Дмитрий Гончарко. Поэтическое как секуляризация политического у Хайдеггера и Шаламова
Статья опубликована в сборнике "ХIX Свято-Троицкие ежегодные международные академические чтения в Санкт-Петербурге 29 мая - 1 июня 2019 года", СПб.: Издательство Русской христианской гуманитарной академии, 2019. Электронная версия - на сайте академии.
__________
Поэтическое как секуляризация политического у М. Хайдеггера и В. Шаламова
В статье рассматриваются две стратегии актуализации политического в поэтическом на примере поэтического языка в философии М. Хайдеггера и поэтики политического в поэзии, прозе и эссеистской литературе В. Шаламова. Основным тезисом работы является противопоставление хайдеггеровского и шаламовского вариантов актуализации политического в поэтическом языке.
Понятие секуляризации в этой статье будет пониматься специальный образом, не как снижение роли религиозного или учреждение светской культуры или мысли, а в качестве знака, который переводит интерпретацию понятий, как ее понимают М. Фуко или Ж. Деррида, с одного уровня на другой или выводит ее за границы, учреждая другие возможные способы интерпретации, указывая на другие трактовки или границы понимания. Однако эта трансформация не ведет к новому значению или понятию, а оставляет его в том же семиотическом поле. Примером функционирования подобных секуляризаций-сигнатур можно назвать формации Мишеля Фуко из «Археологии знания», деконструкции Жаком Деррида различных понятий или сам проект генеалогии морали Фридриха Ницше, а также проекты аналитической и визуальной антропологии Валерия Подороги или анализ культуры Михаила Ямпольского.
В контексте настоящего исследования [2; 3] предпринимается попытка описания специфики поэтического языка поздней философии М. Хайдеггера, который можно интерпретировать как особый способ существования политического дискурса, который уже в собственно политическом языке был реализован позднее Ханной Арендт. В связи с чем необходимо указать способы реализации и актуализации политического языка в поэтическом как некой особой деятельности по «учреждению бытия», его «свободного дарения» [8], а также - границы применимости поэтического языка к актуализации политического, где торжественность и одновременно напряженная суггестивность поэтизирующего философствования текстов М. Хайдеггера упираются в политическую амеханию и бездеятельность, производя внутренний диалог мышления и поэзии, так и не разрешившийся в собственно политическом действии. В связи с чем обращение к такому автору как Варлам Шаламов оказывается продуктивным, так как тезис последнего о том, что «моя проза выстрадана как документ» [11], оказывается в противоположность хайдеггеровскому реальной актуализацией политического в поэтическом, будучи иллюстрацией высказываний Фридриха Гельдерлина, часто упоминаемых М. Хайдеггером: «Творение стихов - невиннейшее из творений», «И потому опаснейшее благо - язык дан человеку... / чтоб показал он, что он есть такое» [8, с. 65]. Причем такой иллюстрацией может быть не только лагерная проза В. Шаламова, но и его рефлексия о поэзии и прозе в небольших эссе, в которых автор предстает не только как беспощадный критик и обличитель политического режима, но также и как тонкий и вдумчивый мыслитель и оригинальный исследователь.
Следует начать с определений, чтобы прояснить различие между политикой и политическим. Всякое наше знание о мире предельно специализировано, и уже наивно предполагать, что есть или будет единая теория, которая сможет объяснить всякое явление и непротиворечиво вписать его в общий ход мировых процессов. Вместе с этим само знание нельзя назвать общедоступным, скорее оно элитарно и принадлежит тем или иным доминирующим группам (ученые, политики, врачи, экономисты и т. д.) При этом любое знание потенциально обладает политическим значением. Таким образом, политическое как понятие в отличие от собственно политики, - это характеристика личностного или индивидуального знания, которое никогда не станет партийной или цеховой собственностью. В. Подорога пишет в работе «Апология политического»:
«…там, где политическое огосударствляется и прекращается поступление критического осмысления знания в общество, начинается быстрая моральная и интеллектуальная деградация его институтов. Политическое - это сингулярное, не регулярное, индивидуальное, не коллективное, избыточное, не достаточное; оно принадлежит свободно изменяющемуся сообществу, отдельным его акторам, не связанным между собой едиными целями, идеологией, волей к власти. Это сообщество не существует компактно в реальном пространственно-временном и культурном локусе, оно виртуально, постоянно меняется, скапливается вокруг очага личного знания» [7, с. 8].
Тезис В. Подороги ведет к выводу о том, что политическое измерение в большей степени актуализирует мысль, чем философия, наука, поэзия или искусство, требуя при этом мгновенной реакции и быстроты высказывания.
И здесь намечаются две возможности реакции на любое событие: либо событие является внешним субъекту и индивиду, либо событие имманентно наблюдателю. В первом случае можно было бы говорить о мыслителе в рамках медийного пространства, для которого залогом успеха было бы быть быстрее всех и самого события в том числе. Иной вариант реакции - свидетельство, литературный опыт которого и описал В. Шаламов. Никакой документ или архивный материал не могут сравниться с тем, что может сделать поэт в качестве свидетеля истины. Через безымянность, глубокое молчание и немоту как через настоящий приговор может прорваться только поэтическое слово. Именно крайняя исключительность, исключительность лагерной жизни, где в качестве повседневности выступают побои, голод и безнадежность, которая стала литературной метафорой нормы, поэтическим словом взывает к нашей универсальной воле. Поэтическими средствами В. Шаламов показывает, как лагерь возникает не как следствие определенной политики, а именно как отсутствие политического. В лагере, как это ни странно, не было политических, согласно замечанию В. Шаламова. Лагерь не порождает никакого политического различия ни в современном государстве, ни в обществе: под репрессии подпадали все без разбора (и жертвы, и палачи). Именно «Колымские рассказы» В. Шаламова приводят А. Бадью к мысли о парадоксальности чистой политики:
«Колымские рассказы» от имени жертв призывают нас не завязать в политической невинности. Как раз эту невинность и следует изобрести - по ту сторону чистой реакции. Чтобы покончить с террором, надо выдвинуть такую политику, которая восстановила бы то, на чем был поставлен крест ее отсутствия» [1, с. 32].
Созвучным образом понятие пустоты и зияния возникает в анализе творчества В. В. Розанова, который проводит М. Ямпольский, упоминая книгу Жана-Франсуа Лиотара «Хайдеггер и “евреи”». Еврейский монотеизм связан с исчезновением фигуры Другого, с его превращением в чистую трансцендентную величину - возвышенное ничто. Монотеизм создает нарцистическую инверсию - исчезновение объекта: «Пустота, отсутствие объекта, монотеистическое возвышенное как будто создает все условия для перехода от нарциссизма Я к абсолютному нарциссизму, то есть к абсолютной интимности тепла, темноты и покоя» [13, с. 165]. Это пустота и отсутствие Другого у В. В. Розанова ведет его к самым чудовищным формам антисемитских фантазий о каннибализме, инцесте и др. Этот же характер негативности и пустоты отмечает А. Магун в анализе события (Ereignis) у позднего Хайддегера, соотнося его с пустотой основания у А. Бадью и негативностью события у Жан-Люка Нанси. Единичное, лежащее в основании события, требует изъятия вещи из потока других вещей, это выделение и обособление проявляет трансцендентный характер бытия. Событие цезурируется, изымается из потока сущего, оказываясь странным остатком после изъятия. Событие сводит вместе бытие и время, соотнося друг с другом три измерения времени. Собственно, ни времени, ни бытия нет. Их статус, по Хайдеггеру, можно выразить как безличное «имеется» (es gibt). А. Магун пишет, что «на месте опущенного подлежащего, и позникает Ereignis. Ereignis - это дар» [4, с. 204].
Синтез действительности, имеющий онтологический характер, соотносится с прообразом бытия, со способностью видеть прошлое, настоящее и будущее одновременно. Такую ситуацию мы находим в хайдеггеровском анализе фрагмента из гомеровской Илиады, где упоминается некто Калхас:
«Принадлежащий к провидчеству есть тот, ὄς ἤιδη … тот кто изведал: ἤιδη есть плюсквамперфект к перфекту οἶδεν, - он увидел. Лишь когда кто-то увидел, тогда он собственно видит. Видеть есть иметь увиденным. Когда поэт повествует о провидении как о том, что провидец имеет увиденным, он должен это увиденное провидцем сказать в прошедшем: ἤιδη, он имеет узренным. Чего же этот провидец заранее стал зрителем? Очевидно, лишь того, что присутствует в свете, пронизывающим его зрение. Поэт называет нечто троякое: τὰ τ’ ἐόντα, - «как и сущее», τὰ τ’ ἐσσόμενα, - «так и становящееся сущим» - «так и прежде бывшего сущим» - πρό τ’ ἐόντα» [9, с. 47].
Эта темпоральная напряженность также проявляется в анализе четвертого высказывания, которое приводит М. Хайдеггер в работе «Гельдерлин и сущность поэзии»: «но что остается, то учредят поэты» [8]. Т.е. поэты не только видят временную последовательность, но имеют отношение к ее течению и учреждению. Поэзия, по Хайдеггеру, есть учреждение бытия, то, что «остается», не может возникнуть из преходящего, также как и бытие не есть нечто из сущего. Бытие не выводится из наличного, а свободно полагается, творится и дарится, - это и есть учреждение.
Как подойти к поэтическому произведению? Как его правильно прочитать? И как в конечном итоге его понять? Если выделить некоторые аспекты хайдеггеровской теории герменевтического круга, необходимо указать, что интерпретации интенционального акта, равно как и интенционального объекта, всегда предполагают понимание интенции. К существующей реальности не прибавляется никаких новых отношений, актуализируется лишь то, что есть. То есть мы можем понять только то, что мы уже понимаем. М. Хайдеггер называет это предструктурой всякого понимания. Отсюда его известное замечание о том, что главная проблема герменевтического круга - это не то, как из него выйти, а то как в него правильно войти; так как в этом круге находится исходная возможность познания. С поэтическим произведением, очевидным образом, возникает следующая трудность: текст уже есть, и нет смысла что-то к нему прибавлять. Иными словами, всякая понимающая интерпретация просто выставляет лишь то, что уже есть в тексте, в более выразительной форме. Таким образом, интерпретация текста совершенно чрезмерна и излишня, так как позиция идеального комментатора противопоставлена темпоральной структуре герменевтического процесса: «Имплицитное предзнание всегда предшествует во времени эксплицитному интерпретативному утверждению, пытающемуся ухватить это предзнание» [6, с. 48].
Имея дело с особенным языком, интерпретатор поэтического текста ориентируется на сознание, которое само захвачено актом интерпретации. Поэтическое есть прочтение поэтического, и различие здесь во времени. Истолкование поэтического раскрывает поэтическое тому, что оно есть. Подтверждение этому находится во фрагменте из хайдеггеровского анализа изречения Анаксимандра:
«Изречение мышления поддается переводу лишь в собеседовании мышления с его изреченным. Мышление, однако, есть стихослагание, причем не только некий род поэзии в смысле стихотворчества или песнопения. Мышление бытия есть изначальный способ стихослагания. В нем прежде всего речь только и приходит к речи, а это значит - приходит в свое существо. Мышление сказует диктат истины бытия. Мышление есть изначальное diktare. Мышление есть прапоэзия, которая предшествует всякому стихотворчеству, равно как и всякому поэтическому искусству, посколько то входит в творение внутри области речи» [9, с. 34].
Здесь важно указать, что сама герменевтическая установка Хайдеггера гораздо шире просто буквального понимания этого термина как критики текста, так как она претендует быть поставляющей подлинность самого текста через отношение части и целого. Герменевтика связана с самим существом истолкования. Философия, таким образом, нуждается в поэзии и литературе как некотором дорефлексивном слое, а мышление создает диалог рефлексивного и дорефлексивного.
Суть поэтического у Хайдеггера иллюстрируется не только через анализ высказываний Гельдерлина. Поэтическим обозначена вся поздняя философия Хайдеггера. Однако, есть ряд важных элементов, которые отыскиваются уже в «Бытии и Времени» и проливают свет на темпоральный характер поэтического. Речь идет о решительности, которая является ключевым термином при анализе свидетельства собственной способности быть (Dasein). Собственное бытие собой есть собственное бытие в мире. Хайдеггер определяет решительность как «молчаливое, готовое к ужасу бросание себя на самое свое бытие-виновным» [10, с. 297]. Решительность вырывает из потерянности в людях (Das Man), отрывает от того, чтобы к ним прислушиваться вместо того, чтобы слышать самое себя как присутствие: «Это прислушивание к людям должно быть сломлено, т. е. ему от самого присутствия должна быть дана возможность такого слышания, каким-то прерывается» [10, с. 271]. Присутствие наступает в мгновение ока, которое (мгновение) является существенным понятием для Хайдеггера, как в аналитике Dasein, так и в анализе сущности поэзии.
Е. Павлов в монографии, посвященной поэтике Вальтера Беньямина, находит в текстах скрытые аллюзии, указывающие на хайдеггеровские построения. Герой Беньямина вырван из несобственного времени, осознает свою конечность, восходит до подлинного слушания, охвачен ужасом и решимостью. Рассказ, который анализирует Е. Павлов, называется «Минута в минуту». Этот рассказ представляет собой архетипический сценарий возвышенного события, в котором «ткань времени на мгновенье рвется, а темпоральная устойчивость субъекта нарушается» [5, с. 72]. С точки зрения автора, этот рассказ - это ирония Беньямина над тяжеловесным хайдеггеровским словарем. По Хайдеггеру, решимость - это не совсем переживание, которое длится, пока есть сам акт решения, постоянство экзистенции через мгновение ока «сберегается». Основное хайдеггеровское допущение, согласно Беньямину, это то, что историческое время может быть аутентичным. По Беньямину же, это допущение мифологично и к тому же опасно. То, что в начале рассказа Беньямина выглядит как высокая трагедия, оборачивается почти фарсом:
«В то время как рассказчик полагает, что добрался до «правильного конца» со своим исполненным решимости вторым чтением, конец этот ничего не завершает. Напротив, слушатель воспринимает его как простое продолжение непринужденного спектакля, которое индивидуальное время героя никоим образом не определяет. Версия друга настигает рассказчика как зеркальный образ и призрачное воспроизведение его собственного «бытия к смерти», когда на сцену, как истинный хозяин времени, неожиданно вступает радио, похищая «целую минуту». В возвышенном опыте рассказчика ничего не искуплено и не разрушено, поскольку символ аутентичного бытия рушится с концом передачи» [5, с. 78].
Тезис Беньямина об эстетизации политики, нужно понимать и интерпретировать в разрезе проблемы техники и философии техники. Технология не хоронит ауру, скорее именно в упадке аура и возникает во весь рост. Любая эстетизация политики с помощью медиа способна восстановить любую картину мира. Хайдеггер, анализируя проблему техники, указывает на то, что субъект не свободен в отношении технологического постава (Ge-stal), сущность техники остается непостижима. Техника из-за ее производительности и вездесущности противится критическому анализу. Именно здесь обнаруживается тот разрыв между опытом М. Хайдеггера и В. Беньямина, который помогает осмыслить в том числе и поэтический опыт В. Шаламова:
«Ge-stall беньяминовского рассказа открывается именно невозможностью мыслить раскрытие в феноменологических терминах, причем структура этого открытия есть структура шока, более того, entre-chock. Призрачное пространство пустого места, Lerstalle в рассказе «Минута в минуту» служит признаком неудачи синхронизации индивидуального времени с его Иным. Время лакуны - это призрачный, промежуточный прорыв, нечитаемый прорыв, который вместе с тем является условием читаемости любого опыта. Эта та основополагающая прерывистость - «печать критического, опасного момента» - и лежит в основе любого прочтения» [5, с. 84].
Это отсылает нас к понятию «негативного опыта» В. Шаламова, который работает с новой литературной формой. Поскольку роман устарел и умер, вместо него возникают иные формы: «Доверие к мемуарной литературе безгранично. Литературе этого рода свойственен тот самый “эффект присутствия”, который составляет суть телевидения» [11, с. 87]. И все же «Колымские рассказы» - не совсем мемуары, в них отсутствуют описания, цифровые материалы, выводы, нет сборов фактов и информации. В. Шаламов пишет прозу прозы или документ документа. Он показывает нечто новое в поведении человека, низведенного до уровня животного. Лагерный опыт - опыт необратимости, опыт трансформации психики, который Шаламов называет отрицательным опытом для человека:
«Человек не должен знать, не должен даже слушать о нем. Ни один человек не становиться ни лучше, ни сильнее после лагеря. Лагерь - отрицательный опыт, отрицательная школа, растление для всех - для начальников и заключенных, конвоиров и зрителей, прохожих и читателей беллетристики» [11, с. 92].
Литературный опыт лагерной жизни, описанный Варламом Шаламовым, имеет ряд общих черт с литературным опытом Примо Леви, который прошел через лагеря смерти нацистской Германии. Исходный пункт у обоих авторов - это тема памяти и документа - как сохранить память, причем память не об ужасных событиях, а именно память о распаде и разложении человеческой личности в нечеловеческих условиях. И это ведет к главной и принципиальной позиции обоих авторов - возможности свободы, несмотря на отрицание таковой. С точки зрения лагерной этики, возможны три альтернативные пути: либо смирение перед несправедливостью, либо попадание в число заключенных, обладающих властью, либо превращение в доходягу. Иными словами, полная безнадежность. Но именно свобода начинается по ту сторону безнадежности.
В одном рассказе В. Шаламова, который называется «Надгробное слово», разыгрывается диалог между каторжниками о том, что они будут делать после заключения. Каждая реплика - это искаженная лагерем жизнь, в которой видится как трагедия, так и фарс. Последняя фраза, которая завершает рассказ - сильнейшая метафора: «А я, - и голос его был покоен и нетороплив, - хотел бы быть обрубком. Человеческим обрубком, понимаете, без рук, без ног. Тогда я бы нашел в себе силу плюнуть им в рожу за все, что они делают с нами» [12, с. 381]. Если первым тезисом В. Шаламова является возможность свободы, то условием свободы оказывается - ненависть и сопротивление. Сопротивление может быть реальным сопротивлением - как в случае с рассказом «Последний бой майора Пугачева», так и просто моральным и этическим сопротивлением. Понимание свободы как автономии субъекта не выдерживает критики после антропологических катастроф 20 века, этика и мораль теперь располагаются в иных категориях, производя новое пространство выбора свободы как сопротивления.
Таким образом, с одной стороны, героическое самоутверждение Dasein у М. Хайдеггера находит разрешение в бездеятельном тождестве поэтического мышления с самим собой, так и не обретая себя в сфере политического (этот шаг уже сделает Ханна Арендт в «Vita activa» и в других работах). А, с другой стороны, у В. Шаламова, самоутверждение в свободе возможно только в практиках сопротивления.
ЛИТЕРАТУРА
1. Бадью А. Мета/Политики: Можно ли мыслить метаполитику? Краткий трактат по метаполитике. М.: Издательство «Логос». 2005.
2. Гончарко Д. Н. Поэтическое в эстетической мысли М. Хайдеггера // Вестник Русской христианской гуманитарной академии. 2018. Том 19. Выпуск 3. С. 80-87.
3. Гончарко Д. Н. Политика и эстетика в философии М. Хайдеггера // Сборник материалов XVIII Свято-Троицких ежегодных международных академических чтений в Санкт-Петербурге 23-26 мая 2018 г. / Отв. ред. Д. В. Шмонин. - СПб.: Издательство Русской христианской гуманитарной академии, 2018. С. 259-268.
4. Магун А. Отрицательная революция: к деконструкции политического субъекта. СПб: Издательство Европейского университета в Санкт-Петербурге, 2008.
5. Павлов Е. Шок памяти. Автобиографическая поэтика Вальтера Беньямина и Осипа Мандельштама. М.: Новое литературное обозрение, 2005.
6. Поль де Ман. Слепота и прозрение. СПб.: Гуманитарная Академия, 2002.
7. Подорога. В. Апология политического. М.: Изд. дом ВШЭ, 2010.
8. Хайдеггер М. Разъяснение к поэзии Гельдерлина. СПб: Академический проект, 2003.
9. Хайдеггер М. Разговор на проселочной дороге: Сборник. М.: Высшая школа, 1991.
10. Хайдеггер М. Бытие и время. М.: Ad Marginem,1997.
11. Шаламов В. Все или ничего: Эссе о поэзии и прозе. СПб.: Либрус Пресс, ООО «Издательство К. Тублина», 2016.
12. Шаламов В. Т. Собрание сочинений в четырех томах. Т. 1. - М.: Художественная литература, Вагриус, 1998.
13. Ямпольский М. Сквозь тусклое стекло: 20 глав о неопределенности. М.: Новое литературное обозрение, 2010. С. 165.
* Исследование выполнено при поддержке РФФИ, проект № 18-011-00753 А «Рецепция и трансформация идей Мартина Хайдеггера в русской философской мысли».
Гончарко Дмитрий Николаевич, кандидат философских наук, научный сотрудник Русской христианской гуманитарной академии, доцент кафедры философии Российского государственного педагогического университета им. А. И. Герцена, goncharko@list.ru
__________
Поэтическое как секуляризация политического у М. Хайдеггера и В. Шаламова
В статье рассматриваются две стратегии актуализации политического в поэтическом на примере поэтического языка в философии М. Хайдеггера и поэтики политического в поэзии, прозе и эссеистской литературе В. Шаламова. Основным тезисом работы является противопоставление хайдеггеровского и шаламовского вариантов актуализации политического в поэтическом языке.
Понятие секуляризации в этой статье будет пониматься специальный образом, не как снижение роли религиозного или учреждение светской культуры или мысли, а в качестве знака, который переводит интерпретацию понятий, как ее понимают М. Фуко или Ж. Деррида, с одного уровня на другой или выводит ее за границы, учреждая другие возможные способы интерпретации, указывая на другие трактовки или границы понимания. Однако эта трансформация не ведет к новому значению или понятию, а оставляет его в том же семиотическом поле. Примером функционирования подобных секуляризаций-сигнатур можно назвать формации Мишеля Фуко из «Археологии знания», деконструкции Жаком Деррида различных понятий или сам проект генеалогии морали Фридриха Ницше, а также проекты аналитической и визуальной антропологии Валерия Подороги или анализ культуры Михаила Ямпольского.
В контексте настоящего исследования [2; 3] предпринимается попытка описания специфики поэтического языка поздней философии М. Хайдеггера, который можно интерпретировать как особый способ существования политического дискурса, который уже в собственно политическом языке был реализован позднее Ханной Арендт. В связи с чем необходимо указать способы реализации и актуализации политического языка в поэтическом как некой особой деятельности по «учреждению бытия», его «свободного дарения» [8], а также - границы применимости поэтического языка к актуализации политического, где торжественность и одновременно напряженная суггестивность поэтизирующего философствования текстов М. Хайдеггера упираются в политическую амеханию и бездеятельность, производя внутренний диалог мышления и поэзии, так и не разрешившийся в собственно политическом действии. В связи с чем обращение к такому автору как Варлам Шаламов оказывается продуктивным, так как тезис последнего о том, что «моя проза выстрадана как документ» [11], оказывается в противоположность хайдеггеровскому реальной актуализацией политического в поэтическом, будучи иллюстрацией высказываний Фридриха Гельдерлина, часто упоминаемых М. Хайдеггером: «Творение стихов - невиннейшее из творений», «И потому опаснейшее благо - язык дан человеку... / чтоб показал он, что он есть такое» [8, с. 65]. Причем такой иллюстрацией может быть не только лагерная проза В. Шаламова, но и его рефлексия о поэзии и прозе в небольших эссе, в которых автор предстает не только как беспощадный критик и обличитель политического режима, но также и как тонкий и вдумчивый мыслитель и оригинальный исследователь.
Следует начать с определений, чтобы прояснить различие между политикой и политическим. Всякое наше знание о мире предельно специализировано, и уже наивно предполагать, что есть или будет единая теория, которая сможет объяснить всякое явление и непротиворечиво вписать его в общий ход мировых процессов. Вместе с этим само знание нельзя назвать общедоступным, скорее оно элитарно и принадлежит тем или иным доминирующим группам (ученые, политики, врачи, экономисты и т. д.) При этом любое знание потенциально обладает политическим значением. Таким образом, политическое как понятие в отличие от собственно политики, - это характеристика личностного или индивидуального знания, которое никогда не станет партийной или цеховой собственностью. В. Подорога пишет в работе «Апология политического»:
«…там, где политическое огосударствляется и прекращается поступление критического осмысления знания в общество, начинается быстрая моральная и интеллектуальная деградация его институтов. Политическое - это сингулярное, не регулярное, индивидуальное, не коллективное, избыточное, не достаточное; оно принадлежит свободно изменяющемуся сообществу, отдельным его акторам, не связанным между собой едиными целями, идеологией, волей к власти. Это сообщество не существует компактно в реальном пространственно-временном и культурном локусе, оно виртуально, постоянно меняется, скапливается вокруг очага личного знания» [7, с. 8].
Тезис В. Подороги ведет к выводу о том, что политическое измерение в большей степени актуализирует мысль, чем философия, наука, поэзия или искусство, требуя при этом мгновенной реакции и быстроты высказывания.
И здесь намечаются две возможности реакции на любое событие: либо событие является внешним субъекту и индивиду, либо событие имманентно наблюдателю. В первом случае можно было бы говорить о мыслителе в рамках медийного пространства, для которого залогом успеха было бы быть быстрее всех и самого события в том числе. Иной вариант реакции - свидетельство, литературный опыт которого и описал В. Шаламов. Никакой документ или архивный материал не могут сравниться с тем, что может сделать поэт в качестве свидетеля истины. Через безымянность, глубокое молчание и немоту как через настоящий приговор может прорваться только поэтическое слово. Именно крайняя исключительность, исключительность лагерной жизни, где в качестве повседневности выступают побои, голод и безнадежность, которая стала литературной метафорой нормы, поэтическим словом взывает к нашей универсальной воле. Поэтическими средствами В. Шаламов показывает, как лагерь возникает не как следствие определенной политики, а именно как отсутствие политического. В лагере, как это ни странно, не было политических, согласно замечанию В. Шаламова. Лагерь не порождает никакого политического различия ни в современном государстве, ни в обществе: под репрессии подпадали все без разбора (и жертвы, и палачи). Именно «Колымские рассказы» В. Шаламова приводят А. Бадью к мысли о парадоксальности чистой политики:
«Колымские рассказы» от имени жертв призывают нас не завязать в политической невинности. Как раз эту невинность и следует изобрести - по ту сторону чистой реакции. Чтобы покончить с террором, надо выдвинуть такую политику, которая восстановила бы то, на чем был поставлен крест ее отсутствия» [1, с. 32].
Созвучным образом понятие пустоты и зияния возникает в анализе творчества В. В. Розанова, который проводит М. Ямпольский, упоминая книгу Жана-Франсуа Лиотара «Хайдеггер и “евреи”». Еврейский монотеизм связан с исчезновением фигуры Другого, с его превращением в чистую трансцендентную величину - возвышенное ничто. Монотеизм создает нарцистическую инверсию - исчезновение объекта: «Пустота, отсутствие объекта, монотеистическое возвышенное как будто создает все условия для перехода от нарциссизма Я к абсолютному нарциссизму, то есть к абсолютной интимности тепла, темноты и покоя» [13, с. 165]. Это пустота и отсутствие Другого у В. В. Розанова ведет его к самым чудовищным формам антисемитских фантазий о каннибализме, инцесте и др. Этот же характер негативности и пустоты отмечает А. Магун в анализе события (Ereignis) у позднего Хайддегера, соотнося его с пустотой основания у А. Бадью и негативностью события у Жан-Люка Нанси. Единичное, лежащее в основании события, требует изъятия вещи из потока других вещей, это выделение и обособление проявляет трансцендентный характер бытия. Событие цезурируется, изымается из потока сущего, оказываясь странным остатком после изъятия. Событие сводит вместе бытие и время, соотнося друг с другом три измерения времени. Собственно, ни времени, ни бытия нет. Их статус, по Хайдеггеру, можно выразить как безличное «имеется» (es gibt). А. Магун пишет, что «на месте опущенного подлежащего, и позникает Ereignis. Ereignis - это дар» [4, с. 204].
Синтез действительности, имеющий онтологический характер, соотносится с прообразом бытия, со способностью видеть прошлое, настоящее и будущее одновременно. Такую ситуацию мы находим в хайдеггеровском анализе фрагмента из гомеровской Илиады, где упоминается некто Калхас:
«Принадлежащий к провидчеству есть тот, ὄς ἤιδη … тот кто изведал: ἤιδη есть плюсквамперфект к перфекту οἶδεν, - он увидел. Лишь когда кто-то увидел, тогда он собственно видит. Видеть есть иметь увиденным. Когда поэт повествует о провидении как о том, что провидец имеет увиденным, он должен это увиденное провидцем сказать в прошедшем: ἤιδη, он имеет узренным. Чего же этот провидец заранее стал зрителем? Очевидно, лишь того, что присутствует в свете, пронизывающим его зрение. Поэт называет нечто троякое: τὰ τ’ ἐόντα, - «как и сущее», τὰ τ’ ἐσσόμενα, - «так и становящееся сущим» - «так и прежде бывшего сущим» - πρό τ’ ἐόντα» [9, с. 47].
Эта темпоральная напряженность также проявляется в анализе четвертого высказывания, которое приводит М. Хайдеггер в работе «Гельдерлин и сущность поэзии»: «но что остается, то учредят поэты» [8]. Т.е. поэты не только видят временную последовательность, но имеют отношение к ее течению и учреждению. Поэзия, по Хайдеггеру, есть учреждение бытия, то, что «остается», не может возникнуть из преходящего, также как и бытие не есть нечто из сущего. Бытие не выводится из наличного, а свободно полагается, творится и дарится, - это и есть учреждение.
Как подойти к поэтическому произведению? Как его правильно прочитать? И как в конечном итоге его понять? Если выделить некоторые аспекты хайдеггеровской теории герменевтического круга, необходимо указать, что интерпретации интенционального акта, равно как и интенционального объекта, всегда предполагают понимание интенции. К существующей реальности не прибавляется никаких новых отношений, актуализируется лишь то, что есть. То есть мы можем понять только то, что мы уже понимаем. М. Хайдеггер называет это предструктурой всякого понимания. Отсюда его известное замечание о том, что главная проблема герменевтического круга - это не то, как из него выйти, а то как в него правильно войти; так как в этом круге находится исходная возможность познания. С поэтическим произведением, очевидным образом, возникает следующая трудность: текст уже есть, и нет смысла что-то к нему прибавлять. Иными словами, всякая понимающая интерпретация просто выставляет лишь то, что уже есть в тексте, в более выразительной форме. Таким образом, интерпретация текста совершенно чрезмерна и излишня, так как позиция идеального комментатора противопоставлена темпоральной структуре герменевтического процесса: «Имплицитное предзнание всегда предшествует во времени эксплицитному интерпретативному утверждению, пытающемуся ухватить это предзнание» [6, с. 48].
Имея дело с особенным языком, интерпретатор поэтического текста ориентируется на сознание, которое само захвачено актом интерпретации. Поэтическое есть прочтение поэтического, и различие здесь во времени. Истолкование поэтического раскрывает поэтическое тому, что оно есть. Подтверждение этому находится во фрагменте из хайдеггеровского анализа изречения Анаксимандра:
«Изречение мышления поддается переводу лишь в собеседовании мышления с его изреченным. Мышление, однако, есть стихослагание, причем не только некий род поэзии в смысле стихотворчества или песнопения. Мышление бытия есть изначальный способ стихослагания. В нем прежде всего речь только и приходит к речи, а это значит - приходит в свое существо. Мышление сказует диктат истины бытия. Мышление есть изначальное diktare. Мышление есть прапоэзия, которая предшествует всякому стихотворчеству, равно как и всякому поэтическому искусству, посколько то входит в творение внутри области речи» [9, с. 34].
Здесь важно указать, что сама герменевтическая установка Хайдеггера гораздо шире просто буквального понимания этого термина как критики текста, так как она претендует быть поставляющей подлинность самого текста через отношение части и целого. Герменевтика связана с самим существом истолкования. Философия, таким образом, нуждается в поэзии и литературе как некотором дорефлексивном слое, а мышление создает диалог рефлексивного и дорефлексивного.
Суть поэтического у Хайдеггера иллюстрируется не только через анализ высказываний Гельдерлина. Поэтическим обозначена вся поздняя философия Хайдеггера. Однако, есть ряд важных элементов, которые отыскиваются уже в «Бытии и Времени» и проливают свет на темпоральный характер поэтического. Речь идет о решительности, которая является ключевым термином при анализе свидетельства собственной способности быть (Dasein). Собственное бытие собой есть собственное бытие в мире. Хайдеггер определяет решительность как «молчаливое, готовое к ужасу бросание себя на самое свое бытие-виновным» [10, с. 297]. Решительность вырывает из потерянности в людях (Das Man), отрывает от того, чтобы к ним прислушиваться вместо того, чтобы слышать самое себя как присутствие: «Это прислушивание к людям должно быть сломлено, т. е. ему от самого присутствия должна быть дана возможность такого слышания, каким-то прерывается» [10, с. 271]. Присутствие наступает в мгновение ока, которое (мгновение) является существенным понятием для Хайдеггера, как в аналитике Dasein, так и в анализе сущности поэзии.
Е. Павлов в монографии, посвященной поэтике Вальтера Беньямина, находит в текстах скрытые аллюзии, указывающие на хайдеггеровские построения. Герой Беньямина вырван из несобственного времени, осознает свою конечность, восходит до подлинного слушания, охвачен ужасом и решимостью. Рассказ, который анализирует Е. Павлов, называется «Минута в минуту». Этот рассказ представляет собой архетипический сценарий возвышенного события, в котором «ткань времени на мгновенье рвется, а темпоральная устойчивость субъекта нарушается» [5, с. 72]. С точки зрения автора, этот рассказ - это ирония Беньямина над тяжеловесным хайдеггеровским словарем. По Хайдеггеру, решимость - это не совсем переживание, которое длится, пока есть сам акт решения, постоянство экзистенции через мгновение ока «сберегается». Основное хайдеггеровское допущение, согласно Беньямину, это то, что историческое время может быть аутентичным. По Беньямину же, это допущение мифологично и к тому же опасно. То, что в начале рассказа Беньямина выглядит как высокая трагедия, оборачивается почти фарсом:
«В то время как рассказчик полагает, что добрался до «правильного конца» со своим исполненным решимости вторым чтением, конец этот ничего не завершает. Напротив, слушатель воспринимает его как простое продолжение непринужденного спектакля, которое индивидуальное время героя никоим образом не определяет. Версия друга настигает рассказчика как зеркальный образ и призрачное воспроизведение его собственного «бытия к смерти», когда на сцену, как истинный хозяин времени, неожиданно вступает радио, похищая «целую минуту». В возвышенном опыте рассказчика ничего не искуплено и не разрушено, поскольку символ аутентичного бытия рушится с концом передачи» [5, с. 78].
Тезис Беньямина об эстетизации политики, нужно понимать и интерпретировать в разрезе проблемы техники и философии техники. Технология не хоронит ауру, скорее именно в упадке аура и возникает во весь рост. Любая эстетизация политики с помощью медиа способна восстановить любую картину мира. Хайдеггер, анализируя проблему техники, указывает на то, что субъект не свободен в отношении технологического постава (Ge-stal), сущность техники остается непостижима. Техника из-за ее производительности и вездесущности противится критическому анализу. Именно здесь обнаруживается тот разрыв между опытом М. Хайдеггера и В. Беньямина, который помогает осмыслить в том числе и поэтический опыт В. Шаламова:
«Ge-stall беньяминовского рассказа открывается именно невозможностью мыслить раскрытие в феноменологических терминах, причем структура этого открытия есть структура шока, более того, entre-chock. Призрачное пространство пустого места, Lerstalle в рассказе «Минута в минуту» служит признаком неудачи синхронизации индивидуального времени с его Иным. Время лакуны - это призрачный, промежуточный прорыв, нечитаемый прорыв, который вместе с тем является условием читаемости любого опыта. Эта та основополагающая прерывистость - «печать критического, опасного момента» - и лежит в основе любого прочтения» [5, с. 84].
Это отсылает нас к понятию «негативного опыта» В. Шаламова, который работает с новой литературной формой. Поскольку роман устарел и умер, вместо него возникают иные формы: «Доверие к мемуарной литературе безгранично. Литературе этого рода свойственен тот самый “эффект присутствия”, который составляет суть телевидения» [11, с. 87]. И все же «Колымские рассказы» - не совсем мемуары, в них отсутствуют описания, цифровые материалы, выводы, нет сборов фактов и информации. В. Шаламов пишет прозу прозы или документ документа. Он показывает нечто новое в поведении человека, низведенного до уровня животного. Лагерный опыт - опыт необратимости, опыт трансформации психики, который Шаламов называет отрицательным опытом для человека:
«Человек не должен знать, не должен даже слушать о нем. Ни один человек не становиться ни лучше, ни сильнее после лагеря. Лагерь - отрицательный опыт, отрицательная школа, растление для всех - для начальников и заключенных, конвоиров и зрителей, прохожих и читателей беллетристики» [11, с. 92].
Литературный опыт лагерной жизни, описанный Варламом Шаламовым, имеет ряд общих черт с литературным опытом Примо Леви, который прошел через лагеря смерти нацистской Германии. Исходный пункт у обоих авторов - это тема памяти и документа - как сохранить память, причем память не об ужасных событиях, а именно память о распаде и разложении человеческой личности в нечеловеческих условиях. И это ведет к главной и принципиальной позиции обоих авторов - возможности свободы, несмотря на отрицание таковой. С точки зрения лагерной этики, возможны три альтернативные пути: либо смирение перед несправедливостью, либо попадание в число заключенных, обладающих властью, либо превращение в доходягу. Иными словами, полная безнадежность. Но именно свобода начинается по ту сторону безнадежности.
В одном рассказе В. Шаламова, который называется «Надгробное слово», разыгрывается диалог между каторжниками о том, что они будут делать после заключения. Каждая реплика - это искаженная лагерем жизнь, в которой видится как трагедия, так и фарс. Последняя фраза, которая завершает рассказ - сильнейшая метафора: «А я, - и голос его был покоен и нетороплив, - хотел бы быть обрубком. Человеческим обрубком, понимаете, без рук, без ног. Тогда я бы нашел в себе силу плюнуть им в рожу за все, что они делают с нами» [12, с. 381]. Если первым тезисом В. Шаламова является возможность свободы, то условием свободы оказывается - ненависть и сопротивление. Сопротивление может быть реальным сопротивлением - как в случае с рассказом «Последний бой майора Пугачева», так и просто моральным и этическим сопротивлением. Понимание свободы как автономии субъекта не выдерживает критики после антропологических катастроф 20 века, этика и мораль теперь располагаются в иных категориях, производя новое пространство выбора свободы как сопротивления.
Таким образом, с одной стороны, героическое самоутверждение Dasein у М. Хайдеггера находит разрешение в бездеятельном тождестве поэтического мышления с самим собой, так и не обретая себя в сфере политического (этот шаг уже сделает Ханна Арендт в «Vita activa» и в других работах). А, с другой стороны, у В. Шаламова, самоутверждение в свободе возможно только в практиках сопротивления.
ЛИТЕРАТУРА
1. Бадью А. Мета/Политики: Можно ли мыслить метаполитику? Краткий трактат по метаполитике. М.: Издательство «Логос». 2005.
2. Гончарко Д. Н. Поэтическое в эстетической мысли М. Хайдеггера // Вестник Русской христианской гуманитарной академии. 2018. Том 19. Выпуск 3. С. 80-87.
3. Гончарко Д. Н. Политика и эстетика в философии М. Хайдеггера // Сборник материалов XVIII Свято-Троицких ежегодных международных академических чтений в Санкт-Петербурге 23-26 мая 2018 г. / Отв. ред. Д. В. Шмонин. - СПб.: Издательство Русской христианской гуманитарной академии, 2018. С. 259-268.
4. Магун А. Отрицательная революция: к деконструкции политического субъекта. СПб: Издательство Европейского университета в Санкт-Петербурге, 2008.
5. Павлов Е. Шок памяти. Автобиографическая поэтика Вальтера Беньямина и Осипа Мандельштама. М.: Новое литературное обозрение, 2005.
6. Поль де Ман. Слепота и прозрение. СПб.: Гуманитарная Академия, 2002.
7. Подорога. В. Апология политического. М.: Изд. дом ВШЭ, 2010.
8. Хайдеггер М. Разъяснение к поэзии Гельдерлина. СПб: Академический проект, 2003.
9. Хайдеггер М. Разговор на проселочной дороге: Сборник. М.: Высшая школа, 1991.
10. Хайдеггер М. Бытие и время. М.: Ad Marginem,1997.
11. Шаламов В. Все или ничего: Эссе о поэзии и прозе. СПб.: Либрус Пресс, ООО «Издательство К. Тублина», 2016.
12. Шаламов В. Т. Собрание сочинений в четырех томах. Т. 1. - М.: Художественная литература, Вагриус, 1998.
13. Ямпольский М. Сквозь тусклое стекло: 20 глав о неопределенности. М.: Новое литературное обозрение, 2010. С. 165.
* Исследование выполнено при поддержке РФФИ, проект № 18-011-00753 А «Рецепция и трансформация идей Мартина Хайдеггера в русской философской мысли».
Гончарко Дмитрий Николаевич, кандидат философских наук, научный сотрудник Русской христианской гуманитарной академии, доцент кафедры философии Российского государственного педагогического университета им. А. И. Герцена, goncharko@list.ru