Проблема свидетельства
«Наша сила в нашем материале,[…] лучше писать суше, фактами и именами, ничего не искажая. Тогда к произведению прибавится сила документа, сила особая.»
Шаламов - Борису Лесняку, 1963
«Я исследую некие психологические закономерности, возникающие в обществе, где человека пытаются превратить в нечеловека. Эти новые закономерности, новые явления человеческого духа и души возникают в условиях, которые не должны быть забыты, и фиксация некоторых из этих условий - нравственный долг любого, побывавшего на Колыме.
Кроме того, пытаюсь поставить вопрос о новой прозе, не прозе документа, а прозе, выстраданной, как документ. Я не пишу воспоминаний и рассказов тоже не пишу. Вернее, пытаюсь написать не рассказ, а то, что было бы не литературой.»
Шаламов - Георгию Демидову, 1965
«[…] роман мертв, но голос документа будет звучать всегда.»
Шаламов - Наталье Столяровой, 1966
«Каждый мой рассказ - это абсолютная достоверность. Это достоверность документа.»
Шаламов, [О новой прозе], 1971
«[…] читателя, пережившего Хиросиму и концлагеря, войны, революции, сама мысль о выдуманных судьбах, выдуманных людях приводит в раздражение. Только правду, ничего, кроме правды. Документ становится во главу угла, без документа нет литературы. Но дело даже не в документе[…] Документа мало. Должна быть документальной проза, выстраданной как документ.»
Шаламов - Олегу Михайлову, 1968
«Рассказы мои насквозь документальны, но, мне кажется, в них вмещается столько событий самого драматического и трагического рода, чего не выдержит ни один документ.»
Шаламов - Юлию Шрейдеру, 1968
__________
«И только создав основной корпус «Колымских рассказов», он[...] пишет ряд мемуаров, в том числе также «Воспоминания (О Колыме)».[...]
О событиях - в хронологическом порядке. «Я» рассказчика тождественно авторскому и помещено оно в пространственно-временных координатах автора, поэтому соблюдается определенная дистанция к событиям, а рассказ о них чаще всего сопровождается авторским комментарием. Сами события в основном совпадают с событиями из «Колымских рассказов» и часто дополнительно поясняются автором воспоминаний, чего в колымском цикле не было.
Такая близость событийного плана в «Воспоминаниях (О Колыме)» и «Колымских рассказах» позволяет четко увидеть различия между обоими произведениями.[...]
В результате «Воспоминания (О Колыме)» становятся чем-то вроде пояснения к колымскому сборнику, путеводителем по тому миру, который для читателя первого цикла оставался до конца не проницаемым.»
Францишек Апанович, «Память и художественная структура: «Воспоминания о Колыме» и «Колымские рассказы» Варлама Шаламова», тезисы доклада, с сайта Михаила Михеева
* * *
«Шаламов […] делает литературу свидетельством, то есть […] возможно, завершает опыт реалистического романа русского, утверждая, что литература является средством - не целью, а средством для свидетельства вот этого выдающегося, невероятного, чудовищного события самоуничтожения народа - такое самоотрицание народа, и почему это было допущено.[…] Тема Освенцима и тема ГУЛАГа - это проблема свидетельства.»
Валерий Подорога, видео-запись беседы, 2007
* * *
«Лагерный человек, доведенный до полуживотного состояния, «замыкается в себе, он будто прикусил язык, будто забыл все слова, во всяком случае все слова записных гуманистов [...].
Фигуры человеческого отребья, выведенные в прозе Шаламова и Антельма, лишены голоса; они если и пытаются говорить, то до окружающих доносится, как в новелле Кафки, только “голос животного”…». На мой взгляд, точнее будет сказать, что этот человек не «забыл слова», а именно «прикусил язык», то есть сдерживает свою речь, по выражению Бланшо, не дает ей раньше времени, неэффективно вырваться наружу, а потому его голос в лагере - не регрессивный «голос животного», но именно голос человека, диалектически отрицающий себя, вернее берегущий себя на будущее, до освобождения (которое, конечно, вполне может и не наступить - ибо лагернику грозит очень вероятная смерть).»
Сергей Зенкин, "Homo sacer в концлагере (Робер Антельм)"
* * *
«Проза В. Шаламова - правда о советских лагерях и тюрьмах с невымышленными событиями, реальными действующими лицами и скрупулезными фактами, на которые может опираться историк в объективном исследовании.
Отличительной стороной творчества Шаламова можно считать и его нестяжательность в отличие, например, от Солженицына, который на «ГУЛАГе» заработал, в частности, крупную недвижимость (сначала за границей, потом в постсоветской России). Варлам Тихонович жил и умер бессребреником, что еще больше увеличивает доверие к его творчеству.»
И. Букин, «Варлам Шаламов-бонист, или кое-что о дензнаках ГУЛАГа»
* * *
«Солженицын занимает эстетическую дистанцию от описываемого, которая в то же время позволяет ему также выразить свое моральное негодование о предмете своего изложения. Совершенно иначе поступает Шаламов В.Т. Он до минимума сокращает дистанцию между рассказчиком и текстом, между автором и героем и достигает таким образом максимальной аутентичности. Одновременно подобный нарративный метод исключает моральную оценку описываемого. Если кругозоры рассказчика и действующего лица совпадает, то невозможно также и никакое эстетическое остранение описываемого - но именно это остранение есть непременное условие морализирующей манеры изложения.
Шаламов последовательно уклоняется от эмоционального «сообщничества» с читателем. В лагерной прозе Шаламова отсутствует какое бы то ни было обвинение. Жестокости и унижения он почти не описывает непосредственно, но только регистрирует, как обыденные события[...]
Здесь, до известной степени. можно отметить влияние на него поэтики ЛЕФа[…]
Литература у Шаламова - не семиотическая репрезентация того, чего нет. Шаламов в своих текстах не проводит различия между жизнью и литературой. Описанное присутствует непосредственно. Нет здесь также и различных вариантов языкового выражения для этой наличности описываемого: всякая попытка переформулировки была бы в то же время манипуляцией с самим предметом[...]
Шаламов очень точно обозначил желаемый им статус своего писательства, когда назвал его «уникальным феноменом нелитературной литературы». Для этой документальной литературы Шаламов снова и снова использовал наименование «новой прозы»[...]
В шаламовской концепции «новой прозы» происходит также смещение отношения между автором и текстом. Автор не противостоит своему тексту, как автономный творец, но оказывается его пленником[...]
Шаламов не оставляет своему читателю места для внешней перспективы взгляда на ГУЛАГ. ГУЛАГ - это особый мир, в котором есть только «внутри». В этом радикальном ограничении перспективы заключается сила литературной убедительности текстов Шаламова, и одновременно она представляет собою, возможно, глубинную причину трудности его читательской рецепции: описание ГУЛАГа у Шаламова призывает не к моральному возмущению, а к тому, чтобы войти в безнадежный и жестокий мир лагерей.
Читатель становится свидетелем неслыханной жестокости. Но именно тем самым он становится также подсматривающим, который нравственно компрометирует себя тем, что видит[...]
Смерть в произведениях Шаламова утратила все свойства ужасного, потому что жизнь намного ужаснее ее. Эта своеобразная аксиология отражается также в «Колымских рассказах». Смерть - это банальное событие, которое оценивается разве что по сопровождающим его обстоятельствам[...]
Колымский опыт сильнее любых этических принципов, которые оказываются в конечном счете роскошью свободных. Шаламов не оставлял сомнения в том, что утратил всякую веру в гуманистические идеалы.[...]
В своих «Колымских рассказах» Шаламов ограничился тем, что констатировал нравственное банкротство человека. Он не осудил это разложение, он не верил в его обратимость, он не предлагал никакого выхода...
Шаламов пытается дать ответ на вопрос, как нечто, одновременно несказанное и невыразимое, - смерть человеческой души от обморожения - может быть, несмотря ни на что, передано средствами языка[...]»
Ульрих Шмид, «Не-литература без морали. Почему не читали Варлама Шаламова», с сайта Варлам Шаламов
