандельштам был художником именно своей эпохи, и в его стихотворениях бьётся пульс времени и сквозят его изломы. Острейшее чувство времени буквально пронизывает поэзию Мандельштама 1920-30-х гг. «Я в сердце века» [5, т. 1, с. 228] - характерное признание лирического героя Мандельштама.
В шаламовском понимании времени оба названных аспекта также присутствуют, но превалирует второй из них: чувство причастности своей эпохе, ощущение себя правдивым её свидетелем. Шаламов никогда не спросил бы, как молодой Пастернак: «Какое, милые, у нас // Тысячелетье на дворе?» [6, т. 1, с. 110]. Безусловно, вопрос пастернаковского лирического героя, заданный в стихотворении 1917 г., отнюдь не означает выключенности поэта из сферы конкретно-исторического. Вместе с тем, представить себе такой вопрос в лирике Шаламова просто невозможно. Шаламов всегда отчетливо помнил и тысячелетье, и век, и год. «Круг вращают земной // Поколения. // Мое время - со мной! // Без сомнения» [13, т. 2, с. 224], - утверждает Шаламов. Его лирический герой прочно включен в контекст исторического времени, он - правдивый выразитель наиболее тяжёлых и болезненных сторон своего века.
При этом он переживает и другую драму: время его собственной, частной жизни ускользает от него; будучи выразителем века, он вместе с тем понимает, что его персональное существование глубоко деформировано, время и пространство его подлинной жизни разрушено, его настоящая жизнь - «не здесь»:
«Опоздав на десять сорок,
Хоть спешил я что есть сил,
Я уселся на пригорок
И тихонько загрустил.
Это жизнь моя куда-то
Унеслась, как белый дым,
Белый дым в лучах заката
Над подлеском золотым.
Догоняя где-то лето,
Затихает стук колес.
Никакого нет секрета
У горячих, горьких слез...» [14, т. 3, с. 223].
Художник, будучи чутким барометром исторического времени, при этом болезненно ощущает глубинную коррозию своего персонального бытия. Тему «утерянного» времени, дней и лет, прошедших для человека бесплодно, Шаламов отразил и в очерке «Моя жизнь - Несколько моих жизней»: «время останавливается на пороге того мира, где я пробыл двадцать лет. Подземный опыт не увеличивает общий опыт жизни <.> Человек выходит из лагеря юношей, если он юношей арестован» [14, т. 4, с. 297]. Таким образом, личность будто бы утрачивает некую истинную траекторию своей судьбы и воспринимает линию своего частного существования как искажённую, изломанную. Возможна прямая параллель с самоощущением поздней А. Ахматовой, которая остро чувствовала в движении собственной жизни фатальное и глубоко драматическое отступление от исходно заданного пути: «Меня, как реку, //Суровая эпоха повернула.» [1, т. с. 257].
Шаламову, как и Мандельштаму, свойственно восприятие времени как губительной силы. У Мандельштама уничтожающий, разрушительный характер времени раскрыт в упомянутых выше текстах: в стихотворении «Когда удар с ударами встречается.» лирический герой чувствует себя жертвой «отравленных дротиков» «в руках отважных дикарей», в стихотворениях «За гремучую доблесть грядущих веков.» и «Ночь на дворе. Барская лжа...» возникает знаменитый образ «века-волкодава», в «1 января 1924 года» поэт прямо обращается к веку: «Кого еще убьешь? Кого еще прославишь?» [5, т. 1, с. 113]. У Шаламова ощущение разрушительного импульса времени было не менее острым:
«Оглушителен капель стук,
Оглушителен капель звук -
Время, выпавшее из рук.
Капли времени. Зимний час.
Равнодушье холодных фраз,
Слезы, вытекшие из глаз.
Заоконной весны капель,
Ледяная звонкая трель,
Ты - растаявшая метель.
Это все - не только апрель.
Это время стреляет в цель» [13, т. 2, с. 195].
Здесь звучит уже встречавшийся в упомянутых выше стихотворениях Шаламова мотив утраты «своего» времени, разрушения системы координат персонального существования: «время, выпавшее из рук», исчезнувшее, как «слезы, вытекшие из глаз». Но здесь подчёркнуты и сугубо деструктивные начала в осмыслении темы времени как таковой - оно «стреляет в цель», и этой целью, мишенью становится сам поэт, лирический герой. Как и у Мандельштама, поэт здесь становится жертвой времени, его жестоких ударов. Родство с мандельштамовским поэтическим мышлением проявляется в этом стихотворении и в субстанциальном, предметном ощущении времени. Если у Мандельштама время - это «отравленные дротики», то в приведенном шаламовском стихотворении появляется метафора «капель времени», их «стука», который кажется поэту «оглушительным».
Свою эпоху Шаламов склонен был воспринимать глубоко пессимистически: «Разумного основания у жизни нет - вот что доказывает наше время» [14, т. 6, с. 490]. Столь же резкие характеристики в адрес своего времени поэт высказывает и в лирике, в том числе в неопубликованных текстах, хранящихся в его архиве (РГАЛИ): «И будет видно - я из века, // Где боль сильнее красоты, // Где называли человеком // Добычу гор и нищеты» [12]. В рукописи читается вариант первой строки: «Я к вам вернусь назад из века». В подобном варианте, быть может, даже более очевидна специфика видения Шаламовым своего времени: век ассоциируется с неволей, пленом, который художник рано или поздно обязательно покинет и вернётся в некое истинное, «родное» время, под которым нужно понимать, очевидно, время метафизическое. «И вот почтительным и робким // Движеньем дрогнувшей руки // Из черепной моей коробки // Достанут горькие стихи» [12], - такое завершение стихотворения знаменует итоговое обретение поэтом подлинного измерения своего бытия - не сиюминутного и привязанного к страшному веку, «где боль сильнее красоты», а онтологического, в котором и существует искусство.
В шаламовской лирике не менее остро, чем у Мандельштама, раскрывается тема трагического противостояния поэта и времени. Наиболее яркое воплощение она обретает в стихотворении «Шаг влево, шаг вправо считался побегом.», написанном в середине 1960-х гг. Здесь возникает метафора зеленого свежего древесного побега (с которым в стихотворении ассоциирован сам образ поэта) на «мертвом стволе» времени, эпохи, страшной действительности, в которую он оказался погружён. Поэт «был узлом промороженных сучьев, // Хранившим живое тепло» [13, т. 2, с. 173], т.е. слово поэта понимается как своего рода «сгусток» тепла, противостоящий убивающему холоду. Наконец, в финальных строках мотив противоборства поэта и времени раскрывается наиболее ёмко и остро: «Стихи я читать научился беззвучно // Гремящему веку назло» [13, т. 2, с. 173]. В образе «гремящего века» можно усмотреть прямую параллель с мандельштамовским стихотворением «За гремучую доблесть грядущих веков.». В обоих текстах контрастом к «гремящему», «гремучему» веку выступает судьба поэта. У Шаламова это противопоставление подчеркнуто также антиномичностью «гремящего» века и «беззвучного» поэтического слова.
Образ гремящего века появляется и в стихотворении «Нас время когда-то читало». Как и у Мандельштама, на фоне «гремучего» века здесь пронзительно звучит тема предчувствуемой гибели поэта: «горло разрежет, как бритва, // Ворвавшийся в горло азот» [13, т. 2, с. 200]. В этом стихотворении время предстает активным, действенным началом, а человек - «страдательным»: «Нас время когда-то читало // С картинным своим словарем.» [13, т. 2, с. 199], и в подобной диспозиции можно также увидеть параллели с художественным восприятием проблемы времени у Мандельштама. В стихотворении «За гремучую доблесть грядущих веков.» соотношение «человек-время» предстает таким же: время - активное и наступательное начало («мне на плечи кидается век-волкодав»), человек - пассивное (от лица лирического героя звучит просьбы - а может быть, мольбы или, напротив, требования - «уведи меня в ночь», «запихай меня лучше, как шапку, в рукав» [5, т. 1, с. 162]).
Специфические аспекты трактовки категорий времени и пространства представлены и в «Колымских рассказах» Шаламова: о деформации хронотопических координат в шаламовской прозе размышляют Е.В. Волкова [2], Л.М. Тимофеев[9], значимые наблюдения о пространственно-временной организации шаламовской прозы содержатся в статье Л.В. Червяковой [11]. Если в отношении прозы продуктивным ракурсом исследования является рассмотрение специфики искажённого лагерного хронотопа, то поэзия Шаламова, как и Мандельштама, ярко раскрывает само понимание феномена времени, характера взаимоотношений между личностью и временем, и, в особенности, между художником и его эпохой. Шаламов оказывается во многом близок Мандельштаму в осмыслении этой проблематики, что доказывает родство принципов его мышления с установками акмеизма, а также даёт основание сделать вывод о поэтической системе Мандельштама как значимом аспекте шаламовской художественной генеалогии.
Примечания
1. РГАЛИ. Ф. 2596. Оп. 2. Ед. хр. 123. Л. 7
2. РГАЛИ. Ф. 2596. Оп. 2. Ед. хр. 123. Л. 12.
Библиографический список
1. Ахматова А. А. Малое собрание сочинений. СПб.: Азбука, 2016. 624 с.
2. Волкова Е. В. Варлам Шаламов: поединок слова с абсурдом // Вопросы литературы. 1997. № 6. С. 3-35.
3. Иванов Вяч. Вс. Поэзия Шаламова // Варлам Шаламов в контексте мировой литературы и советской истории. Сборник трудов международной научной конференции. Сост. и ред. С. М. Соловьев. М.: Литера, 2013. С. 31-41. URL: https://shalamov.ru/ research/175/(дата обращения 1.03.2021).
4. МандельштамН. Я. Воспоминания. М.: Книга, 1989. 478 с.
5. Мандельштам О. Э. Собр. соч. Т. 1-4. М.: Терра, 1991.
6. Пастернак Б. Л. Собр. соч. Т. 1-5. М.: Худ. лит., 1989-1992.
7. Соловьев С. М. Варлам Шаламов об Осипе Мандельштаме: «Не допустить, чтобы было скрыто имя.» // Корни, побеги, плоды... Мандельштамовские дни в Варшаве. Ч.2. М.: РГГУ, 2015. С.571-586.URL: https://shalamov.ru/research/351/(дата обращения 1.03.2021).
8. Струве Н. А. Осип Мандельштам. Томск: Водолей, 1992. 272 с.
9. Тимофеев Л. М. Поэтика лагерной прозы // Октябрь. 1991. №3.С. 182-195.
10. Хлыстова А. В. Категория времени в поэтической вселенной О. Мандельштама// Вестник Российского университета дружбы народов. Серия: Литературоведение. Журналистика. 2014. №1. С. 20-26.
11. Червякова Л. В. «Поэтика небытия» В. Шаламова: своеобразие хронотопа «Колымских рассказов» // Варлам Шаламов в контексте мировой литературы и советской истории. Сборник трудов международной научной конференции. Сост. и ред. С. М. Соловьев. М.: Литера, 2013. С. 278-284.URL: https://shalamov.ru/research/175/(дата обращения 1.03.2021).
12. Шаламов В. Т. «И будет видно - я из века.» // РГАЛИ.Ф. 2596. Оп. 3. Ед. хр. 8. Л. 9.
13. Шаламов В. Т. Стихотворения и поэмы. Т. 1-2. Вступ. ст., сост., подг. текста и примеч. В.В. Есипова. СПб.: Изд-во Пушкинского Дома, Изд-во «Вита Нова», 2020.
14. Шаламов В. Т. Собр. соч. Т. 1-7. М.: Книжный Клуб Книговек, 2013.
Кротова Д. В., кандидат филологических наук, доцент кафедры истории новейшей русской литературы и современного литературного процесса, Московский государственный университет имени М. В. Ломоносова E-mail: da-kro@yandex.ru
__________
Тема времени в поэзии В. Шаламова и О. Мандельштама
Изучение творческих взаимосвязей В. Шаламова и О. Мандельштама - это тема, требующая особенно пристального внимания. Шаламов неоднократно подчеркивал исключительную роль Мандельштама в истории русской литературы, а также признавался в том, что ценит поэта-акмеиста чрезвычайно высоко. В 1965 г. Шаламов выступил на вечере памяти Мандельштама в МГУ, и запись этого выступления известна сейчас как очерк «О Мандельштаме». В этом очерке Шаламов утверждает: «Нам давно уже ясно, что нет русской лирики двадцатого века без ряда имен, среди которых Осип Мандельштам занимает почетное место. Цветаева называла Мандельштама первым поэтом века. И мы можем только повторять эти слова» [14, т. 5, с. 209]. Шаламов готовился к выступлению и в следующем году - на юбилейном мандельштамовском вечере, посвященном 75-летию поэта. Юбилейный вечер в 1966 г. не состоялся, но в архиве Шаламова сохранились наброски планируемого выступления, в которых автор недвусмысленно обозначает свою позицию: «Отрешение Мандельштама от русского читателя есть преступление против человечества, против культуры, против поэзии»1.
Мандельштама Шаламов воспринимал не только как крупнейшего поэта, но и как человека исключительно твёрдых этических принципов: «И у Пастернака, и у Цветаевой, и у Ахматовой были уступки, отступления под нажимом грубой силы. Были принесенные напрасные жертвы, только унижавшие этих поэтов. <…> У Мандельштама не было компромисса. <...> Вот эта-то бескомпромиссность, непримиримость, нетерпимость - во всем - от художественных принципов, поэтической практики до личного поведения - и есть тот мотив, который пронизывает каждую строчку и каждый день жизни Мандельштама»2.
С личностью и судьбой Мандельштама связан рассказ Шаламова «Шерри-бренди», само название которого отсылает к метафорическому ряду известного мандельштамовского стихотворения. Как считала Н. Я. Мандельштам, «рассказ Шаламова - это просто мысль о том, как умер Мандельштам и что он должен был при этом чувствовать. Это дань пострадавшего поэта своему брату по искусству и судьбе» [4, с. 363-364]. Сам Шаламов утверждал, что «рассказ “Шерри-бренди” не является рассказом о Мандельштаме. Он просто написан ради Мандельштама, это рассказ о самом себе» [14, т. 6, с. 486] (существенное место в тексте «занимают рассуждения поэта о своих и чужих стихах, творчестве, месте в поэзии, наконец, о принципах поэзии как таковой» [7]). Но, так или иначе, двух поэтов действительно можно считать, говоря словами Н. Я. Мандельштам, «братьями и по искусству и судьбе». Оба они отразили трагедию своего времени, жизни обоих «суровая эпоха» (как сказала о своем времени А. Ахматова) исказила и искалечила.
Общность проявляется не только в отношении судеб двух художников, но и на уровне их поэтического сознания. Вяч. Вс. Иванов говорил, что Шаламов «был воспитан <...> на Мандельштаме» [3]. Действительно, акмеистические принципы оказались весьма значимы в формировании художественного мышления Шаламова, причем возможно выделить те элементы, которые связывают Шаламова именно с мандельштамовским наследием. Среди важнейших аспектов прежде всего необходимо отметить родственные черты в осмыслении темы времени. Для Мандельштама это одна из центральных проблем. которая обретает многоаспектное преломление: взаимоотношения личности и времени, художника и времени, для Мандельштама значимым оказывается и постижение феномена времени как такового, и пристальное внимание к своему времени, своей эпохе. Не случайно Н.А. Струве называет Мандельштама «поэтом времени во всех его измерениях» [8, с. 9]. Образ «шума времени», возникающий в известном прозаическом тексте Мандельштама, - один из наиболее характерных в этом отношении. «Мне хочется говорить не о себе, а следить за веком, за шумом и прорастанием времени» [5, т. 2, с. 99], - утверждает поэт и писатель. В первом же предложении «Шума времени» возникает образ «медленного оползания» девяностых годов- «глухих годов России»; «их болезненное спокойствие, их глубокий провинциализм», «последнее убежище умирающего века» [5, т. 2, с. 45].
Мандельштам осмысливает трагические изломы более поздней - революционной и послереволюционной эпохи, которая отменяет все прежние устои и взрывает ход человеческой жизни. «В ком сердце есть - тот должен слышать, время, //Как твой корабль ко дну идет» [5, т. 1, с. 72], - пишет Мандельштам в стихотворении «Сумерки свободы». Подобные аспекты мироощущения характерны для тех художников, жизнь которых пришлась на переломную эпоху. Но Мандельштам раскрывает и специфический аспект понимания темы времени: не только судьбы людей «перемолоты» веком, но и сам век оказывается «перемолот» и «разбит». Век предстаёт у Мандельштама в виде живого существа, которому нанесён смертельный удар,-например, в знаменитом стихотворении «Век мой, зверь мой, кто сумеет.»: «Кровь-строительница хлещет // Горлом из земных вещей, // Захребетник лишь трепещет // На пороге новых дней» [5, т. 1, с. 102]. Как представляется, в этом стихотворении век несёт в себе и звериное начало (т.е. жизненное, «животное», он ассоциируется с существом, страдающим от боли), и зверское - век страшен, ужасен, он оказывается одновременно «жесток и слаб». С этим метафорическим рядом рифмуются и образы мандельштамовской прозы - так, в заключительной части «Шума времени» появляется образ ушедшего девятнадцатого века, который Мандельштам характеризует как «век разбившийся, конченный, неповторимый» [5, т. 2, с. 108].
У Мандельштама образ века, времени зачастую интерпретируется сугубо акмеистически: сквозь призму олицетворений или метафор предметного плана. «Мне на плечи кидается век-волкодав», - так воплощена уничтожающая энергия переломного времени в стихотворении «За гремучую доблесть грядущих веков...». В стихотворениях «1 января 1924 года» и «Нет, никогда, ничей я не был современник.» сам феномен времени раскрыт в характерном для акмеистов соматологическом ключе, через телесные метафоры: у времени - «измученное темя», у века - «болезненные веки», «глиняный прекрасный рот».
«Я хочу окликнуть столетие, как устойчивую погоду», - говорит Мандельштам в последних абзацах «Шума времени» [5, т. 2, с. 108]. Если здесь столетие воспринимается как «погода», то в лирике нередко встречается акмеистическое уподобление времени ощутимым и осязаемым субстанциям, как, например, земле - в стихотворении «Сестры тяжесть и нежность», где «время вспахано плугом» (при том, что этот образ заключает в себе и несомненный символический смысл - проникновение взгляда поэта сквозь толщу времен, способность охватить и соединить в творчестве далекие эпохи, которые, как справедливо отмечает исследователь, «подчиняясь власти художника, разворачиваются в вечности» [10, с. 24]). В стихотворении «Возьми на радость из моих ладоней.» время - это «пища» для пчел («Их пища - время, медуница, мята» [5, т. 1, с. 84]). Порой образ времени раскрывается у Мандельштама с опорой на сугубо предметные метафоры - так, в стихотворении «Когда удар с ударами встречается.» ход времени ассоциируется с «отравленными дротиками» «в руках отважных дикарей» [5, т. 1, с. 8]. В стихотворении «Золотистого меда струя из бутылки текла.» время отражается столь же вещественно-конкретно, хотя при его характеристике и не возникает предметной символики. Но заключительные строки раскрывают образ времени как некоей «осязаемой» субстанции: «И покинув корабль, натрудивший в морях полотно, // Одиссей возвратился, пространством и временем полный» [5, т. 1, с. 64].
Если говорить об ощущении художником себя в потоке времени, то в этом отношении в мышлении Мандельштама, как нам представляется, соединяются два вектора. С одной стороны, Мандельштам чувствовал себя словно парящим над временем, он как художник принадлежал одновременно и всем эпохам, и сфере вечности, области надвременного. «Ты в каком времени хочешь жить?» [5, т. 2, с. 172] - с этого вопроса начинается глава «Алагез» мандельштамовского цикла «Путешествие в Армению». И поэт дает красноречивый и ёмкий ответ на этот вопрос: «Я хочу жить в повелительном причастии будущего, в залоге страдательном - в “долженствующем быть”. Так мне дышится. Так мне нравится» [5, т. 2, с. 172]. Поэт ощущает свою при-частность к некоему идеальному, онтологическому времени, - даже не будущему в собственном смысле, а тому, которое «долженствует быть». С другой стороны, Мандельштам был художником именно своей эпохи, и в его стихотворениях бьётся пульс времени и сквозят его изломы. Острейшее чувство времени буквально пронизывает поэзию Мандельштама 1920-30-х гг. «Я в сердце века» [5, т. 1, с. 228] - характерное признание лирического героя Мандельштама.
В шаламовском понимании времени оба названных аспекта также присутствуют, но превалирует второй из них: чувство причастности своей эпохе, ощущение себя правдивым её свидетелем. Шаламов никогда не спросил бы, как молодой Пастернак: «Какое, милые, у нас // Тысячелетье на дворе?» [6, т. 1, с. 110]. Безусловно, вопрос пастернаковского лирического героя, заданный в стихотворении 1917 г., отнюдь не означает выключенности поэта из сферы конкретно-исторического. Вместе с тем, представить себе такой вопрос в лирике Шаламова просто невозможно. Шаламов всегда отчетливо помнил и тысячелетье, и век, и год. «Круг вращают земной // Поколения. // Мое время - со мной! // Без сомнения» [13, т. 2, с. 224], - утверждает Шаламов. Его лирический герой прочно включен в контекст исторического времени, он - правдивый выразитель наиболее тяжёлых и болезненных сторон своего века.
При этом он переживает и другую драму: время его собственной, частной жизни ускользает от него; будучи выразителем века, он вместе с тем понимает, что его персональное существование глубоко деформировано, время и пространство его подлинной жизни разрушено, его настоящая жизнь - «не здесь»:
«Опоздав на десять сорок,
Хоть спешил я что есть сил,
Я уселся на пригорок
И тихонько загрустил.
Это жизнь моя куда-то
Унеслась, как белый дым,
Белый дым в лучах заката
Над подлеском золотым.
Догоняя где-то лето,
Затихает стук колес.
Никакого нет секрета
У горячих, горьких слез...» [14, т. 3, с. 223].
Художник, будучи чутким барометром исторического времени, при этом болезненно ощущает глубинную коррозию своего персонального бытия. Тему «утерянного» времени, дней и лет, прошедших для человека бесплодно, Шаламов отразил и в очерке «Моя жизнь - Несколько моих жизней»: «время останавливается на пороге того мира, где я пробыл двадцать лет. Подземный опыт не увеличивает общий опыт жизни <.> Человек выходит из лагеря юношей, если он юношей арестован» [14, т. 4, с. 297]. Таким образом, личность будто бы утрачивает некую истинную траекторию своей судьбы и воспринимает линию своего частного существования как искажённую, изломанную. Возможна прямая параллель с самоощущением поздней А. Ахматовой, которая остро чувствовала в движении собственной жизни фатальное и глубоко драматическое отступление от исходно заданного пути: «Меня, как реку, //Суровая эпоха повернула.» [1, т. с. 257].
Шаламову, как и Мандельштаму, свойственно восприятие времени как губительной силы. У Мандельштама уничтожающий, разрушительный характер времени раскрыт в упомянутых выше текстах: в стихотворении «Когда удар с ударами встречается.» лирический герой чувствует себя жертвой «отравленных дротиков» «в руках отважных дикарей», в стихотворениях «За гремучую доблесть грядущих веков.» и «Ночь на дворе. Барская лжа...» возникает знаменитый образ «века-волкодава», в «1 января 1924 года» поэт прямо обращается к веку: «Кого еще убьешь? Кого еще прославишь?» [5, т. 1, с. 113]. У Шаламова ощущение разрушительного импульса времени было не менее острым:
«Оглушителен капель стук,
Оглушителен капель звук -
Время, выпавшее из рук.
Капли времени. Зимний час.
Равнодушье холодных фраз,
Слезы, вытекшие из глаз.
Заоконной весны капель,
Ледяная звонкая трель,
Ты - растаявшая метель.
Это все - не только апрель.
Это время стреляет в цель» [13, т. 2, с. 195].
Здесь звучит уже встречавшийся в упомянутых выше стихотворениях Шаламова мотив утраты «своего» времени, разрушения системы координат персонального существования: «время, выпавшее из рук», исчезнувшее, как «слезы, вытекшие из глаз». Но здесь подчёркнуты и сугубо деструктивные начала в осмыслении темы времени как таковой - оно «стреляет в цель», и этой целью, мишенью становится сам поэт, лирический герой. Как и у Мандельштама, поэт здесь становится жертвой времени, его жестоких ударов. Родство с мандельштамовским поэтическим мышлением проявляется в этом стихотворении и в субстанциальном, предметном ощущении времени. Если у Мандельштама время - это «отравленные дротики», то в приведенном шаламовском стихотворении появляется метафора «капель времени», их «стука», который кажется поэту «оглушительным».
Свою эпоху Шаламов склонен был воспринимать глубоко пессимистически: «Разумного основания у жизни нет - вот что доказывает наше время» [14, т. 6, с. 490]. Столь же резкие характеристики в адрес своего времени поэт высказывает и в лирике, в том числе в неопубликованных текстах, хранящихся в его архиве (РГАЛИ): «И будет видно - я из века, // Где боль сильнее красоты, // Где называли человеком // Добычу гор и нищеты» [12]. В рукописи читается вариант первой строки: «Я к вам вернусь назад из века». В подобном варианте, быть может, даже более очевидна специфика видения Шаламовым своего времени: век ассоциируется с неволей, пленом, который художник рано или поздно обязательно покинет и вернётся в некое истинное, «родное» время, под которым нужно понимать, очевидно, время метафизическое. «И вот почтительным и робким // Движеньем дрогнувшей руки // Из черепной моей коробки // Достанут горькие стихи» [12], - такое завершение стихотворения знаменует итоговое обретение поэтом подлинного измерения своего бытия - не сиюминутного и привязанного к страшному веку, «где боль сильнее красоты», а онтологического, в котором и существует искусство.
В шаламовской лирике не менее остро, чем у Мандельштама, раскрывается тема трагического противостояния поэта и времени. Наиболее яркое воплощение она обретает в стихотворении «Шаг влево, шаг вправо считался побегом.», написанном в середине 1960-х гг. Здесь возникает метафора зеленого свежего древесного побега (с которым в стихотворении ассоциирован сам образ поэта) на «мертвом стволе» времени, эпохи, страшной действительности, в которую он оказался погружён. Поэт «был узлом промороженных сучьев, // Хранившим живое тепло» [13, т. 2, с. 173], т.е. слово поэта понимается как своего рода «сгусток» тепла, противостоящий убивающему холоду. Наконец, в финальных строках мотив противоборства поэта и времени раскрывается наиболее ёмко и остро: «Стихи я читать научился беззвучно // Гремящему веку назло» [13, т. 2, с. 173]. В образе «гремящего века» можно усмотреть прямую параллель с мандельштамовским стихотворением «За гремучую доблесть грядущих веков.». В обоих текстах контрастом к «гремящему», «гремучему» веку выступает судьба поэта. У Шаламова это противопоставление подчеркнуто также антиномичностью «гремящего» века и «беззвучного» поэтического слова.
Образ гремящего века появляется и в стихотворении «Нас время когда-то читало». Как и у Мандельштама, на фоне «гремучего» века здесь пронзительно звучит тема предчувствуемой гибели поэта: «горло разрежет, как бритва, // Ворвавшийся в горло азот» [13, т. 2, с. 200]. В этом стихотворении время предстает активным, действенным началом, а человек - «страдательным»: «Нас время когда-то читало // С картинным своим словарем.» [13, т. 2, с. 199], и в подобной диспозиции можно также увидеть параллели с художественным восприятием проблемы времени у Мандельштама. В стихотворении «За гремучую доблесть грядущих веков.» соотношение «человек-время» предстает таким же: время - активное и наступательное начало («мне на плечи кидается век-волкодав»), человек - пассивное (от лица лирического героя звучит просьбы - а может быть, мольбы или, напротив, требования - «уведи меня в ночь», «запихай меня лучше, как шапку, в рукав» [5, т. 1, с. 162]).
Специфические аспекты трактовки категорий времени и пространства представлены и в «Колымских рассказах» Шаламова: о деформации хронотопических координат в шаламовской прозе размышляют Е.В. Волкова [2], Л.М. Тимофеев[9], значимые наблюдения о пространственно-временной организации шаламовской прозы содержатся в статье Л.В. Червяковой [11]. Если в отношении прозы продуктивным ракурсом исследования является рассмотрение специфики искажённого лагерного хронотопа, то поэзия Шаламова, как и Мандельштама, ярко раскрывает само понимание феномена времени, характера взаимоотношений между личностью и временем, и, в особенности, между художником и его эпохой. Шаламов оказывается во многом близок Мандельштаму в осмыслении этой проблематики, что доказывает родство принципов его мышления с установками акмеизма, а также даёт основание сделать вывод о поэтической системе Мандельштама как значимом аспекте шаламовской художественной генеалогии.
Примечания
1. РГАЛИ. Ф. 2596. Оп. 2. Ед. хр. 123. Л. 7
2. РГАЛИ. Ф. 2596. Оп. 2. Ед. хр. 123. Л. 12.
Библиографический список
1. Ахматова А. А. Малое собрание сочинений. СПб.: Азбука, 2016. 624 с.
2. Волкова Е. В. Варлам Шаламов: поединок слова с абсурдом // Вопросы литературы. 1997. № 6. С. 3-35.
3. Иванов Вяч. Вс. Поэзия Шаламова // Варлам Шаламов в контексте мировой литературы и советской истории. Сборник трудов международной научной конференции. Сост. и ред. С. М. Соловьев. М.: Литера, 2013. С. 31-41. URL: https://shalamov.ru/ research/175/(дата обращения 1.03.2021).
4. МандельштамН. Я. Воспоминания. М.: Книга, 1989. 478 с.
5. Мандельштам О. Э. Собр. соч. Т. 1-4. М.: Терра, 1991.
6. Пастернак Б. Л. Собр. соч. Т. 1-5. М.: Худ. лит., 1989-1992.
7. Соловьев С. М. Варлам Шаламов об Осипе Мандельштаме: «Не допустить, чтобы было скрыто имя.» // Корни, побеги, плоды... Мандельштамовские дни в Варшаве. Ч.2. М.: РГГУ, 2015. С.571-586.URL: https://shalamov.ru/research/351/(дата обращения 1.03.2021).
8. Струве Н. А. Осип Мандельштам. Томск: Водолей, 1992. 272 с.
9. Тимофеев Л. М. Поэтика лагерной прозы // Октябрь. 1991. №3.С. 182-195.
10. Хлыстова А. В. Категория времени в поэтической вселенной О. Мандельштама// Вестник Российского университета дружбы народов. Серия: Литературоведение. Журналистика. 2014. №1. С. 20-26.
11. Червякова Л. В. «Поэтика небытия» В. Шаламова: своеобразие хронотопа «Колымских рассказов» // Варлам Шаламов в контексте мировой литературы и советской истории. Сборник трудов международной научной конференции. Сост. и ред. С. М. Соловьев. М.: Литера, 2013. С. 278-284.URL: https://shalamov.ru/research/175/(дата обращения 1.03.2021).
12. Шаламов В. Т. «И будет видно - я из века.» // РГАЛИ.Ф. 2596. Оп. 3. Ед. хр. 8. Л. 9.
13. Шаламов В. Т. Стихотворения и поэмы. Т. 1-2. Вступ. ст., сост., подг. текста и примеч. В.В. Есипова. СПб.: Изд-во Пушкинского Дома, Изд-во «Вита Нова», 2020.
14. Шаламов В. Т. Собр. соч. Т. 1-7. М.: Книжный Клуб Книговек, 2013.
Кротова Д. В., кандидат филологических наук, доцент кафедры истории новейшей русской литературы и современного литературного процесса, Московский государственный университет имени М. В. Ломоносова E-mail: da-kro@yandex.ru