Михаил Золотоносов. "Мучитель наш"
Статья культуролога и литературоведа Михаила Золотоносова, напечатанная в рубрике "Шестидесятники" петербургского еженедельника "Дело" от 5 марта 2007 года в преддверии столетней годовщины со дня рождения Варлама Шаламова. Есть фактические неточности, но суть ухвачена верно.
Другие статьи этого автора можно найти по метке Михаил Золотоносов.
__________
Варлам Шаламов
"Мучитель наш"
Простая советская фантастическая биография. Шаламов Варлам Тихонович, прозаик, поэт. Родился 18 июня (1 июля) 1907 года в Вологде, в семье священника, умер 17 января 1982 года в Москве в дурдоме под строгим надзором. В промежутке - жизнь, если это слово подходит для обозначения того, что находится между крайними датами.
Между крайними датами
В 1924 г. покинул родной город, два года работал на кожевенном заводе в Сетуни, в 1926 г. поступил на факультет советского права МГУ и начал активно участвовать в политической и литературной жизни столицы. Настолько активно, что в самом начале "года великого перелома" был помещен в Бутырскую тюрьму - за распространение "Письма к съезду" Ленина и борьбу со сталинизмом.
Три года провел в лагерях Вишеры, на строительстве химкомбината. После трудового исправления в 1932 г. вернулся в Москву, где продолжил литработу, сотрудничая в мелких, незаметных журналах вроде профсоюзного издания "За овладение техникой". Вел незаметную жизнь.
Арестован 12 января 1937 г. и приговорен к пяти годам Колымских лагерей, работал в золотом забое, в угольной шахте, был тачечником... В 1943 г. срок добавили, дали еще десятку - за антисоветскую агитацию, выразившуюся в том, что при свидетелях и стукачах назвал Ивана Бунина "великим русским писателем". "В 1949 году, - писал Шаламов в автобиографических заметках, - я, работая фельдшером в лагере, попал на "лесную командировку" - и все свободное время писал: на обороте старых рецептурных книг, на полосках оберточной бумаги, на каких-то кульках..." Все это потом пропало.
Освобожден в 1951-м, но это было условностью: выехать с Колымы не дали, и он там же работал фельдшером. Наконец, после смерти "усатого сокола", в 1953 г., поселился в Калининской области, два с половиной года работал агентом по техснабжению. В 1956 г. реабилитирован, вернулся в Москву. "По возвращении он увидел, что перчатки и ботинки пришлось покупать на номер больше, а фуражку - на номер меньше".
Сначала пенсия составляла 26 рублей, потом - 72. Какие-то мелочи удавалось получать в виде гонораров за стихи, в 1961 г. вышла даже книжка стихов "Огниво". На шестьдесят седьмом году жизни Шаламова удостоили чести - как поэта приняли в Союз писателей СССР. Старый лагерник оказался в одной "творческой организации" со сталинистами, доносчиками, разоблаченными шпионами и отставными генералами КГБ.
Начиная с оттепельного 1954-го, Шаламов пишет главный труд своей жизни - лагерную прозу. На шесть книг он разделил ее сам: "Колымские рассказы", "Левый берег", "Артист лопаты", "Очерки преступного мира", "Воскрешение лиственницы" и "Перчатка, или КР-2". Еще в 1966 г. Шаламов возлагал некие надежды на "ледокол" - повесть "Один день Ивана Денисовича", которая проложит путь и для его публикаций. Но иллюзии рушатся.
При этом наметилась и быстро выросла трещина в его взаимоотношениях с Солженицыным, который "облегчал" и "пробивал" свои произведения. Шаламов же ничего не облегчал принципиально. О Солженицыне: "Это делец. Мне он советует - без религии на Западе не пойдет..." "Деятельность Солженицына - это деятельность дельца, направленная узко на личные успехи..."
Идеологический пресс и фактическая реабилитация сталинизма делали невозможной публикацию лагерной эпопеи в Москве. Легально известный как поэт, Шаламов вошел в литературу через самиздат и тамиздат: в 1978 году в Лондоне вышел том "Колымских рассказов" на русском языке. Власти ему за это отомстили: в мае 1979 г. он оказался в доме инвалидов и престарелых, откуда в январе 1982 г. был переведен в интернат для психохроников, под строгий надзор. По дороге Шаламов простудился и быстро - к счастью для себя - умер.
Пока он прозябал в доме престарелых, власти изо всех сил боролись с лондонским изданием: "Литературная газета" напечатала фиктивное отречение автора от "Колымских рассказов", но сам Шаламов к этому отречению отношения не имел никакого. Он умер несчастным и одиноким: признания не было, родственники боялись помнить о родстве с колымчанином, до самой смерти сохранившим ненависть к палачам. Я видел некоторых родственников на первых Шаламовских чтениях в Вологде в июне 1991 г. Иные испытывали стыд.
Крах литературы
Распространявшаяся в СССР в самиздате, проза Шаламова не могла быть в 1960-1970-е гг. полноценным участником литературного процесса, большей частью оставаясь автономным и изолированным явлением. Сам Шаламов остро ощущал эту изолированность и потому противопоставил свои сочинения всей русской литературе. "В новой прозе, - после Хиросимы, после самообслуживания в Освенциме и Серпантинной на Колыме, после войн и революций - все дидактическое отвергается. Искусство лишено права на проповедь. Никто никого учить не может, не имеет права учить. Искусство не облагораживает, не улучшает людей".
Отвергаются и Лев Толстой, и Чернышевский, и Достоевский - вся русская классическая литература. "Художественный крах "Доктора Живаго" - это крах жанра. Жанр просто умер. Как ни парадоксально звучит, но мои рассказы и есть, в сущности, последняя, единственная цитадель реализма. Все, что выходит за документ, уже не является реализмом, а является ложью, мифом, фантомом, муляжом... Все, что переходит документ, уже не имеет права поставить себя выше любой туманной сказки".
Шаламов действительно создал принципиально новую прозу, которая упраздняет прежнюю литературную конвенцию, отменяет описания, от которых веет жизнеподобием, но которые основаны на литературной условности. В письме А. Солженицыну есть примечательная фраза: "Четыре года нам не давали ни газет, ни книг. После многих лет первой попалась книжка Эренбурга "Падение Парижа". Я полистал, полистал, оторвал листок на цигарку и закурил".
Дело не в отвычке от книг - дело в эренбурговской лжи. Впрочем...
Рассказ "На представку" начинается демонстративно: "Играли в карты у коногона Наумова", парафраз начала "Пиковой дамы" ("Однажды играли в карты у конногвардейца Наурмова"). В дополнение к этому разоблачению книжности пушкинского "романтического реализма" брошена еще деталька: карты получились хорошими, потому что их вырезали из томика Гюго, очевидно, довоенного подарочного издания. От Пушкина остался "легкий пепел", от Гюго - просто бумага.
Художественный мир Шаламова предстает миром как таковым, без художественной линзы. Это не беллетристика, а документальное описание неизвестного, рядом лежащего мира и неизвестного человека, которые традиционными способами описаны быть не могут. То есть это нечто вроде естественного языка, системы терминов и отношений между ними. Отсюда и отсутствие таких понятий, как "гуманизм", "мораль", "проповедь". Какая в алфавите может быть мораль?
Славянская клятва
Под руками у Шаламова умерли не только традиционная литература, но и человек. Гуманизм, заключавшийся в вере во спасение, отменен, да и что могло от него остаться после лагерей и ссылок? Человек разоблачен, развенчан как вид. И отправлен прямо в ад. От рассказа к рассказу низость, злобность, коварство раскрываются все полнее, человек опускается все ниже.
В письме к Солженицыну Шаламов мимоходом оценил образ дворника Спиридона, который выписан с такой любовью к штампам и ложью: "Спиридон - слаб, особенно если иметь в виду тему стукачей и сексотов. Из крестьян стукачей было особенно много. Дворник из крестьян обязательно сексот и иным быть не может". И тут же дал общую формулу: "Мы исходим из положения, что человек хорош, пока не доказано, что он плох. Все это чепуха. Напротив, вы всех считайте за подлецов сначала..."
В эссе "В лагере нет виноватых" Шаламов заметил: лагерь и внелагерный мир - не антиподы, не ад и рай; лагерь - это слепок мира, в лагере выходят наружу "тайные стремления, вкусы, привычки, подавленные желания". Иначе говоря, лагерь - это место, где вытесненные образы и стремления обмирщаются, вываливаются в мир. И в этом смысле лагерь - это фантастический мир, в котором реальны только смерть, кровь и страдания. Чтобы передать эту немыслимую смесь, сообщить о людях с вывернутым наизнанку, экстериоризованным подсознанием, Шаламов и пытался создавать новую эстетику, исключающую всякие элементы вымысла, фантазии. Поэтому Солженицын в представлении Шаламова - лакировщик, "который не достоин прикоснуться к такому вопросу, как Колыма".
Компрометация человека достигает у Шаламова апогея, и не случайно, конечно, роман и человек гибнут синхронно. Роман знаменовал разложение эпической формы, стадию приближения к индивидуализму. Проза Шаламова показывает утрату индивидуума - вследствие чего сворачивается в трубочку и роман. Человек становится марионеткой "биологии" и социальных сил, играющих им. То есть упрощается жизнь - упрощается и литературная форма. Нет финалов с моралями - нельзя учить, нет героев и героики. Все бессмысленно и ничем не кончается: "Разумного основания у жизни нет - вот что доказывает наше время".
Тема "конца гуманизма" возникает у Шаламова и в связи с идеей мести. Бог искупающий - а не мстящий - ему не нужен. "Понял, что можно жить злобой". "Обиды не прощают. Их только забывают".
В 1973 г. Шаламов пишет стихотворение "Славянская клятва": "Клянусь до самой смерти мстить этим подлым сукам, чью гнусную науку я до конца постиг. Я вражескою кровью свои омою руки, когда наступит этот благословенный миг. Публично, по-славянски из черепа напьюсь я, из вражеского черепа, как делал Святослав..."
Языческая антитеза христианской этике прощения врагов представлена в последней наготе.
Другие статьи этого автора можно найти по метке Михаил Золотоносов.
__________
Варлам Шаламов
"Мучитель наш"
Простая советская фантастическая биография. Шаламов Варлам Тихонович, прозаик, поэт. Родился 18 июня (1 июля) 1907 года в Вологде, в семье священника, умер 17 января 1982 года в Москве в дурдоме под строгим надзором. В промежутке - жизнь, если это слово подходит для обозначения того, что находится между крайними датами.
Между крайними датами
В 1924 г. покинул родной город, два года работал на кожевенном заводе в Сетуни, в 1926 г. поступил на факультет советского права МГУ и начал активно участвовать в политической и литературной жизни столицы. Настолько активно, что в самом начале "года великого перелома" был помещен в Бутырскую тюрьму - за распространение "Письма к съезду" Ленина и борьбу со сталинизмом.
Три года провел в лагерях Вишеры, на строительстве химкомбината. После трудового исправления в 1932 г. вернулся в Москву, где продолжил литработу, сотрудничая в мелких, незаметных журналах вроде профсоюзного издания "За овладение техникой". Вел незаметную жизнь.
Арестован 12 января 1937 г. и приговорен к пяти годам Колымских лагерей, работал в золотом забое, в угольной шахте, был тачечником... В 1943 г. срок добавили, дали еще десятку - за антисоветскую агитацию, выразившуюся в том, что при свидетелях и стукачах назвал Ивана Бунина "великим русским писателем". "В 1949 году, - писал Шаламов в автобиографических заметках, - я, работая фельдшером в лагере, попал на "лесную командировку" - и все свободное время писал: на обороте старых рецептурных книг, на полосках оберточной бумаги, на каких-то кульках..." Все это потом пропало.
Освобожден в 1951-м, но это было условностью: выехать с Колымы не дали, и он там же работал фельдшером. Наконец, после смерти "усатого сокола", в 1953 г., поселился в Калининской области, два с половиной года работал агентом по техснабжению. В 1956 г. реабилитирован, вернулся в Москву. "По возвращении он увидел, что перчатки и ботинки пришлось покупать на номер больше, а фуражку - на номер меньше".
Сначала пенсия составляла 26 рублей, потом - 72. Какие-то мелочи удавалось получать в виде гонораров за стихи, в 1961 г. вышла даже книжка стихов "Огниво". На шестьдесят седьмом году жизни Шаламова удостоили чести - как поэта приняли в Союз писателей СССР. Старый лагерник оказался в одной "творческой организации" со сталинистами, доносчиками, разоблаченными шпионами и отставными генералами КГБ.
Начиная с оттепельного 1954-го, Шаламов пишет главный труд своей жизни - лагерную прозу. На шесть книг он разделил ее сам: "Колымские рассказы", "Левый берег", "Артист лопаты", "Очерки преступного мира", "Воскрешение лиственницы" и "Перчатка, или КР-2". Еще в 1966 г. Шаламов возлагал некие надежды на "ледокол" - повесть "Один день Ивана Денисовича", которая проложит путь и для его публикаций. Но иллюзии рушатся.
При этом наметилась и быстро выросла трещина в его взаимоотношениях с Солженицыным, который "облегчал" и "пробивал" свои произведения. Шаламов же ничего не облегчал принципиально. О Солженицыне: "Это делец. Мне он советует - без религии на Западе не пойдет..." "Деятельность Солженицына - это деятельность дельца, направленная узко на личные успехи..."
Идеологический пресс и фактическая реабилитация сталинизма делали невозможной публикацию лагерной эпопеи в Москве. Легально известный как поэт, Шаламов вошел в литературу через самиздат и тамиздат: в 1978 году в Лондоне вышел том "Колымских рассказов" на русском языке. Власти ему за это отомстили: в мае 1979 г. он оказался в доме инвалидов и престарелых, откуда в январе 1982 г. был переведен в интернат для психохроников, под строгий надзор. По дороге Шаламов простудился и быстро - к счастью для себя - умер.
Пока он прозябал в доме престарелых, власти изо всех сил боролись с лондонским изданием: "Литературная газета" напечатала фиктивное отречение автора от "Колымских рассказов", но сам Шаламов к этому отречению отношения не имел никакого. Он умер несчастным и одиноким: признания не было, родственники боялись помнить о родстве с колымчанином, до самой смерти сохранившим ненависть к палачам. Я видел некоторых родственников на первых Шаламовских чтениях в Вологде в июне 1991 г. Иные испытывали стыд.
Крах литературы
Распространявшаяся в СССР в самиздате, проза Шаламова не могла быть в 1960-1970-е гг. полноценным участником литературного процесса, большей частью оставаясь автономным и изолированным явлением. Сам Шаламов остро ощущал эту изолированность и потому противопоставил свои сочинения всей русской литературе. "В новой прозе, - после Хиросимы, после самообслуживания в Освенциме и Серпантинной на Колыме, после войн и революций - все дидактическое отвергается. Искусство лишено права на проповедь. Никто никого учить не может, не имеет права учить. Искусство не облагораживает, не улучшает людей".
Отвергаются и Лев Толстой, и Чернышевский, и Достоевский - вся русская классическая литература. "Художественный крах "Доктора Живаго" - это крах жанра. Жанр просто умер. Как ни парадоксально звучит, но мои рассказы и есть, в сущности, последняя, единственная цитадель реализма. Все, что выходит за документ, уже не является реализмом, а является ложью, мифом, фантомом, муляжом... Все, что переходит документ, уже не имеет права поставить себя выше любой туманной сказки".
Шаламов действительно создал принципиально новую прозу, которая упраздняет прежнюю литературную конвенцию, отменяет описания, от которых веет жизнеподобием, но которые основаны на литературной условности. В письме А. Солженицыну есть примечательная фраза: "Четыре года нам не давали ни газет, ни книг. После многих лет первой попалась книжка Эренбурга "Падение Парижа". Я полистал, полистал, оторвал листок на цигарку и закурил".
Дело не в отвычке от книг - дело в эренбурговской лжи. Впрочем...
Рассказ "На представку" начинается демонстративно: "Играли в карты у коногона Наумова", парафраз начала "Пиковой дамы" ("Однажды играли в карты у конногвардейца Наурмова"). В дополнение к этому разоблачению книжности пушкинского "романтического реализма" брошена еще деталька: карты получились хорошими, потому что их вырезали из томика Гюго, очевидно, довоенного подарочного издания. От Пушкина остался "легкий пепел", от Гюго - просто бумага.
Художественный мир Шаламова предстает миром как таковым, без художественной линзы. Это не беллетристика, а документальное описание неизвестного, рядом лежащего мира и неизвестного человека, которые традиционными способами описаны быть не могут. То есть это нечто вроде естественного языка, системы терминов и отношений между ними. Отсюда и отсутствие таких понятий, как "гуманизм", "мораль", "проповедь". Какая в алфавите может быть мораль?
Славянская клятва
Под руками у Шаламова умерли не только традиционная литература, но и человек. Гуманизм, заключавшийся в вере во спасение, отменен, да и что могло от него остаться после лагерей и ссылок? Человек разоблачен, развенчан как вид. И отправлен прямо в ад. От рассказа к рассказу низость, злобность, коварство раскрываются все полнее, человек опускается все ниже.
В письме к Солженицыну Шаламов мимоходом оценил образ дворника Спиридона, который выписан с такой любовью к штампам и ложью: "Спиридон - слаб, особенно если иметь в виду тему стукачей и сексотов. Из крестьян стукачей было особенно много. Дворник из крестьян обязательно сексот и иным быть не может". И тут же дал общую формулу: "Мы исходим из положения, что человек хорош, пока не доказано, что он плох. Все это чепуха. Напротив, вы всех считайте за подлецов сначала..."
В эссе "В лагере нет виноватых" Шаламов заметил: лагерь и внелагерный мир - не антиподы, не ад и рай; лагерь - это слепок мира, в лагере выходят наружу "тайные стремления, вкусы, привычки, подавленные желания". Иначе говоря, лагерь - это место, где вытесненные образы и стремления обмирщаются, вываливаются в мир. И в этом смысле лагерь - это фантастический мир, в котором реальны только смерть, кровь и страдания. Чтобы передать эту немыслимую смесь, сообщить о людях с вывернутым наизнанку, экстериоризованным подсознанием, Шаламов и пытался создавать новую эстетику, исключающую всякие элементы вымысла, фантазии. Поэтому Солженицын в представлении Шаламова - лакировщик, "который не достоин прикоснуться к такому вопросу, как Колыма".
Компрометация человека достигает у Шаламова апогея, и не случайно, конечно, роман и человек гибнут синхронно. Роман знаменовал разложение эпической формы, стадию приближения к индивидуализму. Проза Шаламова показывает утрату индивидуума - вследствие чего сворачивается в трубочку и роман. Человек становится марионеткой "биологии" и социальных сил, играющих им. То есть упрощается жизнь - упрощается и литературная форма. Нет финалов с моралями - нельзя учить, нет героев и героики. Все бессмысленно и ничем не кончается: "Разумного основания у жизни нет - вот что доказывает наше время".
Тема "конца гуманизма" возникает у Шаламова и в связи с идеей мести. Бог искупающий - а не мстящий - ему не нужен. "Понял, что можно жить злобой". "Обиды не прощают. Их только забывают".
В 1973 г. Шаламов пишет стихотворение "Славянская клятва": "Клянусь до самой смерти мстить этим подлым сукам, чью гнусную науку я до конца постиг. Я вражескою кровью свои омою руки, когда наступит этот благословенный миг. Публично, по-славянски из черепа напьюсь я, из вражеского черепа, как делал Святослав..."
Языческая антитеза христианской этике прощения врагов представлена в последней наготе.