Проект "Богословие после ГУЛАГа"
Хочу обратить внимание на существующий в рамках Института академического изучения восточного христианства (INaSEC) проект Богословие после ГУЛАГа, призванный искать ответы на некоторые вопросы, поставленные прозой Шаламова и условиями, вызвавшими ее к жизни. Ниже о сути проекта на русском профессора теологического и философского факультета Амстердамского свободного университета и директора Института Кати Толстой.
Для интересующихся проблематикой - ее работа на английском "Богословие и теозис после Гулага. Вызов Варлама Шаламова богословской рефлексии в посткоммунистической России" (Theology and Theosis after Gulag. Varlam Shalamov’s Challenge to Theological Reflection in Postcommunist Russia).
Пара слов о «Богословии после ГУЛАГа»
Работа нашего института, INaSEC, имеет целью положить начало совершенно новой области контекстуального междисциплинарного богословия - «Богословию после ГУЛАГа».
Актуальность данного проекта обусловлена необходимостью ответить на вопросы, поставленные опытом ГУЛАГа, и, более широко, советским опытом. Нашим фокусом является, прежде всего, Россия и Русская православная Церковь (РПЦ) Московского Патриархата, так как именно Православие имеет возможность и ресурсы начать переосмысление истории. В будущем мы надеемся на распространение этого богословия на страны ближнего и дальнего зарубежья всего постсоветского пространства, и на то, что оно станет межконфессиональным и межрелигиозным.
Примером нам служит междисциплинарное «Богословие после Освенцима», а также южно-африканское «Богословие после апартеида» и латиноамериканское «Богословие Освобождения». Социо-культурные и исторические контексты этих богословий, однако, сильно отличаются от постсоветской России.
Нашими задачами является:
1. На основании сходств и различий выявить богословские, этические и социальные темы и вопросы, важные для российского контекста. Например, немецкое «Богословие после Освенцима» появилось почти через 25 лет после окончания Второй мировой войны как движение в гуманитарных науках, ставшее ведущим в рефлексии о прошлом и в решении часто крайне сложных, болезненных и деликатных вопросов личной и общественной вины, соучастия и покаяния. «Богословие после Освенцима» смогло помочь изменению общественного сознания благодаря мужеству богословов третьего и четвёртого поколений после Освенцима, не побоявшихся посмотреть в лицо своей семейной истории. Мы учимся у наших немецких коллег этому личному мужеству, а также академической отваге в постановке крайне сложных богословских вопросов.
Христианское «богословие после Освенцима», в общем, имеет два основных фокуса: с одной стороны, - осмысление того, каким образом христиане политически, исторически и богословски оказались виновными в соучастии в геноциде евреев как избранного народа. С другой стороны, осмысливается проблема необходимости говорить о Боге после этого зла и страданий. Эти два аспекта, конечно, взаимозависимы, так как подразумевают переосмысление богословской антропологии, этики, проблемы теодицеи и т.д.
«Богословие после Гулага» учится mutatis mutandis на ответах и моделях, предлагаемых коллегами, и старается избегать ловушек, в которые может попасть богословская мысль. Например, слишком сильная разработка христологии христианскими богословами после Освенцима не всегда была понята их еврейскими коллегами. А слишком большой акцент на уникальность страданий Христа может быть воспринят как умаление страданий жертв. Как найти баланс в антропологии? Может ли подобный баланс вообще быть найден?«Богословие после ГУЛАГа» ищет, как уже сказано выше, вопросы, предлагаемые постсоветским контекстом.
Точка отправления нашего богословия - это свидетельства о человеке, доведенном до “последней границы, за которой уже ничего человеческого нет в человеке, а есть только недоверие, злоба и ложь” (В. Шаламов, “Одиночный замер”). Это исчезновение человеческого в человеке, дегуманизация, является безусловным условием крайнего истощения, безотносительно к возрасту, полу, социальному происхождению, и что важно для нас, к тому - верующий он или нет. При определённых условиях, приводящих к крайнему истощению, например, при крайнем холоде и голоде, в опыте Варлама Шаламова, человек обречён стать «доходягой» неминуемо:
"В лагере для того, чтобы здоровый молодой человек, начав свою карьеру в золотом забое на чистом зимнем воздухе, превратился в доходягу, нужен срок по меньшей мере от двадцати до тридцати дней при шестнадцатичасовом рабочем дне, без выходных, при систематическом голоде, рваной одежде и ночевке в шестидесятиградусный мороз в дырявой брезентовой палатке, побоях десятников, старост из блатарей, конвоя. Эти сроки многократно проверены." (В. Шаламов, “Татарский мулла и чистый воздух”)
Эта антропология является общей для бывших узников ГУЛАГа, Освенцима, ср., например, Примо Леви, Эли Визеля и других, и для любых других свидетельств крайнего истощения человека. Подобные свидетельства бросают вызов любой антропологии, светской или (пост-)христианской. Для христианского богословия проблема особенно остра, так как под вопросом находится природа человеческой сущности:
"Все человеческие чувства - любовь, дружба, зависть, человеколюбие, милосердие, жажда славы, честность - ушли от нас с тем мясом, которого мы лишились за время своего продолжительного голодания. В том незначительном мышечном слое, что еще оставался на наших костях, что еще давал нам возможность есть, двигаться, и дышать, и даже пилить бревна, и насыпать лопатой камень и песок в тачки, и даже возить тачки по нескончаемому деревянному трапу в золотом забое, по узкой деревянной дороге на промывочный прибор, в этом мышечном слое размещалась только злоба - самое долговечное человеческое чувство." (В. Шаламов, “Сухим пайком”)
Человек - это образ Божий или существо, направленное, по сути, исключительно на самосохранение и «человек человеку волк»? Задача «Богословия после ГУЛАГа» не дать ответ на этот вопрос, решение которого исключительно в ведении Бога, а в герменевтической бдительности. Задача в том, чтобы, формулируя модель для постсоветского богословия, ни на секунду не упускать из виду сам вопрос и судьбу доходяг. Это даст возможность правильной постановки вопросов и в академической, и в личной сфере.
2. Сформулировать модель для «Богословия после ГУЛАГа» на основании потенциала православного богословия и ортопраксиса. Конкретно, мы имеем в виду антропологию учения об обожении и проникновении творения Божественными энергиями.
Антропология, заложенная в этих богословских учениях, а самое главное, практика и миросозерцание, требующее «всего человека», коренным образом меняет отношение к вопросам, сформулированным в «богословиях после…», например, к вопросу коллективной и личной ответственности, вины и примирения. «Богословие после ГУЛАГа» формулирует значение мысли Аввы Дорофея (Палестина, VI век), повторённой Ф.М. Достоевским, о том, что каждый из нас виноват перед всеми. Например: «Помни особенно, что не можешь ничьим судиею быти. Ибо не может быть на земле судья преступника, прежде чем сам сей судья не познает, что и он такой же точно преступник, как и стоящий пред ним, и что он-то за преступление стоящего пред ним, может, прежде всех и виноват. Когда же постигнет сие, то возможет стать и судиею. Как ни безумно на вид, но правда сие».
Для интересующихся проблематикой - ее работа на английском "Богословие и теозис после Гулага. Вызов Варлама Шаламова богословской рефлексии в посткоммунистической России" (Theology and Theosis after Gulag. Varlam Shalamov’s Challenge to Theological Reflection in Postcommunist Russia).
Пара слов о «Богословии после ГУЛАГа»
Работа нашего института, INaSEC, имеет целью положить начало совершенно новой области контекстуального междисциплинарного богословия - «Богословию после ГУЛАГа».
Актуальность данного проекта обусловлена необходимостью ответить на вопросы, поставленные опытом ГУЛАГа, и, более широко, советским опытом. Нашим фокусом является, прежде всего, Россия и Русская православная Церковь (РПЦ) Московского Патриархата, так как именно Православие имеет возможность и ресурсы начать переосмысление истории. В будущем мы надеемся на распространение этого богословия на страны ближнего и дальнего зарубежья всего постсоветского пространства, и на то, что оно станет межконфессиональным и межрелигиозным.
Примером нам служит междисциплинарное «Богословие после Освенцима», а также южно-африканское «Богословие после апартеида» и латиноамериканское «Богословие Освобождения». Социо-культурные и исторические контексты этих богословий, однако, сильно отличаются от постсоветской России.
Нашими задачами является:
1. На основании сходств и различий выявить богословские, этические и социальные темы и вопросы, важные для российского контекста. Например, немецкое «Богословие после Освенцима» появилось почти через 25 лет после окончания Второй мировой войны как движение в гуманитарных науках, ставшее ведущим в рефлексии о прошлом и в решении часто крайне сложных, болезненных и деликатных вопросов личной и общественной вины, соучастия и покаяния. «Богословие после Освенцима» смогло помочь изменению общественного сознания благодаря мужеству богословов третьего и четвёртого поколений после Освенцима, не побоявшихся посмотреть в лицо своей семейной истории. Мы учимся у наших немецких коллег этому личному мужеству, а также академической отваге в постановке крайне сложных богословских вопросов.
Христианское «богословие после Освенцима», в общем, имеет два основных фокуса: с одной стороны, - осмысление того, каким образом христиане политически, исторически и богословски оказались виновными в соучастии в геноциде евреев как избранного народа. С другой стороны, осмысливается проблема необходимости говорить о Боге после этого зла и страданий. Эти два аспекта, конечно, взаимозависимы, так как подразумевают переосмысление богословской антропологии, этики, проблемы теодицеи и т.д.
«Богословие после Гулага» учится mutatis mutandis на ответах и моделях, предлагаемых коллегами, и старается избегать ловушек, в которые может попасть богословская мысль. Например, слишком сильная разработка христологии христианскими богословами после Освенцима не всегда была понята их еврейскими коллегами. А слишком большой акцент на уникальность страданий Христа может быть воспринят как умаление страданий жертв. Как найти баланс в антропологии? Может ли подобный баланс вообще быть найден?«Богословие после ГУЛАГа» ищет, как уже сказано выше, вопросы, предлагаемые постсоветским контекстом.
Точка отправления нашего богословия - это свидетельства о человеке, доведенном до “последней границы, за которой уже ничего человеческого нет в человеке, а есть только недоверие, злоба и ложь” (В. Шаламов, “Одиночный замер”). Это исчезновение человеческого в человеке, дегуманизация, является безусловным условием крайнего истощения, безотносительно к возрасту, полу, социальному происхождению, и что важно для нас, к тому - верующий он или нет. При определённых условиях, приводящих к крайнему истощению, например, при крайнем холоде и голоде, в опыте Варлама Шаламова, человек обречён стать «доходягой» неминуемо:
"В лагере для того, чтобы здоровый молодой человек, начав свою карьеру в золотом забое на чистом зимнем воздухе, превратился в доходягу, нужен срок по меньшей мере от двадцати до тридцати дней при шестнадцатичасовом рабочем дне, без выходных, при систематическом голоде, рваной одежде и ночевке в шестидесятиградусный мороз в дырявой брезентовой палатке, побоях десятников, старост из блатарей, конвоя. Эти сроки многократно проверены." (В. Шаламов, “Татарский мулла и чистый воздух”)
Эта антропология является общей для бывших узников ГУЛАГа, Освенцима, ср., например, Примо Леви, Эли Визеля и других, и для любых других свидетельств крайнего истощения человека. Подобные свидетельства бросают вызов любой антропологии, светской или (пост-)христианской. Для христианского богословия проблема особенно остра, так как под вопросом находится природа человеческой сущности:
"Все человеческие чувства - любовь, дружба, зависть, человеколюбие, милосердие, жажда славы, честность - ушли от нас с тем мясом, которого мы лишились за время своего продолжительного голодания. В том незначительном мышечном слое, что еще оставался на наших костях, что еще давал нам возможность есть, двигаться, и дышать, и даже пилить бревна, и насыпать лопатой камень и песок в тачки, и даже возить тачки по нескончаемому деревянному трапу в золотом забое, по узкой деревянной дороге на промывочный прибор, в этом мышечном слое размещалась только злоба - самое долговечное человеческое чувство." (В. Шаламов, “Сухим пайком”)
Человек - это образ Божий или существо, направленное, по сути, исключительно на самосохранение и «человек человеку волк»? Задача «Богословия после ГУЛАГа» не дать ответ на этот вопрос, решение которого исключительно в ведении Бога, а в герменевтической бдительности. Задача в том, чтобы, формулируя модель для постсоветского богословия, ни на секунду не упускать из виду сам вопрос и судьбу доходяг. Это даст возможность правильной постановки вопросов и в академической, и в личной сфере.
2. Сформулировать модель для «Богословия после ГУЛАГа» на основании потенциала православного богословия и ортопраксиса. Конкретно, мы имеем в виду антропологию учения об обожении и проникновении творения Божественными энергиями.
Антропология, заложенная в этих богословских учениях, а самое главное, практика и миросозерцание, требующее «всего человека», коренным образом меняет отношение к вопросам, сформулированным в «богословиях после…», например, к вопросу коллективной и личной ответственности, вины и примирения. «Богословие после ГУЛАГа» формулирует значение мысли Аввы Дорофея (Палестина, VI век), повторённой Ф.М. Достоевским, о том, что каждый из нас виноват перед всеми. Например: «Помни особенно, что не можешь ничьим судиею быти. Ибо не может быть на земле судья преступника, прежде чем сам сей судья не познает, что и он такой же точно преступник, как и стоящий пред ним, и что он-то за преступление стоящего пред ним, может, прежде всех и виноват. Когда же постигнет сие, то возможет стать и судиею. Как ни безумно на вид, но правда сие».