Александра Свиридова. О фильме "Несколько моих жизней"
Из воспоминаний Александры Свиридовой, автора биографического фильма о Варламе Шаламове "Несколько моих жизней" (1990) и документального ролика о пребывании Шаламова в доме престарелых и обстоятельствах его смерти, сделанного для программы "Совершенно секретно" (1992).
Опубликовано в еженедельнике «Экран и сцена» от 17 июня сего года (№ 12, 2020). Кстати, редчайший случай появления портрета Шаламова на обложке российского периодического издания.
Пример душевного сопротивления
После первой поездки на БАМ кафедра кинодраматургии рекомендовала мне написать подробнее о строителях, подумать о сценарии документального и игрового фильма. ВГИК снова послал меня на БАМ. И я снова все лето слонялась по сопкам, по заброшенным поселкам, где не ступала нога строителя, и изучала лагеря. Старые, заброшенные, и новые, с транспарантом над воротами “На свободу с чистой совестью”. Он мне очень помог потом при разводах. Я вплотную рассмотрела лагеря с вертолета, на котором много летала по трассе, и получила ответ на мучивший меня вопрос, - почему зэка не бежали. Я увидела, что бежать было некуда - вечная мерзлота и лютый холод зимой, а летом - болото. Я задумалась, что можно снять об этом. На дворе стоял 1975 год, и оставалось всего 10 лет до апрельского Пленума ЦК 1985 года, на котором Горбачев произнес магическое слово “гласность”. Я села писать. Это был сценарий биографии писателя Варлама Шаламова. И в 1989 году объединение “Экран” приняло его к производству.
“Несколько моих жизней” - так Шаламов решил однажды назвать свою биографию. Начал писать, но оборвал повествование на пятой странице. Думаю, ему самому в ту пору было не очень ясно, что его литература была его биографией. В середине восьмидесятых годов прошлого века она занимала угол кабинета замдиректора ЦГАЛИ, где пряталась в картонных коробках. О том, что эта проза однажды будет издана в СССР, можно было только мечтать. С невероятными жесткими и беспощадными “Колымскими рассказами” В. Шаламова я была знакома на слух: их старательно артикулировали хорошие голоса на запрещенных радиостанциях. Представить, что однажды государство даст деньги на съемки фильма о Колыме, мог только сумасшедший. Но чудо произошло. “Чтоб они, суки, знали…” - назвала я сценарий по мотивам биографии и “Колымских рассказов” Варлама Шаламова. Из фрагментов разрозненных текстов писателя, которого только начали печатать журналы, я сложила предсмертный монолог-исповедь о страшном опыте писателя. Ту самую попытку биографии, которую Шаламов забросил. Его размышление о двух формах бытия Поэта - в реальности и творчестве. О двух видах Колымы - реальной, из снега и льда, на которой двадцать лет проживало его тщедушное тело, и мифологической, величественной, как царство Аида, воспетой им в стихах и прозе во всю мощь его неотмирного дара и духа.
“Замените название” - первое, что потребовала сделать редактор накануне худсовета, где решалась судьба проекта. Я, которая прежде всегда упорствовала, и не меняла ни запятой, на сей раз выбрала согласиться на все, лишь бы фильм состоялся. “Несколько моих жизней” - нашла я другую строку у В. Шаламова. Второе, что потребовали убрать из сценария, - фигуру А. Солженцына. Сначала потому, что он в ту пору был “враг народа”, а ближе к окончанию работы над фильмом - потому что друг. У меня ему отводилась небольшая, но достаточно нелицеприятная роль в судьбе Шаламова. Я убрала все, что просили.
Кто привел на студию режиссера-третьекурсника А. Ерастова, не знаю, но по весне 1990-го мы начали снимать. Все было непросто на каждом этапе, но главное сбылось: блистательный оператор Леонид Зотенко обеспечил выразительную картинку, и на экране возникла заснеженная Колыма, которой до той поры никто толком и не видел. Ассистенты отбирали кадры кинохроники от середины тридцатых, когда началось освоение Колымы, до середины пятидесятых - “великого сдоха” Сталина и времени освобождения Шаламова из колымского плена. Черно-белые кадры передавали скупость, нищету и ужас реального пейзажа Колымы, где Шаламов провел полтора десятка лет, а заснеженные просторы, снятые в цвете с вертолета, позволяли воссоздать опоэтизированную Колыму. Ту, которая впечаталась в память поэта. Основная нагрузка ложилась на закадровый комментарий. По законам тех лет, дикторский текст начитывали дежурные дикторы. И сумму гонорара - 50 рублей - помню по сей день. На запись отводилась одна смена - восемь часов аппаратной. Через друзей я вышла на прекрасного актера МХАТа Петра Щербакова. Приехала к нему домой и честно призналась, что денег за эту работу не заплатят. Слова “Шаламов” он не знал. Царственно согласился просмотреть дикторский текст, который я привезла ему. Дело было вечером, а среди ночи он закончил читать. Позвонил мне и плакал в трубку. Он впервые читал прозу Шаламова… Сказал, что готов на все. Приехал в Останкино в час назначенный и создал шедевр. Одним голосом и ушибленным сердцем он создал абсолютную иллюзию присутствия Варлама Шаламова.
Не обошлось без конфликтов. Мне удалось отстранить от работы режиссера-третьекурсника, добиться увеличения сроков монтажа и восстановить против себя всех, включая монтажера и музредактора. Одна И. Сиротинская осталась на моей баррикаде и была согласна с моим видением истории. Я монтировала одна днями и ночами, не зная, “какое, милые, у нас тысячелетье на дворе”. И, наконец, закончила и сдала картину. В кадре были реальные камни - города и дома, где Шаламов родился-учился-сидел-писал-жил. Вологда, Москва, Колыма, снова - Москва, поселок Решетниково. А за кадром звучал его - шаламовский - текст, сложенный мною из множества его рассказов. Сшитая из лоскутов биография великого страдальца, прозаика и поэта.
18 августа 1990 года в Останкино состоялся худсовет по приему картины. Шли на экране картинки. Красивые - белый снег, снятый с вертолета в Вологде и на Колыме. И за кадром - звучали страшные слова Шаламова о том, как уничтожали людей в советских лагерях. Реквиемом по всем убиенным я выбрала “Адажио” Альбинони, дабы ни одной нотой не пересечься с традиционными похоронными маршами памяти усопших генсеков. Под музыку Альбинони открылся белый кадр занесенной снегом похоронной процессии с гробом писателя и плавно сменился снежной пустыней Колымы… Когда в просмотровом зале зажегся свет, все плакали. Оператор, монтажеры. Многим не хватило “посадочных” мест, и они стояли вдоль стен, хлюпая носами.
“А что ж такое вялое название? - с едва заметной иронией спросил, поднявшись, неизвестный мне рослый мужчина в темном костюме. - “Несколько моих жизней”. Такого невыразительного названия не может быть, когда вы так всех ненавидите”.
“Сценарий назывался “Чтоб они, суки, знали…” - ответила я. - Меня попросили название заменить. Если позволите, я готова вернуться к моему варианту. Титры друзья сделают мне немедленно”.
Тишина стояла в зале каменная.
“Не надо, - помедлив, словно поразмыслив, сказал Начальник. - Вы не будете вносить поправки?” - как само собой разумеющееся уточнил он на всякий случай. Уже прозвучало, что картину закроют.
“Конечно, нет. Пусть лежит такая, как есть, - сказала я. - Вас не будет, меня не будет, а картина - останется”.
Он посмотрел на меня с холодным интересом, как смотрят рыбы на птиц сквозь толщу воды. Я никогда не узнала, кто он. А картину положили на “полку”. Как объяснили мне редактора, о лагерях можно было говорить как о проклятом прошлом, которое кануло, а у меня - устами Шаламова - звучала рефреном мысль о том, что любой расстрел тридцать седьмого может быть повторен.
Союз кинематографистов СССР велел подать документы для приема. Было много желающих рекомендовать меня, но я пошла к тем, кто поддерживал меня со студенческих лет. Патриарх советской кинодраматургии Евгений Габрилович, светлая ему память, написал очень личное письмо. И критик Майя Туровская. Как гласит легенда, это был единственный случай в истории Комиссии кинодраматургии СК, когда драматурги проголосовали единогласно, что делает им честь. Как рассказала потом член комиссии, прекрасная писательница Надя Кожушаная, первым поднял и держал руку “за”, покуда зачитывали мой послужной список, известный кинодраматург Валерий Фрид, отсидевший много лет в лагерях на Колыме.
Рецензия Ирины Шиловой в журнале "Спутник кинозрителя", апрель 1991
Только после провала путча 1991 года - глубокой ночью картину, наконец, рискнули показать по Первому каналу. Петр Щербаков увидел ее, позвонил мне и с пафосом произнес в трубку известное: “Если вам нужна моя жизнь - придите и возьмите ее”.
Рассмеялся, уточнил, что жизнь - это, конечно, образ, но, если когда-нибудь еще я буду делать что-нибудь - игровое или документальное, - он готов работать со мной без денег. И рассказал, как звонили ему друзья среди ночи и поздравляли с этой работой. Мы уговорились свидеться. Увы: увидела я его в гробу. На сцене МХАТа. Он скоропостижно скончался дома после спектакля.
А картина снова пропала с экрана.
Объявление о просмотре фильма в газете "Новая жизнь/New Life" (Jewish community center of San Francisco), №319, октябрь 2008
Опубликовано в еженедельнике «Экран и сцена» от 17 июня сего года (№ 12, 2020). Кстати, редчайший случай появления портрета Шаламова на обложке российского периодического издания.
Пример душевного сопротивления
После первой поездки на БАМ кафедра кинодраматургии рекомендовала мне написать подробнее о строителях, подумать о сценарии документального и игрового фильма. ВГИК снова послал меня на БАМ. И я снова все лето слонялась по сопкам, по заброшенным поселкам, где не ступала нога строителя, и изучала лагеря. Старые, заброшенные, и новые, с транспарантом над воротами “На свободу с чистой совестью”. Он мне очень помог потом при разводах. Я вплотную рассмотрела лагеря с вертолета, на котором много летала по трассе, и получила ответ на мучивший меня вопрос, - почему зэка не бежали. Я увидела, что бежать было некуда - вечная мерзлота и лютый холод зимой, а летом - болото. Я задумалась, что можно снять об этом. На дворе стоял 1975 год, и оставалось всего 10 лет до апрельского Пленума ЦК 1985 года, на котором Горбачев произнес магическое слово “гласность”. Я села писать. Это был сценарий биографии писателя Варлама Шаламова. И в 1989 году объединение “Экран” приняло его к производству.
“Несколько моих жизней” - так Шаламов решил однажды назвать свою биографию. Начал писать, но оборвал повествование на пятой странице. Думаю, ему самому в ту пору было не очень ясно, что его литература была его биографией. В середине восьмидесятых годов прошлого века она занимала угол кабинета замдиректора ЦГАЛИ, где пряталась в картонных коробках. О том, что эта проза однажды будет издана в СССР, можно было только мечтать. С невероятными жесткими и беспощадными “Колымскими рассказами” В. Шаламова я была знакома на слух: их старательно артикулировали хорошие голоса на запрещенных радиостанциях. Представить, что однажды государство даст деньги на съемки фильма о Колыме, мог только сумасшедший. Но чудо произошло. “Чтоб они, суки, знали…” - назвала я сценарий по мотивам биографии и “Колымских рассказов” Варлама Шаламова. Из фрагментов разрозненных текстов писателя, которого только начали печатать журналы, я сложила предсмертный монолог-исповедь о страшном опыте писателя. Ту самую попытку биографии, которую Шаламов забросил. Его размышление о двух формах бытия Поэта - в реальности и творчестве. О двух видах Колымы - реальной, из снега и льда, на которой двадцать лет проживало его тщедушное тело, и мифологической, величественной, как царство Аида, воспетой им в стихах и прозе во всю мощь его неотмирного дара и духа.
“Замените название” - первое, что потребовала сделать редактор накануне худсовета, где решалась судьба проекта. Я, которая прежде всегда упорствовала, и не меняла ни запятой, на сей раз выбрала согласиться на все, лишь бы фильм состоялся. “Несколько моих жизней” - нашла я другую строку у В. Шаламова. Второе, что потребовали убрать из сценария, - фигуру А. Солженцына. Сначала потому, что он в ту пору был “враг народа”, а ближе к окончанию работы над фильмом - потому что друг. У меня ему отводилась небольшая, но достаточно нелицеприятная роль в судьбе Шаламова. Я убрала все, что просили.
Кто привел на студию режиссера-третьекурсника А. Ерастова, не знаю, но по весне 1990-го мы начали снимать. Все было непросто на каждом этапе, но главное сбылось: блистательный оператор Леонид Зотенко обеспечил выразительную картинку, и на экране возникла заснеженная Колыма, которой до той поры никто толком и не видел. Ассистенты отбирали кадры кинохроники от середины тридцатых, когда началось освоение Колымы, до середины пятидесятых - “великого сдоха” Сталина и времени освобождения Шаламова из колымского плена. Черно-белые кадры передавали скупость, нищету и ужас реального пейзажа Колымы, где Шаламов провел полтора десятка лет, а заснеженные просторы, снятые в цвете с вертолета, позволяли воссоздать опоэтизированную Колыму. Ту, которая впечаталась в память поэта. Основная нагрузка ложилась на закадровый комментарий. По законам тех лет, дикторский текст начитывали дежурные дикторы. И сумму гонорара - 50 рублей - помню по сей день. На запись отводилась одна смена - восемь часов аппаратной. Через друзей я вышла на прекрасного актера МХАТа Петра Щербакова. Приехала к нему домой и честно призналась, что денег за эту работу не заплатят. Слова “Шаламов” он не знал. Царственно согласился просмотреть дикторский текст, который я привезла ему. Дело было вечером, а среди ночи он закончил читать. Позвонил мне и плакал в трубку. Он впервые читал прозу Шаламова… Сказал, что готов на все. Приехал в Останкино в час назначенный и создал шедевр. Одним голосом и ушибленным сердцем он создал абсолютную иллюзию присутствия Варлама Шаламова.
Не обошлось без конфликтов. Мне удалось отстранить от работы режиссера-третьекурсника, добиться увеличения сроков монтажа и восстановить против себя всех, включая монтажера и музредактора. Одна И. Сиротинская осталась на моей баррикаде и была согласна с моим видением истории. Я монтировала одна днями и ночами, не зная, “какое, милые, у нас тысячелетье на дворе”. И, наконец, закончила и сдала картину. В кадре были реальные камни - города и дома, где Шаламов родился-учился-сидел-писал-жил. Вологда, Москва, Колыма, снова - Москва, поселок Решетниково. А за кадром звучал его - шаламовский - текст, сложенный мною из множества его рассказов. Сшитая из лоскутов биография великого страдальца, прозаика и поэта.
18 августа 1990 года в Останкино состоялся худсовет по приему картины. Шли на экране картинки. Красивые - белый снег, снятый с вертолета в Вологде и на Колыме. И за кадром - звучали страшные слова Шаламова о том, как уничтожали людей в советских лагерях. Реквиемом по всем убиенным я выбрала “Адажио” Альбинони, дабы ни одной нотой не пересечься с традиционными похоронными маршами памяти усопших генсеков. Под музыку Альбинони открылся белый кадр занесенной снегом похоронной процессии с гробом писателя и плавно сменился снежной пустыней Колымы… Когда в просмотровом зале зажегся свет, все плакали. Оператор, монтажеры. Многим не хватило “посадочных” мест, и они стояли вдоль стен, хлюпая носами.
“А что ж такое вялое название? - с едва заметной иронией спросил, поднявшись, неизвестный мне рослый мужчина в темном костюме. - “Несколько моих жизней”. Такого невыразительного названия не может быть, когда вы так всех ненавидите”.
“Сценарий назывался “Чтоб они, суки, знали…” - ответила я. - Меня попросили название заменить. Если позволите, я готова вернуться к моему варианту. Титры друзья сделают мне немедленно”.
Тишина стояла в зале каменная.
“Не надо, - помедлив, словно поразмыслив, сказал Начальник. - Вы не будете вносить поправки?” - как само собой разумеющееся уточнил он на всякий случай. Уже прозвучало, что картину закроют.
“Конечно, нет. Пусть лежит такая, как есть, - сказала я. - Вас не будет, меня не будет, а картина - останется”.
Он посмотрел на меня с холодным интересом, как смотрят рыбы на птиц сквозь толщу воды. Я никогда не узнала, кто он. А картину положили на “полку”. Как объяснили мне редактора, о лагерях можно было говорить как о проклятом прошлом, которое кануло, а у меня - устами Шаламова - звучала рефреном мысль о том, что любой расстрел тридцать седьмого может быть повторен.
Союз кинематографистов СССР велел подать документы для приема. Было много желающих рекомендовать меня, но я пошла к тем, кто поддерживал меня со студенческих лет. Патриарх советской кинодраматургии Евгений Габрилович, светлая ему память, написал очень личное письмо. И критик Майя Туровская. Как гласит легенда, это был единственный случай в истории Комиссии кинодраматургии СК, когда драматурги проголосовали единогласно, что делает им честь. Как рассказала потом член комиссии, прекрасная писательница Надя Кожушаная, первым поднял и держал руку “за”, покуда зачитывали мой послужной список, известный кинодраматург Валерий Фрид, отсидевший много лет в лагерях на Колыме.
Рецензия Ирины Шиловой в журнале "Спутник кинозрителя", апрель 1991
Только после провала путча 1991 года - глубокой ночью картину, наконец, рискнули показать по Первому каналу. Петр Щербаков увидел ее, позвонил мне и с пафосом произнес в трубку известное: “Если вам нужна моя жизнь - придите и возьмите ее”.
Рассмеялся, уточнил, что жизнь - это, конечно, образ, но, если когда-нибудь еще я буду делать что-нибудь - игровое или документальное, - он готов работать со мной без денег. И рассказал, как звонили ему друзья среди ночи и поздравляли с этой работой. Мы уговорились свидеться. Увы: увидела я его в гробу. На сцене МХАТа. Он скоропостижно скончался дома после спектакля.
А картина снова пропала с экрана.
Объявление о просмотре фильма в газете "Новая жизнь/New Life" (Jewish community center of San Francisco), №319, октябрь 2008