Дарья Кротова. Категория чуда в поэзии Шаламова и Пастернака
Статья опубликована в журнале "Вестник Воронежского государственного университета". Серия: Филология. Журналистика, № 2, апрель - июнь 2021. Электронная версия - на сайте журнала.
__________
Категория чуда в поэзии В. Шаламова и Б. Пастернака
Поэтические миры двух авторов, заявленных в теме статьи, выбраны для совместного рассмотрения отнюдь не случайно. Личность и творчество Б. Пастернака сыграли для В. Шаламова исключительно значимую роль. В записной книжке 1968 г. Шаламов отмечает: «Лучшее, что есть в русской поэзии, - это поздний Пушкин и ранний Пастернак» [1, т. 5, с. 303]. В мемуарном очерке «Пастернак» Шаламов называет столь ценимого им собеседника и корреспондента «первым лириком мира», «признанным поэтом мирового значения» [1, т. 4, с. 615]. Роль Пастернака в своем собственном художественном становлении Шаламов раскрывает в том же очерке: «Первая встреча еще в 1926 году с книгой «Сестра моя жизнь» <...> навсегда соединила мои интересы в поэзии с именем Пастернака» [1, т. 4, с. 619]. Исключительная значимость пастернаковского творчества для Шаламова подчеркивается и в свидетельствах И. П. Сиротинской: «Варлам Тихонович часто читал что-нибудь из "Сестры моей жизни” и говорил: "Какой взгляд! Я уж не знаю, как это можно, целые новые пласты втащил он в поэзию”» [2, с. 23].
Шаламов признавался, что «Пастернак задолго до нашей первой встречи был для меня больше, чем поэтом» [1, т. 4, с. 593]. «Он был совестью моего поколения, наследником Льва Толстого. Русская интеллигенция искала у него решения всех вопросов времени, гордилась его нравственной твердостью, его творческой силой. Я всегда считал, считаю и сейчас, что в жизни должны быть такие люди, живые люди, наши современники, которым мы могли бы верить, чей нравственный авторитет был бы безграничен. <...> Таким человеком был для меня Пастернак» [1, т. 4, с. 619]. В письме к Пастернаку (от 12 августа 1956 г.) Шаламов прямо говорит о нравственном величии любимого поэта: «Вы - честь времени. Вы - его гордость. Перед будущим наше время будет оправдываться тем, что Вы в нем жили» [1, т. 6, с. 73]. На смерть Пастернака Шаламов откликнулся стихотворным циклом, в котором почивший поэт был назван «живым Буддой», т.е. высочайшим моральным примером для своих современников и людей последующих поколений.
Именно Пастернаку послал с Колымы свои стихи Шаламов. В письме, которое Шаламов отправил вместе со своими стихотворениями, говорилось: «Это лишь скромное свидетельство моего бесконечного уважения и любви к поэту, стихами которого я жил в течение двадцати лет» [1, т. 6, с. 7]. «Шаламов был верен Пастернаку. <...> некоторые резкие характеристики - это уже было позднее, и это на самом деле не важно», - считал Евгений Пастернак, лично знавший Шаламова [3]. «Я современник Пастернака [4, т. 2, с. 281] - признается Шаламов в одном из своих позднейших стихотворений, и в этих словах, высказанных незадолго до смерти, емко выражено отношение Шаламова к автору книг «Поверх барьеров» и «Сестра моя жизнь», «На ранних поездах» и «Когда разгуляется».
Исследователи, учитывая значимость творчества Пастернака для Шаламова, уже обращались к анализу тех или иных аспектов взаимодействия двух художников-современников - имеются в виду, прежде всего, работы В. В. Есипова [5], Н. Б. Ивановой [6], Е.Л. Гофмана [7]. В. Есипов сосредоточивается, главным образом, на выявлении параллелей в эстетических представлениях двух поэтов и писателей, Н. Иванова акцентирует биографический ракурс, а также останавливается на вопросе восприятия Шаламовым романа «Доктор Живаго», Е. Гофман рассматривает стихотворения Шаламова, написанные на смерть Пастернака, и размышляет о роли музыкального начала в мышлении обоих художников, о шаламовском сопротивлении «натиску небытия» [7]. В настоящей статье предлагается рассмотреть реализацию одной из категорий, принципиально значимых в творческом сознании обоих поэтов: речь идет о категории чуда.
В художественной системе Пастернака она играет огромную роль и получает различные формы истолкования. Прежде всего, чудом, по Пастернаку, является сам дар существования, само благо жизни. Поэзия Пастернака, по словам Н.А. Задуминой, - «неизменное выражение удивления и благоговения перед чудом жизни. Потому что жизнь во всех ее многообразных проявлениях есть непреходящее чудо, чья необыкновенность настолько велика, что способна исцелить любую боль» [8, 66]. Подобное представление пронизывает и лирику («Иней», «Опять весна» и мн. др.) и, не менее явно, пастернаковскую прозу, в особенности роман «Доктор Живаго», где сам «дар существования» предстает чудом, и любовь Юрия и Лары словно озарена высшими благими силами. Эта категория получает многомерное истолкование и в «Стихотворениях Юрия Живаго»: «творчество» и «чудотворство» составляют образную основу и главный смысл стихотворения «Август»; в «Чуде» и «Рождественской звезде» поэт размышляет о «механизмах» и «логике» чудесного (вернее, опровергает какие бы то ни было представления о его механизмах и логике), понимаемого прежде всего в религиозном, христианском ключе.
В поэтическом мире Шаламова роль категорий чуда и чудесного оказывается не менее значима, чем у Пастернака, а линии истолкования этих начал отчасти близки пастернаковским, хотя прослеживаются и некоторые существенные расхождения.
Шаламов считал чудом само свое возвращение с Колымы, саму свою жизнь, которая много раз могла бы оборваться - от голода, холода, болезней, побоев, непосильного труда. «Сегодня, что ни говори, // Я с вами - и живой» [1, т. 3, с. 124], - констатирует поэт в стихотворении «Я видел все...». «Я вышел из воли мороза // В каком-то сыром декабре, // И желтые ветки мимозы // Цвели на высокой горе» [9], - эти строки можно счесть своего рода метафорической картиной чудесного возвращения поэта из «ада», и не случайно в рукописи этого стихотворения (РГАЛИ) непосредственно после самого поэтического текста автор написал: «Лесная сказка» (видимо, предполагая опубликовать свое произведение именно под таким названием).
Лишь чудо, как считал Шаламов, спасло его от гибели уже после освобождения, в пути с Колымы на «материк»: блатари чуть не зарезали его, и лишь случайная ошибка - один из уголовников обознался и решил, что перед ним «лепила» (т.е. врач), который помогал «нашим», - спасла его от верной смерти1. И «чудо продолжало совершаться» [1, т. 1, с. 652], Шаламов возвращался с Колымы домой.
Как чудо Шаламов воспринимал и свое общение с Пастернаком. Сам любимый поэт ассоциировался у Шаламова с благими созидательными началами жизни. Не случайно в очерке «Пастернак» Шаламов признается, что во время беседы с Пастернаком «повторял про себя <...> строку из "Августа”»: «И творчество и чудотворство» [1, т. 4, с. 604].
Вспоминая день похорон Пастернака, Шаламов пишет: «Все время казалось, что чудо обязательно произойдет, что поэт воскреснет» [1, т. 4, с. 615] (Шаламов не случайно говорит именно «поэт воскреснет», а не «Пастернак воскреснет», не «человек воскреснет». Потому что поэзия - чудо, а значит и поэт может чудесным образом восстать из мертвых). Метафора чуда возникает и в стихах Шаламова, написанных на смерть Пастернака:
И ослепительное лето
Во все цвета и голоса
Гремит, не веря в смерть поэта
И твердо веря в чудеса [4, т. 2, с. 108].
В этих строках отчетливо ощутимы образные параллели с известным тютчевским стихотворением, первая строфа которого обрела значение своего рода афоризма: «Чему бы жизнь нас ни учила, // Но сердце верит в чудеса: // Есть нескудеющая сила, // Есть и нетленная краса» [10, т. 1, с. 386]. И Шаламов, и Тютчев размышляют о благих началах бытия, которые неподвластны «увяданию земному», разрушению и разложению. Смысловой параллелизм подчеркивается тождеством метрической и строфической организации процитированных стихотворений (четырехстопный ямб с перекрестной рифмовкой). Общность приведенных текстов отнюдь не случайна, ведь Тютчев принадлежал к числу любимых поэтов автора «Колымских тетрадей». Шаламов писал: «Тютчев и Баратынский - вершины русской поэзии. <...> В двадцатые и тридцатые годы имена Тютчева и Баратынского едва упоминались в школьных учебниках, хотя надо бы учить каждую их строку. Мандельштам говаривал, что в личной библиотеке русского поэта не должно быть Тютчева - всякий поэт должен знать Тютчева наизусть» [1, т. 3, с. 447].
Сама поэзия связана в сознании Шаламова с жизненными началами, чудесным образом побеждающими смерть. В стихотворении «На волне реки.» (РГАЛИ) выражена вера в безграничную силу искусства: «Говорят: нельзя, // Говорят: глаза // Не видали таких чудес. // Это не - пустяки, // Тот, кто верит в стихи, // Облака тот сведет с небес» [11]. Феномен творчества Шаламов, как и Пастернак, склонен воспринимать сквозь призму категории чудесного. Такое понимание отражено, например, в стихотворении «Стучался я в калитку». Райский сад здесь - метафорическое воплощение творчества, поэтического вдохновения. Лирический сюжет стихотворения символичен: попав в сад юношей, поэт отведал плоды, но они оказались незрелыми, и только подойдя «к той же самой цели» взрослым, он узрел и вкусил иные плоды, созревшие и спелые:
И яблоки литые
К моим ногам летят,
Как солнца золотые,
И озаряют сад [1, т. 3, с. 138].
Здесь отражена одна из важнейших идей Шаламова: о том, что творчество требует опыта, что «поэзия - дело седых» [1, т. 3, с. 389], и художественное произведение получает силу убедительности только тогда, когда автор обладает достаточным знанием жизни. Завершается это стихотворение принципиально значимым смысловым поворотом:
Лирично то, что лично,
Что пережил я сам.
Едва ли нам прилично
Не верить чудесам [1, т. 3, с. 138].
Сам факт того, что нечеловеческие испытания оказались преодолены, что поэт остался жив и может претворить выстраданный опыт в стихи, расценивалась Шаламовым как чудо. Повороты его судьбы убеждали Шаламова в том, что чудесное присутствует в жизни. Это ощущение у поэта не было окрашено какими бы то ни было мистическими оттенками, Шаламов отнюдь не был склонен к размышлениям о сфере потустороннего, о том, что лежит за чертой земного бытия, но сама по себе категория чуда как свидетельства благих онтологических начал в его художественной и мировоззренческой системе играет существенную роль. Об этом свидетельствует, например, и стихотворение «Отчего на этой даче.». Оно также посвящено размышлениям о неких чудесных началах бытия, тех, что лежат за гранью рационального истолкования. На первый взгляд, суть и законы жизни вроде бы ясны тому, кто много претерпел: «Ведь любых чудес загадка // Решена во мгле распадка» [1, т. 3, с. 146]. Но непознаваемым началам в частном и общемировом бытии тоже есть место. Некоторые грани жизни осмыслить вне категории чуда просто невозможно. «Задача из учебника тайги», которую стремится решить лирический герой, не дается ему, если использовать только «формулы» и «знаки», и «истинное значенье» бытия постигается только в том случае, если принять представления о чудесном.
В поэзии Шаламова есть и значимая грань интерпретации категории чуда, которая отсутствует у Пастернака. Речь идет об осмыслении чуда не в контексте счастья и блага, а в модальности сомнения. Шаламов порой говорит о чуде как единственном прибежище для человека, который лишен каких бы то ни было иных возможных путей спасения, - как, например, в стихотворении «Перед небом», где лирический герой «зовет на помощь чудеса» [1, т. 3, с. 72]. Но действительно ли чудеса придут ему на помощь? В этом стихотворении отражаются надежды и сомнения, но нет зачастую присутствующей у Пастернака (как, например, в стихотворении «Иней») уверенности в том, что благодатные начала бытия окажутся сильнее разрушительных2. Шаламовское восприятие реальности значительно более драматично, чем у Пастернака. В анализируемом стихотворении лирический герой уподобляется Христу, но здесь возникает образ распятия, а не воскресения. Последует ли за крестной мукой торжествующее преодоление зла? Действительно ли случится чудо? В художественной системе Пастернака был бы дан утвердительный ответ, у Шаламова же вопрос остается без ответа. Вообще, Шаламову, в отличие от Пастернака, в большинстве случаев не свойственны христианские коннотации в понимании категории чуда. Шаламов не был верующим человеком, хотя религиозные образы в качестве важнейших нравственных символов нередко встречаются в его поэзии. Истинной «религией», «верой» Шаламова, по его собственному признанию, была поэзия: «Да, я верю, что именно мое искусство, моя религия, вера, мой нравственный кодекс сохраняли мою жизнь для лучших дел. Кроме бога поэзии, никому более я не благодарен за мою судьбу.» [1, т. 3, с. 473]. Об этом же Шаламов размышляет и в своих стихотворениях:
И когда б не цепь размера,
Не узда стиха,
Где б нашлась иная мера,
Чтоб моя сдержалась вера,
Убоясь греха.
Ведь на гиблом этом месте
Вечной мерзлоты
Мы с тобой стояли вместе,
До конца сверяя с честью
Помыслы мечты [1, т. 3, с. 178-179].
В этих строках истинным чудом и подлинной внутренней опорой предстает именно поэзия, она ограждает от «расчеловечивания», от нравственной и физической гибели.
Шаламова и Пастернака роднит важная грань интерпретации темы чуда. У обоих поэтов чудесное зачастую оказывается явлено в быту, в ежедневной жизни, в повседневности. Еще М. Цветаева подчеркивала исключительную значимость бытовых образов в художественной системе Пастернака: «Первое, что в круговой поруке пастернаковских первизн нас поражает: быт. Обилие его, подробность его - и: "прозаичность” его. Не только приметы дня: часа!» [13, 100]. По замечанию В. Альфонсова, у Пастернака «мир сам вбирает и втягивает человека в себя, не требуя от него взамен презрения к "малому”, повседневному» [14, 13].
Так, и в «Рождественской звезде», обращенной к событиям библейской истории, и в «Инее», описывающем современные поэту реалии, чудо открывается в обыденности человеческого существования, в контурах каждодневности. В стихотворении «Чудо» акцентируется, что вмешательство высших благих сил «настигает мгновенно, врасплох» [15, т. 3, с. 534]. Оно не требует условий, подготовки, специального антуража, оно непосредственно вторгается в жизнь и быт, не считаясь с законами природы и людскими привычками. В романе «Доктор Живаго» Пастернак размышляет о том, что таким же чудом, явленным непосредственно в реалиях обыденной жизни, стало и пришествие на землю Христа: «.пришел этот легкий и одетый в сияние, подчеркнуто человеческий, намеренно провинциальный, галилейский, и с этой минуты народы и боги прекратились и начался человек, человек-плотник, человек-пахарь, человек-пастух в стаде овец на заходе солнца, человек, ни капельки не звучащий гордо, человек, благодарно разнесенный по всем колыбельным песням матерей и по всем картинным галереям мира» [15, т. 3, с. 46]. С размышлениями Пастернака резонирует и высказанная Шаламовым в письме к автору романа «Доктор Живаго» мысль о том, что «в самом христианстве все дело в пришествии, в явлении Бога в быт» [1, т. 6, с. 38]. Сам Шаламов, как мы уже отмечали, не был верующим человеком, и религиозная проблематика не играет у него той роли, которую она играла в творчестве Пастернака. Но сближает двух поэтов представление о том, что «областью проявления» чудесного чаще всего становится именно мир обыденный, бытовой, повседневный.
В качестве чудесных явлений жизни в стихотворениях Шаламова изображается то, чего на протяжении многих лет ему катастрофически не хватало,- тепло, дом, еда. Особенно очевидно подобные смыслы раскрываются, например, в стихотворении «Исполнение желаний», где кров, пища и сама хранительница домашнего очага предстают в восприятии лирического героя истинным дивом. Связь образа чуда с миром дома и бытовой жизни непосредственно выражена и строками стихотворения Шаламова «Опять метель пойдет вприсядку...»:
Опять метель пойдет вприсядку
Под окна русскую плясать,
А мне опять вообразятся
Домашней жизни чудеса [1, т. 3, с. 296].
Как справедливо отмечает Т. Н. Воронина, «увидеть в бытовом сверхъестественное способен не каждый, но именно такая особая чуткость дана лирическому субъекту» [16, с. 58]. Вообще, бытовые, рутинные домашние дела как область проявления чудесного - это и характерная пастернаковская тема: так, Лара, когда Юрий Живаго застает ее во время уборки или за плитою, в «прозаическом и будничном виде, растрепанная, с засученными рукавами и подоткнутым подолом» «почти пугала своей царственной, дух захватывающей притягательностью, более, чем если бы он вдруг застал ее перед выездом на бал» [15, т. 3, с. 400].
Категория чуда проецируется у обоих поэтов и на понимание творческого процесса, вдохновения, озарения. Характерное для Пастернака схождение «творчества» и «чудотворства» явственно ощущается у Шаламова. Вспомним стихотворение «Букет». «Едва живые чудеса», лежащие «в пыли дорожной», - эта метафора указывает одновременно и на предметный план содержания (цветы, неведомым образом оказавшиеся на голом горном склоне), и на символический: цветы - не что иное, как стихи, и их появление в мире «расчеловечивания», в мире, который, казалось бы, не оставляет возможности для творчества и искусства, - это поистине чудо. «Их собираю осторожно // И поднимаю - в небеса» [1, т. 3, с. 15].
С категорией чуда у обоих авторов в какой-то степени смыкается представление о принципе непреднамеренности, «случайности» в поэзии. По словам О. Седаковой, «естественность, случайность, небрежность, обмолвка - все в Ars poetica Пастернака противостоит "умению”, "технике”, "эрудиции”. Талантливо живут и талантливо пишут именно так: "нечаянно и наугад”» [17]. Шаламов свидетельствует, что свою знаменитую формулу «чем случайней, тем вернее // Слагаются стихи навзрыд» Пастернак «считал очень важной» [1, т. 7, с. 228]. Как утверждает Шаламов, размышляя о художественном мире Пастернака, в особенности раннего, «целый ряд стихотворений написан при свободной отдаче поэтической стихии, без вожжей, доверясь первому варианту <…> Много творческих озарений, гениальных находок получено именно в результате свободного хода поисков нужного слова» [1, т. 7, с. 236]. Шаламов признавался, что испытывает большое доверие к подобному методу и сам нередко на него опирается: «Суть этого способа вовсе не в «модернизме» и не в «зауми», ибо все лишнее отсеется при контроле, при переписке и даже не в изрядном количестве маленьких находок, новинок, которые при работе над каждым стихотворением получаются. Суть тут в доверии к самому себе. Если поэт - прибор, с помощью которого природа рассказывает о самой себе, если рифма - поисковый инструмент, то весь рабочий процесс поэта - поставлен на службу природе на "свободном ходу”. Если прибор хорош - ошибок в стихах не будет» [1, т. 5, с. 49]. В очерке «Таблица умножения для молодых поэтов» Шаламов развивает сходный круг суждений: «Поэзия - это неожиданность. Неожиданность, новизна: чувства, наблюдения, мысли, детали, ритма.» [1, т. 5, с. 11].
Таким образом, категория чуда в творчестве обоих поэтов оказывается одной из принципиально значимых. Она раскрывается на самых разных уровнях, и прежде всего - на содержательном, мировоззренческом. И у Шаламова, и у Пастернака понимание важнейших бытийных начал - таких как творчество, вдохновение, поэзия и сама жизнь - тесно сопряжено с представлением о чудесном. Хотя поэзия Шаламова несет в себе острейший болевой импульс, и художественный мир автора «Колымских тетрадей» значительно более драматичен и противоречив, нежели пастернаковский, тем не менее, именно признание неизменных благих начал бытия и представление о том, что существование как таковое заключает в себе некий потенциал чуда, пусть и понимаемого вне религиозных коннотаций, спасло Шаламова от глубинного онтологического пессимизма.
1 Эти события описаны В. Шаламовым в рассказе «Поезд» [1, т. 1, с. 649-657].
2 Обозначенные смыслы в стихотворении «Иней» подчеркнуты, в частности, Д. Быковым в книге «Борис Пастернак» [12].
ЛИТЕРАТУРА
1. «Шаламов был верен Пастернаку...». Интервью с Е. Б. Пастернаком. Беседовал С. М. Соловьев. / Е. Б. Пастернак.- [Электронный ресурс].- Режим доступа: https://shalamov.ru/memory/187/ (дата обращения: 7.01.2021).
2. Шаламов В. Стихотворения и поэмы: в 2 т. / В. Шаламов. - СПб.: Изд-во Пушкинского Дома; Вита Нова, 2020.
3. Есипов В. В. Варлам Шаламов и Борис Пастернак. Искусство как подъем в высоту / В. В. Есипов // Варлам Шаламов и его современники.- Вологда: Книжное наследие, 2007.- С. 42-66.
4. Иванова Н. Б. Варлам Шаламов и Борис Пастернак: к истории одного стихотворения / Н. Б. Иванова // Знамя.- 2007.- № 9.- С. 198-207.
5. Гофман Е. Л. «Видны царапины рояля.». О четырех стихотворениях Варлама Шаламова на смерть Бориса Пастернака / Е. Л. Гофман // Знамя. - 2015.- № 3.- С. 198-207.
6. Задумина Н.А. Философская проблематика поэзии Бориса Пастернака / Н.А. Задумина // Вестник АТГУ Гуманитарные науки.- 2010.- № 2 (50).- С. 65-70.
7. Шаламов В. «Я вышел из воли мороза״.» / В. Шаламов // РГАЛИ.- Ф. 2596.- Оп. 3.- Ед. хр. 8.- Л. 10.
8. Тютчев Ф. Сочинения: в 2 т. / Ф. Тютчев.- М.: Худ. лит., 1984.
9. Шаламов В. «На волне реки» / В. Шаламов // РГА-ЛИ.- Ф. 2596.- Оп. 3.- Ед. хр. 1.- Л. 14 об.
10. Быков Д. Борис Пастернак / Д. Быков.- М.: Молодая гвардия, 2007.- 896 с.- [Электронный ресурс].- Ре-жим доступа: http://pastemak.niv.ru/pasternak/bio/bykov- pasternak-zhzl/glava-xxxiii-vals-s-chertovschinoj.htm (дата обращения 05.01.2021).
11. Цветаева М. Световой ливень. Поэзия вечной мужественности / М. Цветаева // Пастернак Б. Pro et contra. Антология. Т. 1.- СПб: Изд-во РХГА, 2012.- С. 96-109.
12. Альфонсов В. Н. Поэзия Бориса Пастернака / В. Н. Альфонсов.- Л.: Сов. писатель, 1990.- 368 с.
13. Пастернак Б. Собр. соч.: в 5 т. / Б. Пастернак.- М.: Худ. лит., 1990.
14. Воронина Т. Н. «Домашней жизни чудеса» в лирике В.Т. Шаламова / Т. Н. Воронина // Вестник Череповецкого государственного университета. Филологические науки.- 2017.- № 6.- С. 53-59.
15. Седакова О. «Вакансия поэта»: к поэтологии Пастернака / О. Седакова.- Режим доступа: http://www. olgasedakova.com/Poetica/227 (дата обращения 05.01.2012).
16. Шаламов В. Собр. соч.: в 7 т. / В. Шаламов.- М.: Книжный Клуб Книговек, 2013.
17. Сиротинская И. П. Мой друг Варлам Шаламов / И. П. Сиротинская // Шаламов В. Собр. соч.: в 7 т. Т. 7.- М.: Книжный Клуб Книговек, 2013.- С. 9-40.
Кротова Д. В., кандидат филологических наук, доцент кафедры истории новейшей русской литературы и современного литературного процесса, Московский государственный университет имени М. В. Ломоносова E-mail: da-kro@yandex.ru
__________
Категория чуда в поэзии В. Шаламова и Б. Пастернака
Поэтические миры двух авторов, заявленных в теме статьи, выбраны для совместного рассмотрения отнюдь не случайно. Личность и творчество Б. Пастернака сыграли для В. Шаламова исключительно значимую роль. В записной книжке 1968 г. Шаламов отмечает: «Лучшее, что есть в русской поэзии, - это поздний Пушкин и ранний Пастернак» [1, т. 5, с. 303]. В мемуарном очерке «Пастернак» Шаламов называет столь ценимого им собеседника и корреспондента «первым лириком мира», «признанным поэтом мирового значения» [1, т. 4, с. 615]. Роль Пастернака в своем собственном художественном становлении Шаламов раскрывает в том же очерке: «Первая встреча еще в 1926 году с книгой «Сестра моя жизнь» <...> навсегда соединила мои интересы в поэзии с именем Пастернака» [1, т. 4, с. 619]. Исключительная значимость пастернаковского творчества для Шаламова подчеркивается и в свидетельствах И. П. Сиротинской: «Варлам Тихонович часто читал что-нибудь из "Сестры моей жизни” и говорил: "Какой взгляд! Я уж не знаю, как это можно, целые новые пласты втащил он в поэзию”» [2, с. 23].
Шаламов признавался, что «Пастернак задолго до нашей первой встречи был для меня больше, чем поэтом» [1, т. 4, с. 593]. «Он был совестью моего поколения, наследником Льва Толстого. Русская интеллигенция искала у него решения всех вопросов времени, гордилась его нравственной твердостью, его творческой силой. Я всегда считал, считаю и сейчас, что в жизни должны быть такие люди, живые люди, наши современники, которым мы могли бы верить, чей нравственный авторитет был бы безграничен. <...> Таким человеком был для меня Пастернак» [1, т. 4, с. 619]. В письме к Пастернаку (от 12 августа 1956 г.) Шаламов прямо говорит о нравственном величии любимого поэта: «Вы - честь времени. Вы - его гордость. Перед будущим наше время будет оправдываться тем, что Вы в нем жили» [1, т. 6, с. 73]. На смерть Пастернака Шаламов откликнулся стихотворным циклом, в котором почивший поэт был назван «живым Буддой», т.е. высочайшим моральным примером для своих современников и людей последующих поколений.
Именно Пастернаку послал с Колымы свои стихи Шаламов. В письме, которое Шаламов отправил вместе со своими стихотворениями, говорилось: «Это лишь скромное свидетельство моего бесконечного уважения и любви к поэту, стихами которого я жил в течение двадцати лет» [1, т. 6, с. 7]. «Шаламов был верен Пастернаку. <...> некоторые резкие характеристики - это уже было позднее, и это на самом деле не важно», - считал Евгений Пастернак, лично знавший Шаламова [3]. «Я современник Пастернака [4, т. 2, с. 281] - признается Шаламов в одном из своих позднейших стихотворений, и в этих словах, высказанных незадолго до смерти, емко выражено отношение Шаламова к автору книг «Поверх барьеров» и «Сестра моя жизнь», «На ранних поездах» и «Когда разгуляется».
Исследователи, учитывая значимость творчества Пастернака для Шаламова, уже обращались к анализу тех или иных аспектов взаимодействия двух художников-современников - имеются в виду, прежде всего, работы В. В. Есипова [5], Н. Б. Ивановой [6], Е.Л. Гофмана [7]. В. Есипов сосредоточивается, главным образом, на выявлении параллелей в эстетических представлениях двух поэтов и писателей, Н. Иванова акцентирует биографический ракурс, а также останавливается на вопросе восприятия Шаламовым романа «Доктор Живаго», Е. Гофман рассматривает стихотворения Шаламова, написанные на смерть Пастернака, и размышляет о роли музыкального начала в мышлении обоих художников, о шаламовском сопротивлении «натиску небытия» [7]. В настоящей статье предлагается рассмотреть реализацию одной из категорий, принципиально значимых в творческом сознании обоих поэтов: речь идет о категории чуда.
В художественной системе Пастернака она играет огромную роль и получает различные формы истолкования. Прежде всего, чудом, по Пастернаку, является сам дар существования, само благо жизни. Поэзия Пастернака, по словам Н.А. Задуминой, - «неизменное выражение удивления и благоговения перед чудом жизни. Потому что жизнь во всех ее многообразных проявлениях есть непреходящее чудо, чья необыкновенность настолько велика, что способна исцелить любую боль» [8, 66]. Подобное представление пронизывает и лирику («Иней», «Опять весна» и мн. др.) и, не менее явно, пастернаковскую прозу, в особенности роман «Доктор Живаго», где сам «дар существования» предстает чудом, и любовь Юрия и Лары словно озарена высшими благими силами. Эта категория получает многомерное истолкование и в «Стихотворениях Юрия Живаго»: «творчество» и «чудотворство» составляют образную основу и главный смысл стихотворения «Август»; в «Чуде» и «Рождественской звезде» поэт размышляет о «механизмах» и «логике» чудесного (вернее, опровергает какие бы то ни было представления о его механизмах и логике), понимаемого прежде всего в религиозном, христианском ключе.
В поэтическом мире Шаламова роль категорий чуда и чудесного оказывается не менее значима, чем у Пастернака, а линии истолкования этих начал отчасти близки пастернаковским, хотя прослеживаются и некоторые существенные расхождения.
Шаламов считал чудом само свое возвращение с Колымы, саму свою жизнь, которая много раз могла бы оборваться - от голода, холода, болезней, побоев, непосильного труда. «Сегодня, что ни говори, // Я с вами - и живой» [1, т. 3, с. 124], - констатирует поэт в стихотворении «Я видел все...». «Я вышел из воли мороза // В каком-то сыром декабре, // И желтые ветки мимозы // Цвели на высокой горе» [9], - эти строки можно счесть своего рода метафорической картиной чудесного возвращения поэта из «ада», и не случайно в рукописи этого стихотворения (РГАЛИ) непосредственно после самого поэтического текста автор написал: «Лесная сказка» (видимо, предполагая опубликовать свое произведение именно под таким названием).
Лишь чудо, как считал Шаламов, спасло его от гибели уже после освобождения, в пути с Колымы на «материк»: блатари чуть не зарезали его, и лишь случайная ошибка - один из уголовников обознался и решил, что перед ним «лепила» (т.е. врач), который помогал «нашим», - спасла его от верной смерти1. И «чудо продолжало совершаться» [1, т. 1, с. 652], Шаламов возвращался с Колымы домой.
Как чудо Шаламов воспринимал и свое общение с Пастернаком. Сам любимый поэт ассоциировался у Шаламова с благими созидательными началами жизни. Не случайно в очерке «Пастернак» Шаламов признается, что во время беседы с Пастернаком «повторял про себя <...> строку из "Августа”»: «И творчество и чудотворство» [1, т. 4, с. 604].
Вспоминая день похорон Пастернака, Шаламов пишет: «Все время казалось, что чудо обязательно произойдет, что поэт воскреснет» [1, т. 4, с. 615] (Шаламов не случайно говорит именно «поэт воскреснет», а не «Пастернак воскреснет», не «человек воскреснет». Потому что поэзия - чудо, а значит и поэт может чудесным образом восстать из мертвых). Метафора чуда возникает и в стихах Шаламова, написанных на смерть Пастернака:
И ослепительное лето
Во все цвета и голоса
Гремит, не веря в смерть поэта
И твердо веря в чудеса [4, т. 2, с. 108].
В этих строках отчетливо ощутимы образные параллели с известным тютчевским стихотворением, первая строфа которого обрела значение своего рода афоризма: «Чему бы жизнь нас ни учила, // Но сердце верит в чудеса: // Есть нескудеющая сила, // Есть и нетленная краса» [10, т. 1, с. 386]. И Шаламов, и Тютчев размышляют о благих началах бытия, которые неподвластны «увяданию земному», разрушению и разложению. Смысловой параллелизм подчеркивается тождеством метрической и строфической организации процитированных стихотворений (четырехстопный ямб с перекрестной рифмовкой). Общность приведенных текстов отнюдь не случайна, ведь Тютчев принадлежал к числу любимых поэтов автора «Колымских тетрадей». Шаламов писал: «Тютчев и Баратынский - вершины русской поэзии. <...> В двадцатые и тридцатые годы имена Тютчева и Баратынского едва упоминались в школьных учебниках, хотя надо бы учить каждую их строку. Мандельштам говаривал, что в личной библиотеке русского поэта не должно быть Тютчева - всякий поэт должен знать Тютчева наизусть» [1, т. 3, с. 447].
Сама поэзия связана в сознании Шаламова с жизненными началами, чудесным образом побеждающими смерть. В стихотворении «На волне реки.» (РГАЛИ) выражена вера в безграничную силу искусства: «Говорят: нельзя, // Говорят: глаза // Не видали таких чудес. // Это не - пустяки, // Тот, кто верит в стихи, // Облака тот сведет с небес» [11]. Феномен творчества Шаламов, как и Пастернак, склонен воспринимать сквозь призму категории чудесного. Такое понимание отражено, например, в стихотворении «Стучался я в калитку». Райский сад здесь - метафорическое воплощение творчества, поэтического вдохновения. Лирический сюжет стихотворения символичен: попав в сад юношей, поэт отведал плоды, но они оказались незрелыми, и только подойдя «к той же самой цели» взрослым, он узрел и вкусил иные плоды, созревшие и спелые:
И яблоки литые
К моим ногам летят,
Как солнца золотые,
И озаряют сад [1, т. 3, с. 138].
Здесь отражена одна из важнейших идей Шаламова: о том, что творчество требует опыта, что «поэзия - дело седых» [1, т. 3, с. 389], и художественное произведение получает силу убедительности только тогда, когда автор обладает достаточным знанием жизни. Завершается это стихотворение принципиально значимым смысловым поворотом:
Лирично то, что лично,
Что пережил я сам.
Едва ли нам прилично
Не верить чудесам [1, т. 3, с. 138].
Сам факт того, что нечеловеческие испытания оказались преодолены, что поэт остался жив и может претворить выстраданный опыт в стихи, расценивалась Шаламовым как чудо. Повороты его судьбы убеждали Шаламова в том, что чудесное присутствует в жизни. Это ощущение у поэта не было окрашено какими бы то ни было мистическими оттенками, Шаламов отнюдь не был склонен к размышлениям о сфере потустороннего, о том, что лежит за чертой земного бытия, но сама по себе категория чуда как свидетельства благих онтологических начал в его художественной и мировоззренческой системе играет существенную роль. Об этом свидетельствует, например, и стихотворение «Отчего на этой даче.». Оно также посвящено размышлениям о неких чудесных началах бытия, тех, что лежат за гранью рационального истолкования. На первый взгляд, суть и законы жизни вроде бы ясны тому, кто много претерпел: «Ведь любых чудес загадка // Решена во мгле распадка» [1, т. 3, с. 146]. Но непознаваемым началам в частном и общемировом бытии тоже есть место. Некоторые грани жизни осмыслить вне категории чуда просто невозможно. «Задача из учебника тайги», которую стремится решить лирический герой, не дается ему, если использовать только «формулы» и «знаки», и «истинное значенье» бытия постигается только в том случае, если принять представления о чудесном.
В поэзии Шаламова есть и значимая грань интерпретации категории чуда, которая отсутствует у Пастернака. Речь идет об осмыслении чуда не в контексте счастья и блага, а в модальности сомнения. Шаламов порой говорит о чуде как единственном прибежище для человека, который лишен каких бы то ни было иных возможных путей спасения, - как, например, в стихотворении «Перед небом», где лирический герой «зовет на помощь чудеса» [1, т. 3, с. 72]. Но действительно ли чудеса придут ему на помощь? В этом стихотворении отражаются надежды и сомнения, но нет зачастую присутствующей у Пастернака (как, например, в стихотворении «Иней») уверенности в том, что благодатные начала бытия окажутся сильнее разрушительных2. Шаламовское восприятие реальности значительно более драматично, чем у Пастернака. В анализируемом стихотворении лирический герой уподобляется Христу, но здесь возникает образ распятия, а не воскресения. Последует ли за крестной мукой торжествующее преодоление зла? Действительно ли случится чудо? В художественной системе Пастернака был бы дан утвердительный ответ, у Шаламова же вопрос остается без ответа. Вообще, Шаламову, в отличие от Пастернака, в большинстве случаев не свойственны христианские коннотации в понимании категории чуда. Шаламов не был верующим человеком, хотя религиозные образы в качестве важнейших нравственных символов нередко встречаются в его поэзии. Истинной «религией», «верой» Шаламова, по его собственному признанию, была поэзия: «Да, я верю, что именно мое искусство, моя религия, вера, мой нравственный кодекс сохраняли мою жизнь для лучших дел. Кроме бога поэзии, никому более я не благодарен за мою судьбу.» [1, т. 3, с. 473]. Об этом же Шаламов размышляет и в своих стихотворениях:
И когда б не цепь размера,
Не узда стиха,
Где б нашлась иная мера,
Чтоб моя сдержалась вера,
Убоясь греха.
Ведь на гиблом этом месте
Вечной мерзлоты
Мы с тобой стояли вместе,
До конца сверяя с честью
Помыслы мечты [1, т. 3, с. 178-179].
В этих строках истинным чудом и подлинной внутренней опорой предстает именно поэзия, она ограждает от «расчеловечивания», от нравственной и физической гибели.
Шаламова и Пастернака роднит важная грань интерпретации темы чуда. У обоих поэтов чудесное зачастую оказывается явлено в быту, в ежедневной жизни, в повседневности. Еще М. Цветаева подчеркивала исключительную значимость бытовых образов в художественной системе Пастернака: «Первое, что в круговой поруке пастернаковских первизн нас поражает: быт. Обилие его, подробность его - и: "прозаичность” его. Не только приметы дня: часа!» [13, 100]. По замечанию В. Альфонсова, у Пастернака «мир сам вбирает и втягивает человека в себя, не требуя от него взамен презрения к "малому”, повседневному» [14, 13].
Так, и в «Рождественской звезде», обращенной к событиям библейской истории, и в «Инее», описывающем современные поэту реалии, чудо открывается в обыденности человеческого существования, в контурах каждодневности. В стихотворении «Чудо» акцентируется, что вмешательство высших благих сил «настигает мгновенно, врасплох» [15, т. 3, с. 534]. Оно не требует условий, подготовки, специального антуража, оно непосредственно вторгается в жизнь и быт, не считаясь с законами природы и людскими привычками. В романе «Доктор Живаго» Пастернак размышляет о том, что таким же чудом, явленным непосредственно в реалиях обыденной жизни, стало и пришествие на землю Христа: «.пришел этот легкий и одетый в сияние, подчеркнуто человеческий, намеренно провинциальный, галилейский, и с этой минуты народы и боги прекратились и начался человек, человек-плотник, человек-пахарь, человек-пастух в стаде овец на заходе солнца, человек, ни капельки не звучащий гордо, человек, благодарно разнесенный по всем колыбельным песням матерей и по всем картинным галереям мира» [15, т. 3, с. 46]. С размышлениями Пастернака резонирует и высказанная Шаламовым в письме к автору романа «Доктор Живаго» мысль о том, что «в самом христианстве все дело в пришествии, в явлении Бога в быт» [1, т. 6, с. 38]. Сам Шаламов, как мы уже отмечали, не был верующим человеком, и религиозная проблематика не играет у него той роли, которую она играла в творчестве Пастернака. Но сближает двух поэтов представление о том, что «областью проявления» чудесного чаще всего становится именно мир обыденный, бытовой, повседневный.
В качестве чудесных явлений жизни в стихотворениях Шаламова изображается то, чего на протяжении многих лет ему катастрофически не хватало,- тепло, дом, еда. Особенно очевидно подобные смыслы раскрываются, например, в стихотворении «Исполнение желаний», где кров, пища и сама хранительница домашнего очага предстают в восприятии лирического героя истинным дивом. Связь образа чуда с миром дома и бытовой жизни непосредственно выражена и строками стихотворения Шаламова «Опять метель пойдет вприсядку...»:
Опять метель пойдет вприсядку
Под окна русскую плясать,
А мне опять вообразятся
Домашней жизни чудеса [1, т. 3, с. 296].
Как справедливо отмечает Т. Н. Воронина, «увидеть в бытовом сверхъестественное способен не каждый, но именно такая особая чуткость дана лирическому субъекту» [16, с. 58]. Вообще, бытовые, рутинные домашние дела как область проявления чудесного - это и характерная пастернаковская тема: так, Лара, когда Юрий Живаго застает ее во время уборки или за плитою, в «прозаическом и будничном виде, растрепанная, с засученными рукавами и подоткнутым подолом» «почти пугала своей царственной, дух захватывающей притягательностью, более, чем если бы он вдруг застал ее перед выездом на бал» [15, т. 3, с. 400].
Категория чуда проецируется у обоих поэтов и на понимание творческого процесса, вдохновения, озарения. Характерное для Пастернака схождение «творчества» и «чудотворства» явственно ощущается у Шаламова. Вспомним стихотворение «Букет». «Едва живые чудеса», лежащие «в пыли дорожной», - эта метафора указывает одновременно и на предметный план содержания (цветы, неведомым образом оказавшиеся на голом горном склоне), и на символический: цветы - не что иное, как стихи, и их появление в мире «расчеловечивания», в мире, который, казалось бы, не оставляет возможности для творчества и искусства, - это поистине чудо. «Их собираю осторожно // И поднимаю - в небеса» [1, т. 3, с. 15].
С категорией чуда у обоих авторов в какой-то степени смыкается представление о принципе непреднамеренности, «случайности» в поэзии. По словам О. Седаковой, «естественность, случайность, небрежность, обмолвка - все в Ars poetica Пастернака противостоит "умению”, "технике”, "эрудиции”. Талантливо живут и талантливо пишут именно так: "нечаянно и наугад”» [17]. Шаламов свидетельствует, что свою знаменитую формулу «чем случайней, тем вернее // Слагаются стихи навзрыд» Пастернак «считал очень важной» [1, т. 7, с. 228]. Как утверждает Шаламов, размышляя о художественном мире Пастернака, в особенности раннего, «целый ряд стихотворений написан при свободной отдаче поэтической стихии, без вожжей, доверясь первому варианту <…> Много творческих озарений, гениальных находок получено именно в результате свободного хода поисков нужного слова» [1, т. 7, с. 236]. Шаламов признавался, что испытывает большое доверие к подобному методу и сам нередко на него опирается: «Суть этого способа вовсе не в «модернизме» и не в «зауми», ибо все лишнее отсеется при контроле, при переписке и даже не в изрядном количестве маленьких находок, новинок, которые при работе над каждым стихотворением получаются. Суть тут в доверии к самому себе. Если поэт - прибор, с помощью которого природа рассказывает о самой себе, если рифма - поисковый инструмент, то весь рабочий процесс поэта - поставлен на службу природе на "свободном ходу”. Если прибор хорош - ошибок в стихах не будет» [1, т. 5, с. 49]. В очерке «Таблица умножения для молодых поэтов» Шаламов развивает сходный круг суждений: «Поэзия - это неожиданность. Неожиданность, новизна: чувства, наблюдения, мысли, детали, ритма.» [1, т. 5, с. 11].
Таким образом, категория чуда в творчестве обоих поэтов оказывается одной из принципиально значимых. Она раскрывается на самых разных уровнях, и прежде всего - на содержательном, мировоззренческом. И у Шаламова, и у Пастернака понимание важнейших бытийных начал - таких как творчество, вдохновение, поэзия и сама жизнь - тесно сопряжено с представлением о чудесном. Хотя поэзия Шаламова несет в себе острейший болевой импульс, и художественный мир автора «Колымских тетрадей» значительно более драматичен и противоречив, нежели пастернаковский, тем не менее, именно признание неизменных благих начал бытия и представление о том, что существование как таковое заключает в себе некий потенциал чуда, пусть и понимаемого вне религиозных коннотаций, спасло Шаламова от глубинного онтологического пессимизма.
1 Эти события описаны В. Шаламовым в рассказе «Поезд» [1, т. 1, с. 649-657].
2 Обозначенные смыслы в стихотворении «Иней» подчеркнуты, в частности, Д. Быковым в книге «Борис Пастернак» [12].
ЛИТЕРАТУРА
1. «Шаламов был верен Пастернаку...». Интервью с Е. Б. Пастернаком. Беседовал С. М. Соловьев. / Е. Б. Пастернак.- [Электронный ресурс].- Режим доступа: https://shalamov.ru/memory/187/ (дата обращения: 7.01.2021).
2. Шаламов В. Стихотворения и поэмы: в 2 т. / В. Шаламов. - СПб.: Изд-во Пушкинского Дома; Вита Нова, 2020.
3. Есипов В. В. Варлам Шаламов и Борис Пастернак. Искусство как подъем в высоту / В. В. Есипов // Варлам Шаламов и его современники.- Вологда: Книжное наследие, 2007.- С. 42-66.
4. Иванова Н. Б. Варлам Шаламов и Борис Пастернак: к истории одного стихотворения / Н. Б. Иванова // Знамя.- 2007.- № 9.- С. 198-207.
5. Гофман Е. Л. «Видны царапины рояля.». О четырех стихотворениях Варлама Шаламова на смерть Бориса Пастернака / Е. Л. Гофман // Знамя. - 2015.- № 3.- С. 198-207.
6. Задумина Н.А. Философская проблематика поэзии Бориса Пастернака / Н.А. Задумина // Вестник АТГУ Гуманитарные науки.- 2010.- № 2 (50).- С. 65-70.
7. Шаламов В. «Я вышел из воли мороза״.» / В. Шаламов // РГАЛИ.- Ф. 2596.- Оп. 3.- Ед. хр. 8.- Л. 10.
8. Тютчев Ф. Сочинения: в 2 т. / Ф. Тютчев.- М.: Худ. лит., 1984.
9. Шаламов В. «На волне реки» / В. Шаламов // РГА-ЛИ.- Ф. 2596.- Оп. 3.- Ед. хр. 1.- Л. 14 об.
10. Быков Д. Борис Пастернак / Д. Быков.- М.: Молодая гвардия, 2007.- 896 с.- [Электронный ресурс].- Ре-жим доступа: http://pastemak.niv.ru/pasternak/bio/bykov- pasternak-zhzl/glava-xxxiii-vals-s-chertovschinoj.htm (дата обращения 05.01.2021).
11. Цветаева М. Световой ливень. Поэзия вечной мужественности / М. Цветаева // Пастернак Б. Pro et contra. Антология. Т. 1.- СПб: Изд-во РХГА, 2012.- С. 96-109.
12. Альфонсов В. Н. Поэзия Бориса Пастернака / В. Н. Альфонсов.- Л.: Сов. писатель, 1990.- 368 с.
13. Пастернак Б. Собр. соч.: в 5 т. / Б. Пастернак.- М.: Худ. лит., 1990.
14. Воронина Т. Н. «Домашней жизни чудеса» в лирике В.Т. Шаламова / Т. Н. Воронина // Вестник Череповецкого государственного университета. Филологические науки.- 2017.- № 6.- С. 53-59.
15. Седакова О. «Вакансия поэта»: к поэтологии Пастернака / О. Седакова.- Режим доступа: http://www. olgasedakova.com/Poetica/227 (дата обращения 05.01.2012).
16. Шаламов В. Собр. соч.: в 7 т. / В. Шаламов.- М.: Книжный Клуб Книговек, 2013.
17. Сиротинская И. П. Мой друг Варлам Шаламов / И. П. Сиротинская // Шаламов В. Собр. соч.: в 7 т. Т. 7.- М.: Книжный Клуб Книговек, 2013.- С. 9-40.
Кротова Д. В., кандидат филологических наук, доцент кафедры истории новейшей русской литературы и современного литературного процесса, Московский государственный университет имени М. В. Ломоносова E-mail: da-kro@yandex.ru