Н. Т. "Летопись преступлений", "Континент", 1988
Рецензия на книгу Олега Волкова "Погружение во тьму", подписанная инициалами Н. Т. и напечатанная в журнале Континент, Париж, №57, 1988. Электронная версия - в библиотеке Вторая литература.
Летопись преступлений
Олег Волков. Погружение во тьму. Из пережитого. Париж, «Atheneum», 1987.
Татьяна Аксакова-Сиверс. Семейная хроника. В 2-х кн. Париж, «Atheneum», 1988.
Документально-биографический жанр, как известно, популярен во всем мире. Особый спрос на него - в Советском Союзе. Знаю, с какой быстротой разлетаются книги воспоминаний с прилавков московских книжных магазинов. Успех в основном приходится на долю бравурно-победных мемуаров видных военачальников, видных государственных деятелей и деятелей культуры. Однако приоткрыта сейчас в СССР и иная тема - лагерная. Увы, книгам воспоминаний двух бывших узников ГУЛага не нашлось, да и вряд ли найдется место в советских, издательствах.
Случилось так, что эти книги я прочел вместе, в том порядке, в каком их выпустило парижское издательство «Atheneum». Это - книга Олега Волкова «Погружение во тьму» и два тома воспоминаний «Семейная хроника» Татьяна Аксаковой-Сиверс. И случилось так, что судьбы их авторов словно бы соединились в моем представлении. Иначе, впрочем, и не могло случиться. Писателю, журналисту и переводчику Олегу Васильевичу Волкову, которому сейчас восемьдесят шесть лет и который поныне живет в Москве, и Татьяне Александровне Аксаковой-Сиверс, также, кстати, занимавшейся переводами, в девяностолетием возрасте умершей в 1982 году в Советском Союзе, выходцам из семей русской интеллигенции, пришлось испить общую чашу. Общую для целого поколения их современников-соотечественников, а, в частности, для того сословия, с которым после революции 1917 года новая власть повела беспощадную, уничтожающую войну.
Почти впрямую пересеклись их судьбы. Почти накоротко замкнулись. Отсюда и переклички в их воспоминаниях, отсюда и то впечатление, будто их книги - одна книга.
Аксакова-Сиверс, дочь известного ученого-генеалога Александра Александровича Сиверса, родилась в Петербурге, жила в Москве и в Калужском имении в небольшом селении Аладино, была связана со многими именитыми людьми своего времени. Она вполне могла бы избежать ГУЛага: дважды после революции уезжала за границу, однако возвращалась. Вернулась из Франции и во второй раз, оставив там мать и сына. Очень скоро оказалась сначала в ссылке, затем в тюрьме, затем в лагере и наконец - в новой ссылке. Возможность избежать будущих мытарств предоставлялась и Олегу Волкову в то время, когда «начался великий исход российской интеллигенции за рубежи ощетинившейся отчизны». Однако отец его не решился покинуть Россию. «И, быть может, милостью Божией, - пишет Волков, - был для отца сердечный приступ, унесший его в могилу... Он увидел только цветочки, еще мог держаться слабой надежды... Ягодки завязались через десяток свирепых и кровавых лет». То было в девятнадцатом году. Отец Аксаковой-Сиверс лишь чудом избежал в восемнадцатом году «смертной баржи», когда арестованных петербургских интеллигентов и чиновников грузили у причалов Петропавловской крепости и отправляли на смерть в Кронштадт. Но не избежал лагерей.
Московская жизнь Олега Волкова, как говорит он в своих воспоминаниях, «оборвалась внезапно» и, как оказалось, надолго пасмурным февральским днем двадцать восьмого года, когда посреди улицы подошел к нему человек и незаметным движением вытащил красную книжечку ГПУ. Грозили ему на Лубянке: «Сгноим в лагерях». «Ведь и вправду едва не сгноили», - восклицает автор «Погружения во тьму». На целых тридцать лет пришлось «погрузиться во тьму» лагерей. После камер Лубянки и Бутырок он прошел все круги ада, «через которые прошло за советские годы в России больше народу, чем, вероятно, за всем земном шаре за всю историю человечества». На Соловках он отбыл «два неполных срока» и находился на этом острове «Пыток и Слез», как раз в то время, когда там прогремели выстрелы Варфоломеевской ночи - массового расстрела заключенных, среди которых погиб и брат Татьяны Александровны Аксаковой-Сиверс - Александр Сивере. Смерть последнего, по словам одного из соловецких узников, приводимым автором «Семейной хроники», заставила вздрогнуть ״весь лагерь: достойнейший человек Александр Сивере и умирал достойно...
Вина подавляющего большинства жертв и тех, кто проходит перед мысленным взором читателей на страницах «Семейной хроники», и тех, кто проходит на страницах пережитого «Погружения во тьму», - одна: происхождение. Это люди «белой кости». Против них прежде всего и обрушился слепой безудержный народный гнев.
Жизнь, переживаемая изнутри, по замечанию М. М. Бахтина, не трагична и не прекрасна. Я хотел применить эти слова к воспоминаниям Волкова и Аксаковой-Сиверс, однако если они применимы к литературе, к художественному творчеству, то с жанром мемуарным, биографическим они все-таки вступают в противоречие. Во всяком случае, трагизм пережитого авторами «Семейной хроники» и «Погружения во тьму» очевиден. В кратком отзыве вряд ли имеет смысл пытаться воспроизвести эпизоды из этих книг. Однако, прочитав эти книги, снова и снова возвращаюсь к их страницам...
После первого срока на Соловках Олега Волкова снова арестовали в Ясной Поляне. Добивались от него в камерах тульского НКВД признания в шпионаже, будто бы он «приехал в Тулу, чтобы выведать секреты Оружейного завода и передать их иностранной разведке». Чередовавшиеся друг с другом следователи грозили «шлепнуть», «дать вышака», «отправить на луну», «пустить в расход» или «на распыл». «Один из них разыгрывал в дымину пьяного. Он неправдоподобно раскачивался, и рука с пистолетом, каким он тыкал в меня, ходила ходуном. Второй, за столиком, уговаривал товарища повременить, а меня, пока не поздно, признаться». А дальше опять: решение Особого совещания, «пресловутой Тройки», и снова - этапы, снова путь на Соловки. «Как-то под утро, - рассказывает Волков, - я был разбужен шумом. Со двора доносился топот множества ног по гулким доскам, крики, особенно разнузданная, кощунственная брань. Я выглянул из тамбура. В неясном предутреннем освещении по линейкам грузно бежали, в одиночку и группами, серые тени, грохоча башмаками и запаленно дыша. Вдоль мостков, неподалеку друг от друга, стояли охранники с «дрынами» - увесистыми березовыми дубинками, какими они с размаху лупили отстающих, а то и просто удобно подвернувшихся зэков». Это лишь одна сцена «забав» вертухаев, тех, кого уже невозможно назвать людьми. Впрочем, даже и зверьми нельзя назвать (инстинкт зверя - это не жестокость). Одна из сцен. А сколько их в томе воспоминаний Олега Волкова! На любой странице, на какой ни раскроет читатель «Погружение во тьму», как в кошмарном сне, всюду подстерегают его ужасы. И ведь это же все была реальность, правда. Это же все не придумано. Это же не плод досужего вымысла, писательской фантазии. Ну вот, казалось бы, самое безобидное - описание труда, того, как лучше делать запил, в какую сторону валить дерево, и вдруг замечание: «Кубометры урока - как наведенное на тебя дуло пистолета. И только подумать, что находились ликующие перья, писавшие об этом, как о трудовом подъеме!»
Воспоминания Аксаковой-Сиверс существенно отличаются от воспоминаний Волкова. В какой-то мере они даже противоположны. «Хроника» повествует не только о лагерях: оставаясь в полном смысле хроникой, она рассказывает о судьбах тех, кто так или иначе попадал в поле зрения ее автора. Двухтомник «Семейной хроники» можно назвать своего рода энциклопедией дворянской жизни на рубеже XIX и XX столетий, а в конечном итоге - и своего рода энциклопедией уничтожения дворянского сословия после революции.
Аксакова-Сиверс сдерживает гнев, о своих мытарствах говорит порой с оттенком иронии, которая, впрочем, ничуть не заслоняет от читателя горечи происходившего - того же абсурда и ужаса действительности. Я приведу вроде бы забавный эпизод, происшедший с Аксаковой-Сиверс в одной из ссылок, которых, кстати, было у нее три, помимо двух арестов, двух тюрем и одного лагеря. В Алма-Ате, когда внезапно обрушились на этот город снежные бури, в прямом смысле прозябая от холода и голода, Аксакова-Сиверс решила продать любимую собаку, дала объявление в газете. Однажды примчал к ней чекист, набросился, допытываясь, что это она тут продает. Ответ, что продается собака, привел его в ярость: «Что вы мне голову морочите? Что я, не знаю, что бульдог - это пистолет!» - закричал он. Тогда она вырвала из его рук газету и, потрясая ею, в свою очередь спросила: «А при чем тут ״самка“, если это пистолет?» Позже и сама Аксакова-Сиверс посмеялась над этим эпизодом, однако в то время, как говорит она, ей было не до смеха.
Лагерные воспоминания в «Семейной хронике» занимают малую толику, быть может, лишь треть двухтомника. Но именно к этим страницам через все повествование, словно бикфордов шнур, тянутся нити родословных, линии судеб (к родословным Татьяна Александровна питала явную страсть, вероятно, унаследованную от отца), обрываются на них, отзываясь взрывом чувств в читательской душе. Что там говорить: невеселое занятие писать воспоминания, если их и читать приходится, чувствуя ком, подступающий к горлу. Ведь не одни же только «милые образы», говоря словами Аксаковой-Сиверс, приходилось воскрешать в памяти, а еще и «милые» лица надзирателей, «милосердных» следователей, лица уголовников, которые резали и калечили себя и других. Вспоминать страдания и муки - значит заново страдать и заново мучиться.
И Татьяна Александровна Аксакова-Сиверс, и Олег Васильевич Волков приняли на себя эту муку, отдав воспоминаниям не столько годы труда, сколько огромный заряд душевных сил, упорства, воли, мужества. Но ради чего? - может спросить читатель. Ведь о лагерях мир уже достаточно знает после Солженицына и Шаламова!
Разумеется, этот вопрос вставал и перед авторами книг воспоминаний. А ответ на них один: «Воспоминания... в первую очередь, - как говорит О. Волков, - выполнение долга перед памятью бесчисленных тысяч замученных русских людей, никогда не возвратившихся из лагерей». То же сознание долга руководило и Аксаковой-Сиверс. «Хотя я и старалась, - говорит она в предисловии ко второй части «Семейной хроники», - ограничить себя рамками «истории одной семьи», не вдаваясь в излишние рассуждения, но сознаю, что в наших судьбах, как в капле воды, отразились события мирового значения».
Нет смысла пересказывать содержание книг «Погружение во тьму» и «Семейная хроника». Сколько бы ни был подробен пересказ, все равно будет ощущаться неполнота рассказа. Да и кто может лучше рассказать о пережитом, как не сами участники и жертвы событий? Важно отметить другое.
До самозабвения в бравурной советской критике любят летописи: «Летопись пятилеток», «Летопись героических лет», «Летопись побед» и т. д. и т. п. О каких бы победах, - мнимых ли трудовых или действительных ратных, доставшихся реками крови, ни писали ликующие перья советских литераторов, - все приравнивается к эпохальным событиям, все меряется масштабом эпохи, для которого подходит единственный жанр - летописи. Недостает в советской документалистике одной летописи - летописи преступлений, унесших десятки миллионов жизней. Страницы воспоминаний Аксаковой-Сиверс и Олега Волкова восполняют пробелы этой, ставшей известной нам по «Архипелагу ГУЛаг», летописи.
И важно особенно сейчас подчеркнуть, что террор, репрессии, массовые ссылки, массовые аресты и расстрелы, как свидетельствуют о том авторы только что вышедших книг, начались не в годы «культа личности», а сразу после залпов «Авроры». По сути, гражданская война, утихнув на действительных полях сражений, переметнулась в застенки ЧК, за колючие проволоки лагерей. «Сталин, - как пишет Олег Волков, - лишь продолжил политику и приемы, перенял принципы (вернее, беспринципность!), завещанные основоположником». Он лишь «расширил и углубил кровавые методы, разработанные Лениным для удержания власти в руках партии». Завершая свои воспоминания, он заключает:
«Упоминая о подвиге и жертвах народа во Вторую мировую войну, большевики любят повторять: ״Никто не забыт и ничто не забыто“. Отрекаясь от мстительных чувств и злопамятства, я хочу их повторить в ином толковании. Для блага и возрождения России необходимо, чтобы они были произнесены вслух в отношении жертв не фашизма, а большевиков на Соловках и Колыме, в Ухте и Тайшете - во всех бесчисленных островах архипелага ГУЛаг, которыми они задушили страну».
Н. Т.
Летопись преступлений
Олег Волков. Погружение во тьму. Из пережитого. Париж, «Atheneum», 1987.
Татьяна Аксакова-Сиверс. Семейная хроника. В 2-х кн. Париж, «Atheneum», 1988.
Документально-биографический жанр, как известно, популярен во всем мире. Особый спрос на него - в Советском Союзе. Знаю, с какой быстротой разлетаются книги воспоминаний с прилавков московских книжных магазинов. Успех в основном приходится на долю бравурно-победных мемуаров видных военачальников, видных государственных деятелей и деятелей культуры. Однако приоткрыта сейчас в СССР и иная тема - лагерная. Увы, книгам воспоминаний двух бывших узников ГУЛага не нашлось, да и вряд ли найдется место в советских, издательствах.
Случилось так, что эти книги я прочел вместе, в том порядке, в каком их выпустило парижское издательство «Atheneum». Это - книга Олега Волкова «Погружение во тьму» и два тома воспоминаний «Семейная хроника» Татьяна Аксаковой-Сиверс. И случилось так, что судьбы их авторов словно бы соединились в моем представлении. Иначе, впрочем, и не могло случиться. Писателю, журналисту и переводчику Олегу Васильевичу Волкову, которому сейчас восемьдесят шесть лет и который поныне живет в Москве, и Татьяне Александровне Аксаковой-Сиверс, также, кстати, занимавшейся переводами, в девяностолетием возрасте умершей в 1982 году в Советском Союзе, выходцам из семей русской интеллигенции, пришлось испить общую чашу. Общую для целого поколения их современников-соотечественников, а, в частности, для того сословия, с которым после революции 1917 года новая власть повела беспощадную, уничтожающую войну.
Почти впрямую пересеклись их судьбы. Почти накоротко замкнулись. Отсюда и переклички в их воспоминаниях, отсюда и то впечатление, будто их книги - одна книга.
Аксакова-Сиверс, дочь известного ученого-генеалога Александра Александровича Сиверса, родилась в Петербурге, жила в Москве и в Калужском имении в небольшом селении Аладино, была связана со многими именитыми людьми своего времени. Она вполне могла бы избежать ГУЛага: дважды после революции уезжала за границу, однако возвращалась. Вернулась из Франции и во второй раз, оставив там мать и сына. Очень скоро оказалась сначала в ссылке, затем в тюрьме, затем в лагере и наконец - в новой ссылке. Возможность избежать будущих мытарств предоставлялась и Олегу Волкову в то время, когда «начался великий исход российской интеллигенции за рубежи ощетинившейся отчизны». Однако отец его не решился покинуть Россию. «И, быть может, милостью Божией, - пишет Волков, - был для отца сердечный приступ, унесший его в могилу... Он увидел только цветочки, еще мог держаться слабой надежды... Ягодки завязались через десяток свирепых и кровавых лет». То было в девятнадцатом году. Отец Аксаковой-Сиверс лишь чудом избежал в восемнадцатом году «смертной баржи», когда арестованных петербургских интеллигентов и чиновников грузили у причалов Петропавловской крепости и отправляли на смерть в Кронштадт. Но не избежал лагерей.
Московская жизнь Олега Волкова, как говорит он в своих воспоминаниях, «оборвалась внезапно» и, как оказалось, надолго пасмурным февральским днем двадцать восьмого года, когда посреди улицы подошел к нему человек и незаметным движением вытащил красную книжечку ГПУ. Грозили ему на Лубянке: «Сгноим в лагерях». «Ведь и вправду едва не сгноили», - восклицает автор «Погружения во тьму». На целых тридцать лет пришлось «погрузиться во тьму» лагерей. После камер Лубянки и Бутырок он прошел все круги ада, «через которые прошло за советские годы в России больше народу, чем, вероятно, за всем земном шаре за всю историю человечества». На Соловках он отбыл «два неполных срока» и находился на этом острове «Пыток и Слез», как раз в то время, когда там прогремели выстрелы Варфоломеевской ночи - массового расстрела заключенных, среди которых погиб и брат Татьяны Александровны Аксаковой-Сиверс - Александр Сивере. Смерть последнего, по словам одного из соловецких узников, приводимым автором «Семейной хроники», заставила вздрогнуть ״весь лагерь: достойнейший человек Александр Сивере и умирал достойно...
Вина подавляющего большинства жертв и тех, кто проходит перед мысленным взором читателей на страницах «Семейной хроники», и тех, кто проходит на страницах пережитого «Погружения во тьму», - одна: происхождение. Это люди «белой кости». Против них прежде всего и обрушился слепой безудержный народный гнев.
Жизнь, переживаемая изнутри, по замечанию М. М. Бахтина, не трагична и не прекрасна. Я хотел применить эти слова к воспоминаниям Волкова и Аксаковой-Сиверс, однако если они применимы к литературе, к художественному творчеству, то с жанром мемуарным, биографическим они все-таки вступают в противоречие. Во всяком случае, трагизм пережитого авторами «Семейной хроники» и «Погружения во тьму» очевиден. В кратком отзыве вряд ли имеет смысл пытаться воспроизвести эпизоды из этих книг. Однако, прочитав эти книги, снова и снова возвращаюсь к их страницам...
После первого срока на Соловках Олега Волкова снова арестовали в Ясной Поляне. Добивались от него в камерах тульского НКВД признания в шпионаже, будто бы он «приехал в Тулу, чтобы выведать секреты Оружейного завода и передать их иностранной разведке». Чередовавшиеся друг с другом следователи грозили «шлепнуть», «дать вышака», «отправить на луну», «пустить в расход» или «на распыл». «Один из них разыгрывал в дымину пьяного. Он неправдоподобно раскачивался, и рука с пистолетом, каким он тыкал в меня, ходила ходуном. Второй, за столиком, уговаривал товарища повременить, а меня, пока не поздно, признаться». А дальше опять: решение Особого совещания, «пресловутой Тройки», и снова - этапы, снова путь на Соловки. «Как-то под утро, - рассказывает Волков, - я был разбужен шумом. Со двора доносился топот множества ног по гулким доскам, крики, особенно разнузданная, кощунственная брань. Я выглянул из тамбура. В неясном предутреннем освещении по линейкам грузно бежали, в одиночку и группами, серые тени, грохоча башмаками и запаленно дыша. Вдоль мостков, неподалеку друг от друга, стояли охранники с «дрынами» - увесистыми березовыми дубинками, какими они с размаху лупили отстающих, а то и просто удобно подвернувшихся зэков». Это лишь одна сцена «забав» вертухаев, тех, кого уже невозможно назвать людьми. Впрочем, даже и зверьми нельзя назвать (инстинкт зверя - это не жестокость). Одна из сцен. А сколько их в томе воспоминаний Олега Волкова! На любой странице, на какой ни раскроет читатель «Погружение во тьму», как в кошмарном сне, всюду подстерегают его ужасы. И ведь это же все была реальность, правда. Это же все не придумано. Это же не плод досужего вымысла, писательской фантазии. Ну вот, казалось бы, самое безобидное - описание труда, того, как лучше делать запил, в какую сторону валить дерево, и вдруг замечание: «Кубометры урока - как наведенное на тебя дуло пистолета. И только подумать, что находились ликующие перья, писавшие об этом, как о трудовом подъеме!»
Воспоминания Аксаковой-Сиверс существенно отличаются от воспоминаний Волкова. В какой-то мере они даже противоположны. «Хроника» повествует не только о лагерях: оставаясь в полном смысле хроникой, она рассказывает о судьбах тех, кто так или иначе попадал в поле зрения ее автора. Двухтомник «Семейной хроники» можно назвать своего рода энциклопедией дворянской жизни на рубеже XIX и XX столетий, а в конечном итоге - и своего рода энциклопедией уничтожения дворянского сословия после революции.
Аксакова-Сиверс сдерживает гнев, о своих мытарствах говорит порой с оттенком иронии, которая, впрочем, ничуть не заслоняет от читателя горечи происходившего - того же абсурда и ужаса действительности. Я приведу вроде бы забавный эпизод, происшедший с Аксаковой-Сиверс в одной из ссылок, которых, кстати, было у нее три, помимо двух арестов, двух тюрем и одного лагеря. В Алма-Ате, когда внезапно обрушились на этот город снежные бури, в прямом смысле прозябая от холода и голода, Аксакова-Сиверс решила продать любимую собаку, дала объявление в газете. Однажды примчал к ней чекист, набросился, допытываясь, что это она тут продает. Ответ, что продается собака, привел его в ярость: «Что вы мне голову морочите? Что я, не знаю, что бульдог - это пистолет!» - закричал он. Тогда она вырвала из его рук газету и, потрясая ею, в свою очередь спросила: «А при чем тут ״самка“, если это пистолет?» Позже и сама Аксакова-Сиверс посмеялась над этим эпизодом, однако в то время, как говорит она, ей было не до смеха.
Лагерные воспоминания в «Семейной хронике» занимают малую толику, быть может, лишь треть двухтомника. Но именно к этим страницам через все повествование, словно бикфордов шнур, тянутся нити родословных, линии судеб (к родословным Татьяна Александровна питала явную страсть, вероятно, унаследованную от отца), обрываются на них, отзываясь взрывом чувств в читательской душе. Что там говорить: невеселое занятие писать воспоминания, если их и читать приходится, чувствуя ком, подступающий к горлу. Ведь не одни же только «милые образы», говоря словами Аксаковой-Сиверс, приходилось воскрешать в памяти, а еще и «милые» лица надзирателей, «милосердных» следователей, лица уголовников, которые резали и калечили себя и других. Вспоминать страдания и муки - значит заново страдать и заново мучиться.
И Татьяна Александровна Аксакова-Сиверс, и Олег Васильевич Волков приняли на себя эту муку, отдав воспоминаниям не столько годы труда, сколько огромный заряд душевных сил, упорства, воли, мужества. Но ради чего? - может спросить читатель. Ведь о лагерях мир уже достаточно знает после Солженицына и Шаламова!
Разумеется, этот вопрос вставал и перед авторами книг воспоминаний. А ответ на них один: «Воспоминания... в первую очередь, - как говорит О. Волков, - выполнение долга перед памятью бесчисленных тысяч замученных русских людей, никогда не возвратившихся из лагерей». То же сознание долга руководило и Аксаковой-Сиверс. «Хотя я и старалась, - говорит она в предисловии ко второй части «Семейной хроники», - ограничить себя рамками «истории одной семьи», не вдаваясь в излишние рассуждения, но сознаю, что в наших судьбах, как в капле воды, отразились события мирового значения».
Нет смысла пересказывать содержание книг «Погружение во тьму» и «Семейная хроника». Сколько бы ни был подробен пересказ, все равно будет ощущаться неполнота рассказа. Да и кто может лучше рассказать о пережитом, как не сами участники и жертвы событий? Важно отметить другое.
До самозабвения в бравурной советской критике любят летописи: «Летопись пятилеток», «Летопись героических лет», «Летопись побед» и т. д. и т. п. О каких бы победах, - мнимых ли трудовых или действительных ратных, доставшихся реками крови, ни писали ликующие перья советских литераторов, - все приравнивается к эпохальным событиям, все меряется масштабом эпохи, для которого подходит единственный жанр - летописи. Недостает в советской документалистике одной летописи - летописи преступлений, унесших десятки миллионов жизней. Страницы воспоминаний Аксаковой-Сиверс и Олега Волкова восполняют пробелы этой, ставшей известной нам по «Архипелагу ГУЛаг», летописи.
И важно особенно сейчас подчеркнуть, что террор, репрессии, массовые ссылки, массовые аресты и расстрелы, как свидетельствуют о том авторы только что вышедших книг, начались не в годы «культа личности», а сразу после залпов «Авроры». По сути, гражданская война, утихнув на действительных полях сражений, переметнулась в застенки ЧК, за колючие проволоки лагерей. «Сталин, - как пишет Олег Волков, - лишь продолжил политику и приемы, перенял принципы (вернее, беспринципность!), завещанные основоположником». Он лишь «расширил и углубил кровавые методы, разработанные Лениным для удержания власти в руках партии». Завершая свои воспоминания, он заключает:
«Упоминая о подвиге и жертвах народа во Вторую мировую войну, большевики любят повторять: ״Никто не забыт и ничто не забыто“. Отрекаясь от мстительных чувств и злопамятства, я хочу их повторить в ином толковании. Для блага и возрождения России необходимо, чтобы они были произнесены вслух в отношении жертв не фашизма, а большевиков на Соловках и Колыме, в Ухте и Тайшете - во всех бесчисленных островах архипелага ГУЛаг, которыми они задушили страну».
Н. Т.