Светлана Неретина. "Ухрония: время отрицательного опыта" (окончание)
(начало здесь)
Это было «время = 0», к которому его, время, приговорил Малевич в манифесте «Супрематическое зеркало»15. Именно Малевич, который был вначале кубо-футуристом, говорил также, что в это нулевое время был изгнан разум «как старая мозоль привычки видеть все естественным» и был намечен «выход к беспредметному творчеству»16. Шаламов не просто интересовался футуризмом. Как он писал: в «блаженные времена Румянцевского музея, только что ставшего Ленинской библиотекой», в которую он ежедневно ходил, он «просто вдыхал воздух этих ранних футуристических книг»17. И когда Малевич писал, что время становится нулевым благодаря физическим достижениям, в числе которых была и Эйнштейнова формула Е=mc2, что это рождает «умение создать конструкцию. на основании веса, скорости и направления движения»18, то стоит ли удивляться Шаламовскому почти повтору этой мысли. «Нынешнее время, - пишет он, - мчится стремительно по трем направлениям: микромир атом, макромир космос, скорость подсчета, кажется вот-вот достигнет скорости света и подойдет вплотную к скорости искусства»19. Шаламов живет и описывает именно это «время=0», «за» который (за 0) вышел разум, позволивший себе служить физическому, к тому же и поэзия тормозит, останавливает время. «Время, когда он был врачом, казалось очень далеким. Да и было ли такое время?» Он расценивает это как обман. «Какое тебе дело, что будет потом...» «Он не знал прошлого тех людей <...> и не интересовался им. Впрочем, если бы завтра Багрецов объявил себя доктором философии или маршалом авиации, Глебов поверил бы ему не задумываясь... То сознание, которое у него еще оставалось и которое, возможно, уже не было человеческим сознанием (вышло за «ноль». - С.Н.), имело слишком мало граней» («Ночью»).
Дело было в нешуточном внимании к философии Ничто. А. Белый - в литературе ученик Малларме, последователь Малларме, одержимого белым цветом и определившего «смысл искусства и тем самым смысл жизни» как «бессмыслицу», «non-sens», тем словом, которое является сущностно значимым в шаламовском рассказе «Дождь». Эта бессмыслица «силится замаскировать все человеческое лукавство. Тем самым искусству-макияжу, искусству ложных идолов, как бы противостоит искусство само по себе, “как таковое”, но в то же время невозможное, абсурдное» 20.
И для Шаламова абсурдной оказалась сама жизнь. Белизна (выше я допустила, что первый рассказ «По снегу» послужил завязью «Колымским рассказам) сформировала все его парадоксы, всю его парадоксальную логику, связанную со смертью и жизнью: белый цвет «одновременно внутри и вне цвета, отсутствие и требование цвета, его недостаток и избыток, эмблема Всего и Ничего, в любом случае - выход за установленную границу»21. Это крайнее напряжение между сознанием и миром выразил Малларме вслед за Гегелем, которым долгое время страстно болел. Это дух в гегелевском смысле, которому еще далеко до неизбежного синтеза и который утверждает повседневное ничто22. Поэтика Малларме, затем и Белого - это своеобразная отрицательная теология искупления Словом. Похоже! Слово «должно не выражать, но очищать и искупать мир». Похоже! Белизна понимается «как чистое и простое отрицание»23. Нет больше святого искусства. Многие чувствовали ужасающую тревогу перед чистым листом бумаги (еще Чехов чувствовал). Белый понимал белое как знак упразднения всех противоречий - о том пишет Шаламов. Нет у него ни противоречий, ни душевной смуты.
В «Русских символистах» Эллис пишет, что для эсхатологического сознания ожидание конца ужаснее самого конца. Для него вселенная превращается в гигантский абсурд, становясь частью одного «живого трупа». При этом возникает «апокалиптический ужас», от которого нет спасения. Гегель оказался в то время ответчиком за мучительные проблемы, оплодотворившим поэтическую мысль парадоксом растворения бытия в Ничто и отождествления бытия и Ничто. Это же страшные слова: бытие как ничто.
Адорно, который недоумевал, как возможна поэзия после Освенцима, сказал: «Сила тотальности, которую мобилизует гегелевская философия, - фикция не духа, а всеобщего объективного ослепления, в котором заперто все единичное» 24. Слепота и есть следствие или действие Ничто. При чтении Шаламова можно понять, почему Платон уклонялся от взгляда в полное ничто - там нет человека, там растление и ужас. Философия и есть человеческое тогда, когда видит ничто только как инобытие, ибо полное ничто требует жертвы. При таком ничтойном подходе, существую я или не существую - одно и то же.
Отсюда как вариант борьбы с Гегелем - шаламовский принцип документа. Его проза - «само событие, бой, а не его описание. Это - документ, прямое участие автора в событиях жизни. Проза, пережитая как документ. Эффект присутствия, подлинность только в документе. Письма - выше надуманной прозы»25. «Собственная кровь, собственная судьба - вот требование сегодняшней литературы»26.
Теоретический аспект современной ему литературы составлял нерв его размышлений. Он еще надеялся, что наука и искусство - это средство переделки мира, переделки человека-читателя. Потому он возлагал надежды на связь литературы, науки и техники, т.е. на непридуманную жизнь. «Нужно и можно написать рассказ, который неотличим от документа, только автор должен исследовать свой материал собственной шкурой - не только умом, не только сердцем, а каждой порой кожи, каждым нервом своим. В мозгу давно лежит вывод, какое-то суждение о той или другой стороне человеческой жизни, человеческой психики, этот вывод достался ценой большой крови и сбережен, как самое важное в жизни. Наступает момент, когда человеком овладевает непреодолимое чувство поднять этот вывод наверх, дать ему живую жизнь»27. Но это и обнаруживает огромную значимость философии для Шаламова.
Вот, например, его рассказ «Кант». Интеллигентный читатель может вздрогнуть при таком названии: Кант! Но нигде, ни в одном месте о таком интеллигентском понимании речи нет. Более того, сразу и огорошивает: Кант - это легкая работа, это широко распространенный лагерный термин. Обозначает он легкую временную работу. Например, собирать пахучий кедровый стланик. И все же что-то в этом рассказе настораживает. Шаламов спокойно поясняет: не наработали норму по сбору - вложили в мешок камень. То есть вещь в себе. На этой легкой работе кант становится Кантом. У Шаламова вообще много философских аллюзий. Ну, хотя бы такая: трудовые группы назывались «трудовыми категориями», выражением из философского словаря - одной из гримас жизни. Не говоря уж о точности как принципе поэзии вопреки ясности.
Любопытно другое: это относится к употреблению языка, относится ли это к философии экзистенциализма, в лузу которого часто пытаются «загнать» Шаламова, который до «Колымских рассказов» не читал ни Сартра, ни Кьеркегора, ни Хайдеггера, хотя позже читал Бердяева, Шестова, Камю? Так ли важно указание на философское направление и приписывание к нему? Шаламов совершенно самобытен. Какое приписывание к направлению, если он показал прямо противоположный всем направлениям ход - отрицательный опыт, которого быть не должно? «Анализ “КР” в самом отсутствии анализа». Сказано жестко. «Здесь взяты люди без биографии, без прошлого и без будущего, взяты в момент их настоящего - звериного или человеческого?» Еще более жестко. «Это судьба мучеников, не бывших и не ставших героями»28. Всё эссе - саморецензия, жесткое саморазбор без малейшего бахвальства. Говорит боль.
Использование старого языка при новой - нулевой - действительности обнаруживает ситуацию недействительности, владеющей им, даже притом, что он, выживший, пишет «Колымские рассказы». Живет судорожно, не зная, как жить (письмо-отречение дочери - яркое тому свидетельство), живет резко, плача, из-под глыб, живет виртуальным сознанием. Нет сомнения в том, что он в известном смысле разбирал человека на части, показывая, что во Вселенной он не имеет большого значения. Единственный, как представляется, ответ тому, что он не желает прекратить свою жизнь, о чем он заявлял неоднократно, заключается в том, что он находится в самом конце. Новое начало возможно через неимоверное усилие души. В такой конечной сосредоточенности нет времени. Оно ноль. Единственное, в чем не сомневался, - в исполнении нравственного выстаивания. В этом смысле показателен разговор с И.П. Сиротинской. Когда она его спросила, как надо жить, он ответил: «Как сказано в десяти заповедях, так и жить. И добавил одиннадцатую заповедь - не учи»29. Почти все заповеди, как мы помним, апофатические. Отрицательный опыт переключает дух на физику выживания, но от души не отказывается. Человек разбирается (деконструируется) весь: перед заключением в карцер один отдает на хранение (!) железную руку, другой - ногу, третий спину (корсет), четвертый - глаз. Не сдается только душа. «Душу я не сдам» («Протезы»), как не откажусь и от «потребности в стихах» - «пятого чувства», «новой потребности, вовсе забытой Томасом Мором в его грубой классификации четырех чувств» («Афинские ночи»). «Час чтения стихов» был часом «возвращения в волшебный мир». Блок, Пастернак, Анненский, Хлебников, Северянин, Каменский, Белый, Есенин, Ходасевич, Бунин, Гумилев, Мандельштам, Ахматова, Цветаева, Сельвинский, Шекспир, Лермонтов и т.д., и т.д. Конечно, ГУЛАГ - не противопоставление ада раю, а слепок такой нулевой жизни, внутри которой возможно обнаружить только «утопию окончательной истины»30. «Я был участником огромной проигранной битвы за действительное обновление жизни».
Но «поэзоночи» являются мощным ответом Адорно на риторический вопрос, как возможна поэзия после ГУЛАГА (поэзия как сосредоточенность мысли) - только она и способна к его одолению. «Афинские ночи» - почти эпилог. Это продуманный ответ Шаламова. В письме к Б.Л. Пастернаку он сообщал, что в лагере пытался «стихами спасти себя от подавляющей и растлевающей душу силы этого мира» 31. Для Варлама Тихоновича «поэзия - это особый мир, находящийся дальше от художественной прозы, чем, например, <статья по> истории <...> Стихи рождаются по другим законам - не тогда и не там, где проза»32
Если не поэзия, то грандиозное молчание и не менее грандиозный слом языка вместе со сломом человека. Это и демонстрировал Шаламов, который то писал о разборке человека, то квалифицировал, например, наименования муки - сечка, магар - как дело «страшное».
Наше - отечественное - время в тупике, и это показывает, сколь силен этот неизжитый страх. Можно, конечно, назвать современность временем-после, как это сделал В.А. Подорога. Но вряд ли можно согласиться, что сейчас, после произведений В.Т. Шаламова, оно получит свою «меру, ценность и место среди исторических времен». То, что есть, - выпадение из истории. Вовсе не случайны происходящие именно сейчас почти истерические споры о том, какова история. Это возможно только при полной утрате жизненных связей, понимания истории как набора фактов, которые можно произвольно превратить в любое событие по произволу составителя истории. Происходящее я назвала бы ухронией (по аналогии с утопией), полным отсутствием времени, прямой безжизненной линией кардиограммы, отсутствие агона истории и не-истории. Мы, замахнувшиеся было на Маркса, не выучили Гегеля. После ничто - время principium. Только дело.
Варлам Тихонович считал, что «интеллигенция гуманитарная, всегда и везде, при всякой смене правительств принимает на себя самый тяжелый удар». Это происходило не только в лагерях, но и во всей человеческой истории. И если это так, если «любой прямоточный котел и любой космический корабль в миллион раз стоят меньше, чем стихи Мандельштама», то мы и здесь должны взять ответственность на себя.
Вопрос, как понимать эту ответственность. Он и говорил: делать дело.
1 Шаламов В. Письмо старому другу // Шаламов В. Всё или ничего. Эссе о поэзии и прозе. СПб., 2016. С. 173. Как известно, Синявский был осужден на 7 лет лишения свободы. А Даниэль - на 5 лет.
2 См.: Шаламов Варлам. <О моей прозе>. Письмо к И.П. Сиротинской 1971 г. // Там же. С. 120, 121.
3 Примечания к: Шаламов Варлам. <О Мандельштаме> // Там же. С. 512.
4 Шаламов Варлам. Солженицын. Записные книжки 1960-х - I пол. 1970-х гг. // Там же. С. 298.
5 Шаламов В. Новая книга: Воспоминания. Записные книжки. Переписка. Следственные дела. М., 2004. https://shalamov.ru/library/24/59.html (дата обращения 20.09.2017).
6 Гегель. Философия истории // Гегель. Соч. Т. VIII. М.; Л.: 1935. С. 20.
7 Там же. С. 21.
8 Там же.
9 Там же. С. 22.
10 Шаламов В.Т. Записные книжки 1954-1979. С. 351.
11 Шаламов характеризует свои рассказы как «успешную, сознательную борьбу с тем, что называется жанром рассказа. Я когда-то брал карандаш и вычеркивал из рассказов Бабеля все его красоты и смотрел, что же останется. От Бабеля оставалось немного, а от Ларисы Рейснер совсем ничего не оставалось» (Шаламов Варлам. <О моей прозе>. С. 116).
12 См.: там же. С. 413.
13 Сиротинская И. Долгие-долгие годы бесед
14 Шаламов В. Новая книга: Воспоминания. Записные книжки. Переписка. Следственные дела. М.: 2004. С. 334.
15 См.: Малевич К.С. Собр. соч. в 5 т. Т. 1. М., 1995-2004. С. 273.
16 См.: Малевич К. От кубизма и футуризма к супрематизму. Новый живописный реализм // Малевич К. Черный квадрат. СПб: 2008. С. 21. Я писала об этом в статье «Концепт современного философствования» (Философские акции. М.: Голос, 2011. С. 20-25).
17 Шаламов Варлам. Маяковский мой и всеобщий // Шаламов Варлам. Всё или ничто. С. 450.
18 Малевич К. От кубизма и футуризма к супрематизму. С. 14.
19 Шаламов Варлам. Маяковский мой и всеобщий. С. 442.
20 Коньо Ж. Искусство против масс. Эстетика и идеология модернизма. М., 2013. С. 57.
21 Там же. С. 55.
22 См.: там же. С. 59.
23 Там же. С. 61.
24 Adorno T. Trois études sur Hegel. P.: Payot, 1979. P. 39.
25 Шаламов Варлам. <О новой прозе>. Черновые наброски эссе «О прозе» // Шаламов Варлам. Всё или ничего. С. 109.
26 Шаламов Варлам. О прозе // Там же. С. 89. В этом эссе Шаламов дает самооценку жанра, стиля, метода, конструирования «Колымских рассказов». Процитированные слова - очевидная перекличка с Пастернаковским стихотворением «О, знал бы я, что так бывает, / Когда пускался на дебют,/ Что строчки с кровью - убивают, / Нахлынут горлом и убьют!.. Когда строку диктует чувство, / Оно на сцену шлет раба, / И тут кончается искусство, / И дышат почва и судьба».
27 Там же. С. 94.
28 Там же. С. 103
29 Сиротинская И. Долгие-долгие годы бесед
30 Adorno T. Trois études sur Hegel. Р. 39.
31 В.Т. Шаламов - Б.Л. Пастернаку <Отзыв на роман «Доктор Живаго»> // Шаламов Варлам. Всё или ничего. С. 224.
32 Шаламов В.Т. Солженицын. Записные книжки 1960-х - I пол. 1970-х гг. // Там же. С. 297.
Неретина Светлана Сергеевна - доктор философских наук, главный научный сотрудник, Институт философии РАН, г. Москва; abaelardus@mail.ru
Это было «время = 0», к которому его, время, приговорил Малевич в манифесте «Супрематическое зеркало»15. Именно Малевич, который был вначале кубо-футуристом, говорил также, что в это нулевое время был изгнан разум «как старая мозоль привычки видеть все естественным» и был намечен «выход к беспредметному творчеству»16. Шаламов не просто интересовался футуризмом. Как он писал: в «блаженные времена Румянцевского музея, только что ставшего Ленинской библиотекой», в которую он ежедневно ходил, он «просто вдыхал воздух этих ранних футуристических книг»17. И когда Малевич писал, что время становится нулевым благодаря физическим достижениям, в числе которых была и Эйнштейнова формула Е=mc2, что это рождает «умение создать конструкцию. на основании веса, скорости и направления движения»18, то стоит ли удивляться Шаламовскому почти повтору этой мысли. «Нынешнее время, - пишет он, - мчится стремительно по трем направлениям: микромир атом, макромир космос, скорость подсчета, кажется вот-вот достигнет скорости света и подойдет вплотную к скорости искусства»19. Шаламов живет и описывает именно это «время=0», «за» который (за 0) вышел разум, позволивший себе служить физическому, к тому же и поэзия тормозит, останавливает время. «Время, когда он был врачом, казалось очень далеким. Да и было ли такое время?» Он расценивает это как обман. «Какое тебе дело, что будет потом...» «Он не знал прошлого тех людей <...> и не интересовался им. Впрочем, если бы завтра Багрецов объявил себя доктором философии или маршалом авиации, Глебов поверил бы ему не задумываясь... То сознание, которое у него еще оставалось и которое, возможно, уже не было человеческим сознанием (вышло за «ноль». - С.Н.), имело слишком мало граней» («Ночью»).
Дело было в нешуточном внимании к философии Ничто. А. Белый - в литературе ученик Малларме, последователь Малларме, одержимого белым цветом и определившего «смысл искусства и тем самым смысл жизни» как «бессмыслицу», «non-sens», тем словом, которое является сущностно значимым в шаламовском рассказе «Дождь». Эта бессмыслица «силится замаскировать все человеческое лукавство. Тем самым искусству-макияжу, искусству ложных идолов, как бы противостоит искусство само по себе, “как таковое”, но в то же время невозможное, абсурдное» 20.
И для Шаламова абсурдной оказалась сама жизнь. Белизна (выше я допустила, что первый рассказ «По снегу» послужил завязью «Колымским рассказам) сформировала все его парадоксы, всю его парадоксальную логику, связанную со смертью и жизнью: белый цвет «одновременно внутри и вне цвета, отсутствие и требование цвета, его недостаток и избыток, эмблема Всего и Ничего, в любом случае - выход за установленную границу»21. Это крайнее напряжение между сознанием и миром выразил Малларме вслед за Гегелем, которым долгое время страстно болел. Это дух в гегелевском смысле, которому еще далеко до неизбежного синтеза и который утверждает повседневное ничто22. Поэтика Малларме, затем и Белого - это своеобразная отрицательная теология искупления Словом. Похоже! Слово «должно не выражать, но очищать и искупать мир». Похоже! Белизна понимается «как чистое и простое отрицание»23. Нет больше святого искусства. Многие чувствовали ужасающую тревогу перед чистым листом бумаги (еще Чехов чувствовал). Белый понимал белое как знак упразднения всех противоречий - о том пишет Шаламов. Нет у него ни противоречий, ни душевной смуты.
В «Русских символистах» Эллис пишет, что для эсхатологического сознания ожидание конца ужаснее самого конца. Для него вселенная превращается в гигантский абсурд, становясь частью одного «живого трупа». При этом возникает «апокалиптический ужас», от которого нет спасения. Гегель оказался в то время ответчиком за мучительные проблемы, оплодотворившим поэтическую мысль парадоксом растворения бытия в Ничто и отождествления бытия и Ничто. Это же страшные слова: бытие как ничто.
Адорно, который недоумевал, как возможна поэзия после Освенцима, сказал: «Сила тотальности, которую мобилизует гегелевская философия, - фикция не духа, а всеобщего объективного ослепления, в котором заперто все единичное» 24. Слепота и есть следствие или действие Ничто. При чтении Шаламова можно понять, почему Платон уклонялся от взгляда в полное ничто - там нет человека, там растление и ужас. Философия и есть человеческое тогда, когда видит ничто только как инобытие, ибо полное ничто требует жертвы. При таком ничтойном подходе, существую я или не существую - одно и то же.
Отсюда как вариант борьбы с Гегелем - шаламовский принцип документа. Его проза - «само событие, бой, а не его описание. Это - документ, прямое участие автора в событиях жизни. Проза, пережитая как документ. Эффект присутствия, подлинность только в документе. Письма - выше надуманной прозы»25. «Собственная кровь, собственная судьба - вот требование сегодняшней литературы»26.
Теоретический аспект современной ему литературы составлял нерв его размышлений. Он еще надеялся, что наука и искусство - это средство переделки мира, переделки человека-читателя. Потому он возлагал надежды на связь литературы, науки и техники, т.е. на непридуманную жизнь. «Нужно и можно написать рассказ, который неотличим от документа, только автор должен исследовать свой материал собственной шкурой - не только умом, не только сердцем, а каждой порой кожи, каждым нервом своим. В мозгу давно лежит вывод, какое-то суждение о той или другой стороне человеческой жизни, человеческой психики, этот вывод достался ценой большой крови и сбережен, как самое важное в жизни. Наступает момент, когда человеком овладевает непреодолимое чувство поднять этот вывод наверх, дать ему живую жизнь»27. Но это и обнаруживает огромную значимость философии для Шаламова.
Вот, например, его рассказ «Кант». Интеллигентный читатель может вздрогнуть при таком названии: Кант! Но нигде, ни в одном месте о таком интеллигентском понимании речи нет. Более того, сразу и огорошивает: Кант - это легкая работа, это широко распространенный лагерный термин. Обозначает он легкую временную работу. Например, собирать пахучий кедровый стланик. И все же что-то в этом рассказе настораживает. Шаламов спокойно поясняет: не наработали норму по сбору - вложили в мешок камень. То есть вещь в себе. На этой легкой работе кант становится Кантом. У Шаламова вообще много философских аллюзий. Ну, хотя бы такая: трудовые группы назывались «трудовыми категориями», выражением из философского словаря - одной из гримас жизни. Не говоря уж о точности как принципе поэзии вопреки ясности.
Любопытно другое: это относится к употреблению языка, относится ли это к философии экзистенциализма, в лузу которого часто пытаются «загнать» Шаламова, который до «Колымских рассказов» не читал ни Сартра, ни Кьеркегора, ни Хайдеггера, хотя позже читал Бердяева, Шестова, Камю? Так ли важно указание на философское направление и приписывание к нему? Шаламов совершенно самобытен. Какое приписывание к направлению, если он показал прямо противоположный всем направлениям ход - отрицательный опыт, которого быть не должно? «Анализ “КР” в самом отсутствии анализа». Сказано жестко. «Здесь взяты люди без биографии, без прошлого и без будущего, взяты в момент их настоящего - звериного или человеческого?» Еще более жестко. «Это судьба мучеников, не бывших и не ставших героями»28. Всё эссе - саморецензия, жесткое саморазбор без малейшего бахвальства. Говорит боль.
Использование старого языка при новой - нулевой - действительности обнаруживает ситуацию недействительности, владеющей им, даже притом, что он, выживший, пишет «Колымские рассказы». Живет судорожно, не зная, как жить (письмо-отречение дочери - яркое тому свидетельство), живет резко, плача, из-под глыб, живет виртуальным сознанием. Нет сомнения в том, что он в известном смысле разбирал человека на части, показывая, что во Вселенной он не имеет большого значения. Единственный, как представляется, ответ тому, что он не желает прекратить свою жизнь, о чем он заявлял неоднократно, заключается в том, что он находится в самом конце. Новое начало возможно через неимоверное усилие души. В такой конечной сосредоточенности нет времени. Оно ноль. Единственное, в чем не сомневался, - в исполнении нравственного выстаивания. В этом смысле показателен разговор с И.П. Сиротинской. Когда она его спросила, как надо жить, он ответил: «Как сказано в десяти заповедях, так и жить. И добавил одиннадцатую заповедь - не учи»29. Почти все заповеди, как мы помним, апофатические. Отрицательный опыт переключает дух на физику выживания, но от души не отказывается. Человек разбирается (деконструируется) весь: перед заключением в карцер один отдает на хранение (!) железную руку, другой - ногу, третий спину (корсет), четвертый - глаз. Не сдается только душа. «Душу я не сдам» («Протезы»), как не откажусь и от «потребности в стихах» - «пятого чувства», «новой потребности, вовсе забытой Томасом Мором в его грубой классификации четырех чувств» («Афинские ночи»). «Час чтения стихов» был часом «возвращения в волшебный мир». Блок, Пастернак, Анненский, Хлебников, Северянин, Каменский, Белый, Есенин, Ходасевич, Бунин, Гумилев, Мандельштам, Ахматова, Цветаева, Сельвинский, Шекспир, Лермонтов и т.д., и т.д. Конечно, ГУЛАГ - не противопоставление ада раю, а слепок такой нулевой жизни, внутри которой возможно обнаружить только «утопию окончательной истины»30. «Я был участником огромной проигранной битвы за действительное обновление жизни».
Но «поэзоночи» являются мощным ответом Адорно на риторический вопрос, как возможна поэзия после ГУЛАГА (поэзия как сосредоточенность мысли) - только она и способна к его одолению. «Афинские ночи» - почти эпилог. Это продуманный ответ Шаламова. В письме к Б.Л. Пастернаку он сообщал, что в лагере пытался «стихами спасти себя от подавляющей и растлевающей душу силы этого мира» 31. Для Варлама Тихоновича «поэзия - это особый мир, находящийся дальше от художественной прозы, чем, например, <статья по> истории <...> Стихи рождаются по другим законам - не тогда и не там, где проза»32
Если не поэзия, то грандиозное молчание и не менее грандиозный слом языка вместе со сломом человека. Это и демонстрировал Шаламов, который то писал о разборке человека, то квалифицировал, например, наименования муки - сечка, магар - как дело «страшное».
Наше - отечественное - время в тупике, и это показывает, сколь силен этот неизжитый страх. Можно, конечно, назвать современность временем-после, как это сделал В.А. Подорога. Но вряд ли можно согласиться, что сейчас, после произведений В.Т. Шаламова, оно получит свою «меру, ценность и место среди исторических времен». То, что есть, - выпадение из истории. Вовсе не случайны происходящие именно сейчас почти истерические споры о том, какова история. Это возможно только при полной утрате жизненных связей, понимания истории как набора фактов, которые можно произвольно превратить в любое событие по произволу составителя истории. Происходящее я назвала бы ухронией (по аналогии с утопией), полным отсутствием времени, прямой безжизненной линией кардиограммы, отсутствие агона истории и не-истории. Мы, замахнувшиеся было на Маркса, не выучили Гегеля. После ничто - время principium. Только дело.
Варлам Тихонович считал, что «интеллигенция гуманитарная, всегда и везде, при всякой смене правительств принимает на себя самый тяжелый удар». Это происходило не только в лагерях, но и во всей человеческой истории. И если это так, если «любой прямоточный котел и любой космический корабль в миллион раз стоят меньше, чем стихи Мандельштама», то мы и здесь должны взять ответственность на себя.
Вопрос, как понимать эту ответственность. Он и говорил: делать дело.
1 Шаламов В. Письмо старому другу // Шаламов В. Всё или ничего. Эссе о поэзии и прозе. СПб., 2016. С. 173. Как известно, Синявский был осужден на 7 лет лишения свободы. А Даниэль - на 5 лет.
2 См.: Шаламов Варлам. <О моей прозе>. Письмо к И.П. Сиротинской 1971 г. // Там же. С. 120, 121.
3 Примечания к: Шаламов Варлам. <О Мандельштаме> // Там же. С. 512.
4 Шаламов Варлам. Солженицын. Записные книжки 1960-х - I пол. 1970-х гг. // Там же. С. 298.
5 Шаламов В. Новая книга: Воспоминания. Записные книжки. Переписка. Следственные дела. М., 2004. https://shalamov.ru/library/24/59.html (дата обращения 20.09.2017).
6 Гегель. Философия истории // Гегель. Соч. Т. VIII. М.; Л.: 1935. С. 20.
7 Там же. С. 21.
8 Там же.
9 Там же. С. 22.
10 Шаламов В.Т. Записные книжки 1954-1979. С. 351.
11 Шаламов характеризует свои рассказы как «успешную, сознательную борьбу с тем, что называется жанром рассказа. Я когда-то брал карандаш и вычеркивал из рассказов Бабеля все его красоты и смотрел, что же останется. От Бабеля оставалось немного, а от Ларисы Рейснер совсем ничего не оставалось» (Шаламов Варлам. <О моей прозе>. С. 116).
12 См.: там же. С. 413.
13 Сиротинская И. Долгие-долгие годы бесед
14 Шаламов В. Новая книга: Воспоминания. Записные книжки. Переписка. Следственные дела. М.: 2004. С. 334.
15 См.: Малевич К.С. Собр. соч. в 5 т. Т. 1. М., 1995-2004. С. 273.
16 См.: Малевич К. От кубизма и футуризма к супрематизму. Новый живописный реализм // Малевич К. Черный квадрат. СПб: 2008. С. 21. Я писала об этом в статье «Концепт современного философствования» (Философские акции. М.: Голос, 2011. С. 20-25).
17 Шаламов Варлам. Маяковский мой и всеобщий // Шаламов Варлам. Всё или ничто. С. 450.
18 Малевич К. От кубизма и футуризма к супрематизму. С. 14.
19 Шаламов Варлам. Маяковский мой и всеобщий. С. 442.
20 Коньо Ж. Искусство против масс. Эстетика и идеология модернизма. М., 2013. С. 57.
21 Там же. С. 55.
22 См.: там же. С. 59.
23 Там же. С. 61.
24 Adorno T. Trois études sur Hegel. P.: Payot, 1979. P. 39.
25 Шаламов Варлам. <О новой прозе>. Черновые наброски эссе «О прозе» // Шаламов Варлам. Всё или ничего. С. 109.
26 Шаламов Варлам. О прозе // Там же. С. 89. В этом эссе Шаламов дает самооценку жанра, стиля, метода, конструирования «Колымских рассказов». Процитированные слова - очевидная перекличка с Пастернаковским стихотворением «О, знал бы я, что так бывает, / Когда пускался на дебют,/ Что строчки с кровью - убивают, / Нахлынут горлом и убьют!.. Когда строку диктует чувство, / Оно на сцену шлет раба, / И тут кончается искусство, / И дышат почва и судьба».
27 Там же. С. 94.
28 Там же. С. 103
29 Сиротинская И. Долгие-долгие годы бесед
30 Adorno T. Trois études sur Hegel. Р. 39.
31 В.Т. Шаламов - Б.Л. Пастернаку <Отзыв на роман «Доктор Живаго»> // Шаламов Варлам. Всё или ничего. С. 224.
32 Шаламов В.Т. Солженицын. Записные книжки 1960-х - I пол. 1970-х гг. // Там же. С. 297.
Неретина Светлана Сергеевна - доктор философских наук, главный научный сотрудник, Институт философии РАН, г. Москва; abaelardus@mail.ru