Анна Колдушко. «Травма неволи» при сталинизме (окончание)
(начало здесь)
Пытки
Как отмечают исследователи, авторы книги, посвященной истории «кулацкой» операции 1937-1938 годов в Прикамье, пытки в отношении подследственных не были обычным делом. Для того чтобы выбить показания из такого количества людей, сотрудникам НКВД «просто не хватило бы сил». Их экономили для наиболее важных подследственных, заранее записанных в руководители повстанческих штабов и специально подготавливаемых для признаний на заседании выездной сессии Военной коллегии Верховного суда [20, с. 97]. Речь идет о пытках, применяемых в ходе осуществления массовой операции по приказу № 00447, более известной как «кулацкая» операция. Действительно, свидетельства о физическом и психологическом насилии гораздо чаще можно обнаружить в заявлениях и письмах бывших партийных руководителей. Репрессивные операции накладывались одна на другую, сплетаясь в причудливый узел с «национальными» операциями - польской, немецкой, харбинской, в которых насилие было одной из составляющих следственных действий.
Источники личного происхождения дают нам возможность оценить степень травматизации арестованных в результате избиений, издевательств следователей. Анализ заявлений из заключения, адресованных начальникам управлений НКВД, прокурорам, секретарям ВКП(б), показал, что их тексты в большей степени посвящены описанию издевательств и пыток. Так, арестованный И.И. Петрашко, бывший директор завода №10 им. Дзержинского, указывал, что «был вызван и посажен на четырехсуточный и беспрерывный допрос; и только после обморочного припадка и сердечных припадков, а также бреда от высокой температуры был от этого так называемого допроса освобожден, не подтвердив никакой липы». Через сутки он снова был допрошен, на сей раз допрос длился непрерывно двое суток. 26 июля 1938 года Петрашко, еще не выздоровевший, был вызван в кабинет начальника городского отдела НКВД Вайнштейна, который потребовал подтвердить, что Петрашко - член контрреволюционной организации правых. После отказа сотрудники НКВД Вайнштейн, Годенко и Ерман начали бить его по голове, по лицу, по шее, по позвоночнику, требуя писать заявление на имя начальника Областного Управления НКВД с признанием. «Били меня кулаками, ногами, стеклянной пробкой от графина, били до потери сознания, заявляя мне, что стены горотдела НКВД ничего не выдадут, и если я не подпишу того, чего они требуют, так буду убит, так как избиение не будет прекращаться». Это избиение продолжалось восемь часов, после чего Петрашко дал согласие «что угодно подписать, дабы спасти свою жизнь до суда» [8, с. 330].
Бывший секретарь Нытвенского райкома ВКП(б) Ашихмин в заявлении на имя прокурора так описывал один из допросов: «Следователь Мельников продержал меня на допросе 18 часов, требуя подписи в совершенно невероятных обвинениях, а когда я от подписи отказался и методы следствия назвал методами фашистских застенков, он ударил рукояткой пистолета по кисти моей правой руки, разбил указательный и средний пальцы, перебил сухожилия. С тех пор эти два пальца не работают. После такого «допроса» меня вернули в подвал и не вызывали свыше 2 мес.» [21, л. 75Об.]. В отношении другого секретаря райкома ВКП(б) Мальцева, расстрелянного 19 января 1938 года, свидетель рассказывал, что видел Мальцева, которого сотрудники УНКВД вели по коридору под руки, избитого, лицо было окровавлено. Этот сотрудник говорил, что когда Мальцева вели по коридору, то он кричал: «Что вы делаете, чекисты!» [22, л. 150].
Описание издевательств и пыток мы видим и в передопросах иностранцев, высланных за пределы СССР. В протоколе допроса в Люблине после депортации Франц Винтер сообщал сотрудникам гестапо: «Во время моих допросов в Калинине я был подвергнут жесточайшим истязаниям со стороны еврейского следователя. При этом у меня было выбито 8 зубов. Из-за ударов в мое левое ухо у меня разорвалась барабанная перепонка, так что я сегодня больше не слышу на это ухо» [23]. Другой гражданин Германии, Эдуард Клюге, на таком же допросе заявлял: «Заставили меня стоять 42 часа, а следователи, конечно, постоянно менялись. За это время я не получил ни воды, ни еды. Тем не менее, мне предлагали чай, но я отказался. Другие заключенные мне сказали, что после этого чая человек впадает в бессмысленное состояние и подписывает все» [24]. Как видим, насилие было составной частью следственного процесса, включающего физические издевательства, лишение возможности удовлетворения элементарных физиологических потребностей: сна, еды, гигиены. Эти свидетельства характеризуют главную цель пытки во время ведения следствия: сломать человека, деморализовать его и заставить подписать нужные показания.
Угроза насилия порой была не менее действенным методом, чем его реальное осуществление. Письма, которые писали заключенные своим родственникам, пронизаны болью, ужасом от происходящего, страхом за оставшихся на воле членов семьи. Один из заключенных писал своей жене, что его заставляют подписать показания следующего содержания: состоял в контрреволюционной организации эсеров, занимался подготовкой повстанчества, террористических актов, совершал диверсии. Никакие протесты и отказы на следователя не действовали. «Думал: хорошо бы, если бы сдохнуть в холодном карцере. Но на это получил ответ, что сдохнуть не дадут, т. е. будут мучить, сделаешься полукалекой, а затем подпишешь, как делали другие, не выдержав мучений. И заявление подписал». Затем заставляли писать протокол допроса, и когда автор письма сказал следователю, что не знает, что ему писать, то следователь ответил, что у них и так хватит материала. После этого подследственному дали на подпись протокол допроса, отпечатанный на машинке: является немецким шпионом, поджигал склад с боеприпасами, но пожар потушила пожарная команда; отравил 5 лошадей в совхозе, получил за это 1500 р.; тренировался в Осоавиахиме по стрельбе - убивать готовился, получил 2000 р. и купил 5 ружей, раздал их для восстания и «другая ересь», как выразился автор письма. В этом письме беспокойство за беременную жену: «Протокол подписал - боялся, как бы из-за меня не потащили в тюрьму тебя (хотя в последнее время перед родами - они способны). <...> Боюсь, чтобы тебя, Дуся, также не постигла эта участь. Прямо жутко подумать, что творится. Хотя, по слухам, семьи не тревожат больше. А то здесь женщин до 300 человек» [8, с. 319-320].
Насилие по отношению к женщинам, можно сказать, было довольно будничным делом. В заявлении о пересмотре дела и отмене приговора заключенная УхтижемЛАГа Т.М. Шляпникова пишет: «Следствие велось необычайно грубо. Неоднократно следователь угрожал мне побоями. Он заставлял меня подписывать все протоколы» [8, с. 178]. Травмирующий опыт насилия, отраженный в воспоминаниях женщин, переживших ГУЛаг, предстает перед нами в мемуарах Е. Глинки [13, с. 376-380], в книге М. Штарка «Frauen im Gulag. Alltag und Überleben 1936-1956» [25], воспоминаниях, опубликованных Ниной Камм [26], и др.
В связи с этим наиболее точно концептуализирует описываемые события Йорг Баберовски, используя термин «пространство, где возможно насилие» (Ermöglichungsraum) или «пространство насилия» (Gewaltraum). Эти понятия характеризуют определенную социальную ситуацию, которая сильно увеличивает вероятность насилия, делает его возможным, стимулирует и даже требует его [27, с. 7-27]. Таким «пространством» в концентрированном виде стали тюрьмы и лагеря. Здесь не работали правовые нормы, не соблюдался закон, были отброшены за ненадобностью моральные и нравственные нормы, исчезло человеческое достоинство. Узник должен был отказаться от всего человеческого, социального и превратиться в существо. Как отмечает А. Эткинд, не логика производства, а логика пытки определяли жизнь и работу ГУЛАГа. Лагеря пыток переделывали природу человека в масштабах всей страны. Применение пыток в тюрьмах и лагерях превращало людей в «доходяг, безразличных ко всему, кроме пайки хлеба и иерархии в лагерном бараке» [28, с. 47]. Испытанное в заключении насилие, физическое и психологическое, оставило неизгладимый след и в будущей жизни жертв репрессий. Как отмечал Я.К. Берендс, о пытках вспоминали долго, а применение насилия посылало обществу определенные сигналы: «насилие структурирует социальные действия даже тогда, когда оно уже не грозит человеку непосредственно. Страх остается тотальным и перед насилием ограничивает возможности для действий» [29, с. 44].
Клеймо «зк», или Тяжелое возвращение
После возвращения из лагерей бывшие заключенные несли тяжелое бремя воспоминаний, унижений, издевательств, пыток в свободную жизнь. Они надеялись, что их мучения наконец закончились, но реальность оказалась не такой, как они ее себе представляли. Оказалось, что дома, в прежней жизни, их никто не ждал. Ася Сендарович [о ней написано выше - А.К.] после освобождения никак не могла устроиться на работу, получая отказ по причине судимости. Ее племянница Рита Штейн в своих мемуарах пишет, что Ася Яковлевна жила очень одиноко: не было ни мужа, ни детей. «Тетя Ася никогда не рассказывала о себе, работала она машинисткой, получала гроши и умерла в 53 года от рака. Позже тетя Вера рассказала мне, что до войны Ася и ее муж были партийными работниками, репрессированы, сосланы в Казахстан. Через пятнадцать лет, в 1954 году, Ася вернулась в Свердловск, а муж ее - нет. Впоследствии оба реабилитированы» [30]. Сама Ася Яковлевна с горечью отмечала, что написав из лагеря сестре мужа, получила ответ, что ее там знать не желают, т.к. пришли сотрудники НКВД с обыском и «забрали все хорошие вещи» [19, л. 1300б.].
После освобождения многие оставались в тех же местах, где отбывали наказание - на Колыме, в Казахстане и т.д. Причины разнообразием не отличались: либо было не к кому и некуда ехать, либо был установлен запрет на выезд в условиях военного времени. Судимость для бывшего политзаключенного означала невозможность возвращения в ту точку, с которой все началось. В своем письме бывший секретарь райкома Ашихмин пишет, что были созданы совершенно невозможные условия для бывших политических заключенных: «... ограничение в правах, травля “бывших” со стороны политических слепцов, которых, к сожалению, еще немало, травля семьи, в частности детей» [21, л. 76].
Были разрушены семьи, что для матерей было невыносимо. Л.М. Голышева, получившая наказание в виде восьми лет лагерей, писала, что ее лишили права на материнство. «Когда меня арестовали, дома остались 3 детей в возрасте от 8 до 15 лет. Мне не разрешено было, несмотря на мои мольбы, даже попрощаться с детьми и дать какой-нибудь совет, как жить дальше без отца и матери. В дальнейшем дети потеряли друг друга, будучи направленными в детские дома по разным городам» [18, л. 7].
О.А. Балтгалв также пишет о разрыве связи с детьми: после ареста дети остались с бабушкой без средств существования, а вскоре были отправлены в детский дом. Травмирующим фактором для Балтгалв, находившейся в заключении, стала смерть ее матери от истощения. 20 сентября 1945 года. О. А. Балтгалв была освобождена, но оставалась на работе в Карагандинской области, так как ей некуда и не с кем было выехать. Только через три года ей удалось переехать к сыну, но отношения с ним не сложились. Далее она в письме сообщает, что живет совершенно одна, много работает: «Мне уже 54 года, здоровье и силы подорваны и я морально убитый человек» [17, л. 5-5Об.].
В результате арестов и длительного заключения происходило разрушение привычных семейных связей между родителями и детьми, что наносило непоправимый ущерб и детям, жизнь которых кардинально изменилась: дети арестованных отсылались в детские дома и вырастали без родителей. Братьев и сестер разлучали, рассылая в разные города, нередки были случаи, когда дети погибали.
Разрушение традиционных семейных связей, личных отношений детей и родителей приводило к тому, что бывшие заключенные после возращения из ГУЛАГа оказывались в одиночестве. Для бывшего зека не было места в советском обществе: возможность повторной социализации в семье, в трудовом коллективе была крайне затруднена. Большую роль играл в этом процессе пропагандистский фактор. В 1935 году на совещании передовых комбайнеров прозвучала знаменитая фраза Сталина «сын за отца не отвечает», которая стала своего рода водоразделом между поколениями. Для объяснения непримиримых различий двух разных миров А. Эткинд использует термин «неузнавание», отмечает, что сцены неузнавания друг друга близкими людьми после возвращения демонстрируют, насколько радикальным было вторжение государства в самые глубокие, самые частные аспекты семьи и родства. Ближайшие родственники не узнавали друг друга, потому что государство переделало их обоих, каждого по- своему [28, с. 86]. Такое «неузнавание» приводило к продолжению изоляции бывших заключенных в обществе и вне стен лагеря.
Тяжелые травмы, связанные с утратой семьи, пережили и высланные за пределы СССР иностранцы. У Эдуарда Клюге, высланного в 1938 году в Германию, в г. Кизеле остались жена и трое детей. Он много лет хлопотал о том, чтобы семье дали возможность уехать к нему, но безуспешно. Умер в одиночестве в 1948 году.
Фриц Балтес, подсудимый - участник показательного процесса в г. Кизеле [подробнее см.: 31, с. 543-552], приговоренный к высшей мере наказания, в конце концов был выслан в Германию. Жена и сын остались в СССР. По воспоминаниям жены брата, Фриц Балтес работал в Реклингхаузене на шахте, жил замкнуто и одиноко и никогда не рассказывал о том, что с ним произошло. Умер в 1975 году.
После освобождения бывшие политические заключенные сталкивались с трудностями поиска работы, жилья, с выстраиванием личных отношений. Клеймо «бывший заключенный» даже после реабилитации не позволяло вернуться к привычной жизни.
После возвращения из заключения бывшие политические заключенные были вынуждены обивать пороги в поисках работы, соглашаться на неквалифицированный труд. В письмах в органы власти основной темой проходит фраза: «Меня никто не хочет брать на работу после заполнения анкеты». «Меня допускали только на черную работу, везде я была оттолкнута как враг народа», - пишет В.Я. Билибина [7, с. 61].
В чем я виноват? Ответственность за репрессии
В письме заключенного Соликамской тюрьмы А.В. Щеголихина своей жене, датированном маем 1938 года, есть одно очень важное замечание. Щеголихин пишет, что вынужден сидеть со спецпереселенцами, которых в тюрьме большинство, «настроение и разговоры которых враждебные. А нам приходится сидеть среди них, возражать им и ругаться» [8, с. 319]. Как видим, арестант не идентифицирует себя как заключенного, он презирает спецпереселенцев, считает, что его арест - это ошибка, которая вскоре должна быть исправлена, в то же время арест спецпереселенца для него справедлив. Вина за несправедливый арест возлагается им на местных сотрудников НКВД, автор письма верит, что начальство разберется и справедливость будет восстановлена.
Письма из заключения, как правило, не содержат адресных обвинений, это скорее акт отчаяния. Приведем письмо заключенного Г.К. Понеделкова от 1 мая 1939 года.
«Здравствуйте, уважаемые родители!
Сегодня первое мая - праздник трудового народа, и мы его празднуем, хотя нас и причислили по неизвестным причинам к лику врагов народа.
Папа и мама, я жив и здоров, работаю и живу на прежнем месте. И по-прежнему весна в полном разгаре, тепло, травка показалась, народ гуляет по воле. Только мы никуда не ходим, сидим в неволе и почему сидим, за что сидим, черт его знает за что.
Папа, я писал много жалоб и заявлений на имя правительственных лиц, на имя прокуратуры, но ни одного ответа ни откуда не получил. Что нас ждет? Почему нас держат мне неизвестно, и чем эта жуткая картина кончится, не знаю. Если бы я был виновен хоть на йоту в том, в чем меня обвиняют, мне бы легче было бы сидеть, отбывая наказание за совершенное какое-то злодеяние, совершенно не зависимо при каких обстоятельствах, а то ведь этих злодеяний у меня абсолютный ноль и, вообще, ничего и никаких злодеяний не было!
Так за что же, черт возьми, я должен терпеть лишения всякие, что от меня хотят?
Ждем мы свободы каждый день, но каждый день мы ее не получаем. Сколько так будет длиться, не знаю, только должен сознаться, что начинает тошнить это ожидание, бесцельная жизнь начинает казаться в тягость и смысла ее не видно. Вот моя жизнь, вот мое состояние духа» [8, с. 35].
Письма, которые писали в органы власти бывшие политзаключенные, освободившиеся из лагерей, содержат сходную риторику: они уже сломлены, но по-прежнему апеллируют к справедливости, ищут защиты у власти.
Н. Адлер в своем исследовании отмечает уникальную особенность жертв сталинских репрессий, освободившихся из лагерей: они продолжали верить в коммунистическую идеологию, продолжали поддерживать всю систему убеждений, которая использовалась режимом для оправдания репрессий [32, с. 34]. Это утверждение справедливо для членов коммунистической партии, находившихся в заключении. Анализ писем с просьбой о реабилитации показывает, что бывшие политические заключенные указывали на несправедливое отношение к ним, но вину за случившееся с ними на власть при этом не возлагали. «За то, что ЦК довел до конца ликвидацию язв нашей партии, за все это сердечное спасибо!» - пишет в своем письме А.Г. Чернавин [7, с. 59].
Действительно, доверие к партийным и государственным органам было безграничным. Бывший секретарь Кизеловского горкома партии С.В. Борисов писал в письме, адресованном ЦК КПСС, в 1955 году: «Я верил в орган, руководимый Ежовым. Для меня то время было не «ежовщина», как сейчас говорят, а Ежов, посланный на эту работу ЦК нашей партии. Я тогда задумывался, почему все это происходит и приходил к мысли: лес рубят (действительных врагов), щепки летят. Какая - большая или маленькая, я оказался этой щепкой. В конце концов, и привело меня к тому, о чем по-человечески говорил следователь. То, что делается, так видно это нужно. И в своем сознании не мог быть в обиде на кого-то. Сопротивление для меня казалось ненужным и бесполезным» [33, л. 183]. С.В. Борисов, дважды наказанный за несуществующее преступление, первый раз в 1938-м, второй в 1949 году, который полжизни провел в лагере, тем не менее защищал и оправдывал власть. Даже потеря высокого социального статуса, превращение из секретаря горкома ВКП(б) в чернорабочего, не изменила мировоззрения Борисова. Н. Адлер видит в таких примерах сходство между коммунистической идеологией и религией. Заключенных сделали бессильными против абсолютной власти, лишенными имевшейся у них ранее поддержки общества, порицаемыми за их заключение под стражу, принуждаемыми к труду в отчаянно плохих условиях. В то же время «ГУЛАГ воссоздавал экзистенциальные условия, для которых религии исторически предлагали решение. <...> Людям приходилось претерпевать непредсказуемые и неуправляемые катастрофы, защититься от которых было выше человеческих сил. Религии предоставляли средство от этого, предлагая доступ к сверхъестественной силе, которая придает значение и смысл безопасности, основанной на вере и подчинении» [32, с. 80].
***
Травмирующий опыт репрессий в большинстве источников личного происхождения проговаривается как травма личная, основанная на индивидуальных воспоминаниях, которые каждый проживает самостоятельно. Этот опыт не приобрел характер коллективной, поколенческой травмы, поскольку «травма неволи» оставалась только в памяти самих репрессированных и их близких. Последующие поколения не воспринимают травмирующий опыт предыдущих поколений, как свою боль, стараясь дистанцироваться от нее, забыть. Следствием локализации травмирующего опыта на индивидуальном уровне стало то, что произошли изменения в идентичности большой группы людей, бывших заключенных ГУЛАГа. Так, произошла утрата привычных социальных статусов: семейного, политического, общественного, профессионального и др. Это проявилось также и в воздействии пережитого опыта на дальнейшую жизнь репрессированных и их близких.
Как отмечают исследователи, современное общество в целом также испытывает недостаток внимания к проблеме травмы [29, с. 51], [6, с. 16]. Таким образом, изучение «травмы неволи» до сих пор не потеряло своей актуальности, поскольку коммеморативные практики сталинских репрессий являются недостаточно развитыми. Отметим, что «проговаривание» травматических воспоминаний, их актуализация являются важнейшим инструментом превращения индивидуального травматического опыта в коллективный, без чего преодоление социальной травмы невозможно.
Список литературы
1. Травма: пункты / под ред. С. Ушакина и Е.Трубиной. - М.: Новое лит. обозрение, 2009. - 930 с.
2. Память о Холокосте в современной Европе: Общее и разделяющее [Электронный ресурс] / Стенограмма конференции 14.11.2013. - URL: https://urokiistorii.ru/article/51912 (дата обращения: 12.01.2019).
3. Nach dem Holocaust: Medien postkatastrophischer Vergegenwärtigung in Polen und Deutschland / Anna Artwinska/Anja Tippner (Hrsg.). - Frankfurt am Main: PL Academic Research, 2017. - 302 S.
4. Aarons V., Berger Alan L. Third-Generation Holocaust Representation: Trauma, History, and Memory. - Evanston, Illinois Northwestern University Press, 2017. - 274 p.
5. Ассман А. Длинная тень прошлого. Мемориальная культура и историческая политика. - М.: Новое лит. обозрение, 2014. - 328 с.
6. Ултургашева O. Наследие ГУЛАГа в современной повседневности // Laboratorium. Журнал социальных исследований. - 2015. - № 1. - С. 5-14.
7. Реабилитация: как это было: докл. Президиума ЦК КПСС и др. материалы / сост. А. Артизов [и др.]; Междунар. фонд «Демократия». - М., 2003. - Т.2. - 958 c.
8. Политические репрессии в Прикамье, 1918-1980 гг.: сб. докл. и материалов / О. Л. Лейбович [и др.]. - Пермь: Пушка, 2004. - 558 с.
9. Щербакова И. Л. Память ГУЛАГа. Опыт исследования мемуаристики и устных свидетельств бывших узников // Век памяти, память века: Опыт обращения с прошлым в ХХ столетии. - Челябинск: Каменный пояс, 2004. - С. 168-185.
10. Ассман A. Новое недовольство мемориальной культурой. - М.: Новое лит. обозрение, 2016. - 223 с.
11. Шаламов В.Т. Воспоминания. Записные книжки. Переписка. Следственные дела. - М.: Эксмо, 2004. - 1066 с.
12. Солженицын А.И. Малое собрание сочинений. Т.3: Рассказы. - М.: ИНКОМ НВ, 1991. - 285 с.; Т.5: Архипелаг ГУЛАГ, 1918-1956: Опыт худож. исслед. - М.: ИНКОМ НВ, 1991. - 541 с.
13. Глинка Е.С. «Колымский трамвай» средней тяжести // Доднесь тяготеет. - Т. 2: Колыма / сост. Виленский С.С. - Пермь: Звезда, 2004. - 575 с.
14. Волков О. Погружение во тьму // Роман-газета. - 1990. - № 6 (1132).
15. Агамбен Дж. Homo sacer. Суверенная власть и голая жизнь [Электронный ресурс]. - URL: http://www.fedy-diary.ru/html/102012/18102012-03a.html (дата обращения: 12.01.2019).
16. Заявление от А.П. Бугуловой // ПермГАСПИ (Пермский государственный архив социально-политической истории). Ф. 641/1. Оп. 1. Д. 14268.
17. Заявление О.А. Балтгалв // ПермГАСПИ. Ф. 641/1. Оп. 1 Д. 10443.
18. Заявление Л.М. Голышевой // ПермГАСПИ. Ф. 641/1. Оп. 1 Д. 11275.
19. Заявление А.Я. Сендарович // ПермГАСПИ. Ф. 641/1. Оп. 1. Д. 16213.
20. «Включен в операцию». Массовый террор в Прикамье в 1937-1938 гг. / А. Колдушко [и др.]; отв. ред. О.Л. Лейбович. - М.: Российская политическая энциклопедия (РОССПЭН), 2009. - 316 с.
21. Заявление И. Д. Ашихмина // Пермский государственный архив социально-политической истории (ПермГАСПИ). Ф. 641/1. Оп. 1. Д. 13466.
22. Протокол допроса свидетеля Н.Н. Кривоногова // Пермский государственный архив социально-политической истории (ПермГАСПИ). Ф. 641/1. Оп. 1. Д. 16213.
23. Winter Franz // Politisches Archiv des Auswärtiges Amtes (PAAA). R 104565A.
24. Kluge Eduard // PAAA. R 104557 A.
25. Stark M. Frauen im Gulag. Alltag und Überleben 1936-1956. - München [u.a.] Hanser, 2003. - 552 S.
26. Kamm Nina. Weggesperrt. Frauen im Gulag. Erinnerungen. - Berlin: Karl Dietz Verlag, 2009. - 416 S.
27. Baberowski J. Einleitung: Ermöglichungsräume exzessiver Gewalt // Gewalträume. Soziale Ordnungen im Ausnahmezustand. - Frankfurt a. M., 2012. - 308 S.
28. Эткинд A. Кривое горе: Память о непогребенных. - М.: Нов. лит. обозрение, 2016. - 323 с.
29. Берендс Я.К. Физическое насилие: подход к истории и повседневности коммунистической диктатуры // Повседневная жизнь при социализме. Немецкие и российские подходы. - М.: РОССПЭН, 2015. - 271 с.
30. Штейн Р. Выбери жизнь [Электронный ресурс] / Мемуары.- URL: http://www.proza.ru/2016/04/05/1159> (дата обращения: 12.01.2019).
31. Колдушко А.А. «Больше, чем расстрелять, со мной ничего сделать не могут...»: подданные Германии на Кизеловском показательном процессе 1937 г. // Исторический журнал: научные исследования. - 2016. - № 5. - С. 543-552.
32. Адлер Н. Сохраняя верность партии: коммунисты возвращаются из ГУЛАГа. - М.: РОССПЭН, 2013. - 260 с.
33. Заявление С.В. Борисова // Пермский государственный архив социально-политической истории (ПермГАСПИ). Ф. 641/1. Оп. 1. Д. 15214.
Колдушко Анна Анатольевна - кандидат исторических наук, доцент, доцент кафедры государственного управления и истории, Пермский национальный исследовательский политехнический университет, e-mail: koldushko@mail.ru
Пытки
Как отмечают исследователи, авторы книги, посвященной истории «кулацкой» операции 1937-1938 годов в Прикамье, пытки в отношении подследственных не были обычным делом. Для того чтобы выбить показания из такого количества людей, сотрудникам НКВД «просто не хватило бы сил». Их экономили для наиболее важных подследственных, заранее записанных в руководители повстанческих штабов и специально подготавливаемых для признаний на заседании выездной сессии Военной коллегии Верховного суда [20, с. 97]. Речь идет о пытках, применяемых в ходе осуществления массовой операции по приказу № 00447, более известной как «кулацкая» операция. Действительно, свидетельства о физическом и психологическом насилии гораздо чаще можно обнаружить в заявлениях и письмах бывших партийных руководителей. Репрессивные операции накладывались одна на другую, сплетаясь в причудливый узел с «национальными» операциями - польской, немецкой, харбинской, в которых насилие было одной из составляющих следственных действий.
Источники личного происхождения дают нам возможность оценить степень травматизации арестованных в результате избиений, издевательств следователей. Анализ заявлений из заключения, адресованных начальникам управлений НКВД, прокурорам, секретарям ВКП(б), показал, что их тексты в большей степени посвящены описанию издевательств и пыток. Так, арестованный И.И. Петрашко, бывший директор завода №10 им. Дзержинского, указывал, что «был вызван и посажен на четырехсуточный и беспрерывный допрос; и только после обморочного припадка и сердечных припадков, а также бреда от высокой температуры был от этого так называемого допроса освобожден, не подтвердив никакой липы». Через сутки он снова был допрошен, на сей раз допрос длился непрерывно двое суток. 26 июля 1938 года Петрашко, еще не выздоровевший, был вызван в кабинет начальника городского отдела НКВД Вайнштейна, который потребовал подтвердить, что Петрашко - член контрреволюционной организации правых. После отказа сотрудники НКВД Вайнштейн, Годенко и Ерман начали бить его по голове, по лицу, по шее, по позвоночнику, требуя писать заявление на имя начальника Областного Управления НКВД с признанием. «Били меня кулаками, ногами, стеклянной пробкой от графина, били до потери сознания, заявляя мне, что стены горотдела НКВД ничего не выдадут, и если я не подпишу того, чего они требуют, так буду убит, так как избиение не будет прекращаться». Это избиение продолжалось восемь часов, после чего Петрашко дал согласие «что угодно подписать, дабы спасти свою жизнь до суда» [8, с. 330].
Бывший секретарь Нытвенского райкома ВКП(б) Ашихмин в заявлении на имя прокурора так описывал один из допросов: «Следователь Мельников продержал меня на допросе 18 часов, требуя подписи в совершенно невероятных обвинениях, а когда я от подписи отказался и методы следствия назвал методами фашистских застенков, он ударил рукояткой пистолета по кисти моей правой руки, разбил указательный и средний пальцы, перебил сухожилия. С тех пор эти два пальца не работают. После такого «допроса» меня вернули в подвал и не вызывали свыше 2 мес.» [21, л. 75Об.]. В отношении другого секретаря райкома ВКП(б) Мальцева, расстрелянного 19 января 1938 года, свидетель рассказывал, что видел Мальцева, которого сотрудники УНКВД вели по коридору под руки, избитого, лицо было окровавлено. Этот сотрудник говорил, что когда Мальцева вели по коридору, то он кричал: «Что вы делаете, чекисты!» [22, л. 150].
Описание издевательств и пыток мы видим и в передопросах иностранцев, высланных за пределы СССР. В протоколе допроса в Люблине после депортации Франц Винтер сообщал сотрудникам гестапо: «Во время моих допросов в Калинине я был подвергнут жесточайшим истязаниям со стороны еврейского следователя. При этом у меня было выбито 8 зубов. Из-за ударов в мое левое ухо у меня разорвалась барабанная перепонка, так что я сегодня больше не слышу на это ухо» [23]. Другой гражданин Германии, Эдуард Клюге, на таком же допросе заявлял: «Заставили меня стоять 42 часа, а следователи, конечно, постоянно менялись. За это время я не получил ни воды, ни еды. Тем не менее, мне предлагали чай, но я отказался. Другие заключенные мне сказали, что после этого чая человек впадает в бессмысленное состояние и подписывает все» [24]. Как видим, насилие было составной частью следственного процесса, включающего физические издевательства, лишение возможности удовлетворения элементарных физиологических потребностей: сна, еды, гигиены. Эти свидетельства характеризуют главную цель пытки во время ведения следствия: сломать человека, деморализовать его и заставить подписать нужные показания.
Угроза насилия порой была не менее действенным методом, чем его реальное осуществление. Письма, которые писали заключенные своим родственникам, пронизаны болью, ужасом от происходящего, страхом за оставшихся на воле членов семьи. Один из заключенных писал своей жене, что его заставляют подписать показания следующего содержания: состоял в контрреволюционной организации эсеров, занимался подготовкой повстанчества, террористических актов, совершал диверсии. Никакие протесты и отказы на следователя не действовали. «Думал: хорошо бы, если бы сдохнуть в холодном карцере. Но на это получил ответ, что сдохнуть не дадут, т. е. будут мучить, сделаешься полукалекой, а затем подпишешь, как делали другие, не выдержав мучений. И заявление подписал». Затем заставляли писать протокол допроса, и когда автор письма сказал следователю, что не знает, что ему писать, то следователь ответил, что у них и так хватит материала. После этого подследственному дали на подпись протокол допроса, отпечатанный на машинке: является немецким шпионом, поджигал склад с боеприпасами, но пожар потушила пожарная команда; отравил 5 лошадей в совхозе, получил за это 1500 р.; тренировался в Осоавиахиме по стрельбе - убивать готовился, получил 2000 р. и купил 5 ружей, раздал их для восстания и «другая ересь», как выразился автор письма. В этом письме беспокойство за беременную жену: «Протокол подписал - боялся, как бы из-за меня не потащили в тюрьму тебя (хотя в последнее время перед родами - они способны). <...> Боюсь, чтобы тебя, Дуся, также не постигла эта участь. Прямо жутко подумать, что творится. Хотя, по слухам, семьи не тревожат больше. А то здесь женщин до 300 человек» [8, с. 319-320].
Насилие по отношению к женщинам, можно сказать, было довольно будничным делом. В заявлении о пересмотре дела и отмене приговора заключенная УхтижемЛАГа Т.М. Шляпникова пишет: «Следствие велось необычайно грубо. Неоднократно следователь угрожал мне побоями. Он заставлял меня подписывать все протоколы» [8, с. 178]. Травмирующий опыт насилия, отраженный в воспоминаниях женщин, переживших ГУЛаг, предстает перед нами в мемуарах Е. Глинки [13, с. 376-380], в книге М. Штарка «Frauen im Gulag. Alltag und Überleben 1936-1956» [25], воспоминаниях, опубликованных Ниной Камм [26], и др.
В связи с этим наиболее точно концептуализирует описываемые события Йорг Баберовски, используя термин «пространство, где возможно насилие» (Ermöglichungsraum) или «пространство насилия» (Gewaltraum). Эти понятия характеризуют определенную социальную ситуацию, которая сильно увеличивает вероятность насилия, делает его возможным, стимулирует и даже требует его [27, с. 7-27]. Таким «пространством» в концентрированном виде стали тюрьмы и лагеря. Здесь не работали правовые нормы, не соблюдался закон, были отброшены за ненадобностью моральные и нравственные нормы, исчезло человеческое достоинство. Узник должен был отказаться от всего человеческого, социального и превратиться в существо. Как отмечает А. Эткинд, не логика производства, а логика пытки определяли жизнь и работу ГУЛАГа. Лагеря пыток переделывали природу человека в масштабах всей страны. Применение пыток в тюрьмах и лагерях превращало людей в «доходяг, безразличных ко всему, кроме пайки хлеба и иерархии в лагерном бараке» [28, с. 47]. Испытанное в заключении насилие, физическое и психологическое, оставило неизгладимый след и в будущей жизни жертв репрессий. Как отмечал Я.К. Берендс, о пытках вспоминали долго, а применение насилия посылало обществу определенные сигналы: «насилие структурирует социальные действия даже тогда, когда оно уже не грозит человеку непосредственно. Страх остается тотальным и перед насилием ограничивает возможности для действий» [29, с. 44].
Клеймо «зк», или Тяжелое возвращение
После возвращения из лагерей бывшие заключенные несли тяжелое бремя воспоминаний, унижений, издевательств, пыток в свободную жизнь. Они надеялись, что их мучения наконец закончились, но реальность оказалась не такой, как они ее себе представляли. Оказалось, что дома, в прежней жизни, их никто не ждал. Ася Сендарович [о ней написано выше - А.К.] после освобождения никак не могла устроиться на работу, получая отказ по причине судимости. Ее племянница Рита Штейн в своих мемуарах пишет, что Ася Яковлевна жила очень одиноко: не было ни мужа, ни детей. «Тетя Ася никогда не рассказывала о себе, работала она машинисткой, получала гроши и умерла в 53 года от рака. Позже тетя Вера рассказала мне, что до войны Ася и ее муж были партийными работниками, репрессированы, сосланы в Казахстан. Через пятнадцать лет, в 1954 году, Ася вернулась в Свердловск, а муж ее - нет. Впоследствии оба реабилитированы» [30]. Сама Ася Яковлевна с горечью отмечала, что написав из лагеря сестре мужа, получила ответ, что ее там знать не желают, т.к. пришли сотрудники НКВД с обыском и «забрали все хорошие вещи» [19, л. 1300б.].
После освобождения многие оставались в тех же местах, где отбывали наказание - на Колыме, в Казахстане и т.д. Причины разнообразием не отличались: либо было не к кому и некуда ехать, либо был установлен запрет на выезд в условиях военного времени. Судимость для бывшего политзаключенного означала невозможность возвращения в ту точку, с которой все началось. В своем письме бывший секретарь райкома Ашихмин пишет, что были созданы совершенно невозможные условия для бывших политических заключенных: «... ограничение в правах, травля “бывших” со стороны политических слепцов, которых, к сожалению, еще немало, травля семьи, в частности детей» [21, л. 76].
Были разрушены семьи, что для матерей было невыносимо. Л.М. Голышева, получившая наказание в виде восьми лет лагерей, писала, что ее лишили права на материнство. «Когда меня арестовали, дома остались 3 детей в возрасте от 8 до 15 лет. Мне не разрешено было, несмотря на мои мольбы, даже попрощаться с детьми и дать какой-нибудь совет, как жить дальше без отца и матери. В дальнейшем дети потеряли друг друга, будучи направленными в детские дома по разным городам» [18, л. 7].
О.А. Балтгалв также пишет о разрыве связи с детьми: после ареста дети остались с бабушкой без средств существования, а вскоре были отправлены в детский дом. Травмирующим фактором для Балтгалв, находившейся в заключении, стала смерть ее матери от истощения. 20 сентября 1945 года. О. А. Балтгалв была освобождена, но оставалась на работе в Карагандинской области, так как ей некуда и не с кем было выехать. Только через три года ей удалось переехать к сыну, но отношения с ним не сложились. Далее она в письме сообщает, что живет совершенно одна, много работает: «Мне уже 54 года, здоровье и силы подорваны и я морально убитый человек» [17, л. 5-5Об.].
В результате арестов и длительного заключения происходило разрушение привычных семейных связей между родителями и детьми, что наносило непоправимый ущерб и детям, жизнь которых кардинально изменилась: дети арестованных отсылались в детские дома и вырастали без родителей. Братьев и сестер разлучали, рассылая в разные города, нередки были случаи, когда дети погибали.
Разрушение традиционных семейных связей, личных отношений детей и родителей приводило к тому, что бывшие заключенные после возращения из ГУЛАГа оказывались в одиночестве. Для бывшего зека не было места в советском обществе: возможность повторной социализации в семье, в трудовом коллективе была крайне затруднена. Большую роль играл в этом процессе пропагандистский фактор. В 1935 году на совещании передовых комбайнеров прозвучала знаменитая фраза Сталина «сын за отца не отвечает», которая стала своего рода водоразделом между поколениями. Для объяснения непримиримых различий двух разных миров А. Эткинд использует термин «неузнавание», отмечает, что сцены неузнавания друг друга близкими людьми после возвращения демонстрируют, насколько радикальным было вторжение государства в самые глубокие, самые частные аспекты семьи и родства. Ближайшие родственники не узнавали друг друга, потому что государство переделало их обоих, каждого по- своему [28, с. 86]. Такое «неузнавание» приводило к продолжению изоляции бывших заключенных в обществе и вне стен лагеря.
Тяжелые травмы, связанные с утратой семьи, пережили и высланные за пределы СССР иностранцы. У Эдуарда Клюге, высланного в 1938 году в Германию, в г. Кизеле остались жена и трое детей. Он много лет хлопотал о том, чтобы семье дали возможность уехать к нему, но безуспешно. Умер в одиночестве в 1948 году.
Фриц Балтес, подсудимый - участник показательного процесса в г. Кизеле [подробнее см.: 31, с. 543-552], приговоренный к высшей мере наказания, в конце концов был выслан в Германию. Жена и сын остались в СССР. По воспоминаниям жены брата, Фриц Балтес работал в Реклингхаузене на шахте, жил замкнуто и одиноко и никогда не рассказывал о том, что с ним произошло. Умер в 1975 году.
После освобождения бывшие политические заключенные сталкивались с трудностями поиска работы, жилья, с выстраиванием личных отношений. Клеймо «бывший заключенный» даже после реабилитации не позволяло вернуться к привычной жизни.
После возвращения из заключения бывшие политические заключенные были вынуждены обивать пороги в поисках работы, соглашаться на неквалифицированный труд. В письмах в органы власти основной темой проходит фраза: «Меня никто не хочет брать на работу после заполнения анкеты». «Меня допускали только на черную работу, везде я была оттолкнута как враг народа», - пишет В.Я. Билибина [7, с. 61].
В чем я виноват? Ответственность за репрессии
В письме заключенного Соликамской тюрьмы А.В. Щеголихина своей жене, датированном маем 1938 года, есть одно очень важное замечание. Щеголихин пишет, что вынужден сидеть со спецпереселенцами, которых в тюрьме большинство, «настроение и разговоры которых враждебные. А нам приходится сидеть среди них, возражать им и ругаться» [8, с. 319]. Как видим, арестант не идентифицирует себя как заключенного, он презирает спецпереселенцев, считает, что его арест - это ошибка, которая вскоре должна быть исправлена, в то же время арест спецпереселенца для него справедлив. Вина за несправедливый арест возлагается им на местных сотрудников НКВД, автор письма верит, что начальство разберется и справедливость будет восстановлена.
Письма из заключения, как правило, не содержат адресных обвинений, это скорее акт отчаяния. Приведем письмо заключенного Г.К. Понеделкова от 1 мая 1939 года.
«Здравствуйте, уважаемые родители!
Сегодня первое мая - праздник трудового народа, и мы его празднуем, хотя нас и причислили по неизвестным причинам к лику врагов народа.
Папа и мама, я жив и здоров, работаю и живу на прежнем месте. И по-прежнему весна в полном разгаре, тепло, травка показалась, народ гуляет по воле. Только мы никуда не ходим, сидим в неволе и почему сидим, за что сидим, черт его знает за что.
Папа, я писал много жалоб и заявлений на имя правительственных лиц, на имя прокуратуры, но ни одного ответа ни откуда не получил. Что нас ждет? Почему нас держат мне неизвестно, и чем эта жуткая картина кончится, не знаю. Если бы я был виновен хоть на йоту в том, в чем меня обвиняют, мне бы легче было бы сидеть, отбывая наказание за совершенное какое-то злодеяние, совершенно не зависимо при каких обстоятельствах, а то ведь этих злодеяний у меня абсолютный ноль и, вообще, ничего и никаких злодеяний не было!
Так за что же, черт возьми, я должен терпеть лишения всякие, что от меня хотят?
Ждем мы свободы каждый день, но каждый день мы ее не получаем. Сколько так будет длиться, не знаю, только должен сознаться, что начинает тошнить это ожидание, бесцельная жизнь начинает казаться в тягость и смысла ее не видно. Вот моя жизнь, вот мое состояние духа» [8, с. 35].
Письма, которые писали в органы власти бывшие политзаключенные, освободившиеся из лагерей, содержат сходную риторику: они уже сломлены, но по-прежнему апеллируют к справедливости, ищут защиты у власти.
Н. Адлер в своем исследовании отмечает уникальную особенность жертв сталинских репрессий, освободившихся из лагерей: они продолжали верить в коммунистическую идеологию, продолжали поддерживать всю систему убеждений, которая использовалась режимом для оправдания репрессий [32, с. 34]. Это утверждение справедливо для членов коммунистической партии, находившихся в заключении. Анализ писем с просьбой о реабилитации показывает, что бывшие политические заключенные указывали на несправедливое отношение к ним, но вину за случившееся с ними на власть при этом не возлагали. «За то, что ЦК довел до конца ликвидацию язв нашей партии, за все это сердечное спасибо!» - пишет в своем письме А.Г. Чернавин [7, с. 59].
Действительно, доверие к партийным и государственным органам было безграничным. Бывший секретарь Кизеловского горкома партии С.В. Борисов писал в письме, адресованном ЦК КПСС, в 1955 году: «Я верил в орган, руководимый Ежовым. Для меня то время было не «ежовщина», как сейчас говорят, а Ежов, посланный на эту работу ЦК нашей партии. Я тогда задумывался, почему все это происходит и приходил к мысли: лес рубят (действительных врагов), щепки летят. Какая - большая или маленькая, я оказался этой щепкой. В конце концов, и привело меня к тому, о чем по-человечески говорил следователь. То, что делается, так видно это нужно. И в своем сознании не мог быть в обиде на кого-то. Сопротивление для меня казалось ненужным и бесполезным» [33, л. 183]. С.В. Борисов, дважды наказанный за несуществующее преступление, первый раз в 1938-м, второй в 1949 году, который полжизни провел в лагере, тем не менее защищал и оправдывал власть. Даже потеря высокого социального статуса, превращение из секретаря горкома ВКП(б) в чернорабочего, не изменила мировоззрения Борисова. Н. Адлер видит в таких примерах сходство между коммунистической идеологией и религией. Заключенных сделали бессильными против абсолютной власти, лишенными имевшейся у них ранее поддержки общества, порицаемыми за их заключение под стражу, принуждаемыми к труду в отчаянно плохих условиях. В то же время «ГУЛАГ воссоздавал экзистенциальные условия, для которых религии исторически предлагали решение. <...> Людям приходилось претерпевать непредсказуемые и неуправляемые катастрофы, защититься от которых было выше человеческих сил. Религии предоставляли средство от этого, предлагая доступ к сверхъестественной силе, которая придает значение и смысл безопасности, основанной на вере и подчинении» [32, с. 80].
***
Травмирующий опыт репрессий в большинстве источников личного происхождения проговаривается как травма личная, основанная на индивидуальных воспоминаниях, которые каждый проживает самостоятельно. Этот опыт не приобрел характер коллективной, поколенческой травмы, поскольку «травма неволи» оставалась только в памяти самих репрессированных и их близких. Последующие поколения не воспринимают травмирующий опыт предыдущих поколений, как свою боль, стараясь дистанцироваться от нее, забыть. Следствием локализации травмирующего опыта на индивидуальном уровне стало то, что произошли изменения в идентичности большой группы людей, бывших заключенных ГУЛАГа. Так, произошла утрата привычных социальных статусов: семейного, политического, общественного, профессионального и др. Это проявилось также и в воздействии пережитого опыта на дальнейшую жизнь репрессированных и их близких.
Как отмечают исследователи, современное общество в целом также испытывает недостаток внимания к проблеме травмы [29, с. 51], [6, с. 16]. Таким образом, изучение «травмы неволи» до сих пор не потеряло своей актуальности, поскольку коммеморативные практики сталинских репрессий являются недостаточно развитыми. Отметим, что «проговаривание» травматических воспоминаний, их актуализация являются важнейшим инструментом превращения индивидуального травматического опыта в коллективный, без чего преодоление социальной травмы невозможно.
Список литературы
1. Травма: пункты / под ред. С. Ушакина и Е.Трубиной. - М.: Новое лит. обозрение, 2009. - 930 с.
2. Память о Холокосте в современной Европе: Общее и разделяющее [Электронный ресурс] / Стенограмма конференции 14.11.2013. - URL: https://urokiistorii.ru/article/51912 (дата обращения: 12.01.2019).
3. Nach dem Holocaust: Medien postkatastrophischer Vergegenwärtigung in Polen und Deutschland / Anna Artwinska/Anja Tippner (Hrsg.). - Frankfurt am Main: PL Academic Research, 2017. - 302 S.
4. Aarons V., Berger Alan L. Third-Generation Holocaust Representation: Trauma, History, and Memory. - Evanston, Illinois Northwestern University Press, 2017. - 274 p.
5. Ассман А. Длинная тень прошлого. Мемориальная культура и историческая политика. - М.: Новое лит. обозрение, 2014. - 328 с.
6. Ултургашева O. Наследие ГУЛАГа в современной повседневности // Laboratorium. Журнал социальных исследований. - 2015. - № 1. - С. 5-14.
7. Реабилитация: как это было: докл. Президиума ЦК КПСС и др. материалы / сост. А. Артизов [и др.]; Междунар. фонд «Демократия». - М., 2003. - Т.2. - 958 c.
8. Политические репрессии в Прикамье, 1918-1980 гг.: сб. докл. и материалов / О. Л. Лейбович [и др.]. - Пермь: Пушка, 2004. - 558 с.
9. Щербакова И. Л. Память ГУЛАГа. Опыт исследования мемуаристики и устных свидетельств бывших узников // Век памяти, память века: Опыт обращения с прошлым в ХХ столетии. - Челябинск: Каменный пояс, 2004. - С. 168-185.
10. Ассман A. Новое недовольство мемориальной культурой. - М.: Новое лит. обозрение, 2016. - 223 с.
11. Шаламов В.Т. Воспоминания. Записные книжки. Переписка. Следственные дела. - М.: Эксмо, 2004. - 1066 с.
12. Солженицын А.И. Малое собрание сочинений. Т.3: Рассказы. - М.: ИНКОМ НВ, 1991. - 285 с.; Т.5: Архипелаг ГУЛАГ, 1918-1956: Опыт худож. исслед. - М.: ИНКОМ НВ, 1991. - 541 с.
13. Глинка Е.С. «Колымский трамвай» средней тяжести // Доднесь тяготеет. - Т. 2: Колыма / сост. Виленский С.С. - Пермь: Звезда, 2004. - 575 с.
14. Волков О. Погружение во тьму // Роман-газета. - 1990. - № 6 (1132).
15. Агамбен Дж. Homo sacer. Суверенная власть и голая жизнь [Электронный ресурс]. - URL: http://www.fedy-diary.ru/html/102012/18102012-03a.html (дата обращения: 12.01.2019).
16. Заявление от А.П. Бугуловой // ПермГАСПИ (Пермский государственный архив социально-политической истории). Ф. 641/1. Оп. 1. Д. 14268.
17. Заявление О.А. Балтгалв // ПермГАСПИ. Ф. 641/1. Оп. 1 Д. 10443.
18. Заявление Л.М. Голышевой // ПермГАСПИ. Ф. 641/1. Оп. 1 Д. 11275.
19. Заявление А.Я. Сендарович // ПермГАСПИ. Ф. 641/1. Оп. 1. Д. 16213.
20. «Включен в операцию». Массовый террор в Прикамье в 1937-1938 гг. / А. Колдушко [и др.]; отв. ред. О.Л. Лейбович. - М.: Российская политическая энциклопедия (РОССПЭН), 2009. - 316 с.
21. Заявление И. Д. Ашихмина // Пермский государственный архив социально-политической истории (ПермГАСПИ). Ф. 641/1. Оп. 1. Д. 13466.
22. Протокол допроса свидетеля Н.Н. Кривоногова // Пермский государственный архив социально-политической истории (ПермГАСПИ). Ф. 641/1. Оп. 1. Д. 16213.
23. Winter Franz // Politisches Archiv des Auswärtiges Amtes (PAAA). R 104565A.
24. Kluge Eduard // PAAA. R 104557 A.
25. Stark M. Frauen im Gulag. Alltag und Überleben 1936-1956. - München [u.a.] Hanser, 2003. - 552 S.
26. Kamm Nina. Weggesperrt. Frauen im Gulag. Erinnerungen. - Berlin: Karl Dietz Verlag, 2009. - 416 S.
27. Baberowski J. Einleitung: Ermöglichungsräume exzessiver Gewalt // Gewalträume. Soziale Ordnungen im Ausnahmezustand. - Frankfurt a. M., 2012. - 308 S.
28. Эткинд A. Кривое горе: Память о непогребенных. - М.: Нов. лит. обозрение, 2016. - 323 с.
29. Берендс Я.К. Физическое насилие: подход к истории и повседневности коммунистической диктатуры // Повседневная жизнь при социализме. Немецкие и российские подходы. - М.: РОССПЭН, 2015. - 271 с.
30. Штейн Р. Выбери жизнь [Электронный ресурс] / Мемуары.- URL: http://www.proza.ru/2016/04/05/1159> (дата обращения: 12.01.2019).
31. Колдушко А.А. «Больше, чем расстрелять, со мной ничего сделать не могут...»: подданные Германии на Кизеловском показательном процессе 1937 г. // Исторический журнал: научные исследования. - 2016. - № 5. - С. 543-552.
32. Адлер Н. Сохраняя верность партии: коммунисты возвращаются из ГУЛАГа. - М.: РОССПЭН, 2013. - 260 с.
33. Заявление С.В. Борисова // Пермский государственный архив социально-политической истории (ПермГАСПИ). Ф. 641/1. Оп. 1. Д. 15214.
Колдушко Анна Анатольевна - кандидат исторических наук, доцент, доцент кафедры государственного управления и истории, Пермский национальный исследовательский политехнический университет, e-mail: koldushko@mail.ru