Николай Ганущак. Развенчание литературного самообмана в "Очерках преступного мира"
Статья опубликована в журнале Norwegian Journal of development of the International Science, №27, 2019, Oslo, Norway. Электронная версия - на сайте журнала.
__________
Развенчание литературного самообмана в "Очерках преступного мира" Варлама Шаламова
Статья посвящена анализу «Очерков преступного мира» Варлама Шаламова, в которых раскрыты жестокие законы уголовщины и механизм её влияния на окружающее общество. В. Шаламов развенчивает прочно утвердившуюся романтизированную традицию в изображении преступного мира, обнажая вину и трагическую ошибку искусства перед жизнью, перед человеком.
«Очерки преступного мира» были написаны Шаламовым на рубеже 50-60-х годов, когда тихий советский обыватель мог спокойно гулять по вечерним улицам, твердо веря, что мафия, коррупция, рэкет и заказные убийства были и будут только на «гнилом» Западе... Но колючая проволока ИТК (колоний, заменивших в официальном лексиконе лагерь, ИТЛ) по-прежнему опутывала страну, и почти никто не задумывался о том, что по обе ее стороны зреет взрывная масса, накапливается, выражаясь словом Шаламова, «блатная - инфекция» (в письме к А. Кременскому в 1972 году он пишет о том, что эта инфекция может охватить общество, где «моральная» температура доведена до благополучного режима, оптимального состояния. И будет охвачено мировым пожаром в двадцать четыре часа».).
Оптимистическое государство не могло принять мрачных пророчеств писателя, чья философия была почерпнута с самого дна лагерной преисподней, где он провел двадцать лет. «Очерки преступного мира» как и весь свод «Колымских рассказов» (а они, «Очерки», являются составной частью этого свода) - лежали под спудом, изредка всплывая в самиздате и тамиздате, и только волна «гласности» вынесла их к широкому читателю.
Но Шаламову опять не повезло: крутые исторические изломы и политическая лихорадка, охватившая страну, отвлекли внимание от его книг. С другой стороны, опубликована огромная литература по лагерной теме в ее разнообразных и разно-временных преломлениях. А. Марченко «Мои показания», Л. Габышев «Одлян, или Воздух свободы», С. Довлатов «Зона», А. Синявский «Голос из хора», А. Карагодов «Лишь право на смерть» показали нам лицо советской системы и лицо ее «контингента» в новое и новейшее время. Если добавить к этому особое пристрастие к тюремной тематике у всех видов текущей прессы, то Шаламов с его «Очерками», построенными на впечатлениях 30¬40-х годов, может показаться безнадежно устаревшим. Но - только для поверхностного читателя, воспринимающего литературу как «обличительство» или этнографию с дозой нравоучения. Шаламов - слишком глубокий писатель, чтобы ставить перед собой столь узкие задачи. Пафос «Очерков преступного мира», их философия звучат сверхзлободневно - не только в свете гигантской криминализации пространства бывшего СССР, но и в свете тех мучительных нравственных проблем, которые необходимо решить обществу, желающему найти свое достойное место в цивилизованном мире.
В «Очерках преступного мира» раскрыты жестокие законы уголовщины и механизм её влияния на окружающее общество.
«Очерки» открывает принципиально значимый для писателя текст «Об одной ошибке художественной литературы». Суть её, этой ошибки, в том, что художественная литература окружила «мир воров романтическим ореолом... дешёвой мишурой»: «По прихоти истории наиболее экспансивные проповедники совести и чести, вроде, например, Виктора Гюго, отдали немало сил для восхваления уголовного мира» [1,с.13], с той мотивировкой, что он протестует против фальши господствующего мира. Достоевский как бы ушёл от прямого ответа на вопрос. Дело в том, считает Шаламов, что его Петровы, Лучки, Сушиловы, Газины - это не настоящие блатари, а «асмодеи», «фраера», «черти», «мужики», то есть такие люди, которые презираются, грабятся, топчутся настоящим «преступным миром» [1,с.14]. Почему Достоевский этот мир не изобразил, Шаламов не знает ответа на этот вопрос. Но предполагает, что, скорее всего писатель с этим миром не соприкасался, не встречался. Более того, если бы встретился, то мы по иронии судьбы «лишились бы лучших страниц этой книги - утверждения веры в человека, утверждения доброго начала, заложенного в людской природе» [1,с.15]. У Достоевского эти люди хотя и совершили преступление, но они столкнулись, полагает В. Шаламов, с негативной силой закона случайно, переступив какую- то его грань в потемках. «Ни в одном из романов Достоевского нет изображений блатных. Достоевский их не знал, а если видел и знал, то отвернулся от них как художник» [1,с.15]. Блатного мира нет у Толстого. Только Чехов столкнулся с ним, взять, однако, этот материал как художник он не решался. Горький романтизировал этот мир: и в Челкаше, и в образе Васьки Пепла, хотя последний весьма сомнительный блатарь. Знать мир блатных сложно: посторонних туда не пускают.
Шаламов резко относится к «уголовной романтике» советской литературы 20-х годов. «Беня Крик» Бабеля, «Вор» Леонова, «Мотька Малхамовес» Сельвинского, «Васька Свист в переплете» В. Инбер, «Конец хазы» В. Каверина, даже Остап Бендер Ильфа и Петрова оцениваются им как дань возникшему спросу на уголовную романтику. «Нисходящую» 30-х гг. Шаламов рисует резкими чертами. Это была полоса «перековки», когда создавались коммуны блатных, когда 120 писателей написали «коллективную» книгу о Беломорско-Балтийском канале, изданную в макете, «похожем на иллюстрированное Евангелие». Печальным итогом этого процесса писатель считает «Аристократов» Погодина. Здесь уж ответственность и чувство вины перед жизнью были окончательно потеряны. Блатные, по мнению Шаламова, с начала 30-х гг., ловко пользуясь идеей «трудового перевоспитания», «перековки», которая была ими сразу же разгадана, спасали свои кадры, легко давали миллионы честных слов. Они уверенно вошли в предлагаемую им ситуацию исправительных, а не карательных санкций. В антиромане «Вишера» Шаламов пишет о «перековке», на которую откликнулась литература, не только как о примере мертвого теоретического построения, но и как о ярком примере лицемерия. Эти «друзья народа» были готовы «перековаться» и явиться Коськой-капитаном из погодинских «аристократов». Блатари очень живо чувствуют «слабину», дырку в том неводе, который власть пытается на них набросить», - писал В. Шаламов в «Вишере». Перековка с её нормой голода и сытости, питанием по разработанной шкале привела к тому, что грезилось и что не ожидалось: «заключенные будут сами пожирать друг друга - выписывать наряды, проверять, давать и принимать работу. Перековка на Беломорканале привела к страшному растлению душ - и заключенных и начальства», было доказано, «что принудительный труд при надлежащей его организации... превосходит труд добровольный» [1,с.16]. В эту картину растления внесла свою долю художественная литература.
В очерке «Жульническая кровь» Шаламов пишет о пути, который ведет в блатной мир все слои общества, о пути тех, кто хочет жить в свое удовольствие, о подростках, которые делают роковой шаг, после которого нет возврата. Писатель рисует картину устройства этого мира потомственных «уркаганов», у которых отцы, деды, дяди, старшие братья несли в себе «жульническую кровь», блатное ожесточение ко всему миру, иерархию, при которой важные вопросы блатного мироустройства решают только те, кто имеет воровскую родословную, кто с юных лет связан с блатарями, прошел науку тюрьмы, блатное воспитание. Он рассматривает незавидный статус «порчаков» в этой иерархии в отношении к «голубой» жульнической крови, всех тех, кто, даже имитируя блатарей, в сердцевину блатного мира не допущен. Попав в этот мир, молодой человек «со своими новыми товарищами связан на жизнь и смерть» [1,с.22]. Шаламов раскрывает соблазны блатного мира, перед которыми не может устоять душа молодого человека.
Теперь в блатном уголовно-преступном мире не та одежда, не те манеры, изменился частично и блатной язык. Но внутренняя суть остается. Шаламов полагает, что вряд ли среди них есть хоть один человек, который не был бы когда-нибудь убийцей. Незыблемы принципы хранения блатных тайн, соблюдения особых законов, блатные придают значение форме, они «большие талмудисты», пишет Шаламов.
Грош цена «честному слову вора», на котором держалась так называемая воспитательная работа с блатными. Шаламов неоднократно обращается в своих новеллах к теме развенчания романтических, литературных представлений, согласно которым возникла вера честному слову вора в отличие от честного слова вообще, и об умножении этих романтических иллюзий, идущих еще дальше: мы думаем, что «честное слово вора», данное не фраеру, а «вору в законе» - есть «настоящее честное слово». Это самообман, насквозь литературный: в сфере отношений друг с другом «та же театральная рисовка и хвастливая ложь с первого до последнего слова». Если под руками нет «фраерского материала», если блатные варятся в собственном соку, то на работу посылаются «свои же товарищи послабее». На работу посылают так же, как на убийство. И еще: «За убийство расплачиваются вовсе не главари, главари только приговаривают к смерти. Убивают мелкие воры, под страхом собственной смерти» [1,с.25]. О множестве доносов друг на друга, на «Иванов Ивановичей», на «политиков», об особой гордости за свои доносы, о разврате, ином, чем в мире обычных людей, об узаконенном рэкете, о готовности служить делу уничтожения политических, ибо это спасало им, уголовным, жизнь, делало их полезными членами общества, о блатных, хозяевах жизни и смерти в лагере, короче, о растлевающем духе блатарей, пронизывающем всю колымскую жизнь, пишет Шаламов прямо и откровенно. «Яд блатного мира невероятно страшен. Отравленность этим ядом - растление всего человеческого в человеке. Этим зловонным дыханием дышат все, кто соприкасается с этим миром», поэтому, по мнению Шаламова, многолетнее «цацканье» с блатными принесло обществу не только в лагере, но и вне лагеря большой вред. Однако наши условия для блатарей всегда, по мнению Шаламова, были благоприятнее, чем в европейских странах, условия, в которых «так много далеко идущего доверия и неистребимых многократных «перековок». В эту благоприятность внесли, к сожалению, свою лепту поэзия и искусство в целом.
Если лагерь - дно жизни, то «преступный мир - это не дно дна. Это совсем, совсем другое, нечеловеческое». Шаламов постоянно говорит о театральности этого мира, дурной, насквозь фальшивой театральности, откровенно иронизирует над спектаклем по «Аристократам» Погодина: «Блатной мир любит театральность в жизни, и знай Н.Н. Евреинов или Пиранделло это обстоятельство - они не преминули бы обогатить аргументами свои сценические теории» [1,с.24].
Так называемые «романы» («тискать» их - как бы устный оттиск повествования) - излюбленное эстетическое предпочтение блатных, это театрализованное представление несчастного, ослабевшего фраера за ничтожную подачку, а то и дарованную жизнь перед ломающимся «королем» Сенечкой, Федечкой и им подобными. Но что примечательно: потребности блатных не только в скульптуре, живописи, но и в театре равны нулю. Они устраивают кровавые спектакли в жизни: украли шприц, ибо прослышали от одного фельдшера, что, если ввести в вену воздух, человек погибнет, проверили на живом человеке, он, естественно, скончался.
Так называемые романы - мемуары, кинофильмы, рассказы, повести, исторические работы, романы, которые «тискают» по их грозному приказу «Иваны Ивановичи» за корку хлеба, за супчик, слитый из консервной банки, за благоволение, пусть временное, - все это окружено трагическим и зловещим отблеском, ибо становится блатным «университетом», «кафедрой» их страшной науки. Ими преподносится все то, что может укреплять, бодрить, освежать преступную блатарскую кровь. А чем это оборачивается для «романиста», мы узнали из новеллы «Боль». Шаламов пишет, что романисту после работы хочется сесть, лечь, спать, тепла и покоя, а блатные, не работающие весь день, требуют «роман». Бывший доцент рассказывает, что за работу его угостят супчиком, а при успехе - табаком. Иногда романист чувствует себя культработником, как Шелгунов, при воровском троне. «Есть и такие, которые чувствуют себя заклинателями змей, флейтистами, поющими перед крутящимся клубком ядовитых змей...» [1,с.32].
Так В. Шаламов развенчивает прочно утвердившуюся романтизированную традицию в изображении преступного мира, обнажая вину и трагическую ошибку искусства перед жизнью, перед человеком.
СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ:
1. Варлам Шаламов. Очерки преступного мира. - Вологда: «Грифон», 2000.
Ганущак Н.В. кандидат филологических наук, доцент, заведующий кафедрой филологического образования и журналистики, филологический факультет, Сургутский государственный педагогический университет
__________
Развенчание литературного самообмана в "Очерках преступного мира" Варлама Шаламова
Статья посвящена анализу «Очерков преступного мира» Варлама Шаламова, в которых раскрыты жестокие законы уголовщины и механизм её влияния на окружающее общество. В. Шаламов развенчивает прочно утвердившуюся романтизированную традицию в изображении преступного мира, обнажая вину и трагическую ошибку искусства перед жизнью, перед человеком.
«Очерки преступного мира» были написаны Шаламовым на рубеже 50-60-х годов, когда тихий советский обыватель мог спокойно гулять по вечерним улицам, твердо веря, что мафия, коррупция, рэкет и заказные убийства были и будут только на «гнилом» Западе... Но колючая проволока ИТК (колоний, заменивших в официальном лексиконе лагерь, ИТЛ) по-прежнему опутывала страну, и почти никто не задумывался о том, что по обе ее стороны зреет взрывная масса, накапливается, выражаясь словом Шаламова, «блатная - инфекция» (в письме к А. Кременскому в 1972 году он пишет о том, что эта инфекция может охватить общество, где «моральная» температура доведена до благополучного режима, оптимального состояния. И будет охвачено мировым пожаром в двадцать четыре часа».).
Оптимистическое государство не могло принять мрачных пророчеств писателя, чья философия была почерпнута с самого дна лагерной преисподней, где он провел двадцать лет. «Очерки преступного мира» как и весь свод «Колымских рассказов» (а они, «Очерки», являются составной частью этого свода) - лежали под спудом, изредка всплывая в самиздате и тамиздате, и только волна «гласности» вынесла их к широкому читателю.
Но Шаламову опять не повезло: крутые исторические изломы и политическая лихорадка, охватившая страну, отвлекли внимание от его книг. С другой стороны, опубликована огромная литература по лагерной теме в ее разнообразных и разно-временных преломлениях. А. Марченко «Мои показания», Л. Габышев «Одлян, или Воздух свободы», С. Довлатов «Зона», А. Синявский «Голос из хора», А. Карагодов «Лишь право на смерть» показали нам лицо советской системы и лицо ее «контингента» в новое и новейшее время. Если добавить к этому особое пристрастие к тюремной тематике у всех видов текущей прессы, то Шаламов с его «Очерками», построенными на впечатлениях 30¬40-х годов, может показаться безнадежно устаревшим. Но - только для поверхностного читателя, воспринимающего литературу как «обличительство» или этнографию с дозой нравоучения. Шаламов - слишком глубокий писатель, чтобы ставить перед собой столь узкие задачи. Пафос «Очерков преступного мира», их философия звучат сверхзлободневно - не только в свете гигантской криминализации пространства бывшего СССР, но и в свете тех мучительных нравственных проблем, которые необходимо решить обществу, желающему найти свое достойное место в цивилизованном мире.
В «Очерках преступного мира» раскрыты жестокие законы уголовщины и механизм её влияния на окружающее общество.
«Очерки» открывает принципиально значимый для писателя текст «Об одной ошибке художественной литературы». Суть её, этой ошибки, в том, что художественная литература окружила «мир воров романтическим ореолом... дешёвой мишурой»: «По прихоти истории наиболее экспансивные проповедники совести и чести, вроде, например, Виктора Гюго, отдали немало сил для восхваления уголовного мира» [1,с.13], с той мотивировкой, что он протестует против фальши господствующего мира. Достоевский как бы ушёл от прямого ответа на вопрос. Дело в том, считает Шаламов, что его Петровы, Лучки, Сушиловы, Газины - это не настоящие блатари, а «асмодеи», «фраера», «черти», «мужики», то есть такие люди, которые презираются, грабятся, топчутся настоящим «преступным миром» [1,с.14]. Почему Достоевский этот мир не изобразил, Шаламов не знает ответа на этот вопрос. Но предполагает, что, скорее всего писатель с этим миром не соприкасался, не встречался. Более того, если бы встретился, то мы по иронии судьбы «лишились бы лучших страниц этой книги - утверждения веры в человека, утверждения доброго начала, заложенного в людской природе» [1,с.15]. У Достоевского эти люди хотя и совершили преступление, но они столкнулись, полагает В. Шаламов, с негативной силой закона случайно, переступив какую- то его грань в потемках. «Ни в одном из романов Достоевского нет изображений блатных. Достоевский их не знал, а если видел и знал, то отвернулся от них как художник» [1,с.15]. Блатного мира нет у Толстого. Только Чехов столкнулся с ним, взять, однако, этот материал как художник он не решался. Горький романтизировал этот мир: и в Челкаше, и в образе Васьки Пепла, хотя последний весьма сомнительный блатарь. Знать мир блатных сложно: посторонних туда не пускают.
Шаламов резко относится к «уголовной романтике» советской литературы 20-х годов. «Беня Крик» Бабеля, «Вор» Леонова, «Мотька Малхамовес» Сельвинского, «Васька Свист в переплете» В. Инбер, «Конец хазы» В. Каверина, даже Остап Бендер Ильфа и Петрова оцениваются им как дань возникшему спросу на уголовную романтику. «Нисходящую» 30-х гг. Шаламов рисует резкими чертами. Это была полоса «перековки», когда создавались коммуны блатных, когда 120 писателей написали «коллективную» книгу о Беломорско-Балтийском канале, изданную в макете, «похожем на иллюстрированное Евангелие». Печальным итогом этого процесса писатель считает «Аристократов» Погодина. Здесь уж ответственность и чувство вины перед жизнью были окончательно потеряны. Блатные, по мнению Шаламова, с начала 30-х гг., ловко пользуясь идеей «трудового перевоспитания», «перековки», которая была ими сразу же разгадана, спасали свои кадры, легко давали миллионы честных слов. Они уверенно вошли в предлагаемую им ситуацию исправительных, а не карательных санкций. В антиромане «Вишера» Шаламов пишет о «перековке», на которую откликнулась литература, не только как о примере мертвого теоретического построения, но и как о ярком примере лицемерия. Эти «друзья народа» были готовы «перековаться» и явиться Коськой-капитаном из погодинских «аристократов». Блатари очень живо чувствуют «слабину», дырку в том неводе, который власть пытается на них набросить», - писал В. Шаламов в «Вишере». Перековка с её нормой голода и сытости, питанием по разработанной шкале привела к тому, что грезилось и что не ожидалось: «заключенные будут сами пожирать друг друга - выписывать наряды, проверять, давать и принимать работу. Перековка на Беломорканале привела к страшному растлению душ - и заключенных и начальства», было доказано, «что принудительный труд при надлежащей его организации... превосходит труд добровольный» [1,с.16]. В эту картину растления внесла свою долю художественная литература.
В очерке «Жульническая кровь» Шаламов пишет о пути, который ведет в блатной мир все слои общества, о пути тех, кто хочет жить в свое удовольствие, о подростках, которые делают роковой шаг, после которого нет возврата. Писатель рисует картину устройства этого мира потомственных «уркаганов», у которых отцы, деды, дяди, старшие братья несли в себе «жульническую кровь», блатное ожесточение ко всему миру, иерархию, при которой важные вопросы блатного мироустройства решают только те, кто имеет воровскую родословную, кто с юных лет связан с блатарями, прошел науку тюрьмы, блатное воспитание. Он рассматривает незавидный статус «порчаков» в этой иерархии в отношении к «голубой» жульнической крови, всех тех, кто, даже имитируя блатарей, в сердцевину блатного мира не допущен. Попав в этот мир, молодой человек «со своими новыми товарищами связан на жизнь и смерть» [1,с.22]. Шаламов раскрывает соблазны блатного мира, перед которыми не может устоять душа молодого человека.
Теперь в блатном уголовно-преступном мире не та одежда, не те манеры, изменился частично и блатной язык. Но внутренняя суть остается. Шаламов полагает, что вряд ли среди них есть хоть один человек, который не был бы когда-нибудь убийцей. Незыблемы принципы хранения блатных тайн, соблюдения особых законов, блатные придают значение форме, они «большие талмудисты», пишет Шаламов.
Грош цена «честному слову вора», на котором держалась так называемая воспитательная работа с блатными. Шаламов неоднократно обращается в своих новеллах к теме развенчания романтических, литературных представлений, согласно которым возникла вера честному слову вора в отличие от честного слова вообще, и об умножении этих романтических иллюзий, идущих еще дальше: мы думаем, что «честное слово вора», данное не фраеру, а «вору в законе» - есть «настоящее честное слово». Это самообман, насквозь литературный: в сфере отношений друг с другом «та же театральная рисовка и хвастливая ложь с первого до последнего слова». Если под руками нет «фраерского материала», если блатные варятся в собственном соку, то на работу посылаются «свои же товарищи послабее». На работу посылают так же, как на убийство. И еще: «За убийство расплачиваются вовсе не главари, главари только приговаривают к смерти. Убивают мелкие воры, под страхом собственной смерти» [1,с.25]. О множестве доносов друг на друга, на «Иванов Ивановичей», на «политиков», об особой гордости за свои доносы, о разврате, ином, чем в мире обычных людей, об узаконенном рэкете, о готовности служить делу уничтожения политических, ибо это спасало им, уголовным, жизнь, делало их полезными членами общества, о блатных, хозяевах жизни и смерти в лагере, короче, о растлевающем духе блатарей, пронизывающем всю колымскую жизнь, пишет Шаламов прямо и откровенно. «Яд блатного мира невероятно страшен. Отравленность этим ядом - растление всего человеческого в человеке. Этим зловонным дыханием дышат все, кто соприкасается с этим миром», поэтому, по мнению Шаламова, многолетнее «цацканье» с блатными принесло обществу не только в лагере, но и вне лагеря большой вред. Однако наши условия для блатарей всегда, по мнению Шаламова, были благоприятнее, чем в европейских странах, условия, в которых «так много далеко идущего доверия и неистребимых многократных «перековок». В эту благоприятность внесли, к сожалению, свою лепту поэзия и искусство в целом.
Если лагерь - дно жизни, то «преступный мир - это не дно дна. Это совсем, совсем другое, нечеловеческое». Шаламов постоянно говорит о театральности этого мира, дурной, насквозь фальшивой театральности, откровенно иронизирует над спектаклем по «Аристократам» Погодина: «Блатной мир любит театральность в жизни, и знай Н.Н. Евреинов или Пиранделло это обстоятельство - они не преминули бы обогатить аргументами свои сценические теории» [1,с.24].
Так называемые «романы» («тискать» их - как бы устный оттиск повествования) - излюбленное эстетическое предпочтение блатных, это театрализованное представление несчастного, ослабевшего фраера за ничтожную подачку, а то и дарованную жизнь перед ломающимся «королем» Сенечкой, Федечкой и им подобными. Но что примечательно: потребности блатных не только в скульптуре, живописи, но и в театре равны нулю. Они устраивают кровавые спектакли в жизни: украли шприц, ибо прослышали от одного фельдшера, что, если ввести в вену воздух, человек погибнет, проверили на живом человеке, он, естественно, скончался.
Так называемые романы - мемуары, кинофильмы, рассказы, повести, исторические работы, романы, которые «тискают» по их грозному приказу «Иваны Ивановичи» за корку хлеба, за супчик, слитый из консервной банки, за благоволение, пусть временное, - все это окружено трагическим и зловещим отблеском, ибо становится блатным «университетом», «кафедрой» их страшной науки. Ими преподносится все то, что может укреплять, бодрить, освежать преступную блатарскую кровь. А чем это оборачивается для «романиста», мы узнали из новеллы «Боль». Шаламов пишет, что романисту после работы хочется сесть, лечь, спать, тепла и покоя, а блатные, не работающие весь день, требуют «роман». Бывший доцент рассказывает, что за работу его угостят супчиком, а при успехе - табаком. Иногда романист чувствует себя культработником, как Шелгунов, при воровском троне. «Есть и такие, которые чувствуют себя заклинателями змей, флейтистами, поющими перед крутящимся клубком ядовитых змей...» [1,с.32].
Так В. Шаламов развенчивает прочно утвердившуюся романтизированную традицию в изображении преступного мира, обнажая вину и трагическую ошибку искусства перед жизнью, перед человеком.
СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ:
1. Варлам Шаламов. Очерки преступного мира. - Вологда: «Грифон», 2000.
Ганущак Н.В. кандидат филологических наук, доцент, заведующий кафедрой филологического образования и журналистики, филологический факультет, Сургутский государственный педагогический университет