Мауро Мартини. "Старая литература" и "новая проза"
Из рецензии Мауро Мартини (Mauro Martini) на антологию "Русские цветы зла", сост. Виктор Ерофеев, изд. АСТ, Зебра, М. 2004. Напечатана в выходящей на Сардинии газете La Nuova Sardegna, русский перевод на сайте ИноСМИ.
Антология, сама затея которой, по-моему, безвкусна и инфантильна, открывается очерком Шаламова "Тифозный карантин".
"Антология опрокидывает штамп о неизлечимом оптимизме литературы.
Необходимо сделать изначальную оговорку: десятилетиями русская литература очаровывала западных читателей своим непобедимым внутренним оптимизмом, никогда не опровергаемым убеждением, что человек, за гранью любых зверств и жестокостей, сохраняет в себе изначальное зерно доброты, способной, в конце концов, обнаружить его божественную сущность. Первым, кто начал упорно бороться с этим тезисом, поспешно определенным как толстовский, был Варлам Шаламов со своими "Колымскими рассказами", где ему удалось провести безжалостное описание того, как человека можно разрушить до такой степени, чтобы сделать абсолютно невозможным никакое восстановление личности после опустошающего опыта существования в огромном советском концлагере. И не случайно Виктор Ерофеев начинает антологию, в которой собраны произведения, ознаменовавшие переход от русской литературы старого типа к литературе "новой", именно с Шаламова. О ГУЛАГе писал и Александр Солженицын, но автор "Одного дня Ивана Денисовича" живет еще внутри "старой" литературы, а значит, убежден, что достаточно назвать Истину, чтобы восстановить добродетельный ход истории, в то время как Шаламов считает задачей "новой" литературы каталогизировать эпизоды, в которых человек разорван. Антология под редакцией Ерофеева является свидетельством того, как внутри русской литературы абсолютная вера в человека заменяется рассмотренным с разных точек зрения любопытством к проявлениям зла, которое перестает быть властью тьмы и сжимается до банального и самого общего разложения реальности. Выбранные писатели, пусть даже относящиеся к разным поколениям, от Андрея Синявского до Виктора Пелевина, объединены полным отсутствием жалости. Их желание писать движимо скорее призванием паталогоанатома, чем состраданием к персонажам, неизбежным жертвам враждебного мира".
Антология, сама затея которой, по-моему, безвкусна и инфантильна, открывается очерком Шаламова "Тифозный карантин".
"Антология опрокидывает штамп о неизлечимом оптимизме литературы.
Необходимо сделать изначальную оговорку: десятилетиями русская литература очаровывала западных читателей своим непобедимым внутренним оптимизмом, никогда не опровергаемым убеждением, что человек, за гранью любых зверств и жестокостей, сохраняет в себе изначальное зерно доброты, способной, в конце концов, обнаружить его божественную сущность. Первым, кто начал упорно бороться с этим тезисом, поспешно определенным как толстовский, был Варлам Шаламов со своими "Колымскими рассказами", где ему удалось провести безжалостное описание того, как человека можно разрушить до такой степени, чтобы сделать абсолютно невозможным никакое восстановление личности после опустошающего опыта существования в огромном советском концлагере. И не случайно Виктор Ерофеев начинает антологию, в которой собраны произведения, ознаменовавшие переход от русской литературы старого типа к литературе "новой", именно с Шаламова. О ГУЛАГе писал и Александр Солженицын, но автор "Одного дня Ивана Денисовича" живет еще внутри "старой" литературы, а значит, убежден, что достаточно назвать Истину, чтобы восстановить добродетельный ход истории, в то время как Шаламов считает задачей "новой" литературы каталогизировать эпизоды, в которых человек разорван. Антология под редакцией Ерофеева является свидетельством того, как внутри русской литературы абсолютная вера в человека заменяется рассмотренным с разных точек зрения любопытством к проявлениям зла, которое перестает быть властью тьмы и сжимается до банального и самого общего разложения реальности. Выбранные писатели, пусть даже относящиеся к разным поколениям, от Андрея Синявского до Виктора Пелевина, объединены полным отсутствием жалости. Их желание писать движимо скорее призванием паталогоанатома, чем состраданием к персонажам, неизбежным жертвам враждебного мира".