Андрей Иванов. Субъект в структуре советского сталинистского дискурса (окончание)
(начало здесь)
Доклад вызвал шок. Во время речи Хрущева более десятка делегатов получили нервный срыв и вынуждены были обратиться за медицинской помощью. Болеслав Берут, генеральный секретарь коммунистической партии Польши, даже скончался от сердечного приступа через несколько дней. В рабочих тетрадях А.Т. Твардовского запись за март 1956 г.: «Ужасный месяц после доклада о культе - голова не вмещала всего» [14, 178]. Александр Фадеев покончил жизнь самоубийством в мае. Были ли разоблачения XX съезда для этих людей открытием, разрушившим их идеологические иллюзии? Фадеев, генеральный секретарь Союза писателей СССР, судя по предсмертному письму, никаких иллюзий не питал и был отлично осведомлен о порочности всей системы. То же самое можно сказать и о многих других. Тем не менее, Л.З. Копелев, осужденный в 1945-м на 10 лет лагерей и реабилитированный в 1954-м, пишет о докладе Хрущева: «Он заставил меня впервые (курсив мой - И. А.) усомниться в справедливости нашего общественного строя» [7, 24].
Вспомним, что к моменту XX съезда уже как три года шла волна освобождений и реабилитаций «незаконно репрессированных». Вчерашние зэки возвращались в свои семьи, где со стороны родных их чаще всего встречало единственное требование: «отцы, матери, жены вернувшихся из лагерей просили, если нужно, требовали от выживших забыть все, что они там увидели и испытали, и жить дальше, как если бы ничего не случилось» [10, 20]. Когда В. Шаламов вернулся с Колымы, его жена в первую очередь хотела уберечь их дочь от его лагерных воспоминаний: «Дай мне слово, что оставишь Леночку в покое, не будешь разрушать ее идеалы. Она воспитана мною лично, подчеркиваю это слово, в казенных традициях, и никакого другого пути я для нее не хочу» [10, 20]. Иными словами, все (и бывших лагерников долго упрашивать не пришлось) желали во что бы то ни стало сохранить иллюзию «Большого Другого», предположительно верящего за них в идеологические постулаты. Именно на его фоне каждый, как отмечает Э. Орловский, «зная многое, мог делать вид (и перед другими, и перед собой), что он как бы ничего не знает» [9, 183]. Двадцатый съезд разрушил именно эту иллюзию веры, находящейся вне субъекта, веры, отчужденной в идеологический дискурс.
Из этой ситуации прорыва Реального в символический порядок, разрушившего «объективную иллюзию» веры, власть вышла известным способом - оставила все как есть, не требуя только самой веры. «Дискурс - отмечает А. Юрчак, характеризуя позднюю советскую эпоху, - перестал функционировать как идеология,... как некое описание реальности, которое воспринимается как верное или неверное. Теперь функция этого дискурса была не столько в репрезентации реальности, сколько в воспроизводстве ощущения того, что существующий дискурсивный режим неизменен и не поддается публичному оспариванию» [18, 92]. Ритуальное воспроизводство идеологического фантазма продолжалось, но «Я» могло оставаться в покое и не идентифицироваться с ним (и это даже желательно). П. Слотердайк говорит о феномене циничной идеологии: «доминирующим в идеологии стал цинический модус - ... субъект вполне отдает в себе отчет в дистанции между идеологической маской и социальной действительностью, но тем не менее не отказывается от маски» [3, 36].
Характерное явление советской эпохи - ритуал «проработки» на партийном (или любом другом) собрании, где все присутствующие должны были единодушно разоблачить и осудить «прорабатываемого», который, в свою очередь, обязан был публично «разоружиться перед партией». Бенедикт Сарнов вспоминает, как в 1947 г. его исключали из комсомола и его лучший друг, Григорий Поженян произнес на собрании разоблачительную речь о нем как о выходце из семьи с мелкобуржуазными, мещанскими нравами. «Но тут же выяснилось, что эта раздавившая меня его речь вовсе не была предательством ... он исходил из того, что в сложившейся ситуации мне уж лучше выглядеть сопляком и маменькиным сынком, чем злостным антисоветчиком и политическим хулиганом» [11, 706]. В результате - строгий выговор с предупреждением и занесением в личное дело: «Окружившие меня после собрания ребята хлопали меня по плечу, поздравляли» [11, 707]. В 1944 г., когда в Союзе писателей «прорабатывали» К.А. Федина за книгу «Горький среди нас», М. Шагинян, резко бранившая книгу с трибуны, после собрания подошла к писателю и поблагодарила за «волнение, с каким его читала». Б.Я. Фрезинский, у которого мы нашли это упоминание, далее делает ремарку: «В 1956 г., при чтении рассказа А. Яшина «Рычаги», Федин вспомнит эту историю и назовет Шагинян «рычагом», после чего уже сам поступит с Яшиным, как Шагинян с ним» [15, 515]. Легко представить, как кто-нибудь из участников общемосковского собрания писателей - например, В. Перцов, Г. Николаева, Б. Слуцкий - после едет к Пастернаку, чтобы выразить ему восхищение прочитанной книгой и поздравить с нобелевской премией.
В.Б. Шкловский, вспоминая проработку Федина, пишет о том, что все участники воспринимали происходящее действо как спектакль: «Хуже того положения, в котором очутилась литература, уже не будет. Так зачем стараться, зачем избивать друг друга - так рассудили беспартийные и не пришли вовсе на Федина. Вместо них собрали служащих Союза и перед ними разбирали Федина и разбирали мягко, даже жалели, а потом пошли и выпили и Федина тоже взяли с собой» [15, 513]. Другое дело, что такой «несознательный» подход к общеобязательному ритуалу непременно фиксировался в донесениях сексотов, и Сталин считал своим долгом регулярно устраивать «встряски» в виде каких-либо постановлений и разгромных кампаний, чтобы вернуть людям рвение. В позднесоветский период, в годы застывания системы, искреннего рвения уже не требовалось; абсурдный травматизм власти, способный быть направленным на ее саму, был ограничен и канализирован. С другой стороны, уже никто (почти никто!) не позволял себе недобросовестного отправления ритуала: ставший истинно самодостаточным дискурс прилежно воспроизводился, создавая нужное, но ложное ощущение монолитности и неизменности системы.
Ложное потому, что другим следствием переломного XX съезда стало разрушение монологической речи, проникновение в советский культурный монолит «Другого Я», отличного от «Я» власти. Прорыв «непристойного Реального» в символический порядок скомпрометировал последний в умах многих и подтолкнул их к самостоятельным поискам описания и объяснения Реального, как тогда говорили, к поискам правды. Видимо, это был тот сегмент советского общества, для которого дискурс был скорее не способом приспособления, но способом идентификации, те, для кого негласно предписанное «двоемыслие» было источником внутреннего конфликта. В дневниках А.Т. Твардовского за 1954 г. находим описание этого разлада в размышлениях о прочтенной статье М.А. Салтыкова-Щедрина: «Добавить можно только то, что «недоразумения», происходящие от «форм жизни», враждебных тебе по самому изначальному существу своему, - это еще не так горько, как «недоразумения» от «форм жизни», за которые ты готов положить голову и вне которых не представляешь себя человеком» [14, 141]. Наличие у таких людей иллюзии, что представители власти думают или могут думать так же, характеризует умонастроения эпохи «Оттепели», конец которой знаменуется осознанием того факта, что идеологический дискурс власти и ее действительные намерения не совпадают, что для власти желателен циничный подход к официальной идеологии.
В противовес автономной синтактике идеологического языка, не способного репрезентировать открывшуюся противоречивость действительности, в обществе начинают осваиваться иные, альтернативные официозу, формы символического освоения социальной реальности. Примером и индикатором этого процесса может послужить деятельность журнала «Новый мир» под руководством А.Т. Твардовского, где обязательной «идейности» литературы, оборачивающейся «лакировкой» и «лукавым сглаживанием противоречий», «недостатком жизненной глубины и правды», были противопоставлены «искренность» и «достоверность». По воспоминаниям В.Я. Лакшина, одними из ключевых требований Твардовского к авторам журнала были документальность, близость к реальной жизни и антириторизм: поэту В-ву он рекомендовал поработать машинистом метро, «поездить бы так под землей, в душных, без вентиляции тоннелях Сокольничьего радиуса, глядишь, перестал бы писать стихи ни о чем» [8, 119]; «Побожьего Александр Трифонович просил искоренять вкравшиеся в его рассказ беллетристику, “красоты слога” и не стесняться дать больше деловых, конкретных подробностей строительства дороги» [8, 141]. «Беллетристика» и «красоты слога» воспринимались как знаки фальши, обмана, «лакировки» действительности. Антитеза идейности и достоверности, проводимая на страницах «Нового мира», была формой скрытой полемики с каноном социалистического реализма - регламентированным способом символического освоения советской действительности.
Разумеется, «новомировская» линия критического реализма исходила из тех же мифологем, на которые опирался и реализм социалистический: вера в человеческий разум, в рациональное мироустройство, в упорядочивающую роль системы означающих, раскрывающей причинно-следственные связи в мире. Достоверность этой литературы была во многом ограничена рамками традиционно понимаемой «литературности» - требованиями прописывания характеров, связи взглядов и поступков персонажей, объективности природной среды, позитивной программы и т.д. «Правдивым» мог считаться текст, интерпретирующий реальность в каноне «реалистической», «очеркистской» эстетики. Поэтому на страницах «Нового мира» не могла появиться лагерная проза В. Шаламова, в попытке описать безымянное Реальное «полностью сосредоточившаяся на опыте стирания, изведения жизни» и тем самым бросающая вызов традиционному письму [10, 23]. Но появился облегченный вариант лагерного опыта - «Один день Ивана Денисовича» А. Солженицына с острой темой и всеми признаками настоящей (т.е. традиционной) литературы: системой художественных образов, «маленьким человеком» в роли героя, авторскими симпатиями, очищающей ролью труда (Шаламов говорил: «бригадирской моралью»).
Важно то, что «Новый мир» времен Твардовского стал говорить на несколько ином, чем власть, языке, стал выражать точку зрения, в чем-то отличную от точки зрения «Правды», т.е. обнаружил в официальном символическом иоле возможность Другого «Я» - субъективности, не подавленной безличным дискурсом идеологии. Уже на закате «оттепели» на заседании секретариата СП СССР, посвященном деятельности «неудобного» журнала, А.Т. Твардовский пытается оправдать разнообразие мнений внутри партии: «Линия партии в литературе у нас одна, обязательная для всех журналов и газет. Но линия журнала - это частное, конкретное выражение линии партии, это лицо журнала, более или менее определяющееся в единстве его идейно-эстетических пристрастий и принципов» [5, 180]. В этот же ряд журналов «с лицами» можно поставить и неосталинистский, консервативно-охранительный «Октябрь» под руководством В.А. Кочетова, развернувший на своих страницах яростную полемику с либеральным «Новым миром». Это тоже было своеобразным проявлением в официальном символическом поле самостоятельного, субъективного рвения, невозможного в эпоху Сталина. В конце 1960-х гг. появился третий журнал с направлением - «Молодая гвардия», отстаивавший идеи почвенничества и русского национализма. В начале 1970-х гг. все три линии (либеральная, сталинистская, почвенническая) так пли иначе властью были приручены, введены в надлежащее русло, однако к тому времени уже сформировалось иное пространство, в котором формирующаяся субъективность социальных групп осваивала символические формы своего выражения - это пространство «второй культуры» и частной, индивидуальной жизни.
ЛИТЕРАТУРА
1. Вишневский, А. Г. Серп и рубль: Консервативная модернизация в СССР / А. Г. Вишневский. - М.: ОГИ, 1998. - 432 с.
2. Джилас, М. Новый класс / М. Джидас // Антология Самиздата. Неподцензурная литература в СССР. 1950-е - 1980-е / под общ. ред. В. В. Игрунова. - М.: МИГПИ, 2005. - Т. 1, кн. 2: До 1966 года. - С. 294-305.
3. Жижек, С. Возвышенный объект идеологии / С. Жижек. - М.: Художественный журнал, 1999. - 235 с.
4. Жижек, С. Добро пожаловать в пустыню Реального / С. Жижек. - М.: Фонд «Прагматика культуры», 2002. - 160 с.
5. Из истории общественно-литературной борьбы 60-х годов: Твардовский, Солженицын, «Новый мир» по документам СП СССР. 1967-1970 // Октябрь. - 1990. - № 8. - С. 179-196.
6. Ковалов, О. «Четвертый смысл» / О. Ковалов // Искусство кино. - 2008. - № 10. - С. 133-141.
7. Копелев, Л. 3. Мы жили в Москве. 1956-1980 / Л. 3. Копелев, Р. Д. Орлова. - М.: Книга, 1990. - 447 с.
8. Лакшин, В. Я. «Новый мир» во времена Хрущева: Дневник и попутное (1953-1964) / В. Я. Лакшин. - М.: Книжная палата, 1991. - 269 с.
9. Орловский, Э. С. Мой путь в диссиденты / Э. С. Орловский // Нева. - 2002. - № 6. - С. 166-187.
10. Рыклин, М. К. Свобода и запрет. Культура в эпоху террора / М. К. Рыклин. - М.: Логос, 2008. - 296 с.
11. Сарнов, Б. Наш советский новояз. Маленькая энциклопедия реального социализма / Б. Сарнов. - М.: Эксмо, 2005. - 768 с.
12. Синявский, А. Д. Что такое социалистический реализм / А. Д. Синявский // Антология Самиздата. Неподцензурная литература в СССР. 1950-е - 1980-е / под общ. ред. В. В. Игрунова. - М.: МИГПИ, 2005. - Т. 1, кн. 1: До 1966 года. - С. 458-473.
13. Стенограмма общемосковского собрания писателей (31 октября 1958 года) // Антология Самиздата. Неподцензурная литература в СССР. 1950-е - 1980-е / под общ. ред. В. В. Игрунова. - М.: МИГПИ, 2005. - Т. 1, кн. 1: До 1966 года. - С. 423-449.
14. Твардовский, А. Т. Из рабочих тетрадей (1953-1960) / А. Т. Твардовский // Знамя. - 1989. - № 7. - С. 124-192.
15. Фрезинский, Б. Я. Писатели и советские вожди: Избранные сюжеты 1819-1960 годов / Б. Я. Фрезинский. - М.: Эллис Лак, 2008. - 672 с.
16. Хрущев, Н. С. Доклад XX съезду Коммунистической партии Советского союза / Н. С. Хрущев // Антология Самиздата. Неподцензурная литература в СССР. 1950-е - 1980-е / под общ. ред. В. В. Игрунова. - М.: МИГПИ, 2005. - Т. 1, кн. 1: До 1966 года. - С. 360-374.
17. Эко, У. Отсутствующая структура. Введение в семиологию / У. Эко. - СПб.: Симпозиум, 2006. - 544 с.
18. Юрчак, А. Поздний социализм и последнее советское поколение / А. Юрчак // Неприкосновенный запас. - 2007. - № 2(52). - С. 81-97.
Иванов Андрей Анатольевич - кандидат культурологии, доцент кафедры строительства и архитектуры Комсомольского-на-Амуре государственного технического университета (Россия, Комсомольск-на-Амуре); 681035, г. Комсомольск-на-Амуре, ул. Ленина, 85/7-138; 27-93-06. E-mail: larsandr@mail.ru
Доклад вызвал шок. Во время речи Хрущева более десятка делегатов получили нервный срыв и вынуждены были обратиться за медицинской помощью. Болеслав Берут, генеральный секретарь коммунистической партии Польши, даже скончался от сердечного приступа через несколько дней. В рабочих тетрадях А.Т. Твардовского запись за март 1956 г.: «Ужасный месяц после доклада о культе - голова не вмещала всего» [14, 178]. Александр Фадеев покончил жизнь самоубийством в мае. Были ли разоблачения XX съезда для этих людей открытием, разрушившим их идеологические иллюзии? Фадеев, генеральный секретарь Союза писателей СССР, судя по предсмертному письму, никаких иллюзий не питал и был отлично осведомлен о порочности всей системы. То же самое можно сказать и о многих других. Тем не менее, Л.З. Копелев, осужденный в 1945-м на 10 лет лагерей и реабилитированный в 1954-м, пишет о докладе Хрущева: «Он заставил меня впервые (курсив мой - И. А.) усомниться в справедливости нашего общественного строя» [7, 24].
Вспомним, что к моменту XX съезда уже как три года шла волна освобождений и реабилитаций «незаконно репрессированных». Вчерашние зэки возвращались в свои семьи, где со стороны родных их чаще всего встречало единственное требование: «отцы, матери, жены вернувшихся из лагерей просили, если нужно, требовали от выживших забыть все, что они там увидели и испытали, и жить дальше, как если бы ничего не случилось» [10, 20]. Когда В. Шаламов вернулся с Колымы, его жена в первую очередь хотела уберечь их дочь от его лагерных воспоминаний: «Дай мне слово, что оставишь Леночку в покое, не будешь разрушать ее идеалы. Она воспитана мною лично, подчеркиваю это слово, в казенных традициях, и никакого другого пути я для нее не хочу» [10, 20]. Иными словами, все (и бывших лагерников долго упрашивать не пришлось) желали во что бы то ни стало сохранить иллюзию «Большого Другого», предположительно верящего за них в идеологические постулаты. Именно на его фоне каждый, как отмечает Э. Орловский, «зная многое, мог делать вид (и перед другими, и перед собой), что он как бы ничего не знает» [9, 183]. Двадцатый съезд разрушил именно эту иллюзию веры, находящейся вне субъекта, веры, отчужденной в идеологический дискурс.
Из этой ситуации прорыва Реального в символический порядок, разрушившего «объективную иллюзию» веры, власть вышла известным способом - оставила все как есть, не требуя только самой веры. «Дискурс - отмечает А. Юрчак, характеризуя позднюю советскую эпоху, - перестал функционировать как идеология,... как некое описание реальности, которое воспринимается как верное или неверное. Теперь функция этого дискурса была не столько в репрезентации реальности, сколько в воспроизводстве ощущения того, что существующий дискурсивный режим неизменен и не поддается публичному оспариванию» [18, 92]. Ритуальное воспроизводство идеологического фантазма продолжалось, но «Я» могло оставаться в покое и не идентифицироваться с ним (и это даже желательно). П. Слотердайк говорит о феномене циничной идеологии: «доминирующим в идеологии стал цинический модус - ... субъект вполне отдает в себе отчет в дистанции между идеологической маской и социальной действительностью, но тем не менее не отказывается от маски» [3, 36].
Характерное явление советской эпохи - ритуал «проработки» на партийном (или любом другом) собрании, где все присутствующие должны были единодушно разоблачить и осудить «прорабатываемого», который, в свою очередь, обязан был публично «разоружиться перед партией». Бенедикт Сарнов вспоминает, как в 1947 г. его исключали из комсомола и его лучший друг, Григорий Поженян произнес на собрании разоблачительную речь о нем как о выходце из семьи с мелкобуржуазными, мещанскими нравами. «Но тут же выяснилось, что эта раздавившая меня его речь вовсе не была предательством ... он исходил из того, что в сложившейся ситуации мне уж лучше выглядеть сопляком и маменькиным сынком, чем злостным антисоветчиком и политическим хулиганом» [11, 706]. В результате - строгий выговор с предупреждением и занесением в личное дело: «Окружившие меня после собрания ребята хлопали меня по плечу, поздравляли» [11, 707]. В 1944 г., когда в Союзе писателей «прорабатывали» К.А. Федина за книгу «Горький среди нас», М. Шагинян, резко бранившая книгу с трибуны, после собрания подошла к писателю и поблагодарила за «волнение, с каким его читала». Б.Я. Фрезинский, у которого мы нашли это упоминание, далее делает ремарку: «В 1956 г., при чтении рассказа А. Яшина «Рычаги», Федин вспомнит эту историю и назовет Шагинян «рычагом», после чего уже сам поступит с Яшиным, как Шагинян с ним» [15, 515]. Легко представить, как кто-нибудь из участников общемосковского собрания писателей - например, В. Перцов, Г. Николаева, Б. Слуцкий - после едет к Пастернаку, чтобы выразить ему восхищение прочитанной книгой и поздравить с нобелевской премией.
В.Б. Шкловский, вспоминая проработку Федина, пишет о том, что все участники воспринимали происходящее действо как спектакль: «Хуже того положения, в котором очутилась литература, уже не будет. Так зачем стараться, зачем избивать друг друга - так рассудили беспартийные и не пришли вовсе на Федина. Вместо них собрали служащих Союза и перед ними разбирали Федина и разбирали мягко, даже жалели, а потом пошли и выпили и Федина тоже взяли с собой» [15, 513]. Другое дело, что такой «несознательный» подход к общеобязательному ритуалу непременно фиксировался в донесениях сексотов, и Сталин считал своим долгом регулярно устраивать «встряски» в виде каких-либо постановлений и разгромных кампаний, чтобы вернуть людям рвение. В позднесоветский период, в годы застывания системы, искреннего рвения уже не требовалось; абсурдный травматизм власти, способный быть направленным на ее саму, был ограничен и канализирован. С другой стороны, уже никто (почти никто!) не позволял себе недобросовестного отправления ритуала: ставший истинно самодостаточным дискурс прилежно воспроизводился, создавая нужное, но ложное ощущение монолитности и неизменности системы.
Ложное потому, что другим следствием переломного XX съезда стало разрушение монологической речи, проникновение в советский культурный монолит «Другого Я», отличного от «Я» власти. Прорыв «непристойного Реального» в символический порядок скомпрометировал последний в умах многих и подтолкнул их к самостоятельным поискам описания и объяснения Реального, как тогда говорили, к поискам правды. Видимо, это был тот сегмент советского общества, для которого дискурс был скорее не способом приспособления, но способом идентификации, те, для кого негласно предписанное «двоемыслие» было источником внутреннего конфликта. В дневниках А.Т. Твардовского за 1954 г. находим описание этого разлада в размышлениях о прочтенной статье М.А. Салтыкова-Щедрина: «Добавить можно только то, что «недоразумения», происходящие от «форм жизни», враждебных тебе по самому изначальному существу своему, - это еще не так горько, как «недоразумения» от «форм жизни», за которые ты готов положить голову и вне которых не представляешь себя человеком» [14, 141]. Наличие у таких людей иллюзии, что представители власти думают или могут думать так же, характеризует умонастроения эпохи «Оттепели», конец которой знаменуется осознанием того факта, что идеологический дискурс власти и ее действительные намерения не совпадают, что для власти желателен циничный подход к официальной идеологии.
В противовес автономной синтактике идеологического языка, не способного репрезентировать открывшуюся противоречивость действительности, в обществе начинают осваиваться иные, альтернативные официозу, формы символического освоения социальной реальности. Примером и индикатором этого процесса может послужить деятельность журнала «Новый мир» под руководством А.Т. Твардовского, где обязательной «идейности» литературы, оборачивающейся «лакировкой» и «лукавым сглаживанием противоречий», «недостатком жизненной глубины и правды», были противопоставлены «искренность» и «достоверность». По воспоминаниям В.Я. Лакшина, одними из ключевых требований Твардовского к авторам журнала были документальность, близость к реальной жизни и антириторизм: поэту В-ву он рекомендовал поработать машинистом метро, «поездить бы так под землей, в душных, без вентиляции тоннелях Сокольничьего радиуса, глядишь, перестал бы писать стихи ни о чем» [8, 119]; «Побожьего Александр Трифонович просил искоренять вкравшиеся в его рассказ беллетристику, “красоты слога” и не стесняться дать больше деловых, конкретных подробностей строительства дороги» [8, 141]. «Беллетристика» и «красоты слога» воспринимались как знаки фальши, обмана, «лакировки» действительности. Антитеза идейности и достоверности, проводимая на страницах «Нового мира», была формой скрытой полемики с каноном социалистического реализма - регламентированным способом символического освоения советской действительности.
Разумеется, «новомировская» линия критического реализма исходила из тех же мифологем, на которые опирался и реализм социалистический: вера в человеческий разум, в рациональное мироустройство, в упорядочивающую роль системы означающих, раскрывающей причинно-следственные связи в мире. Достоверность этой литературы была во многом ограничена рамками традиционно понимаемой «литературности» - требованиями прописывания характеров, связи взглядов и поступков персонажей, объективности природной среды, позитивной программы и т.д. «Правдивым» мог считаться текст, интерпретирующий реальность в каноне «реалистической», «очеркистской» эстетики. Поэтому на страницах «Нового мира» не могла появиться лагерная проза В. Шаламова, в попытке описать безымянное Реальное «полностью сосредоточившаяся на опыте стирания, изведения жизни» и тем самым бросающая вызов традиционному письму [10, 23]. Но появился облегченный вариант лагерного опыта - «Один день Ивана Денисовича» А. Солженицына с острой темой и всеми признаками настоящей (т.е. традиционной) литературы: системой художественных образов, «маленьким человеком» в роли героя, авторскими симпатиями, очищающей ролью труда (Шаламов говорил: «бригадирской моралью»).
Важно то, что «Новый мир» времен Твардовского стал говорить на несколько ином, чем власть, языке, стал выражать точку зрения, в чем-то отличную от точки зрения «Правды», т.е. обнаружил в официальном символическом иоле возможность Другого «Я» - субъективности, не подавленной безличным дискурсом идеологии. Уже на закате «оттепели» на заседании секретариата СП СССР, посвященном деятельности «неудобного» журнала, А.Т. Твардовский пытается оправдать разнообразие мнений внутри партии: «Линия партии в литературе у нас одна, обязательная для всех журналов и газет. Но линия журнала - это частное, конкретное выражение линии партии, это лицо журнала, более или менее определяющееся в единстве его идейно-эстетических пристрастий и принципов» [5, 180]. В этот же ряд журналов «с лицами» можно поставить и неосталинистский, консервативно-охранительный «Октябрь» под руководством В.А. Кочетова, развернувший на своих страницах яростную полемику с либеральным «Новым миром». Это тоже было своеобразным проявлением в официальном символическом поле самостоятельного, субъективного рвения, невозможного в эпоху Сталина. В конце 1960-х гг. появился третий журнал с направлением - «Молодая гвардия», отстаивавший идеи почвенничества и русского национализма. В начале 1970-х гг. все три линии (либеральная, сталинистская, почвенническая) так пли иначе властью были приручены, введены в надлежащее русло, однако к тому времени уже сформировалось иное пространство, в котором формирующаяся субъективность социальных групп осваивала символические формы своего выражения - это пространство «второй культуры» и частной, индивидуальной жизни.
ЛИТЕРАТУРА
1. Вишневский, А. Г. Серп и рубль: Консервативная модернизация в СССР / А. Г. Вишневский. - М.: ОГИ, 1998. - 432 с.
2. Джилас, М. Новый класс / М. Джидас // Антология Самиздата. Неподцензурная литература в СССР. 1950-е - 1980-е / под общ. ред. В. В. Игрунова. - М.: МИГПИ, 2005. - Т. 1, кн. 2: До 1966 года. - С. 294-305.
3. Жижек, С. Возвышенный объект идеологии / С. Жижек. - М.: Художественный журнал, 1999. - 235 с.
4. Жижек, С. Добро пожаловать в пустыню Реального / С. Жижек. - М.: Фонд «Прагматика культуры», 2002. - 160 с.
5. Из истории общественно-литературной борьбы 60-х годов: Твардовский, Солженицын, «Новый мир» по документам СП СССР. 1967-1970 // Октябрь. - 1990. - № 8. - С. 179-196.
6. Ковалов, О. «Четвертый смысл» / О. Ковалов // Искусство кино. - 2008. - № 10. - С. 133-141.
7. Копелев, Л. 3. Мы жили в Москве. 1956-1980 / Л. 3. Копелев, Р. Д. Орлова. - М.: Книга, 1990. - 447 с.
8. Лакшин, В. Я. «Новый мир» во времена Хрущева: Дневник и попутное (1953-1964) / В. Я. Лакшин. - М.: Книжная палата, 1991. - 269 с.
9. Орловский, Э. С. Мой путь в диссиденты / Э. С. Орловский // Нева. - 2002. - № 6. - С. 166-187.
10. Рыклин, М. К. Свобода и запрет. Культура в эпоху террора / М. К. Рыклин. - М.: Логос, 2008. - 296 с.
11. Сарнов, Б. Наш советский новояз. Маленькая энциклопедия реального социализма / Б. Сарнов. - М.: Эксмо, 2005. - 768 с.
12. Синявский, А. Д. Что такое социалистический реализм / А. Д. Синявский // Антология Самиздата. Неподцензурная литература в СССР. 1950-е - 1980-е / под общ. ред. В. В. Игрунова. - М.: МИГПИ, 2005. - Т. 1, кн. 1: До 1966 года. - С. 458-473.
13. Стенограмма общемосковского собрания писателей (31 октября 1958 года) // Антология Самиздата. Неподцензурная литература в СССР. 1950-е - 1980-е / под общ. ред. В. В. Игрунова. - М.: МИГПИ, 2005. - Т. 1, кн. 1: До 1966 года. - С. 423-449.
14. Твардовский, А. Т. Из рабочих тетрадей (1953-1960) / А. Т. Твардовский // Знамя. - 1989. - № 7. - С. 124-192.
15. Фрезинский, Б. Я. Писатели и советские вожди: Избранные сюжеты 1819-1960 годов / Б. Я. Фрезинский. - М.: Эллис Лак, 2008. - 672 с.
16. Хрущев, Н. С. Доклад XX съезду Коммунистической партии Советского союза / Н. С. Хрущев // Антология Самиздата. Неподцензурная литература в СССР. 1950-е - 1980-е / под общ. ред. В. В. Игрунова. - М.: МИГПИ, 2005. - Т. 1, кн. 1: До 1966 года. - С. 360-374.
17. Эко, У. Отсутствующая структура. Введение в семиологию / У. Эко. - СПб.: Симпозиум, 2006. - 544 с.
18. Юрчак, А. Поздний социализм и последнее советское поколение / А. Юрчак // Неприкосновенный запас. - 2007. - № 2(52). - С. 81-97.
Иванов Андрей Анатольевич - кандидат культурологии, доцент кафедры строительства и архитектуры Комсомольского-на-Амуре государственного технического университета (Россия, Комсомольск-на-Амуре); 681035, г. Комсомольск-на-Амуре, ул. Ленина, 85/7-138; 27-93-06. E-mail: larsandr@mail.ru