Яна Соколова. "Роль свидетеля в культуре"
Статья опубликована в электронном научно-практическом журнале «Современные научные исследования и инновации», №4, 2016. Электронная версия - на сайте журнала.
__________
Роль свидетеля в культуре
В представленной статье поставлена проблема роли свидетеля и воспоминания в культуре и в процессе формирования культурной памяти.
Дневники, воспоминания людей, жизни которых были подвергнуты тяжелым испытаниям, людей, чей опыт может считаться предельным, представляют собой не столько изложение собственной жизни, сколько становятся, в своем роде, вызовом, обращением, главная цель которых - быть воспринятыми, услышанными в будущем уже новыми поколениями. В них история выражается в «предельном опыте» (Ж. Батай) экзистенциональной ситуации.
Возможность стать свидетелем послужила для Примо Леви одной из побудительных причин выжить в концлагере: «Для себя я решил твердо - не умирать по собственной воле, что бы ни случилось. Я хотел все видеть, все пережить, все испытать и сохранить в себе. Но зачем, если я все равно никогда не смогу прокричать миру, что спасся? Просто затем, что я не собирался самоустраняться, не собирался уничтожать свидетеля, которым могу стать» [1,c.13]. Примо Леви был «свидетелем, каких мало» [2]. Его биографию часто сопоставляют с биографией Варлама Шаламова, «свидетеля ужасов сталинизма» [3]. Оба этих писателя литераторами как таковыми не являлись, в них видели, прежде всего, свидетелей, потому что оба пережили катастрофический опыт - один Освенцима, другой - ГУЛАГа. Леви, прочитав «Колымские рассказы», отрицал их литературную ценность, однако собственные его произведения оказались очень близки прозе Шаламова и по духу, и по языку, к тому же сам Леви отрицал свою принадлежность к литературе, он никогда не идентифицировал себя с писателем. Нельзя сказать, что этим авторам чужды вопросы формы и стиля, но в любом случае эти вопросы уступают по важности проблемам воспроизведения факта, воздействия на читателя или вынесения морального суждения. Литература для Леви и Шаламова была, своего рода, спасением от мучительных воспоминаний о прошлом, способностью свидетельствовать, «говорить, не молчать», в свидетельствовании они видели свою миссию «после Освенцима»[4], в мире без войны, ставя под вопрос основы этики человеческого существования.
В эпоху катастроф правомерность существования самой литературы ставится под сомнение: Т. Адорно пишет о невозможности поэзии после Освенцима, о бессилии языка, о том, что «писать стихи после Освенцима - это варварство». Шаламов писал о «новой прозе», пришедшей на смену роману, которая представляет собой событие, бой, а не просто его описание. Писатель теперь не наблюдатель, не зритель, он участник драмы жизни. Такая проза, нарратив, отсекает все, что может быть названо литературой, отличается своей простотой, краткостью и серьезностью жизненно важной темы: «такой темой может быть смерть, гибель, убийство, Голгофа» [5].
Воспоминания Примо Леви относятся к «новой прозе»: в них жизнь становится текстом, текст и жизнь слились в одну точку «здесь и сейчас», человек перед лицом смерти, в нечеловеческих неестественных условиях пишет языком, лишенным всяких художественно-выразительных средств. Такой текст и переживается как «само событие, а не его описание» (В. Шаламов).
Жизнь переменчива. Несмотря на ужас и шок, вызванные лагерями смерти, по мере продвижения вперед по оси времени, существование Освенцима поставлено под сомнение. Дж. Агамбен, современный итальянский философ, занимаясь воспоминаниями узников концлагерей в книге «Homo sacer: Что остается после Освенцима: архив или свидетель» поднимает тему существующего ревизионизма и разговоров о «непостижимости» и «невыразимости» Освенцима. Дж. Агамбен цитирует Ф. Лиотара, который, пользуясь тезисами последних историков-ревизионистов, выходит на следующий парадокс: «Нам стало известно, что некоторые человеческие существа, наделенные языком, были поставлены в такую ситуацию, которую никто из них не может в точности описать. Большая часть из них погибла, а выжившие о ней говорят редко. И если говорят, то их свидетельство касается лишь ничтожной части этой ситуации. Как тогда узнать, действительно ли эта ситуация существовала? Не может ли она быть лишь плодом воображения нашего информатора? Ситуация могла вовсе не существовать, или существовала, но тогда свидетельство нашего информатора является ложным, потому что в этом случае он должен был либо исчезнуть, либо молчать… Если некто своими глазами действительно видел газовую камеру, то это дает ему право говорить, что камера существовала, убеждая тех, кто в нее не верит. Но надо будет также доказать, что камера убивала в тот момент, в который ты ее видел. Единственным допустимым доказательством того, что она убивала, является факт смерти. Но если вы умерли, вы не сможете свидетельствовать о том, что вы умерли в результате действия газовой камеры» [1,c.35]. П. Леви еще в 1946, предвидя реакцию мира на катастрофические события XX века, оправдывает право выжившего на свидетельствование. Он не был свидетелем лагеря в том смысле, что истинный, абсолютный свидетель не может говорить - он мертв: «те, кто умер, не возвращаются, чтобы рассказать о своей смерти». Поэтому, чтобы свидетельствовать, Леви берет на себя ответственность свидетельствовать «за», от имени «мусульманина». Свидетель говорит «за», «от имени» тех, кто погибли безъязыкими (как Хурбинек), остались пеплом, ушли дымом, только эта двойственность и дает ему возможность рассказать о лагере, а не об одном себе, придает его рассказу смысл и весомость свидетельства, от которого мы именно поэтому не в праве отвернуться. Этот принцип двойственности позволяет свидетельству быть. Оно представляет собой, таким образом, потенцию, которая реализуется посредством «неспособности и невозможностью сказать, и которая реализуется посредством возможности говорить»[1,c.153], и которая пресекает разговоры о «непостижимости» и «несказанности» Освенцима.
Выражение «после Освенцима» было впервые употреблено Т. Адорно, высказавшему мысль о крахе идеалов европейской цивилизации, обозначившее проблему дальнейшего существования человечества: «а можно ли после Освенцима жить дальше?»[6]. Для немецкого послевоенного общества, пишет он, был характерен отказ от национальной вины, в Германии в послевоенные годы началась «переработка прошлого», понимаемая Т. Адорно как возможность стереть его из памяти, как механизм забвения. Прошлое вытеснялось под любым предлогом: «в лагерях смерти погибло не 6, а 4-5», «сравнение бомбардировок Дрездена с умерщвлением миллионов в газовых камерах»; В. Подорога объясняет отказ от признания «немецкой вины» фрейдовским отрицанием, которое в реальности подчеркивало власть отрицаемого. «И это понятно, - пишет В. Подорога, - ведь наиболее активная часть тогдашнего высшего чиновничества, управления и бизнеса ФРГ была тесно связана с нацистским режимом. Угроза осуждения исходила не от абстрактной вины всех, а от вполне доказуемой вины каждого» [7]. Х. Арендт в свете вопроса об индивидуальной вине и коллективной ответственности пишет о немыслимом представлении Гегеля о «суде истории», согласно которому, история обладает внутренней логикой и снимает необходимость судить с человека. Вердикт немецкому народу за события Европы 40-х гг. вынесла сама история, людям остается только переживать чувство коллективной вины.
Те, кто имел «после», старался справиться с воспоминаниями о пережитом по-своему, человеческой психике свойственно «защищаться» от воспоминаний, причиняющих боль, стыд или чувство вины, такую естественную защитную функцию человеческой психики Фрейд называл вытеснением. «Многие забывали. Стирали любое воспоминание», «помнящий хотел превратиться в непомнящего»[8], - пишет Леви. Но не помнить было невозможно: «Кого пытали, тот не забудет об этом до самой смерти. Кто перенес мучения, больше не вернется к обычной жизни; червь унижения будет грызть его постоянно»,[8] - цитирует Леви австрийского писателя Жана Амери, бывшего узника Аушвица, покончившего с собой в 1976 году. «Память ноет, как отмороженная рука при первом холодном ветре»[5], - пишет Шаламов о людях, вернувшихся их заключения, убежденный, что нет среди них ни одного, кто бы хоть один день прожил, не вспоминая о лагере, об унизительном и страшном лагерном труде. Тем не менее, после войны, концлагеря нужно было возвращаться к привычной для человека мирной жизни. Начать вновь улыбаться, смотреть сверху вниз, а не только себе под ноги, как это было обязательно, согласно лагерному уставу, общаться с близкими, строить личную жизнь. Каждый искал свой путь вхождения в эту нормальную жизнь. Да, некоторые забывали, освобождались от воспоминаний, не отвечали на вопросы, касавшиеся прошлого, избегали всяческого напоминания о нем, некоторые не могли справиться с этим опытом, даже, казалось бы, избавившись от воспоминаний, лагерный номер на руке, выработанные привычки, рефлексы, кошмары по ночам сводили людей с ума, память о перенесенном унижении, чувство вины перед погибшими доводили людей до самоубийства. Другие «сопротивлялись» воспоминаниям, осмеливаясь свидетельствовать, не расставаться с прошлым, не упразднить или умалить его фразами «этого не могло быть» или «это не должно повториться», а указать на его существование как реальность» [2,c.157].
Книга П. Леви «Человек ли это?» была опубликована в 1947 г. Проникновение подобной литературы в культуры других стран происходило медленнее. В Германии книга «Человек ли это?» была опубликована в 1959 г., Леви считал это самой большой своей победой: «Меня захлестнула волна никогда не испытанных прежде чувств, словно я выиграл сражение» [8,c.123], он осознал, что «подлинные адресаты, те, на кого, словно оружие, направлена книга, - это они, немцы» [8,c.123]. Он знал, что читать его будут «те самые немцы, а не их дети или внуки. Из притеснителей, равнодушных наблюдателей они превратятся в читателей, и я заставлю их посмотреть на самих себя в зеркало. Настало время свести счеты, открыть карты, а главное - поговорить. Я не думал о мести; меня вполне удовлетворили результаты священного действа, разыгранного в Нюрнберге; <…> Я хотел только понять, понять их, немцев. Не когорту главных преступников, а людей, которых видел сам, - тех, из кого набирались эсэсовцы, тех, кто верил, и тех, кто не верил, но молчал, не осмеливаясь посмотреть нам в глаза, бросить кусок хлеба, сказать хоть одно человеческое слово» [8,c.123].
Пик популярности книги пришелся на 70-е гг., она вошла в школьные программы многих европейских стран, переводилась на иностранные языки. Это связано с тем, что в 70-е имел место повсеместный процесс обращения к прошлому. Его «переработка», отрицание уже стала казаться немыслимым, негуманным, сродни нацифашистской бесчеловечности. В это время во многих странах и, прежде всего, в Германии происходит обращение к проблеме вины и ответственности человека в преступлении нацизма. Исследователи начинают заниматься архивами, поиском материалов, на основе свидетельств снимаются фильмы, театральные спектакли.
Другая биография, схожая с биографией Примо Леви, - Нуто Ревелли. Леви и Ревелли родились в один год - 1919, оба родились и жили в северной Италии, оба в 20 лет оказались перед лицом войны, затем перед выбором союзника и врага, и оба пошли в партизаны, сиали участниками Сопротивления, пережив войну, и Леви, и Ревелли на правах свидетелей обратились к литературе.
Бенвенуто Ревелли имел техническое образование, в 20 лет он поступил в Военную академию в Модене, в 1942 добровольцем пошел на фронт. Ревелли воевал в России, на Дону. В 1943 вернулся в Италию и перед ним, как перед сотнями тысяч итальянцев, встал насущный вопрос выбора: Ревелли примкнул к антифашистской партизанской организации, позже стал руководителем отряда «Справедливость и Свобода».
После 25 апреля 1945 Ревелли посвятил свою жизнь литературе и защите демократических свобод. Приор Энцо Бьянки характеризовал его как человека, который несмотря на свойственную ему простоту, обладал бескрайней силой. «Он был одним из тех, кто канул в России и тех, кто вернулся оттуда с долгом рассказать о ней» [9].
Первая его книга - «Никогда не поздно. Дневник одного альпийца в России» (итал. «Mai tardi. Diario di un alpino in Russia») - дневник, где день за днем разворачивается одиссея альпийских стрелков на территории России с 1942 года до трагического отступления в 1943 - подлинная хроника одной из самых чудовищных страниц фашистской войны. Этот дневник - выражение не только личного опыта, но отражение решительного перелома в истории Италии.
В 50-х годах Ревелли приходит к мнению, что его личного опыта недостаточно, чтобы описать читателю, внукам, что такое война, что в действительности происходило на поле сражения, что чувствовали простые итальянские солдаты. Он решает начать собирать воспоминания солдат, их письма родным, заняться сбором биографий. Обращается к поискам бывших солдат итальянской армии и семей тех, кто не вернулся домой. Официально о них тогда ничего не было известно. Он брал интервью у ветеранов или их родственников, читал письма, смотрел фотографии, узнавал, как они жили до войны. И понял, что это - очень простые люди, которые ничего не знали о России, о политике или о войне. В основном это были крестьяне из бедных округов Северной Италии. Многие из них не умели писать, другие говорили только на своем диалекте. Все ветераны, с которыми он разговаривал, были больны: физически, морально, психологически надорваны. «И теперь, как и до войны, они жили на обочине общества. Они говорят - и испытывают боль. Впервые они рассказывают все или почти все. Они ищут истину. Склоняются и плачут» [10].
Помимо интервью, он собрал 10 тысяч писем солдат к своим родным. Из полученных данных создал книгу - «Последний фронт», представляющую собой кладезь личных воспоминаний, переживаний тех, «кого итальянский экономический бум внезапно предал забвению» [10]. За проделанную работу Нуто Ревелли был назван создателем устной итальянской истории.
Его книга «Никогда не поздно» вышла в Италии в 1946, «Итальянское отступление в России» - в 1961, «Война бедных» - в 1962, «Дорога «Давай» - в 1966. Российский читатель не знаком с книгами Ревелли, не знаком с его судьбой. Возможно, в неизвестности биографии Ревелли, его книг и заключается причина непонимания нашей культурой той жертвы, о которой говорят итальянские партизаны и антифашисты, той важности, которую итальянцы видели в партизанской войне, того, что для них значило Освобождение.
После смерти Ревелли, его последователи, родственники и друзья создают в 2006 фонд его имени - Фонд Нуто Ревелли, некоммерческую организацию, занимающуюся сбором и хранением биографических источников, расположенную в Кунео, в доме, где он жил.
Когда и почему возникает потребность в сохранении и публикации дневников, воспоминаний, сборе писем, обращении к устной памяти? Потребность, несомненно, зародилась в самом обществе, но внимание к прошлому концентрировалось в несколько этапов. В первые годы после войны люди нуждались в передышке, не случайно Примо Леви называет свою книгу «Передышка». В Германии в это время происходила «переработка прошлого», «когда под прошлым старались подвести черту и по возможности стереть из памяти»[4], - пишет Теодор Адорно. Преодоление и «проработка» тоталитарного прошлого стали одними из центральных процессов в немецкой культуре второй половины XX века.
В Италии работа над конструированием новой национальной идентичности началась сразу после войны на базе памяти о Сопротивлении. До амнистии Тольятти, объявленной фашистам, антифашистские правительства официально провозгласили курс на борьбу с забвением значения движения Сопротивления и прославлением героического, жертвенного прошлого итальянского народа, чтобы не допустить повторного установления в стране диктатуры и возрождения фашизма. В 40-х бывшие партизаны, участники войны, интеллектуалы начали открывать фонды памяти для хранения дневников, биографий, писем. В киноиндустрии отчетливо прослеживается тот исторический перелом, когда фильмы, прославляющие Дуче, фашистскую идеологию, справедливую войну сменяются фильмами, проецирующими настоящее таким, каким оно было, лишенным идеологической пропаганды. Муссолини с первых лет нахождения у власти делал ставку на кинематограф как первое средство воздействия на массы и как форму поддержки режима, поэтому уже в 1924 был открыт Институт Луче, в 1932 прошла Венецианская выставка кино, а в 1937 на свет появилась Чинечитта. Считается, что с 1930 по 1943 в Италии было отснято около 772 фильмов пропагандистского характера, много громких имен фигурировало среди режиссеров, сотрудничавших с режимом - от Алессандро Блазетти до Кармине Галлоне, Роберто Росселини, Алберто Латтауда. С ослаблением фашистской власти, потерей тотального контроля над общественностью и утратой поддержки среди населения, на экраны начинают выходить фильмы радикально противоположного содержания и настроения. Рождается неореализм - Роберто Росселини («Рим - открытый город», 1945, «Паиза», 1946, «Германия, год нулевой, 1947), Альдо Вергано («И снова солнце взойдет», 1946), Джакомо Джентилуомо («O sole mio»,1946), а также многие другие фильмы известных итальянских режиссёров, повествующие об исторических событиях, снятых зачастую по записям из дневников, воспоминаниям очевидцев, то есть на основании отдельных историй жизни - «Они шли на Восток. Итальянцы - бравые ребята» Джузеппе Десантиса и Дмитрия Васильева, 1964; «Один день из жизни», Алессандро Блазетти, 1946; «Рождество в поле 119» Пьетро Франчизи, 1947; «Давайте жить в мире», Луижи Дзампа; «Ночь святого Лаврентия» братьев Тавьяни при участии Тонино Гуэрра, 1982.
Если следствие вины - наказание или раскаяние, то следствие политической (коллективной) ответственности - должна быть деятельность, направленная на изменение несовершенства мира. Эту мысль, принадлежащую Х. Арендт, отражает послевоенные жизнь и творчество П. Леви и Н. Ревелли. Можно сказать, что благодаря их воспоминаниям, дневникам и письмам, собранным Ревелли, современное общество имеет возможность судить о прошлом: «способностью судить о произведении обладает не творец произведения, а зритель, который, придя со стороны, не имеет никаких интересов» [11]. То же самое можно сказать и о политике: суждение об исторических событиях - прерогатива не их непосредственных участников, а наблюдателей и будущих поколений, и, самое главное, что именно благодаря суждению зрителей исторические события обретают свой смысл. Акт суждения, однако, должен порождать коллективную ответственность, от которой общество часто отказывается, отсюда всеобщее равнодушие, тотальная безответственность - «серая зона».
Таким образом, воспоминание является частью процесса формирования культурной памяти, а свидетель ее творцом. Нужно отметить существующую особенность связи между воспоминанием и культурной памятью. Вспоминая, мы создаем образ[12], в котором воспоминание будет жить. Эта связь и выявляет характер формирования культурной памяти. Образ, аккумулированный сознанием эпохи, определяет характер самовосприятия человека этой эпохи. Он формирует ментальность культуры. Так, из воспоминаний П. Леви, Н. Ревелли, В. Шаламова складывается образ эпохи, формируется память культур (итальянской и русской).
Библиографический список
Агамбен Дж. Что остается после Освенцима: архив и свидетель. - М.: Европа, 2012. 192 с.
Дубин Б. Свидетель, каких мало. Послесловие к книге Примо Леви «Канувшие и спасенные». - М.: Новое изд-во, 2010. 196 c.
Соловьев С. Последствия Освенцима: свобода как сопротивление. Примо Леви и Варлам Шаламов о свободе в условиях расчеловечивания. URL: http://shalamov.ru/research/183/ (дата обращения 18.02.2015).
Адорно Т. Что значит проработка прошлого? //Неприкосновенный запас 2-3 (40-41), 2005.
Шаламов В. О прозе. URL: http://shalamov.ru/library/21/45.html (дата обращения 18.02.2015).
Адорно Т.В. После Освенцима. Негативная диалектика. - М.: Научный мир, 2003.
Подорога В. Память и забвение. Т.В. Адорно и время после Освенцима. URL: http://www.nlobooks.ru/node/2527 (дата обращения 25.03.2015).
Леви П. Канувшие и спасенные.
Репортаж, посвященный Нуто Ревелли на итальянском языке Nuto Revelli: Il prete giusto. URL: http://www.youtube.com/watch?v=K7fK2wvdpdY&feature=share (дата обращения 12.11. 2014).
Клементи М. Нуто Ревелли - создатель итальянской устной истории. - НКО Право на имя. Биографика XX века. Из материалов 10-х чтений.
Арендт Х. Ответственность и суждение. - М.: Изд-во инс-та Гайдара, 2013, 352с.
Рикер П. Память, история, забвение - М.: Издательство гуманитарной литературы, 2004, 728 с.
Соколова Яна Сергеевна, Санкт-Петербургский государственный университет
__________
Роль свидетеля в культуре
В представленной статье поставлена проблема роли свидетеля и воспоминания в культуре и в процессе формирования культурной памяти.
Дневники, воспоминания людей, жизни которых были подвергнуты тяжелым испытаниям, людей, чей опыт может считаться предельным, представляют собой не столько изложение собственной жизни, сколько становятся, в своем роде, вызовом, обращением, главная цель которых - быть воспринятыми, услышанными в будущем уже новыми поколениями. В них история выражается в «предельном опыте» (Ж. Батай) экзистенциональной ситуации.
Возможность стать свидетелем послужила для Примо Леви одной из побудительных причин выжить в концлагере: «Для себя я решил твердо - не умирать по собственной воле, что бы ни случилось. Я хотел все видеть, все пережить, все испытать и сохранить в себе. Но зачем, если я все равно никогда не смогу прокричать миру, что спасся? Просто затем, что я не собирался самоустраняться, не собирался уничтожать свидетеля, которым могу стать» [1,c.13]. Примо Леви был «свидетелем, каких мало» [2]. Его биографию часто сопоставляют с биографией Варлама Шаламова, «свидетеля ужасов сталинизма» [3]. Оба этих писателя литераторами как таковыми не являлись, в них видели, прежде всего, свидетелей, потому что оба пережили катастрофический опыт - один Освенцима, другой - ГУЛАГа. Леви, прочитав «Колымские рассказы», отрицал их литературную ценность, однако собственные его произведения оказались очень близки прозе Шаламова и по духу, и по языку, к тому же сам Леви отрицал свою принадлежность к литературе, он никогда не идентифицировал себя с писателем. Нельзя сказать, что этим авторам чужды вопросы формы и стиля, но в любом случае эти вопросы уступают по важности проблемам воспроизведения факта, воздействия на читателя или вынесения морального суждения. Литература для Леви и Шаламова была, своего рода, спасением от мучительных воспоминаний о прошлом, способностью свидетельствовать, «говорить, не молчать», в свидетельствовании они видели свою миссию «после Освенцима»[4], в мире без войны, ставя под вопрос основы этики человеческого существования.
В эпоху катастроф правомерность существования самой литературы ставится под сомнение: Т. Адорно пишет о невозможности поэзии после Освенцима, о бессилии языка, о том, что «писать стихи после Освенцима - это варварство». Шаламов писал о «новой прозе», пришедшей на смену роману, которая представляет собой событие, бой, а не просто его описание. Писатель теперь не наблюдатель, не зритель, он участник драмы жизни. Такая проза, нарратив, отсекает все, что может быть названо литературой, отличается своей простотой, краткостью и серьезностью жизненно важной темы: «такой темой может быть смерть, гибель, убийство, Голгофа» [5].
Воспоминания Примо Леви относятся к «новой прозе»: в них жизнь становится текстом, текст и жизнь слились в одну точку «здесь и сейчас», человек перед лицом смерти, в нечеловеческих неестественных условиях пишет языком, лишенным всяких художественно-выразительных средств. Такой текст и переживается как «само событие, а не его описание» (В. Шаламов).
Жизнь переменчива. Несмотря на ужас и шок, вызванные лагерями смерти, по мере продвижения вперед по оси времени, существование Освенцима поставлено под сомнение. Дж. Агамбен, современный итальянский философ, занимаясь воспоминаниями узников концлагерей в книге «Homo sacer: Что остается после Освенцима: архив или свидетель» поднимает тему существующего ревизионизма и разговоров о «непостижимости» и «невыразимости» Освенцима. Дж. Агамбен цитирует Ф. Лиотара, который, пользуясь тезисами последних историков-ревизионистов, выходит на следующий парадокс: «Нам стало известно, что некоторые человеческие существа, наделенные языком, были поставлены в такую ситуацию, которую никто из них не может в точности описать. Большая часть из них погибла, а выжившие о ней говорят редко. И если говорят, то их свидетельство касается лишь ничтожной части этой ситуации. Как тогда узнать, действительно ли эта ситуация существовала? Не может ли она быть лишь плодом воображения нашего информатора? Ситуация могла вовсе не существовать, или существовала, но тогда свидетельство нашего информатора является ложным, потому что в этом случае он должен был либо исчезнуть, либо молчать… Если некто своими глазами действительно видел газовую камеру, то это дает ему право говорить, что камера существовала, убеждая тех, кто в нее не верит. Но надо будет также доказать, что камера убивала в тот момент, в который ты ее видел. Единственным допустимым доказательством того, что она убивала, является факт смерти. Но если вы умерли, вы не сможете свидетельствовать о том, что вы умерли в результате действия газовой камеры» [1,c.35]. П. Леви еще в 1946, предвидя реакцию мира на катастрофические события XX века, оправдывает право выжившего на свидетельствование. Он не был свидетелем лагеря в том смысле, что истинный, абсолютный свидетель не может говорить - он мертв: «те, кто умер, не возвращаются, чтобы рассказать о своей смерти». Поэтому, чтобы свидетельствовать, Леви берет на себя ответственность свидетельствовать «за», от имени «мусульманина». Свидетель говорит «за», «от имени» тех, кто погибли безъязыкими (как Хурбинек), остались пеплом, ушли дымом, только эта двойственность и дает ему возможность рассказать о лагере, а не об одном себе, придает его рассказу смысл и весомость свидетельства, от которого мы именно поэтому не в праве отвернуться. Этот принцип двойственности позволяет свидетельству быть. Оно представляет собой, таким образом, потенцию, которая реализуется посредством «неспособности и невозможностью сказать, и которая реализуется посредством возможности говорить»[1,c.153], и которая пресекает разговоры о «непостижимости» и «несказанности» Освенцима.
Выражение «после Освенцима» было впервые употреблено Т. Адорно, высказавшему мысль о крахе идеалов европейской цивилизации, обозначившее проблему дальнейшего существования человечества: «а можно ли после Освенцима жить дальше?»[6]. Для немецкого послевоенного общества, пишет он, был характерен отказ от национальной вины, в Германии в послевоенные годы началась «переработка прошлого», понимаемая Т. Адорно как возможность стереть его из памяти, как механизм забвения. Прошлое вытеснялось под любым предлогом: «в лагерях смерти погибло не 6, а 4-5», «сравнение бомбардировок Дрездена с умерщвлением миллионов в газовых камерах»; В. Подорога объясняет отказ от признания «немецкой вины» фрейдовским отрицанием, которое в реальности подчеркивало власть отрицаемого. «И это понятно, - пишет В. Подорога, - ведь наиболее активная часть тогдашнего высшего чиновничества, управления и бизнеса ФРГ была тесно связана с нацистским режимом. Угроза осуждения исходила не от абстрактной вины всех, а от вполне доказуемой вины каждого» [7]. Х. Арендт в свете вопроса об индивидуальной вине и коллективной ответственности пишет о немыслимом представлении Гегеля о «суде истории», согласно которому, история обладает внутренней логикой и снимает необходимость судить с человека. Вердикт немецкому народу за события Европы 40-х гг. вынесла сама история, людям остается только переживать чувство коллективной вины.
Те, кто имел «после», старался справиться с воспоминаниями о пережитом по-своему, человеческой психике свойственно «защищаться» от воспоминаний, причиняющих боль, стыд или чувство вины, такую естественную защитную функцию человеческой психики Фрейд называл вытеснением. «Многие забывали. Стирали любое воспоминание», «помнящий хотел превратиться в непомнящего»[8], - пишет Леви. Но не помнить было невозможно: «Кого пытали, тот не забудет об этом до самой смерти. Кто перенес мучения, больше не вернется к обычной жизни; червь унижения будет грызть его постоянно»,[8] - цитирует Леви австрийского писателя Жана Амери, бывшего узника Аушвица, покончившего с собой в 1976 году. «Память ноет, как отмороженная рука при первом холодном ветре»[5], - пишет Шаламов о людях, вернувшихся их заключения, убежденный, что нет среди них ни одного, кто бы хоть один день прожил, не вспоминая о лагере, об унизительном и страшном лагерном труде. Тем не менее, после войны, концлагеря нужно было возвращаться к привычной для человека мирной жизни. Начать вновь улыбаться, смотреть сверху вниз, а не только себе под ноги, как это было обязательно, согласно лагерному уставу, общаться с близкими, строить личную жизнь. Каждый искал свой путь вхождения в эту нормальную жизнь. Да, некоторые забывали, освобождались от воспоминаний, не отвечали на вопросы, касавшиеся прошлого, избегали всяческого напоминания о нем, некоторые не могли справиться с этим опытом, даже, казалось бы, избавившись от воспоминаний, лагерный номер на руке, выработанные привычки, рефлексы, кошмары по ночам сводили людей с ума, память о перенесенном унижении, чувство вины перед погибшими доводили людей до самоубийства. Другие «сопротивлялись» воспоминаниям, осмеливаясь свидетельствовать, не расставаться с прошлым, не упразднить или умалить его фразами «этого не могло быть» или «это не должно повториться», а указать на его существование как реальность» [2,c.157].
Книга П. Леви «Человек ли это?» была опубликована в 1947 г. Проникновение подобной литературы в культуры других стран происходило медленнее. В Германии книга «Человек ли это?» была опубликована в 1959 г., Леви считал это самой большой своей победой: «Меня захлестнула волна никогда не испытанных прежде чувств, словно я выиграл сражение» [8,c.123], он осознал, что «подлинные адресаты, те, на кого, словно оружие, направлена книга, - это они, немцы» [8,c.123]. Он знал, что читать его будут «те самые немцы, а не их дети или внуки. Из притеснителей, равнодушных наблюдателей они превратятся в читателей, и я заставлю их посмотреть на самих себя в зеркало. Настало время свести счеты, открыть карты, а главное - поговорить. Я не думал о мести; меня вполне удовлетворили результаты священного действа, разыгранного в Нюрнберге; <…> Я хотел только понять, понять их, немцев. Не когорту главных преступников, а людей, которых видел сам, - тех, из кого набирались эсэсовцы, тех, кто верил, и тех, кто не верил, но молчал, не осмеливаясь посмотреть нам в глаза, бросить кусок хлеба, сказать хоть одно человеческое слово» [8,c.123].
Пик популярности книги пришелся на 70-е гг., она вошла в школьные программы многих европейских стран, переводилась на иностранные языки. Это связано с тем, что в 70-е имел место повсеместный процесс обращения к прошлому. Его «переработка», отрицание уже стала казаться немыслимым, негуманным, сродни нацифашистской бесчеловечности. В это время во многих странах и, прежде всего, в Германии происходит обращение к проблеме вины и ответственности человека в преступлении нацизма. Исследователи начинают заниматься архивами, поиском материалов, на основе свидетельств снимаются фильмы, театральные спектакли.
Другая биография, схожая с биографией Примо Леви, - Нуто Ревелли. Леви и Ревелли родились в один год - 1919, оба родились и жили в северной Италии, оба в 20 лет оказались перед лицом войны, затем перед выбором союзника и врага, и оба пошли в партизаны, сиали участниками Сопротивления, пережив войну, и Леви, и Ревелли на правах свидетелей обратились к литературе.
Бенвенуто Ревелли имел техническое образование, в 20 лет он поступил в Военную академию в Модене, в 1942 добровольцем пошел на фронт. Ревелли воевал в России, на Дону. В 1943 вернулся в Италию и перед ним, как перед сотнями тысяч итальянцев, встал насущный вопрос выбора: Ревелли примкнул к антифашистской партизанской организации, позже стал руководителем отряда «Справедливость и Свобода».
После 25 апреля 1945 Ревелли посвятил свою жизнь литературе и защите демократических свобод. Приор Энцо Бьянки характеризовал его как человека, который несмотря на свойственную ему простоту, обладал бескрайней силой. «Он был одним из тех, кто канул в России и тех, кто вернулся оттуда с долгом рассказать о ней» [9].
Первая его книга - «Никогда не поздно. Дневник одного альпийца в России» (итал. «Mai tardi. Diario di un alpino in Russia») - дневник, где день за днем разворачивается одиссея альпийских стрелков на территории России с 1942 года до трагического отступления в 1943 - подлинная хроника одной из самых чудовищных страниц фашистской войны. Этот дневник - выражение не только личного опыта, но отражение решительного перелома в истории Италии.
В 50-х годах Ревелли приходит к мнению, что его личного опыта недостаточно, чтобы описать читателю, внукам, что такое война, что в действительности происходило на поле сражения, что чувствовали простые итальянские солдаты. Он решает начать собирать воспоминания солдат, их письма родным, заняться сбором биографий. Обращается к поискам бывших солдат итальянской армии и семей тех, кто не вернулся домой. Официально о них тогда ничего не было известно. Он брал интервью у ветеранов или их родственников, читал письма, смотрел фотографии, узнавал, как они жили до войны. И понял, что это - очень простые люди, которые ничего не знали о России, о политике или о войне. В основном это были крестьяне из бедных округов Северной Италии. Многие из них не умели писать, другие говорили только на своем диалекте. Все ветераны, с которыми он разговаривал, были больны: физически, морально, психологически надорваны. «И теперь, как и до войны, они жили на обочине общества. Они говорят - и испытывают боль. Впервые они рассказывают все или почти все. Они ищут истину. Склоняются и плачут» [10].
Помимо интервью, он собрал 10 тысяч писем солдат к своим родным. Из полученных данных создал книгу - «Последний фронт», представляющую собой кладезь личных воспоминаний, переживаний тех, «кого итальянский экономический бум внезапно предал забвению» [10]. За проделанную работу Нуто Ревелли был назван создателем устной итальянской истории.
Его книга «Никогда не поздно» вышла в Италии в 1946, «Итальянское отступление в России» - в 1961, «Война бедных» - в 1962, «Дорога «Давай» - в 1966. Российский читатель не знаком с книгами Ревелли, не знаком с его судьбой. Возможно, в неизвестности биографии Ревелли, его книг и заключается причина непонимания нашей культурой той жертвы, о которой говорят итальянские партизаны и антифашисты, той важности, которую итальянцы видели в партизанской войне, того, что для них значило Освобождение.
После смерти Ревелли, его последователи, родственники и друзья создают в 2006 фонд его имени - Фонд Нуто Ревелли, некоммерческую организацию, занимающуюся сбором и хранением биографических источников, расположенную в Кунео, в доме, где он жил.
Когда и почему возникает потребность в сохранении и публикации дневников, воспоминаний, сборе писем, обращении к устной памяти? Потребность, несомненно, зародилась в самом обществе, но внимание к прошлому концентрировалось в несколько этапов. В первые годы после войны люди нуждались в передышке, не случайно Примо Леви называет свою книгу «Передышка». В Германии в это время происходила «переработка прошлого», «когда под прошлым старались подвести черту и по возможности стереть из памяти»[4], - пишет Теодор Адорно. Преодоление и «проработка» тоталитарного прошлого стали одними из центральных процессов в немецкой культуре второй половины XX века.
В Италии работа над конструированием новой национальной идентичности началась сразу после войны на базе памяти о Сопротивлении. До амнистии Тольятти, объявленной фашистам, антифашистские правительства официально провозгласили курс на борьбу с забвением значения движения Сопротивления и прославлением героического, жертвенного прошлого итальянского народа, чтобы не допустить повторного установления в стране диктатуры и возрождения фашизма. В 40-х бывшие партизаны, участники войны, интеллектуалы начали открывать фонды памяти для хранения дневников, биографий, писем. В киноиндустрии отчетливо прослеживается тот исторический перелом, когда фильмы, прославляющие Дуче, фашистскую идеологию, справедливую войну сменяются фильмами, проецирующими настоящее таким, каким оно было, лишенным идеологической пропаганды. Муссолини с первых лет нахождения у власти делал ставку на кинематограф как первое средство воздействия на массы и как форму поддержки режима, поэтому уже в 1924 был открыт Институт Луче, в 1932 прошла Венецианская выставка кино, а в 1937 на свет появилась Чинечитта. Считается, что с 1930 по 1943 в Италии было отснято около 772 фильмов пропагандистского характера, много громких имен фигурировало среди режиссеров, сотрудничавших с режимом - от Алессандро Блазетти до Кармине Галлоне, Роберто Росселини, Алберто Латтауда. С ослаблением фашистской власти, потерей тотального контроля над общественностью и утратой поддержки среди населения, на экраны начинают выходить фильмы радикально противоположного содержания и настроения. Рождается неореализм - Роберто Росселини («Рим - открытый город», 1945, «Паиза», 1946, «Германия, год нулевой, 1947), Альдо Вергано («И снова солнце взойдет», 1946), Джакомо Джентилуомо («O sole mio»,1946), а также многие другие фильмы известных итальянских режиссёров, повествующие об исторических событиях, снятых зачастую по записям из дневников, воспоминаниям очевидцев, то есть на основании отдельных историй жизни - «Они шли на Восток. Итальянцы - бравые ребята» Джузеппе Десантиса и Дмитрия Васильева, 1964; «Один день из жизни», Алессандро Блазетти, 1946; «Рождество в поле 119» Пьетро Франчизи, 1947; «Давайте жить в мире», Луижи Дзампа; «Ночь святого Лаврентия» братьев Тавьяни при участии Тонино Гуэрра, 1982.
Если следствие вины - наказание или раскаяние, то следствие политической (коллективной) ответственности - должна быть деятельность, направленная на изменение несовершенства мира. Эту мысль, принадлежащую Х. Арендт, отражает послевоенные жизнь и творчество П. Леви и Н. Ревелли. Можно сказать, что благодаря их воспоминаниям, дневникам и письмам, собранным Ревелли, современное общество имеет возможность судить о прошлом: «способностью судить о произведении обладает не творец произведения, а зритель, который, придя со стороны, не имеет никаких интересов» [11]. То же самое можно сказать и о политике: суждение об исторических событиях - прерогатива не их непосредственных участников, а наблюдателей и будущих поколений, и, самое главное, что именно благодаря суждению зрителей исторические события обретают свой смысл. Акт суждения, однако, должен порождать коллективную ответственность, от которой общество часто отказывается, отсюда всеобщее равнодушие, тотальная безответственность - «серая зона».
Таким образом, воспоминание является частью процесса формирования культурной памяти, а свидетель ее творцом. Нужно отметить существующую особенность связи между воспоминанием и культурной памятью. Вспоминая, мы создаем образ[12], в котором воспоминание будет жить. Эта связь и выявляет характер формирования культурной памяти. Образ, аккумулированный сознанием эпохи, определяет характер самовосприятия человека этой эпохи. Он формирует ментальность культуры. Так, из воспоминаний П. Леви, Н. Ревелли, В. Шаламова складывается образ эпохи, формируется память культур (итальянской и русской).
Библиографический список
Агамбен Дж. Что остается после Освенцима: архив и свидетель. - М.: Европа, 2012. 192 с.
Дубин Б. Свидетель, каких мало. Послесловие к книге Примо Леви «Канувшие и спасенные». - М.: Новое изд-во, 2010. 196 c.
Соловьев С. Последствия Освенцима: свобода как сопротивление. Примо Леви и Варлам Шаламов о свободе в условиях расчеловечивания. URL: http://shalamov.ru/research/183/ (дата обращения 18.02.2015).
Адорно Т. Что значит проработка прошлого? //Неприкосновенный запас 2-3 (40-41), 2005.
Шаламов В. О прозе. URL: http://shalamov.ru/library/21/45.html (дата обращения 18.02.2015).
Адорно Т.В. После Освенцима. Негативная диалектика. - М.: Научный мир, 2003.
Подорога В. Память и забвение. Т.В. Адорно и время после Освенцима. URL: http://www.nlobooks.ru/node/2527 (дата обращения 25.03.2015).
Леви П. Канувшие и спасенные.
Репортаж, посвященный Нуто Ревелли на итальянском языке Nuto Revelli: Il prete giusto. URL: http://www.youtube.com/watch?v=K7fK2wvdpdY&feature=share (дата обращения 12.11. 2014).
Клементи М. Нуто Ревелли - создатель итальянской устной истории. - НКО Право на имя. Биографика XX века. Из материалов 10-х чтений.
Арендт Х. Ответственность и суждение. - М.: Изд-во инс-та Гайдара, 2013, 352с.
Рикер П. Память, история, забвение - М.: Издательство гуманитарной литературы, 2004, 728 с.
Соколова Яна Сергеевна, Санкт-Петербургский государственный университет