Незавидная реальность выставки "Жить или писать. Варлам Шаламов" в Москве, 2016
Статья из газеты Общества Мемориал "30 октября", №135, 2016. Электронная версия - на сайте Томского мемориального музея «Следственная тюрьма НКВД».
Шаламовская выставка - повод к размышлению
На выставке «Жить или писать. Варлам Шаламов» были представлены уникальные материалы - личные документы Шаламова, его фотографии, отрывки из документальных фильмов о нем, газетные статьи и плакаты. Впервые в таком объеме показана судебная документация: протоколы допросов и даже фотографии тех людей, которые писали на Шаламова доносы. Особое внимание уделено внутренней организации лагерей, а также попыткам властей скрыть любую информацию об их наличии. Основу составляют документы из фонда Варлама Шаламова Российского государственного архива литературы и искусства. Представлены также материалы из Государственного литературного музея, «Международного Мемориала», музея Варлама Шаламова в Вологде и других собраний. Выставка открыта в «Международном Мемориале» до 1 февраля.
Редакция попросила одного из посетителей выставки написать о своем впечатлении и о выводах, к которым выставка его подтолкнула.
Афиша выставки над входом в «Мемориал» на Каретном ряду
О том, что 30 октября День памяти жертв ГУЛАГа, я вспомнил, почитав заметки про новый памятник Сталину. И еще вспомнил, что уже давно видел в районе Каретного афишу выставки, посвященной Шаламову. Воскресенье выдалось свободным, и я решил сходить туда, тем более раз появился такой повод.
Я шел по бульвару и думал, что на выставке будет тесно. Во-первых, Шаламов, во-вторых, день памяти, в-третьих, воскресенье...
Жертвы ГУЛАГа были и в моей семье: прадед, его братья и сестры, двоюродный брат бабушки, ее же тесть... Из всех вернулся только прадед. Ему очень повезло: арестованный по делу Тухачевского, он просидел в лагере около года и был оправдан - неслыханное по тем временам решение. За него, полковника авиации с личными наградами от Блюхера (тогда уже «врага народа»), вступился какой-то высокий чин, чуть ли не маршал, и прадеда выпустили.
Выставка помещается в подвале «Мемориала» на Каретном ряду, сразу за садом «Эрмитаж». Внутри - тепло и тихо. Заспанный охранник удивлен и не сразу понимает, зачем я пришел. «Выставка? В подвале вроде бы».
Я спускаюсь по чистым лестницам, иду узким коридором мимо стеллажей с книгами и низеньких диванчиков. Ни души. Сворачиваю в какой-то проход и вижу девушку за компьютером. Она оборачивается, здоровается.
- Сколько стоит билет?
- Нисколько, это бесплатно!
Кажется, мысль о деньгах ее пугает.
Я снимаю куртку, вешаю ее в коридоре и прохожу к экспозиции. Девушка, перед тем как дать мне аудиогид, долго рассказывает про немцев, которые выделили грант на выставку, про цитаты на стенах, про художника Наседкина, написавшего портреты... Спрашиваю про письмо Пастернака, то самое, за которым Шаламов ехал чуть ли не тысячу колымских километров на попутках и собачьих упряжках. Девушка уверенно ведет меня по экспозиции к нужной витрине, и я вижу летящий почерк с длинными шляпками над «т». Чернила бледные, будто замороженные.
Девушка уходит. Я на выставке один. Просторная комната специально сделана тесной: стены обиты фанерными щитами, окна забраны ржавыми решетками, а посредине громоздится огромный макет лагерных нар - два ряда двухэтажных коек. Верхний этаж снят, нижний - витрины, отведенные под экспонаты. Вдоль стены идет круговой проход, узкий, как коридор в купейном вагоне.
Включаю аудиогид и иду вдоль нар. Вологодское детство, отец, школа, университет, кудрявый Эйзенштейн, акварельный Луначарский, троцкисты, завещание Ленина, митинг, арест, первый срок...
Материалы подобраны скрупулезно: на университетской койке - копии доносов, протоколов об отчислении, там же - фотографии доносчиков. Скромные молодые лица, мягкие глаза, невообразимые сегодня прически. Обычные люди. А снизу - их же почерк, их же слова: «...перекраска с целью поступить в ВУЗ», «...пользовался общежитием», «...исключить!».
Нары окружают низкий столик, на котором лежат колымские артефакты: кирка с рассохшейся рукояткой, ржавая шахтерская времянка, миски, линялые шапки...
Страшные, тяжелые и холодные вещи. И окружены они такими чистыми и новенькими нарами. Я понимаю, что поместить настоящие нары было бы правильнее, они бы не были такими страшными, как новые, еще не тронутые пеллагрическими1 руками шаламовских доходяг.
Я медленно двигаюсь вдоль дощатых витрин, читаю описания, читаю сами документы, некоторые - с огромным трудом. Вот записка, выброшенная из товарного вагона в 1937-м году. Ее писали на папиросной бумаге, разворачивая для этого бесценные «беломорины» или «пушки». Бисерный аккуратный почерк, обстоятельные и спокойные обороты. Даже обращение «дорогая». Адрес, по которому просят записку передать. Пожелание: «Дай вам бог никогда не быть в такой нужде».
Или вот расстрельные списки. Никаких имен, только столбик цифр и две чернильные галочки - одна справа, другая слева. Правая галочка значит, что заключенный назвал свое имя, левая галочка - что заключенный получил пулю. Некоторые галочки выглядят так, будто их проставили одну за другой, задним числом.
Вот фотографии с колымских строек. Комбинат, шахта, прииск, барак, завод. И тут же - цветные, недавние фотографии с тех же мест. Кирпич, металл, бетон - ничего не устояло против колымского холода и снега. Руины. Все, что построили Шаламов и другие, все это - мертво. Осталось только дерево.
Дерево на Колыме гниет долго. Вышки, бараки, те самые нары - все это еще там, все стоит под низким небом. И еще - колючая проволока. Ржавая, но упрямая и живучая, как стланик, воспетый Шаламовым.
Черновики стихов. Черновики повестей. План романа-очерка про Эдуарда Петровича Берзина, доброго царя Колымы. А вот и сам Берзин на фото, огромный, весь черный от шубы и шапки, улыбается...
Год сменяет год. Меняются фото Шаламова над витринами, меняется почерк в черновиках. Камень его лица быстро точит какая-то тяжелая вода. Вот последние прижизненные снимки, вот посмертный, с кладбища.
Чуть позади - прижизненные европейские издания, отчаянное шаламовское покаяние за публикацию в «Посеве», переписка с Солженицыным.
У самого выхода - витрина с пишущей машинкой Шаламова. Зеленые клавиши. Тяжелая, холодная каретка. В машинку заправлены авторские гранки «Доктора Ямпольского».
Я дослушиваю «Лиственницу», которую читает сам Шаламов в моем аудиогиде, и выхожу.
- Я думал, сегодня у вас будет больше народу, - говорю я девушке. - Целый час я провел на выставке совершенно один.
- К нам редко заходят, - улыбается мне она.
Я шел к метро. Уже стемнело. Падал снег, и москвичи проносились мимо меня, легкие и деловитые. Изящная обувь блестела под фонарями, вделанными в ограду «Эрмитажа». На решетках разместили фотовыставку МВД «Из жизни полиции» или что-то в этом роде. На фотографиях полицейские занимались разными делами: дрались, стреляли, ездили наперегонки на мотоциклах, танцевали бальные танцы, участвовали в конкурсах красоты, целовали детей и просто улыбались. Всем своим видом они давали понять: «Мы такие же, как и вы, честное слово!».
Я смотрел на эти добродушные и безмятежные лица полицейских на фотографиях, и вспоминал такие же безмятежные и добродушные лица шаламовских однокурсников, вспоминал его каменные губы и глаза и думал, что, в общем, фотографии не лгут.
Павел Миронов
1 Пеллагра - заболевание, вызванное недостатком в организме никотиновой кислоты и витаминов группы В, характеризующееся поражением кожи, пищеварительного тракта и нервной системы. Примерно до 1942 г. в отчетной документации санитарного отдела ГУЛАГа о заболеваемости и актах о смерти лагерников старались избегать слова «дистрофия» в диагнозах. Традиционно использовали аббревиатуру РФИ (резкое физическое истощение), пеллагра (как некий общий синоним, хотя формально пеллагра - это авитаминоз, вызываемый голодом), сердечная недостаточность. Диагноз «истощение» как основная причина смертности заключенных использовался еще до начала Великой Отечественной войны по специальному приказанию Наседкина (начальник ГУЛАГ НКВД (1941-1947). - Примеч. «30 октября»), но, как правило, в совершенно секретном внутреннем документообороте, в общегражданскую регистрацию он не попадал.
Варлам Шаламов «Как все началось», 1964 г.: «Врачи боялись написать в диагнозах истинную причину смерти. Появились «полиавитаминозы», «пеллагра», «дизентерия», «РФИ» - почти «Загадка Н.Ф.И.», как у Андроникова. Здесь РФИ - «резкое физическое истощение», шаг к правде. Но такие диагнозы ставили только смелые врачи, не заключенные. Формула «алиментарная дистрофия» произнесена колымскими врачами много позже - уже после ленинградской блокады, во время войны, когда сочли возможным хоть и по-латыни, но назвать истинную причину смерти». - Примеч. «30 октября».
Шаламовская выставка - повод к размышлению
На выставке «Жить или писать. Варлам Шаламов» были представлены уникальные материалы - личные документы Шаламова, его фотографии, отрывки из документальных фильмов о нем, газетные статьи и плакаты. Впервые в таком объеме показана судебная документация: протоколы допросов и даже фотографии тех людей, которые писали на Шаламова доносы. Особое внимание уделено внутренней организации лагерей, а также попыткам властей скрыть любую информацию об их наличии. Основу составляют документы из фонда Варлама Шаламова Российского государственного архива литературы и искусства. Представлены также материалы из Государственного литературного музея, «Международного Мемориала», музея Варлама Шаламова в Вологде и других собраний. Выставка открыта в «Международном Мемориале» до 1 февраля.
Редакция попросила одного из посетителей выставки написать о своем впечатлении и о выводах, к которым выставка его подтолкнула.
Афиша выставки над входом в «Мемориал» на Каретном ряду
О том, что 30 октября День памяти жертв ГУЛАГа, я вспомнил, почитав заметки про новый памятник Сталину. И еще вспомнил, что уже давно видел в районе Каретного афишу выставки, посвященной Шаламову. Воскресенье выдалось свободным, и я решил сходить туда, тем более раз появился такой повод.
Я шел по бульвару и думал, что на выставке будет тесно. Во-первых, Шаламов, во-вторых, день памяти, в-третьих, воскресенье...
Жертвы ГУЛАГа были и в моей семье: прадед, его братья и сестры, двоюродный брат бабушки, ее же тесть... Из всех вернулся только прадед. Ему очень повезло: арестованный по делу Тухачевского, он просидел в лагере около года и был оправдан - неслыханное по тем временам решение. За него, полковника авиации с личными наградами от Блюхера (тогда уже «врага народа»), вступился какой-то высокий чин, чуть ли не маршал, и прадеда выпустили.
Выставка помещается в подвале «Мемориала» на Каретном ряду, сразу за садом «Эрмитаж». Внутри - тепло и тихо. Заспанный охранник удивлен и не сразу понимает, зачем я пришел. «Выставка? В подвале вроде бы».
Я спускаюсь по чистым лестницам, иду узким коридором мимо стеллажей с книгами и низеньких диванчиков. Ни души. Сворачиваю в какой-то проход и вижу девушку за компьютером. Она оборачивается, здоровается.
- Сколько стоит билет?
- Нисколько, это бесплатно!
Кажется, мысль о деньгах ее пугает.
Я снимаю куртку, вешаю ее в коридоре и прохожу к экспозиции. Девушка, перед тем как дать мне аудиогид, долго рассказывает про немцев, которые выделили грант на выставку, про цитаты на стенах, про художника Наседкина, написавшего портреты... Спрашиваю про письмо Пастернака, то самое, за которым Шаламов ехал чуть ли не тысячу колымских километров на попутках и собачьих упряжках. Девушка уверенно ведет меня по экспозиции к нужной витрине, и я вижу летящий почерк с длинными шляпками над «т». Чернила бледные, будто замороженные.
Девушка уходит. Я на выставке один. Просторная комната специально сделана тесной: стены обиты фанерными щитами, окна забраны ржавыми решетками, а посредине громоздится огромный макет лагерных нар - два ряда двухэтажных коек. Верхний этаж снят, нижний - витрины, отведенные под экспонаты. Вдоль стены идет круговой проход, узкий, как коридор в купейном вагоне.
Включаю аудиогид и иду вдоль нар. Вологодское детство, отец, школа, университет, кудрявый Эйзенштейн, акварельный Луначарский, троцкисты, завещание Ленина, митинг, арест, первый срок...
Материалы подобраны скрупулезно: на университетской койке - копии доносов, протоколов об отчислении, там же - фотографии доносчиков. Скромные молодые лица, мягкие глаза, невообразимые сегодня прически. Обычные люди. А снизу - их же почерк, их же слова: «...перекраска с целью поступить в ВУЗ», «...пользовался общежитием», «...исключить!».
Нары окружают низкий столик, на котором лежат колымские артефакты: кирка с рассохшейся рукояткой, ржавая шахтерская времянка, миски, линялые шапки...
Страшные, тяжелые и холодные вещи. И окружены они такими чистыми и новенькими нарами. Я понимаю, что поместить настоящие нары было бы правильнее, они бы не были такими страшными, как новые, еще не тронутые пеллагрическими1 руками шаламовских доходяг.
Я медленно двигаюсь вдоль дощатых витрин, читаю описания, читаю сами документы, некоторые - с огромным трудом. Вот записка, выброшенная из товарного вагона в 1937-м году. Ее писали на папиросной бумаге, разворачивая для этого бесценные «беломорины» или «пушки». Бисерный аккуратный почерк, обстоятельные и спокойные обороты. Даже обращение «дорогая». Адрес, по которому просят записку передать. Пожелание: «Дай вам бог никогда не быть в такой нужде».
Или вот расстрельные списки. Никаких имен, только столбик цифр и две чернильные галочки - одна справа, другая слева. Правая галочка значит, что заключенный назвал свое имя, левая галочка - что заключенный получил пулю. Некоторые галочки выглядят так, будто их проставили одну за другой, задним числом.
Вот фотографии с колымских строек. Комбинат, шахта, прииск, барак, завод. И тут же - цветные, недавние фотографии с тех же мест. Кирпич, металл, бетон - ничего не устояло против колымского холода и снега. Руины. Все, что построили Шаламов и другие, все это - мертво. Осталось только дерево.
Дерево на Колыме гниет долго. Вышки, бараки, те самые нары - все это еще там, все стоит под низким небом. И еще - колючая проволока. Ржавая, но упрямая и живучая, как стланик, воспетый Шаламовым.
Черновики стихов. Черновики повестей. План романа-очерка про Эдуарда Петровича Берзина, доброго царя Колымы. А вот и сам Берзин на фото, огромный, весь черный от шубы и шапки, улыбается...
Год сменяет год. Меняются фото Шаламова над витринами, меняется почерк в черновиках. Камень его лица быстро точит какая-то тяжелая вода. Вот последние прижизненные снимки, вот посмертный, с кладбища.
Чуть позади - прижизненные европейские издания, отчаянное шаламовское покаяние за публикацию в «Посеве», переписка с Солженицыным.
У самого выхода - витрина с пишущей машинкой Шаламова. Зеленые клавиши. Тяжелая, холодная каретка. В машинку заправлены авторские гранки «Доктора Ямпольского».
Я дослушиваю «Лиственницу», которую читает сам Шаламов в моем аудиогиде, и выхожу.
- Я думал, сегодня у вас будет больше народу, - говорю я девушке. - Целый час я провел на выставке совершенно один.
- К нам редко заходят, - улыбается мне она.
Я шел к метро. Уже стемнело. Падал снег, и москвичи проносились мимо меня, легкие и деловитые. Изящная обувь блестела под фонарями, вделанными в ограду «Эрмитажа». На решетках разместили фотовыставку МВД «Из жизни полиции» или что-то в этом роде. На фотографиях полицейские занимались разными делами: дрались, стреляли, ездили наперегонки на мотоциклах, танцевали бальные танцы, участвовали в конкурсах красоты, целовали детей и просто улыбались. Всем своим видом они давали понять: «Мы такие же, как и вы, честное слово!».
Я смотрел на эти добродушные и безмятежные лица полицейских на фотографиях, и вспоминал такие же безмятежные и добродушные лица шаламовских однокурсников, вспоминал его каменные губы и глаза и думал, что, в общем, фотографии не лгут.
Павел Миронов
1 Пеллагра - заболевание, вызванное недостатком в организме никотиновой кислоты и витаминов группы В, характеризующееся поражением кожи, пищеварительного тракта и нервной системы. Примерно до 1942 г. в отчетной документации санитарного отдела ГУЛАГа о заболеваемости и актах о смерти лагерников старались избегать слова «дистрофия» в диагнозах. Традиционно использовали аббревиатуру РФИ (резкое физическое истощение), пеллагра (как некий общий синоним, хотя формально пеллагра - это авитаминоз, вызываемый голодом), сердечная недостаточность. Диагноз «истощение» как основная причина смертности заключенных использовался еще до начала Великой Отечественной войны по специальному приказанию Наседкина (начальник ГУЛАГ НКВД (1941-1947). - Примеч. «30 октября»), но, как правило, в совершенно секретном внутреннем документообороте, в общегражданскую регистрацию он не попадал.
Варлам Шаламов «Как все началось», 1964 г.: «Врачи боялись написать в диагнозах истинную причину смерти. Появились «полиавитаминозы», «пеллагра», «дизентерия», «РФИ» - почти «Загадка Н.Ф.И.», как у Андроникова. Здесь РФИ - «резкое физическое истощение», шаг к правде. Но такие диагнозы ставили только смелые врачи, не заключенные. Формула «алиментарная дистрофия» произнесена колымскими врачами много позже - уже после ленинградской блокады, во время войны, когда сочли возможным хоть и по-латыни, но назвать истинную причину смерти». - Примеч. «30 октября».