Лариса Жаравина. Художественные реликты средневековья в поэзии Шаламова
Статья напечатана в сборнике "Поезд Шаламова. Проблемы российского самосознания: судьба и мировоззрение В.Т. Шаламова (к 110-летию со дня рождения)", Москва-Вологда, 15-18 июня 2017 г.; М.: Голос, 2017. Электронная версия - на сайте Института философии РАН.
_________
Художественные реликты средневековья в поэзии Варлама Шаламова
В «опыте философской автобиографии» - «Самопознание» - Н.А. Бердяев заметил: «В 23 г. в Берлине я написал свой этюд “Новое средневековье”, которому суждено было иметь большой успех <...> я действительно многое предвидел и предсказал. У меня есть острое чувство судеб истории, и для меня это противоречие, потому что я мучительно не люблю истории»1. Варлам Шаламов был озабочен противоречиями иного рода, но ему, также обладавшему «чувством судеб истории», импонировала бы мысль бывшего вологодского ссыльного о цикличности исторического процесса. «В истории, как и в природе, существуют ритм, ритмическая смена эпох и периодов, смена типов культуры, приливы и отливы, подъемы и спуски»2. «История повторяется, и любой расстрел тридцать седьмого года может быть повторен» - так остро и лаконично автор «Колымских рассказов» конкретизировал эту мысль3.
Именно поэтому в «колымском» творчестве много исторических аналогий, в том числе относящихся к Средним векам: «И я опять в средневековье / Заоблачных, как церкви, гор, / Чистейшей рыцарскою кровью / Еще не сытых до сих пор»4.
Долгое время проявлялась тенденция абсолютизировать средневековый «обскурантизм». Выступая против подобных «пошлых суждений», Бердяев, тем не менее, считал, что «новое Средневековье» относится к «ночным» эпохам: «Сила зла будет возрастать, принимать новые формы и причинять новые страдания». Однако далее следует многозначительная фраза: «Но человеку дана свобода духа, свобода избрания пути»5.
Все это имеет прямое отношение к личности Шаламова, его позиции, уникальному творчеству. При этом обсуждаемые проблемы предполагают еще одного «собеседника»: Александра Блока, реализовавшего связь русского символизма со средневековой культурой Запада.
Связь эта прежде всего выразилась в теме рыцарства. Рыцарь-Поэт, Рыцарь бедный, темный Рыцарь, светлый Рыцарь, вечный Рыцарь, паладин Прекрасной Дамы- в свете этих самоопределений Блок воспринимался современниками. Конечно, встает вопрос: насколько корректно включать в аналогичный образно-семантический контекст каторжника с семнадцатилетним колымским стажем, писавшего свои стихи в мире «полулюдей», среди «неизбывного камня и леса»? Ведь ясно сказано: «Пусть никаким Прекрасным Дамам / Не померещится наш край»6.
Но начнем с того, что нравственный облик писателя напрямую соотносился с понятиями о рыцарском кодексе чести. «Беспредельно самоотверженный, беспредельно преданный рыцарь. Настоящий мужчина» - вспоминала И. Сиротинская7. Л. Васильева увидела в Шаламове человека «из бывших»: «Как будто чей-то сынок из царского времени <...>»8. И хотя сам поэт с горькой иронией называл себя «рыцарем трех “Д” - деменции, дизентерии и дистрофии»9, отзывы современников высвечивают в его психотипе духовно-аристократическую доминанту, которая накладывается на представление об утонченной куртуазности.
Более того, с детских лет воображение поэта «пленил» образ Роланда, и «трагически гордому» рассказу «о рыцарской смерти в горах» посвящено стихотворение «Ронсеваль»: И звуки Роландова рога / В недетской, ночной тишине / Сквозь лес показали дорогу / И Карлу, и, может быть, мне»10. Символично, что стихотворному сборнику «Дорога и судьба» (1967) Шаламов хотел дать эпиграф из «Тристана и Изольды»: «Разве дело в звуках моего голоса? Звук моего сердца - вот что ты должна была услышать»11. Конечно, невозможно обойти знаменитую «Камею» - «визитную» карточку поэта: «На склоне гор, на склоне лет /Я выбил в камне твой портрет. / Кирка и обух топора / Надежней хрупкого пера. // В страну морозов и мужчин / И преждевременных морщин / Я вызвал женские черты / Со всем отчаяньем тщеты. // В скалу с твоею головой /Я вправил в перстень снеговой, / И, чтоб не мучила тоска, / Я спрятал перстень в облака»12. Рельеф женского лица, отпечатавшийся в памяти поэтом-«камнерезом», - ничто иное как символ рыцарской верности, отданной на хранение небесным силам.
Как известно, перстень входит в обязательную атрибутику рыцарства. Правда, дарителем чаще выступает Дама сердца, как у Блока: «Она дарит мне перстень вьюги / За то, что плащ мой полон звезд. / За то, что я в стальной кольчуге, / И на кольчуге - строгий крест»13. Отметим параллелизм: у Блока - «перстень вьюги», у Шаламова - «перстень снеговой».
Однако речь идет о большем. В «стальную кольчугу» была облечена и душа Шаламова. Конечно, крест на груди, как и перстень, легко «спрятать в облака». Но воспевание «женских черт», вызванных «со всем отчаянием тщеты», стало возможным благодаря воскрешающей «религии поэзии», в результате чего у «галерного раба» сформировался, в частности, «элитарный, как бы рыцарский кодекс писания стихов» 14.
Конечно, читатель озадачен: что заставляло автора, предпринявшего «художественное исследование страшной темы»: «легкость будущего мертвеца»; «горящие голодным блеском» глаза трупа; ноющую, «как отмороженная рука», память и т.д., реанимировать предметно-вещную атрибутику давно прошедших времен: меч, щит, герб, эмблему, замок («Лето», «Букет», «Фортинбрас», «Утро», «Бумага», «Мак» и др.)?Уникальна «Рыцарская баллада», описывающая традиционный рыцарский турнир: «Изрыт копытами песок, / Звенит забрал оправа, / И слабых защищает Бог / По рыцарскому праву. // А на балконе ты стоишь, / Девчонка в платье белом <...>»15.
Подобные мотивно-образные комплексы отчасти вписываются в теорию палимпсеста (так Шаламов называл свои рассказы16): жизнь «до сих пор хранит ситуации сказок, эпоса, легенд, мифологии, религий, памятников искусства <...>»17. Но палимпсестом, или интертекстуальностью, ситуация не исчерпывается: прошлое накапливается в форме личого опыта: «Я сам - подобье хрупких раковин / Былого высохшего моря, / Покрытых вычурными знаками, / Как записью о разговоре»18.
Однако феноменология истории и культуры пропущена через феноменологию реальности. Как ни парадоксально, но художника, познавшего адские приделы XX-го века, сама Колыма побуждала возводить рыцарскую крепость («воздушный замок») над собственной «горящей судьбой».
Впрочем, парадокса нет. Казалось бы, представления лагерников об удаче имели визуально ощутимую конкретику: хлеб, пайка, курево, тепло. Подавляющему большинству было очевидно: если можно прожить «без мяса, без сахару, без одежды, без обуви», то «без чести, совести, без любви, без долга» - тем более19. Как бы возродился средневековый номинализм в чистом виде. Но точно так же возродился и реализм (по Бердяеву - концептуализм) в средневековом понимании: «<...> чем выше было небо, /Легче было мне: / Меньше думалось о хлебе <...>»20.
Более того, поэт Шаламов обладал способностью дистанцироваться от лагерного быта, создавать личный пространственно-временной континуум: «Я выходил на лед ключа Дусканья каждый день и успевал замерзшей рукой наработать, начертить на обрывке газет, в рваной тетради все новые и новые строчки, все новые и новые стихотворения <...>. Любое событие жизни исходило размером, любая картина природы»21.Однако для основной массы колымчан уход в «инобытие» - часто показатель ИСС (измененных состояний сознания). «Отгороженная глубокими морями, высокими горами, жизнь не считает нужным стесняться и не нуждается в иллюзиях» - писал Шаламов22. Тем не менее, иллюзии возникали. «Игры в жмурки с судьбой»23 становились тем искусным режиссером, который накидывал на реальность «вуаль» изысканной экзотики. Отсюда желание переименовать речку с «фокстротным» названием Рио-Рита на Сентенцию - «римское, твердое, латинское» слово24. А чего стоит название «Озеро танцующих хариусов»! И это было не только «развлечение» топографов. Известен авторский комментарий к четверостишию «Все те же снега Аввакумова века <...>»: «Написано в 1950 году на ключе Дусканья. Снег, камень - вот самое первое, что стремишься удержать в памяти на Дальнем Севере»25. Однако, позднее, вглядываясь в прошлое, Шаламов неожиданно вспоминает слова Поля Гогена: «Если дерево кажется вам зеленым - берите самую лучшую зеленую краску и рисуйте <...>». Главное - «чистота тонов», полное устранение «шелухи “полутонов”»26. Принцип «чистоты тона» действительно определяет цветопоэтику пейзажей с обыгрыванием «чистейших красок» дальневосточного неба27. И хотя автор ориентировался, по собственному признанию, на постимпрессионистов, объективно «безапелляционная» чистота цвета без «приемов светотени» - одно из основных требований средневековой эстетики: «трава там зеленая, кровь - красная, молоко - девственно бело»28.
Конечно, за трансформацией художественного объекта путем уничтожения границы между данностью и иллюзией угадывается Homo ludens - человек играющий с реалиями жестокого быта. Но игровой момент был вовсе не чужд и рыцарству с его обрядностью, часто превращающейся в декорум29.
«Рыцарские» стихи Шаламова - как и вся его поэзия - чтение «стимулирующее»: «<...> в поэзии не должно быть все известно заранее <...>»30. Читательская рецепция уподоблялась им «детской игре»: один ищет спрятанное, другой приговаривает: «Тепло. Теплее. Холодно. Горячо!»31. И действительно, загадок в шаламовской поэзии немало. Поэт называл их «ловушками», которые «жизнь хранила»: «<...> И эти ловушки надо было, во-первых, угадать, почувствовать, предвидеть, во-вторых, избежать, а в-третьих, воспеть, определить. Впрочем, одна из таких «ловушек» была искусственно создана исследователями. Как известно, три тома своей лирики Блок считал «трилогией вочеловечения»33. Возникает искушение по аналогии назвать «Колымские рассказы» и «Колымские тетради» дилогией расчеловечения. Красиво, но не вполне корректно. Если Блок был уверен, что его путь - «как стрела, прямой»34, то вектор судьбы Шаламова - нисхождение как восхождение. Исходя из его самоотождествления и с Орфеем, «спустившимся в ад», и с Плутоном, «поднявшимся из ада» 35, можно утверждать: это был Плутон, спасший музу Орфея.
Немало «ловушек» заключено и в теме рыцарства, но в раскрытии их потребуется «помощь» Блока.
Автогерой одного из самых известных рассказов «Необращенный» получил от заведующей отделением больницы томик блоковских стихов и все ночное дежурство посвятил их чтению. Но удивительно: он обратился не к пророчествам о грядущих гибельных переменах, а к циклу «Заклятие (у Шаламова «Заклятье.» - Л.Ж ) огнем и мраком». Именно эти «огненные стихи», посвященные актрисе Н.Н. Волоховой, герой «с жадностью читал и перечитывал» всю ночь36. Спрашивается: почему? Возможно, магия блоковских строк, пронизанных «тайным жаром» исступления, порождала адекватную горячность на уровне подсознания. Но это лишь предположение, причем, психологического плана. Имеется в виду нечто большее.
Сначала скажем о самом цикле, первоначальное название которого - «Заклятие огнем и мраком и пляской метелей». Давая перечень одиннадцати стихотворений, Блок выделил ключевые слова, составив «заклинательную фразу»: «Принимаю - В огне - И во мраке - Под пыткой - В снегах - И в дальних залах - И у края бездны - Безумием заклинаю - В дикой пляске - И вновь покорный - Тебе предаюсь»37.
В итоге сформировался комплекс ассоциаций, связанных не столько с образом возлюбленной - Девы Снежной, сколько с ситуацией: в огне и во мраке; в снегах и у края бездны; под пыткой ... Однако к колымской реальности все эти формулы экстрима не имеют никакого отношения. Находиться «под пыткой», испытывать отчаяние «у края бездны», воображать «крещенье огневое», как и констатации: «Я здесь, в углу. Я там, распят. / Я пригвожден к стене <...>», «Перехожу от казни к казни <...>»38 и т.д. даже в самом «бредовом» сне не могли означать для лагерника самосожжения в пламени любовной страсти39.
В итоге получается: автобиографический персонаж Шаламова очарован любовными стихами Блока при отсутствии объективных личных оснований. И точно так же беспричинны, по сути - виртуальны, пытки, переходы от казни к казни, тем более факт распятия, переживаемые лирическим alter ego поэта. Однако, не отрицая искусственности сближения стихотворных текстов, нельзя исключить момент их объективной соотнесенности. Это тот описанный Ю.М. Лотманом «предельный» случай, когда семантическое напряжение между «инородными структурами» активизирует механизм смыслопорождения и элементы текста «поддаются двойной интерпретации» 40.
Впрочем, двойственность возникает всегда, если читатель соприкасается с неординарностью поэтической тропологии. В этом плане роль Блока как поэта-метафоры беспрецедентна. Его определения экстрима - примеры саморазвивающегося метафоризма. С такой «живой» метафорикой абсолютно соотносима мысль П. Рикера о наличии вымысла в метафоре, который выливается в «прозрение потенциальных возможностей нашего бытия в мире <...>»41. Персонаж шаламовского рассказа, конечно же, понимал условность блоковской образности и вовсе не стремился провести ее по «Колымскому ведомству».
Однако не случайно П. Рикер подчеркнул факт предвидения потенциальной бытийственности средствами поэтического тропа. Такой подход соответствует тому философско-религиозному пониманию виртуала, который сложился в средневековой мысли. Виртуальная реальность, т.е. бытие-возможность (Posset)42, имеет место и у Блока, и у Шаламова. Но для последнего (в аспекте нашей темы) более существенен феномен эквивокации. В отличие от метафоры, претендующей на онтологичность, но ограниченной подавлением прямого значения переносным, эквивокация выражает объективную двойственность бытия и сознания с равноосмысленностью их составляющих43. Так, средневековыми теологами феномен сопряжения профанного с сакральным проецировался на догму о двух природах Спасителя, сосуществующих, согласно формуле IV Вселенского собора, «неслитно, непревращенно, неразделимо, неразлучимо»44. Включение же эквивокации в современную тропологию сужает сферу применения категории противоречие, к которой как к методологически универсальному «ключу» прибегали (да и по сей день прибегают) гуманитарии.
С позиций эквивокации, т. е. двуосмысленности, мы и будем рассматривать «рыцарский комплекс» не только поэзии, но творчества Шаламова в целом.
Как признавался писатель, его «любимым деревом» был клен. «Не есенинская береза, а именно клен, человеческой пятерней - ладонью»45. Данное сопоставление неоднократно обыграно и поэтически, и прозаически. Так, «поведение» дерева напрямую отождествляется с галантностью рыцаря: «Облокотившись на балкон, / Как будто на свиданье, / Протягивает лапы клен / К любимому созданью. // И ты стоишь, сама лучась / В резной его оправе <...>»46.
Это возвышенный и возвышающий взгляд Орфея, хотя и спускавшегося в ад. Однако немало случаев, когда схожесть кленового листа с рукой осмысляется с позиции зрения Плутона, поднявшегося из ада. Известно, что у пойманных беглецов отрубали ладони, которые, чтобы не возиться с трупом, увозили в портфеле или в полевой сумке. Здесь не противоречие, а именно двуосмысленность, так как каждая из реалий, возвышающая или отбрасывающая человека на «дно дна», самодостаточна.
Но есть еще и третья составляющая цепочки лист клена - человеческая ладонь, к которой применимо понятие эквивокации. Рыцарская «перчатка» самого автора, т.е. кожный покров кистей рук доходяги-пеллагрика, была бесстрашно брошена «в лицо колымского льда» как «вызов времени». Она сохранила «рисунок» и «гена жертвы», и «гена сопротивления», как и свою похожесть на лист клена. Это поистине двуосмысленный образ, и «в той перчатке можно было писать историю»47.
Далее. Опыт Шаламова подтвердил справедливость мысли Н.А. Бердяева, ранее высказанной опять же Блоком, об «изжитии» гуманизма в XX веке, его переходе «в свою противоположность», в «отрицание образа человека»48. Об этом красноречиво свидетельствует тот же феномен рыцарства, вписавшийся в концепцию ««зачеловечности» в изощренно отвратительной форме. К сожалению, уставы и кодексы «преступного мира», о котором идет речь, нередко вели к литературным источникам. Церемония вхождения новичка «в воровской закон» не уступает, по мысли автора, «известному посвящению в рыцари. Не исключено, что романы Вальтера Скотта подсказали эту торжественную и мрачную процедуру»49. Но еще в большей степени автора оскорбляла бесцеремонная «игра» на рыцарском благородстве лагерников-интеллигентов. Так, герой рассказа «Боль», всосавший «русскую культуру с молоком матери», из благородно просветительских побуждений услаждал слух уголовников пересказом «кровавых легенд итальянского средневековья»50. Последовавшие затем события дали Шаламову право дополнить фразу о повторении истории - «первый раз как трагедия, второй раз как фарс»: «Нет. Есть еще третье отражение тех же событий, того же сюжета, отражение в вогнутом зеркале подземного мира»51.
Более того, тлетворному влиянию подвергалась даже природа, которая по-рыцарски служила поэту: «И цветов разукрашенный щит / Мне надежней любых защит»52. Но в стихотворении «Сосна в болоте» речь идет о преступно-циничном антирыцарстве: «Бог наказал сосну за что-то / И сбросил со скалы <...> А ветер - тот, что был убийцей, / Ей руку тихо жал. <...> Хотел, чтобы она / Благодарила за науку, / Пока была видна»53. В авторском комментарии к тексту читаем: «Входит в “Колымские тетради”. Полностью соответствует художественным принципам моей поэтики»54.
Отсюда горький, но закономерный итог: «<...> провансальская лирика - трубадуры были учителями Данте» 55. Тем не менее, «окончательно и бесповоротно поверить в великую, ни с чем не сравнимую удивительную реальную силу поэзии» заставила Шаламова именно Колыма56.
1 Бердяев Н.А. Самопознание (Опыт философской автобиографии). М., 1990. С. 251.
2 Бердяев Н.А. Новое средневековье (Размышление о судьбе России и Европы) // Бердяев Н.А. Философия неравенства. М., 2012. С. 512.
3 Шаламов В.Т. Записные книжки 1954-1979 гг. //Шаламов В.Т. Собр. соч. в 6 т. + т. 7, доп. Т. 5. М., 2005. С. 351.
4 Шаламов В.Т. Внезапно молкнет птичье пенье... // Там же. Т. 3. М., 2004. С. 210.
5 Бердяев Н.А. Новое средневековье (Размышление о судьбе России и Европы) // Бердяев Н.А. Философия неравенства. М., 2012. С. 544 - 546.
6 Шаламов В.Т. Здесь все, как в Библии, простое. // Шаламов В.Т. Собр. соч. в 6 т. + т. 7, доп. Т. 3. С. 179.
7 Сиротинская И.П. Мой друг Варлам Шаламов. М., 2006. С. 7.
8 Васильева Л.Н. Душа Вологды: книга воспоминаний, пониманий, познаний, ожиданий. Вологда, 2010. С. 284.
9 Шаламов В.Т. Перчатка // Шаламов В.Т. Собр. соч. в 6 т. + т. 7, доп. Т. 2. М., 2004. С. 309.
10 Шаламов В.Т. Ронсеваль // Там же. Т. 3. С. 37.
11 Шаламов В.Т. Записные книжки 1954-1979 гг. // Там же. Т. 5. С. 299.
12 Шаламов В.Т. Камея // Там же. Т. 3. С. 44.
13 Блок А.А. Снежная Дева // БлокА.А. Собр. соч. в 8 т. Т. 2. М., 1960. С. 268.
14 Шаламов В.Т. В.В. Кожинову <1973 г.> // Шаламов В.Т. Собр. соч. в 6 т. + т. 7, доп. Т. 6. М., 2005. С. 589.
15 Шаламов В.Т. Рыцарская баллада // Там же. Т. 3. С.38-39.
16 Шаламов В.Т. Золотая медаль // Там же. Т. 2. С. 222.
17 Шаламов В.Т. Записные книжки 1954 - 1979 гг. // Там же. Т. 5. С. 155.
18 Шаламов В.Т. Раковина // Там же. Т. 3. С. 277.
19 Шаламов В.Т. Б.Л. Пастернаку. 8 января 1956 г. // Там же. Т. 6. С. 68.
20 Шаламов В.Т. На садовые дорожки. // Там же. Т. 3. С. 212.
21 Шаламов В.Т. Записные книжки 1954 - 1979 гг. // Там же. Т. 5. С. 165.
22 Шаламов В.Т. Л.М. Бродской. 28 июня 1955 г. // Там же. Т. 6. С. 174.
23 Шаламов В.Т. Яков Овсеевич Заводник // Там же. Т. 2. С. 390.
24 Шаламов В.Т. Сентенция // Там же. Т. 1. М., 2004. С. 405.
25 Шаламов В.Т. Все те же снега Аввакумова века. Комментарий автора // Там же. Т. 3. С. 446.
26 Шаламов В.Т. Записные книжки 1954-1979 гг. // Там же. Т. 5. С. 152.
27 Шаламов В.Т. Причал ада // Там же. Т. 2. С. 111.
28 Эко У. Эволюция средневековой эстетики. СПб., 2004. С. 39-40.
29 Хейзинга Й. Осень Средневековья. Исследование форм жизненного уклада и форм мышления в XIV и XV веках во Франции и Нидерландах. М., 1988. С. 90 -101.
30 Шаламов В.Т. Творческий процесс. Ахматова и Винокуров // Шаламов В.Т. Собр. соч. в 6 т. + т. 7, доп. Т. 5. С. 62.
31 Шаламов В.Т. Б.Л. Пастернаку. 18 марта 1953 г. // Там же. Т. 6. С. 21.
32 Шаламов В.Т. Птицелов. Комментарий автора // Там же. Т. 3. С. 452.
33 Блок А.А. Андрею Белому. 6 июня 1911г. // Блок А.А. Собр. соч. в 8 т. Т. 8. М., 1963. С. 344.
34 Блок А.А. К.С. Станиславскому. 9 декабря 1908 г. // Там же. С. 265.
35 Шаламов В.Т. Записные книжки 1954-1979 гг. // Шаламов В.Т. Собр. соч. в 6 т. + т. 7, доп. Т. 5. С. 151.
36 Шаламов В.Т. Необращенный // Там же. Т. 1. М., 2004. С. 277.
37 Блок А.А. Заклятие огнем и мраком. Примечания // Блок А.А. Собр. соч. в 8 т. Т. 2. М., 1960. С. 432.
38 Блок А.А. Заклятие огнем и мраком // Там же. С. 273-274.
39 См.: Жаравина Л.В. Цикл А. Блока «Заклятие огнем и мраком» в художественном контексте В. Шаламова: параллели и контрпараллели // Известия Волгоградского гос. педагогического ун-та. Сер. «Филологические науки». 2017. № 4 (117). С. 145-153.
40 Лотман Ю.М. Семиосфера. Спб., 2001. С. 191.
41 Рикер П. Метафорический процесс как познание, воображение и ощущение // Теория метафоры. М., 1990. С. 429.
42 Николай Кузанский. Соч. в 2 т. Т. 2. М., 1980. С. 141.
43 См.: Неретина С.С. Тропы и концепты. М., 1999. С. 22-28.
44 Карташев А.В. Вселенские Соборы. М., 1994. С. 273.
45 Шаламов В.Т. Записные книжки 1954-1979 гг. //Шаламов В.Т. Собр. соч. в 6 т. + т. 7, доп. Т. 5. С. 336.
46 Шаламов В.Т. Утро // Там же. Т. 3. С. 98.
47 Шаламов В.Т. Перчатка // Там же. Т. 2. С. 283-285.
48 Бердяев Н.А. Новое средневековье (Размышление о судьбе России и Европы) // Бердяев Н.А. Философия неравенства. М., 2012. С. 513.
49 Шаламов В.Т. «Сучья» война» //Шаламов В.Т. Собр. соч. в 6 т. + т. 7, доп. Т. 2. С. 66.
50 Шаламов В.Т. Боль //Там же. С. 167-168.
51 Шаламов В.Т. Боль //Там же. С. 166.
52 Шаламов В.Т. Уступаю дорогу цветам. // Там же. Т. 3. С. 432.
53 Шаламов В.Т. Сосна в болоте //Там же. С. 322-323.
54 Шаламов В.Т. Сосна в болоте. Комментарии автора // Там же. С. 473.
55 Шаламов В.Т. Записные книжки 1954-1979 гг. // Там же. Т. 5. С. 260.
56 Шаламов В.Т. О.В. Ивинской <1956 г.> // Там же. Т. 6. С. 212.
Жаравина Лариса Владимировна - доктор филологических наук, профессор, Волгоградский государственный социально-педагогический университет; г. Волгоград; zharavinal@mail.ru
_________
Художественные реликты средневековья в поэзии Варлама Шаламова
В «опыте философской автобиографии» - «Самопознание» - Н.А. Бердяев заметил: «В 23 г. в Берлине я написал свой этюд “Новое средневековье”, которому суждено было иметь большой успех <...> я действительно многое предвидел и предсказал. У меня есть острое чувство судеб истории, и для меня это противоречие, потому что я мучительно не люблю истории»1. Варлам Шаламов был озабочен противоречиями иного рода, но ему, также обладавшему «чувством судеб истории», импонировала бы мысль бывшего вологодского ссыльного о цикличности исторического процесса. «В истории, как и в природе, существуют ритм, ритмическая смена эпох и периодов, смена типов культуры, приливы и отливы, подъемы и спуски»2. «История повторяется, и любой расстрел тридцать седьмого года может быть повторен» - так остро и лаконично автор «Колымских рассказов» конкретизировал эту мысль3.
Именно поэтому в «колымском» творчестве много исторических аналогий, в том числе относящихся к Средним векам: «И я опять в средневековье / Заоблачных, как церкви, гор, / Чистейшей рыцарскою кровью / Еще не сытых до сих пор»4.
Долгое время проявлялась тенденция абсолютизировать средневековый «обскурантизм». Выступая против подобных «пошлых суждений», Бердяев, тем не менее, считал, что «новое Средневековье» относится к «ночным» эпохам: «Сила зла будет возрастать, принимать новые формы и причинять новые страдания». Однако далее следует многозначительная фраза: «Но человеку дана свобода духа, свобода избрания пути»5.
Все это имеет прямое отношение к личности Шаламова, его позиции, уникальному творчеству. При этом обсуждаемые проблемы предполагают еще одного «собеседника»: Александра Блока, реализовавшего связь русского символизма со средневековой культурой Запада.
Связь эта прежде всего выразилась в теме рыцарства. Рыцарь-Поэт, Рыцарь бедный, темный Рыцарь, светлый Рыцарь, вечный Рыцарь, паладин Прекрасной Дамы- в свете этих самоопределений Блок воспринимался современниками. Конечно, встает вопрос: насколько корректно включать в аналогичный образно-семантический контекст каторжника с семнадцатилетним колымским стажем, писавшего свои стихи в мире «полулюдей», среди «неизбывного камня и леса»? Ведь ясно сказано: «Пусть никаким Прекрасным Дамам / Не померещится наш край»6.
Но начнем с того, что нравственный облик писателя напрямую соотносился с понятиями о рыцарском кодексе чести. «Беспредельно самоотверженный, беспредельно преданный рыцарь. Настоящий мужчина» - вспоминала И. Сиротинская7. Л. Васильева увидела в Шаламове человека «из бывших»: «Как будто чей-то сынок из царского времени <...>»8. И хотя сам поэт с горькой иронией называл себя «рыцарем трех “Д” - деменции, дизентерии и дистрофии»9, отзывы современников высвечивают в его психотипе духовно-аристократическую доминанту, которая накладывается на представление об утонченной куртуазности.
Более того, с детских лет воображение поэта «пленил» образ Роланда, и «трагически гордому» рассказу «о рыцарской смерти в горах» посвящено стихотворение «Ронсеваль»: И звуки Роландова рога / В недетской, ночной тишине / Сквозь лес показали дорогу / И Карлу, и, может быть, мне»10. Символично, что стихотворному сборнику «Дорога и судьба» (1967) Шаламов хотел дать эпиграф из «Тристана и Изольды»: «Разве дело в звуках моего голоса? Звук моего сердца - вот что ты должна была услышать»11. Конечно, невозможно обойти знаменитую «Камею» - «визитную» карточку поэта: «На склоне гор, на склоне лет /Я выбил в камне твой портрет. / Кирка и обух топора / Надежней хрупкого пера. // В страну морозов и мужчин / И преждевременных морщин / Я вызвал женские черты / Со всем отчаяньем тщеты. // В скалу с твоею головой /Я вправил в перстень снеговой, / И, чтоб не мучила тоска, / Я спрятал перстень в облака»12. Рельеф женского лица, отпечатавшийся в памяти поэтом-«камнерезом», - ничто иное как символ рыцарской верности, отданной на хранение небесным силам.
Как известно, перстень входит в обязательную атрибутику рыцарства. Правда, дарителем чаще выступает Дама сердца, как у Блока: «Она дарит мне перстень вьюги / За то, что плащ мой полон звезд. / За то, что я в стальной кольчуге, / И на кольчуге - строгий крест»13. Отметим параллелизм: у Блока - «перстень вьюги», у Шаламова - «перстень снеговой».
Однако речь идет о большем. В «стальную кольчугу» была облечена и душа Шаламова. Конечно, крест на груди, как и перстень, легко «спрятать в облака». Но воспевание «женских черт», вызванных «со всем отчаянием тщеты», стало возможным благодаря воскрешающей «религии поэзии», в результате чего у «галерного раба» сформировался, в частности, «элитарный, как бы рыцарский кодекс писания стихов» 14.
Конечно, читатель озадачен: что заставляло автора, предпринявшего «художественное исследование страшной темы»: «легкость будущего мертвеца»; «горящие голодным блеском» глаза трупа; ноющую, «как отмороженная рука», память и т.д., реанимировать предметно-вещную атрибутику давно прошедших времен: меч, щит, герб, эмблему, замок («Лето», «Букет», «Фортинбрас», «Утро», «Бумага», «Мак» и др.)?Уникальна «Рыцарская баллада», описывающая традиционный рыцарский турнир: «Изрыт копытами песок, / Звенит забрал оправа, / И слабых защищает Бог / По рыцарскому праву. // А на балконе ты стоишь, / Девчонка в платье белом <...>»15.
Подобные мотивно-образные комплексы отчасти вписываются в теорию палимпсеста (так Шаламов называл свои рассказы16): жизнь «до сих пор хранит ситуации сказок, эпоса, легенд, мифологии, религий, памятников искусства <...>»17. Но палимпсестом, или интертекстуальностью, ситуация не исчерпывается: прошлое накапливается в форме личого опыта: «Я сам - подобье хрупких раковин / Былого высохшего моря, / Покрытых вычурными знаками, / Как записью о разговоре»18.
Однако феноменология истории и культуры пропущена через феноменологию реальности. Как ни парадоксально, но художника, познавшего адские приделы XX-го века, сама Колыма побуждала возводить рыцарскую крепость («воздушный замок») над собственной «горящей судьбой».
Впрочем, парадокса нет. Казалось бы, представления лагерников об удаче имели визуально ощутимую конкретику: хлеб, пайка, курево, тепло. Подавляющему большинству было очевидно: если можно прожить «без мяса, без сахару, без одежды, без обуви», то «без чести, совести, без любви, без долга» - тем более19. Как бы возродился средневековый номинализм в чистом виде. Но точно так же возродился и реализм (по Бердяеву - концептуализм) в средневековом понимании: «<...> чем выше было небо, /Легче было мне: / Меньше думалось о хлебе <...>»20.
Более того, поэт Шаламов обладал способностью дистанцироваться от лагерного быта, создавать личный пространственно-временной континуум: «Я выходил на лед ключа Дусканья каждый день и успевал замерзшей рукой наработать, начертить на обрывке газет, в рваной тетради все новые и новые строчки, все новые и новые стихотворения <...>. Любое событие жизни исходило размером, любая картина природы»21.Однако для основной массы колымчан уход в «инобытие» - часто показатель ИСС (измененных состояний сознания). «Отгороженная глубокими морями, высокими горами, жизнь не считает нужным стесняться и не нуждается в иллюзиях» - писал Шаламов22. Тем не менее, иллюзии возникали. «Игры в жмурки с судьбой»23 становились тем искусным режиссером, который накидывал на реальность «вуаль» изысканной экзотики. Отсюда желание переименовать речку с «фокстротным» названием Рио-Рита на Сентенцию - «римское, твердое, латинское» слово24. А чего стоит название «Озеро танцующих хариусов»! И это было не только «развлечение» топографов. Известен авторский комментарий к четверостишию «Все те же снега Аввакумова века <...>»: «Написано в 1950 году на ключе Дусканья. Снег, камень - вот самое первое, что стремишься удержать в памяти на Дальнем Севере»25. Однако, позднее, вглядываясь в прошлое, Шаламов неожиданно вспоминает слова Поля Гогена: «Если дерево кажется вам зеленым - берите самую лучшую зеленую краску и рисуйте <...>». Главное - «чистота тонов», полное устранение «шелухи “полутонов”»26. Принцип «чистоты тона» действительно определяет цветопоэтику пейзажей с обыгрыванием «чистейших красок» дальневосточного неба27. И хотя автор ориентировался, по собственному признанию, на постимпрессионистов, объективно «безапелляционная» чистота цвета без «приемов светотени» - одно из основных требований средневековой эстетики: «трава там зеленая, кровь - красная, молоко - девственно бело»28.
Конечно, за трансформацией художественного объекта путем уничтожения границы между данностью и иллюзией угадывается Homo ludens - человек играющий с реалиями жестокого быта. Но игровой момент был вовсе не чужд и рыцарству с его обрядностью, часто превращающейся в декорум29.
«Рыцарские» стихи Шаламова - как и вся его поэзия - чтение «стимулирующее»: «<...> в поэзии не должно быть все известно заранее <...>»30. Читательская рецепция уподоблялась им «детской игре»: один ищет спрятанное, другой приговаривает: «Тепло. Теплее. Холодно. Горячо!»31. И действительно, загадок в шаламовской поэзии немало. Поэт называл их «ловушками», которые «жизнь хранила»: «<...> И эти ловушки надо было, во-первых, угадать, почувствовать, предвидеть, во-вторых, избежать, а в-третьих, воспеть, определить. Впрочем, одна из таких «ловушек» была искусственно создана исследователями. Как известно, три тома своей лирики Блок считал «трилогией вочеловечения»33. Возникает искушение по аналогии назвать «Колымские рассказы» и «Колымские тетради» дилогией расчеловечения. Красиво, но не вполне корректно. Если Блок был уверен, что его путь - «как стрела, прямой»34, то вектор судьбы Шаламова - нисхождение как восхождение. Исходя из его самоотождествления и с Орфеем, «спустившимся в ад», и с Плутоном, «поднявшимся из ада» 35, можно утверждать: это был Плутон, спасший музу Орфея.
Немало «ловушек» заключено и в теме рыцарства, но в раскрытии их потребуется «помощь» Блока.
Автогерой одного из самых известных рассказов «Необращенный» получил от заведующей отделением больницы томик блоковских стихов и все ночное дежурство посвятил их чтению. Но удивительно: он обратился не к пророчествам о грядущих гибельных переменах, а к циклу «Заклятие (у Шаламова «Заклятье.» - Л.Ж ) огнем и мраком». Именно эти «огненные стихи», посвященные актрисе Н.Н. Волоховой, герой «с жадностью читал и перечитывал» всю ночь36. Спрашивается: почему? Возможно, магия блоковских строк, пронизанных «тайным жаром» исступления, порождала адекватную горячность на уровне подсознания. Но это лишь предположение, причем, психологического плана. Имеется в виду нечто большее.
Сначала скажем о самом цикле, первоначальное название которого - «Заклятие огнем и мраком и пляской метелей». Давая перечень одиннадцати стихотворений, Блок выделил ключевые слова, составив «заклинательную фразу»: «Принимаю - В огне - И во мраке - Под пыткой - В снегах - И в дальних залах - И у края бездны - Безумием заклинаю - В дикой пляске - И вновь покорный - Тебе предаюсь»37.
В итоге сформировался комплекс ассоциаций, связанных не столько с образом возлюбленной - Девы Снежной, сколько с ситуацией: в огне и во мраке; в снегах и у края бездны; под пыткой ... Однако к колымской реальности все эти формулы экстрима не имеют никакого отношения. Находиться «под пыткой», испытывать отчаяние «у края бездны», воображать «крещенье огневое», как и констатации: «Я здесь, в углу. Я там, распят. / Я пригвожден к стене <...>», «Перехожу от казни к казни <...>»38 и т.д. даже в самом «бредовом» сне не могли означать для лагерника самосожжения в пламени любовной страсти39.
В итоге получается: автобиографический персонаж Шаламова очарован любовными стихами Блока при отсутствии объективных личных оснований. И точно так же беспричинны, по сути - виртуальны, пытки, переходы от казни к казни, тем более факт распятия, переживаемые лирическим alter ego поэта. Однако, не отрицая искусственности сближения стихотворных текстов, нельзя исключить момент их объективной соотнесенности. Это тот описанный Ю.М. Лотманом «предельный» случай, когда семантическое напряжение между «инородными структурами» активизирует механизм смыслопорождения и элементы текста «поддаются двойной интерпретации» 40.
Впрочем, двойственность возникает всегда, если читатель соприкасается с неординарностью поэтической тропологии. В этом плане роль Блока как поэта-метафоры беспрецедентна. Его определения экстрима - примеры саморазвивающегося метафоризма. С такой «живой» метафорикой абсолютно соотносима мысль П. Рикера о наличии вымысла в метафоре, который выливается в «прозрение потенциальных возможностей нашего бытия в мире <...>»41. Персонаж шаламовского рассказа, конечно же, понимал условность блоковской образности и вовсе не стремился провести ее по «Колымскому ведомству».
Однако не случайно П. Рикер подчеркнул факт предвидения потенциальной бытийственности средствами поэтического тропа. Такой подход соответствует тому философско-религиозному пониманию виртуала, который сложился в средневековой мысли. Виртуальная реальность, т.е. бытие-возможность (Posset)42, имеет место и у Блока, и у Шаламова. Но для последнего (в аспекте нашей темы) более существенен феномен эквивокации. В отличие от метафоры, претендующей на онтологичность, но ограниченной подавлением прямого значения переносным, эквивокация выражает объективную двойственность бытия и сознания с равноосмысленностью их составляющих43. Так, средневековыми теологами феномен сопряжения профанного с сакральным проецировался на догму о двух природах Спасителя, сосуществующих, согласно формуле IV Вселенского собора, «неслитно, непревращенно, неразделимо, неразлучимо»44. Включение же эквивокации в современную тропологию сужает сферу применения категории противоречие, к которой как к методологически универсальному «ключу» прибегали (да и по сей день прибегают) гуманитарии.
С позиций эквивокации, т. е. двуосмысленности, мы и будем рассматривать «рыцарский комплекс» не только поэзии, но творчества Шаламова в целом.
Как признавался писатель, его «любимым деревом» был клен. «Не есенинская береза, а именно клен, человеческой пятерней - ладонью»45. Данное сопоставление неоднократно обыграно и поэтически, и прозаически. Так, «поведение» дерева напрямую отождествляется с галантностью рыцаря: «Облокотившись на балкон, / Как будто на свиданье, / Протягивает лапы клен / К любимому созданью. // И ты стоишь, сама лучась / В резной его оправе <...>»46.
Это возвышенный и возвышающий взгляд Орфея, хотя и спускавшегося в ад. Однако немало случаев, когда схожесть кленового листа с рукой осмысляется с позиции зрения Плутона, поднявшегося из ада. Известно, что у пойманных беглецов отрубали ладони, которые, чтобы не возиться с трупом, увозили в портфеле или в полевой сумке. Здесь не противоречие, а именно двуосмысленность, так как каждая из реалий, возвышающая или отбрасывающая человека на «дно дна», самодостаточна.
Но есть еще и третья составляющая цепочки лист клена - человеческая ладонь, к которой применимо понятие эквивокации. Рыцарская «перчатка» самого автора, т.е. кожный покров кистей рук доходяги-пеллагрика, была бесстрашно брошена «в лицо колымского льда» как «вызов времени». Она сохранила «рисунок» и «гена жертвы», и «гена сопротивления», как и свою похожесть на лист клена. Это поистине двуосмысленный образ, и «в той перчатке можно было писать историю»47.
Далее. Опыт Шаламова подтвердил справедливость мысли Н.А. Бердяева, ранее высказанной опять же Блоком, об «изжитии» гуманизма в XX веке, его переходе «в свою противоположность», в «отрицание образа человека»48. Об этом красноречиво свидетельствует тот же феномен рыцарства, вписавшийся в концепцию ««зачеловечности» в изощренно отвратительной форме. К сожалению, уставы и кодексы «преступного мира», о котором идет речь, нередко вели к литературным источникам. Церемония вхождения новичка «в воровской закон» не уступает, по мысли автора, «известному посвящению в рыцари. Не исключено, что романы Вальтера Скотта подсказали эту торжественную и мрачную процедуру»49. Но еще в большей степени автора оскорбляла бесцеремонная «игра» на рыцарском благородстве лагерников-интеллигентов. Так, герой рассказа «Боль», всосавший «русскую культуру с молоком матери», из благородно просветительских побуждений услаждал слух уголовников пересказом «кровавых легенд итальянского средневековья»50. Последовавшие затем события дали Шаламову право дополнить фразу о повторении истории - «первый раз как трагедия, второй раз как фарс»: «Нет. Есть еще третье отражение тех же событий, того же сюжета, отражение в вогнутом зеркале подземного мира»51.
Более того, тлетворному влиянию подвергалась даже природа, которая по-рыцарски служила поэту: «И цветов разукрашенный щит / Мне надежней любых защит»52. Но в стихотворении «Сосна в болоте» речь идет о преступно-циничном антирыцарстве: «Бог наказал сосну за что-то / И сбросил со скалы <...> А ветер - тот, что был убийцей, / Ей руку тихо жал. <...> Хотел, чтобы она / Благодарила за науку, / Пока была видна»53. В авторском комментарии к тексту читаем: «Входит в “Колымские тетради”. Полностью соответствует художественным принципам моей поэтики»54.
Отсюда горький, но закономерный итог: «<...> провансальская лирика - трубадуры были учителями Данте» 55. Тем не менее, «окончательно и бесповоротно поверить в великую, ни с чем не сравнимую удивительную реальную силу поэзии» заставила Шаламова именно Колыма56.
1 Бердяев Н.А. Самопознание (Опыт философской автобиографии). М., 1990. С. 251.
2 Бердяев Н.А. Новое средневековье (Размышление о судьбе России и Европы) // Бердяев Н.А. Философия неравенства. М., 2012. С. 512.
3 Шаламов В.Т. Записные книжки 1954-1979 гг. //Шаламов В.Т. Собр. соч. в 6 т. + т. 7, доп. Т. 5. М., 2005. С. 351.
4 Шаламов В.Т. Внезапно молкнет птичье пенье... // Там же. Т. 3. М., 2004. С. 210.
5 Бердяев Н.А. Новое средневековье (Размышление о судьбе России и Европы) // Бердяев Н.А. Философия неравенства. М., 2012. С. 544 - 546.
6 Шаламов В.Т. Здесь все, как в Библии, простое. // Шаламов В.Т. Собр. соч. в 6 т. + т. 7, доп. Т. 3. С. 179.
7 Сиротинская И.П. Мой друг Варлам Шаламов. М., 2006. С. 7.
8 Васильева Л.Н. Душа Вологды: книга воспоминаний, пониманий, познаний, ожиданий. Вологда, 2010. С. 284.
9 Шаламов В.Т. Перчатка // Шаламов В.Т. Собр. соч. в 6 т. + т. 7, доп. Т. 2. М., 2004. С. 309.
10 Шаламов В.Т. Ронсеваль // Там же. Т. 3. С. 37.
11 Шаламов В.Т. Записные книжки 1954-1979 гг. // Там же. Т. 5. С. 299.
12 Шаламов В.Т. Камея // Там же. Т. 3. С. 44.
13 Блок А.А. Снежная Дева // БлокА.А. Собр. соч. в 8 т. Т. 2. М., 1960. С. 268.
14 Шаламов В.Т. В.В. Кожинову <1973 г.> // Шаламов В.Т. Собр. соч. в 6 т. + т. 7, доп. Т. 6. М., 2005. С. 589.
15 Шаламов В.Т. Рыцарская баллада // Там же. Т. 3. С.38-39.
16 Шаламов В.Т. Золотая медаль // Там же. Т. 2. С. 222.
17 Шаламов В.Т. Записные книжки 1954 - 1979 гг. // Там же. Т. 5. С. 155.
18 Шаламов В.Т. Раковина // Там же. Т. 3. С. 277.
19 Шаламов В.Т. Б.Л. Пастернаку. 8 января 1956 г. // Там же. Т. 6. С. 68.
20 Шаламов В.Т. На садовые дорожки. // Там же. Т. 3. С. 212.
21 Шаламов В.Т. Записные книжки 1954 - 1979 гг. // Там же. Т. 5. С. 165.
22 Шаламов В.Т. Л.М. Бродской. 28 июня 1955 г. // Там же. Т. 6. С. 174.
23 Шаламов В.Т. Яков Овсеевич Заводник // Там же. Т. 2. С. 390.
24 Шаламов В.Т. Сентенция // Там же. Т. 1. М., 2004. С. 405.
25 Шаламов В.Т. Все те же снега Аввакумова века. Комментарий автора // Там же. Т. 3. С. 446.
26 Шаламов В.Т. Записные книжки 1954-1979 гг. // Там же. Т. 5. С. 152.
27 Шаламов В.Т. Причал ада // Там же. Т. 2. С. 111.
28 Эко У. Эволюция средневековой эстетики. СПб., 2004. С. 39-40.
29 Хейзинга Й. Осень Средневековья. Исследование форм жизненного уклада и форм мышления в XIV и XV веках во Франции и Нидерландах. М., 1988. С. 90 -101.
30 Шаламов В.Т. Творческий процесс. Ахматова и Винокуров // Шаламов В.Т. Собр. соч. в 6 т. + т. 7, доп. Т. 5. С. 62.
31 Шаламов В.Т. Б.Л. Пастернаку. 18 марта 1953 г. // Там же. Т. 6. С. 21.
32 Шаламов В.Т. Птицелов. Комментарий автора // Там же. Т. 3. С. 452.
33 Блок А.А. Андрею Белому. 6 июня 1911г. // Блок А.А. Собр. соч. в 8 т. Т. 8. М., 1963. С. 344.
34 Блок А.А. К.С. Станиславскому. 9 декабря 1908 г. // Там же. С. 265.
35 Шаламов В.Т. Записные книжки 1954-1979 гг. // Шаламов В.Т. Собр. соч. в 6 т. + т. 7, доп. Т. 5. С. 151.
36 Шаламов В.Т. Необращенный // Там же. Т. 1. М., 2004. С. 277.
37 Блок А.А. Заклятие огнем и мраком. Примечания // Блок А.А. Собр. соч. в 8 т. Т. 2. М., 1960. С. 432.
38 Блок А.А. Заклятие огнем и мраком // Там же. С. 273-274.
39 См.: Жаравина Л.В. Цикл А. Блока «Заклятие огнем и мраком» в художественном контексте В. Шаламова: параллели и контрпараллели // Известия Волгоградского гос. педагогического ун-та. Сер. «Филологические науки». 2017. № 4 (117). С. 145-153.
40 Лотман Ю.М. Семиосфера. Спб., 2001. С. 191.
41 Рикер П. Метафорический процесс как познание, воображение и ощущение // Теория метафоры. М., 1990. С. 429.
42 Николай Кузанский. Соч. в 2 т. Т. 2. М., 1980. С. 141.
43 См.: Неретина С.С. Тропы и концепты. М., 1999. С. 22-28.
44 Карташев А.В. Вселенские Соборы. М., 1994. С. 273.
45 Шаламов В.Т. Записные книжки 1954-1979 гг. //Шаламов В.Т. Собр. соч. в 6 т. + т. 7, доп. Т. 5. С. 336.
46 Шаламов В.Т. Утро // Там же. Т. 3. С. 98.
47 Шаламов В.Т. Перчатка // Там же. Т. 2. С. 283-285.
48 Бердяев Н.А. Новое средневековье (Размышление о судьбе России и Европы) // Бердяев Н.А. Философия неравенства. М., 2012. С. 513.
49 Шаламов В.Т. «Сучья» война» //Шаламов В.Т. Собр. соч. в 6 т. + т. 7, доп. Т. 2. С. 66.
50 Шаламов В.Т. Боль //Там же. С. 167-168.
51 Шаламов В.Т. Боль //Там же. С. 166.
52 Шаламов В.Т. Уступаю дорогу цветам. // Там же. Т. 3. С. 432.
53 Шаламов В.Т. Сосна в болоте //Там же. С. 322-323.
54 Шаламов В.Т. Сосна в болоте. Комментарии автора // Там же. С. 473.
55 Шаламов В.Т. Записные книжки 1954-1979 гг. // Там же. Т. 5. С. 260.
56 Шаламов В.Т. О.В. Ивинской <1956 г.> // Там же. Т. 6. С. 212.
Жаравина Лариса Владимировна - доктор филологических наук, профессор, Волгоградский государственный социально-педагогический университет; г. Волгоград; zharavinal@mail.ru