Анастасия Каменская. "Шерри-бренди" Шаламова и "Клеймо" Герлинга-Грудзинского (начало)
Анастасия Каменская из Тверского университета любезно прислала текст своей статьи, опубликованной в журнале Przegląd Śródkowo-Wschodni, №2, 2017, Люблин, Польша. Интересная и обоснованная параллель между новеллой Шаламова и рассказом-некрологом Густава Герлинга-Грудзинского.
__________
Об особенностях цитирования «текста жизни» в «тексте литературы» (Варлам Шаламов и Густав Херлинг-Грудзинский)
Статья посвящена некоторым характерным чертам литературы факта, специфике функционировния цитаты в этом типе литературы и анализу интертекстуальных связей, присутствующих в рассказе Клеймо Густава Херлинга-Грудзинского, главным образом - интертекстуальным отношениям, имеющимся между рассказом Клеймо и произведениями Варлама Шаламова. Основным объектом рефлексии становится то, как Херлинг использует темы и мотивы, позаимствованные им из рассказа Шаламова Шерри-бренди. Через обращение к данным интертекстуальным связям, статья показывает существование литературы факта в эпоху тотального господства постмодернизма.
Прошлый век был веком, в котором так называемая литература факта начала отвоёвывать читательское внимание у художественной литературы. Если раньше литература факта носила скорее утилитарный, чисто информативный характер, вроде протокола, то с изобретением киносъёмки и прочих способов объективной фиксации реальности упомянутый тип литературы начинает заявлять всё большие права на эстетическую самостоятельность. Двадцатый век вместил в себя две мировые войны и холокост, появление ядерного оружия и разгул тоталитарных режимов, наглядно показав человеку, что повседневная реальность абсурднее абсурда, авангарднее авангарда, экспрессионистичнее экспрессионизма, сюрреалистичнее сюрреализма. Уникальность литературы факта состоит в тесном переплетении текста и контекста, в тесном переплетении того, что можно назвать текстом литературы с тем, что можно назвать текстом жизни. В рамках данной статьи будут рассмотрены особенности взаимодействия двух рассказов, которые написаны классиками лагерной прозы и безусловно принадлежат к литературе факта.
Рассказ Варлама Шаламова «Шерри-бренди» (1958) повествует о смерти поэта Осипа Мандельштама в транзитной тюрьме Владивостока, рассказ польского писателя Густава Херлинга-Грудзинского «Клеймо» (1982) описывает смерть самого Шаламова в подмосковном интернате для психохроников. Биографии Шаламова и Херлинга-Грудзинского в ключевых своих моментах схожи. Оба они являлись узниками сталинских лагерей. Шаламов провёл в лагерях около двадцати лет, причём свой первый срок отбывал под Архангельском, где около полутора лет был в заключении Херлинг. Главные тексты обоих писателей долгое время не печатались в их родных странах - в Советском Союзе и Польше. Ни Шаламов, ни Херлинг, в строгом смысле, не были писателями одной лагерной темы, однако она занимает в творчестве обоих огромное место. Херлинг-Грудзинский преклонялся перед страшной тяжестью лагерного опыта Варлама Шаламова и перед его писательским мастерством. Как только «Колымские рассказы» были изданы в 1978 году в Лондоне, Херлинг немедленно прочёл эту книгу и отозвался на неё в печати.
Однако вернёмся от биографических подробностей к текстам. Владивостокско-колымская легенда о смерти Мандельштама стала основой рассказа «Шерри-бренди», легенда о смерти Шаламова - основой «Клейма». Надежда Мандельштам пишет в своих «Воспоминаниях»: …слух о его (О.Э. Мандельштама) судьбе широко разнесся по лагерям, и десятки людей передавали мне лагерные легенды о злосчастном поэте. Не раз вызывали меня на свидание и возили к людям, которые слышали - на их языке это звучало: „я наверное знаю…” . В Италии, где жил Густав Херлинг-Грудзинский, точной информации о смерти Варлама Шаламова тоже не было и быть не могло. Радиостанция „Голос Америки” передала, что 17 января 1982 года умер Варлам Тихонович Шаламов. 26 февраля 1982 года (на 40-й день после смерти писателя) часть эфирного времени „Радио Свобода” была посвящена Шаламову. Видимо, из радиопередач, немногочисленных публикаций в эмигрантской прессе и обрывочных рассказов русских эмигрантов Херлинг-Грудзинский и почерпнул сведения, лёгшие в основу «Клейма». Тем удивительнее фактическая точность описаний Херлинга и быстрота, с которой «Клеймо» появилось на страницах парижского журнала „Культура”. Шаламов умер во второй половине января 1982 года, а уже в июньском номере „Культуры” за тот же год был опубликован рассказ Херлинга-Грудзинского . Сам польский писатель датировал свой рассказ апрелем 1982 года.
О рассказе Варлама Шаламова «Шерри-бренди» написано немало. Интертекстуальные связи этого текста изучены весьма подробно. Однако рассказ Шаламова рассмотрен лишь в тех аспектах, которые обращены назад, в прошлое, к Мандельштаму, Тютчеву, Верлену . Однако то, как Херлинг-Грудзинский использовал «Шерри-бренди», ещё не подвергалось детальному рассмотрению . А между тем, параллели в двух рассматриваемых лагерных текстах многочисленны и очевидны. Разумеется, многие лагерные писатели были связаны между собой, не только творчески (они часто апеллируют к одним и тем же темам, мотивам, образам - здесь следует отметить некоторую ограниченность лагерной темы), но и чисто биографически (некоторые из них сидели в одно и то же время в одних и тех же лагерях), однако связь между текстом Шаламова и текстом Херлинга, безусловно, гораздо крепче, чем обыкновенная общность двух случайно выбранных лагерных текстов.
Заголовком шаламовского рассказа является цитата из Мандельштама, заголовком рассказа Херлинга-Грудзинского - цитата из Шаламова. Рассказ «Клеймо» - это часть иного, более крупного произведения - «Дневника, написанного ночью». Так же, как и «Шерри-бренди» - часть «Колымских рассказов». «Шерри-бренди» начинается словами «Поэт умирал» . «Клеймо» - словами «Великий писатель умирал» . В повествовании Херлинга, как и в повествовании Шаламова, не называется имя умирающего героя. Об этом читатель должен догадаться сам - по косвенным приметам, цитатам, вкраплённым в художественный текст биографическим фактам. Варлам Шаламов заканчивает своё повествование упоминанием «будущих биографов» поэта. Херлинг-Грудзинский в своём рассказе трижды говорит о «будущем биографе Великого писателя».
Густав Херлинг-Грудзинский подхватывает и продолжает ряд тем и мотивов, появившихся изначально в тексте Шаламова. Среди них:
- последняя трапеза героя;
- предсмертная/посмертная маска;
- стихи и стихотворчество как дело жизни героя;
- возвращение/невозвращение жизни;
- понимание/непонимание факта собственной смерти;
- память, её потеря и возвращение;
- преддверие ужаса/ада.
Рассмотрим, как представлены в текстах русского и польского писателей некоторые из этих мотивов.
Мотив последней трапезы героя - это неожиданный мотив, вернее - это традиционный мотив еды, питания, представший в неожиданном свете. В культуре еда, её потребление, как правило, неразрывно связаны с жизнью, витальностью, утверждением жизненного начала. Недаром славянское слово «живот» обозначает не только часть человеческого тела, но и жизнь вообще, а на поминках по усопшему принято есть, утверждая тем самым торжество жизни над смертью. В рассказах же Шаламова и Херлинга еда максимально близко соседствует не с жизнью, но со смертью. Герои обоих рассказов голодают на всём протяжении этих рассказов, они голодают почти всю свою лагерную жизнь. Поэт в тексте Шаламова голоден во всё время своего пребывания в лагере, так же, как и Великий писатель в тексте Херлинга. Поесть обоим героям удаётся только перед самой смертью. Поэт в рассказе Шаламова ест хлеб, Великий писатель в рассказе Херлинга - кашу. Оба они едят жадно, сосредоточенно, всецело одаваясь процессу поглощения пищи и осознавая, что эта трапеза является их последней трапезой. После трапезы у обоих наступает забытьё и смерть.
Мотив еды, связанный с мотивом смерти (не жизни), приоткрывает перед читателем целую систему антиценностей, появляющихся в произведениях лагерных писателей. Лагерь способен до того искалечить человеческую личность, что система привычных человеческих ценностей оказывается перевёрнутой с ног на голову. В нормальном мире здоровье является одним из основных капиталов человека, мы бережём здоровье, мы желаем друг другу здоровья. В мире лагерных антиценностей здоровье становится скорее помехой, чем подспорьем человеку в его делах, лагерный человек всеми силами стремится попасть в больницу, калечит себя, чтобы избежать работы. На человека, лишившегося конечности или повредившего позвоночник, смотрят в лагере с завистью. Одно из программных стихотворений Варлама Шаламова - «Желание» - так и начинается: «Я хотел бы быть обрубком, // Человеческим обрубком…» . Сумасшествие, потеря рассудка или памяти также вызывает не сочувствие, но зависть по отношению к умалишённому, ибо он уже находится по ту сторону границ страдания. Да и сама жизнь для лагерного человека перестаёт быть благом - лагерному человеку лучше умереть, чем продолжать существование, полное невыносимых страданий. Так и еда в текстах Шаламова и Херлинга не обозначает торжество жизни, витальность, полноту жизни, но связывается со смертью.
Однако возникновение мотива последней трапезы в рассматриваемых нами рассказах не только показывает систему антиценностей лагерного мира, но и отсылает читателя к новозаветной последней вечере. Облако коннотаций, возникающее при подобной отсылке, включает в себя такие понятия, как мучение, предательство, казнь, крестный путь, Голгофа. Нетрудно заметить, что все они связаны с мучением, страданием и казнью невиновного, с принесением в жертву невинного агнца. Особенность лагерей, существовавших при тоталитарных режимах, заключается именно в том, что абсолютное большинство узников этих лагерей были невиновны в приписываемых им преступлениях. Это - по определению Ханны Арендт - «преступники без преступлений». Сами Варлам Шаламов и Густав Херлинг-Грудзинский также не совершали каких-либо преступных деяний и оба со временем были реабилитированы.
Мотив возвращения/невозвращения жизни, в полном соответствии с логикой антиценностей, представлен в анализируемых текстах следующим образом: возможность вернуться к жизни не радует, а скорее ужасает героев, жизнь полна мук, в ней нет ничего такого, за что стоило бы держаться. Так, например, в голову герою «Шерри-бренди» приходит следующая оригинальная и поистине дикая в своей оригинальности предсмертная мысль: Подумайте, как ловко он их обманет, тех, что привезли его сюда, если сейчас умрет, - на целых десять лет. Он был несколько лет назад в ссылке и знал, что он занесен в особые списки навсегда. Навсегда?! Масштабы сместились, и слова изменили смысл .
Сравним пару фрагментов, в которых говорится о жизни и смерти.
Шаламов:
К вечеру он умер.
Но списали его на два дня позднее, - изобретательным соседям его удавалось при раздаче хлеба двое суток получать хлеб на мертвеца; мертвец поднимал руку, как кукла-марионетка. Стало быть, он умер раньше даты своей смерти - немаловажная деталь для будущих его биографов .
Херлинг-Грудзинский:
Будущий биограф Великого писателя отметит, наверное, что умирал он каждый день, каждый час, каждую минуту на протяжении двадцати колымских лет .
В вышеозначенных фрагментах рассказов повествуется о несовпадении фактических и юридических дат смерти героев. В этих фрагментах мы снова видим почти карнавальное переворачивание понятий жизни и смерти. Жизнь и смерть меняются местами. Мёртвый Поэт в рассказе Шаламова „живёт” ещё в течение нескольких дней после своей смерти, он выдаётся за живого (даже шевелится, поднимает руку) - так смерть становится жизнью. Двадцать лет жизни Великого писателя из рассказа Херлинга названы двадцатью годами умирания (таковыми они, по сути, и являлись) - так жизнь становится смертью.
Шаламов с бесстрастной фактографичностью описывает распространённую лагерную уловку - сокрытие заключёнными факта смерти кого-либо из сокамерников с целью получать лишнюю пайку хлеба. Херлинг переосмысливает Шаламова, использует ежедневное, ежечасное, ежеминутное в течение двадцати лет умирание как метафору колымских страданий. Херлинг подхватывает мотив рассказа Шаламова, не изменяя наполнение мотива: несовпадение запротоколированной дата смерти поэта/писателя с фактической. Но если Шаламов с помощью включения этого мотива в рассказ стремится снизить значение смерти, описать не момент утраты русской культурой одного из достойнейших своих сынов, но событие обыденное, физиологическое, низкое, связанное с хитроумным добыванием пищи, то Херлинг при помощи этого же мотива наоборот представляет жизнь и смерть своего героя как высокую трагедию, невосполнимую утрату.
Другим важным мотивом становится мотив маски (предсмертной или посмертной).
Шаламов:
И он не спеша думал о великом однообразии предсмертных движений, о том, что поняли и описали врачи раньше, чем художники и поэты. Гиппократово лицо - предсмертная маска человека - известно всякому студенту медицинского факультета. Это загадочное однообразие предсмертных движений послужило Фрейду поводом для самых смелых гипотез. Однообразие, повторение - вот обязательная почва науки. То, что в смерти неповторимо, искали не врачи, а поэты .
Херлинг-Грудзинский:
Его лицо было и его посмертной маской. Запавшие глазницы, удлинившийся и заострившийся нос, морщины как шрамы на щеках, горькая, слегка насмешливая гримаса, оставшаяся от предсмертной улыбки, - только с давно уже мертвого лица смерть могла снять такую маску .
Шаламов говорит о «предсмертной маске», о комплексе объективно существующих физических изменений, происходящих с лицом умирающего человека. «Предсмертная маска» у Шаламова - это не более чем медицинский термин. Шаламов признаёт примат науки перед литературой в том, что касается наблюдения за смертью, точного описания смерти. Польский коллега Шаламова пишет о маске «посмертной», причём наделяет это выражение метафорическим смыслом. Коннотации, которые Херлинг вкладывает в это словосочетание, значительно расширяют его прямое словарное значение. Говоря шаламовскими словами, Херлинг «ищет в смерти неповторимое». Посмертная маска у Херлинга - это не гипсовый слепок с лица умершего человека. Это символ жизни, полной страданий. Говоря «его лицо было и его посмертной маской», Херлинг-Грудзинский, по сути, называет лицо Шаламова слепком из гипса, каменным лицом. Не зря, когда речь идёт о Шаламове, Херлинг несколько раз настойчиво употребляет слово «окаменение» (в рассказе «Клеймо» и на страницах «Дневника, написанного ночью»).
Там, где Варлам Шаламов старается быть максимально сдержанным, сухо описывать события, Херлинг-Грудзинский непременно стремится добавить поэтичности, метафоричности тексту, уйти от прямых денотативных значений слов, создать художественный образ.
Литературный текст Шаламова вторгается в текст жизни, Шаламов в последних словах своего рассказа даёт наставления будущим биографам Мандельштама, тем самым заявляя о достоверности имеющихся у него сведений. Также и Херлинг вводит в «Клеймо» образ «будущего биографа». Однако польский рассказ не обходится без игрового момента: ведь Херлинг-Грудзинский, по сути, и является тем самым биографом Шаламова, фактически, его первым биографом. Текст Херлинга, в отличие от текста Шаламова, становится ещё и кратким жизнеописанием писателя. В повествовании Херлинга, как и в повествовании Шаламова, не называется имя умирающего героя. Об этом читатель должен догадаться сам - по косвенным приметам, цитатам, вкраплённым в художественный текст биографическим фактам. Однако безымянность главного героя рассказа «Шерри-Бренди» отнюдь не тождественна безымянности главного героя «Клейма». Шаламов, отказываясь от именования своего персонажа, акцентирует внимание на его призвании, на деле всей его жизни, на том, что это был поэт. Но при этом, намёки, цитаты, аллюзии Шаламова слишком прозрачны, чтобы не распознать в герое рассказа «Шерри-Бренди» именно Мандельштама. Уместно напомнить, что впервые этот рассказ был представлен публике именно на вечере, посвящённом памяти Осипа Мандельштама.
Неназывание имени персонажа «Клейма» несёт уже иную смысловую нагрузку. Западный читатель, польский эмигрант, читатель парижской „Культуры”, где публиковался Херлинг-Грудзинский, едва ли знал о наличии такого писателя как Варлам Шаламов. Безымянный Великий писатель в рассказе Херлинга - это, разумеется, не только Шаламов, это писатель вообще, писатель как таковой, это более или менее типичная судьба писателя при тоталитарном режиме. И только знание читателем биографии Варлама Шаламова позволяет читателю идентифицировать персонажа «Клейма» именно как Шаламова, интерпретировать «Клеймо» как рассказ о Шаламове. Густав Херлинг-Грудзинский прописывает в своём рассказе следующие моменты реальной биографии Шаламова: медленная, в течение нескольких дней смерть, нахождение в доме престарелых, в психиатрической лечебнице, потеря зрения, слуха, речи, прибытие на Колыму через бухту Нагаево, двадцать колымских лет, развод с женой, отречение дочери от писателя, написание (или подписание) заявления, что жизнь сняла проблематику «Колымских рассказов» и пр.
Безымянность персонажа «Клейма» - это ещё и своеобразная реакция польского писателя на „дикие” издания «Колымских рассказов» в странах западной Европы, где имя Варлама Шаламова искажалось нещадно и знаменитый сборник рассказов публиковался, к примеру, в Германии под заголовком «Записки заключённого Шаланова».
(окончание здесь)
__________
Об особенностях цитирования «текста жизни» в «тексте литературы» (Варлам Шаламов и Густав Херлинг-Грудзинский)
Статья посвящена некоторым характерным чертам литературы факта, специфике функционировния цитаты в этом типе литературы и анализу интертекстуальных связей, присутствующих в рассказе Клеймо Густава Херлинга-Грудзинского, главным образом - интертекстуальным отношениям, имеющимся между рассказом Клеймо и произведениями Варлама Шаламова. Основным объектом рефлексии становится то, как Херлинг использует темы и мотивы, позаимствованные им из рассказа Шаламова Шерри-бренди. Через обращение к данным интертекстуальным связям, статья показывает существование литературы факта в эпоху тотального господства постмодернизма.
Прошлый век был веком, в котором так называемая литература факта начала отвоёвывать читательское внимание у художественной литературы. Если раньше литература факта носила скорее утилитарный, чисто информативный характер, вроде протокола, то с изобретением киносъёмки и прочих способов объективной фиксации реальности упомянутый тип литературы начинает заявлять всё большие права на эстетическую самостоятельность. Двадцатый век вместил в себя две мировые войны и холокост, появление ядерного оружия и разгул тоталитарных режимов, наглядно показав человеку, что повседневная реальность абсурднее абсурда, авангарднее авангарда, экспрессионистичнее экспрессионизма, сюрреалистичнее сюрреализма. Уникальность литературы факта состоит в тесном переплетении текста и контекста, в тесном переплетении того, что можно назвать текстом литературы с тем, что можно назвать текстом жизни. В рамках данной статьи будут рассмотрены особенности взаимодействия двух рассказов, которые написаны классиками лагерной прозы и безусловно принадлежат к литературе факта.
Рассказ Варлама Шаламова «Шерри-бренди» (1958) повествует о смерти поэта Осипа Мандельштама в транзитной тюрьме Владивостока, рассказ польского писателя Густава Херлинга-Грудзинского «Клеймо» (1982) описывает смерть самого Шаламова в подмосковном интернате для психохроников. Биографии Шаламова и Херлинга-Грудзинского в ключевых своих моментах схожи. Оба они являлись узниками сталинских лагерей. Шаламов провёл в лагерях около двадцати лет, причём свой первый срок отбывал под Архангельском, где около полутора лет был в заключении Херлинг. Главные тексты обоих писателей долгое время не печатались в их родных странах - в Советском Союзе и Польше. Ни Шаламов, ни Херлинг, в строгом смысле, не были писателями одной лагерной темы, однако она занимает в творчестве обоих огромное место. Херлинг-Грудзинский преклонялся перед страшной тяжестью лагерного опыта Варлама Шаламова и перед его писательским мастерством. Как только «Колымские рассказы» были изданы в 1978 году в Лондоне, Херлинг немедленно прочёл эту книгу и отозвался на неё в печати.
Однако вернёмся от биографических подробностей к текстам. Владивостокско-колымская легенда о смерти Мандельштама стала основой рассказа «Шерри-бренди», легенда о смерти Шаламова - основой «Клейма». Надежда Мандельштам пишет в своих «Воспоминаниях»: …слух о его (О.Э. Мандельштама) судьбе широко разнесся по лагерям, и десятки людей передавали мне лагерные легенды о злосчастном поэте. Не раз вызывали меня на свидание и возили к людям, которые слышали - на их языке это звучало: „я наверное знаю…” . В Италии, где жил Густав Херлинг-Грудзинский, точной информации о смерти Варлама Шаламова тоже не было и быть не могло. Радиостанция „Голос Америки” передала, что 17 января 1982 года умер Варлам Тихонович Шаламов. 26 февраля 1982 года (на 40-й день после смерти писателя) часть эфирного времени „Радио Свобода” была посвящена Шаламову. Видимо, из радиопередач, немногочисленных публикаций в эмигрантской прессе и обрывочных рассказов русских эмигрантов Херлинг-Грудзинский и почерпнул сведения, лёгшие в основу «Клейма». Тем удивительнее фактическая точность описаний Херлинга и быстрота, с которой «Клеймо» появилось на страницах парижского журнала „Культура”. Шаламов умер во второй половине января 1982 года, а уже в июньском номере „Культуры” за тот же год был опубликован рассказ Херлинга-Грудзинского . Сам польский писатель датировал свой рассказ апрелем 1982 года.
О рассказе Варлама Шаламова «Шерри-бренди» написано немало. Интертекстуальные связи этого текста изучены весьма подробно. Однако рассказ Шаламова рассмотрен лишь в тех аспектах, которые обращены назад, в прошлое, к Мандельштаму, Тютчеву, Верлену . Однако то, как Херлинг-Грудзинский использовал «Шерри-бренди», ещё не подвергалось детальному рассмотрению . А между тем, параллели в двух рассматриваемых лагерных текстах многочисленны и очевидны. Разумеется, многие лагерные писатели были связаны между собой, не только творчески (они часто апеллируют к одним и тем же темам, мотивам, образам - здесь следует отметить некоторую ограниченность лагерной темы), но и чисто биографически (некоторые из них сидели в одно и то же время в одних и тех же лагерях), однако связь между текстом Шаламова и текстом Херлинга, безусловно, гораздо крепче, чем обыкновенная общность двух случайно выбранных лагерных текстов.
Заголовком шаламовского рассказа является цитата из Мандельштама, заголовком рассказа Херлинга-Грудзинского - цитата из Шаламова. Рассказ «Клеймо» - это часть иного, более крупного произведения - «Дневника, написанного ночью». Так же, как и «Шерри-бренди» - часть «Колымских рассказов». «Шерри-бренди» начинается словами «Поэт умирал» . «Клеймо» - словами «Великий писатель умирал» . В повествовании Херлинга, как и в повествовании Шаламова, не называется имя умирающего героя. Об этом читатель должен догадаться сам - по косвенным приметам, цитатам, вкраплённым в художественный текст биографическим фактам. Варлам Шаламов заканчивает своё повествование упоминанием «будущих биографов» поэта. Херлинг-Грудзинский в своём рассказе трижды говорит о «будущем биографе Великого писателя».
Густав Херлинг-Грудзинский подхватывает и продолжает ряд тем и мотивов, появившихся изначально в тексте Шаламова. Среди них:
- последняя трапеза героя;
- предсмертная/посмертная маска;
- стихи и стихотворчество как дело жизни героя;
- возвращение/невозвращение жизни;
- понимание/непонимание факта собственной смерти;
- память, её потеря и возвращение;
- преддверие ужаса/ада.
Рассмотрим, как представлены в текстах русского и польского писателей некоторые из этих мотивов.
Мотив последней трапезы героя - это неожиданный мотив, вернее - это традиционный мотив еды, питания, представший в неожиданном свете. В культуре еда, её потребление, как правило, неразрывно связаны с жизнью, витальностью, утверждением жизненного начала. Недаром славянское слово «живот» обозначает не только часть человеческого тела, но и жизнь вообще, а на поминках по усопшему принято есть, утверждая тем самым торжество жизни над смертью. В рассказах же Шаламова и Херлинга еда максимально близко соседствует не с жизнью, но со смертью. Герои обоих рассказов голодают на всём протяжении этих рассказов, они голодают почти всю свою лагерную жизнь. Поэт в тексте Шаламова голоден во всё время своего пребывания в лагере, так же, как и Великий писатель в тексте Херлинга. Поесть обоим героям удаётся только перед самой смертью. Поэт в рассказе Шаламова ест хлеб, Великий писатель в рассказе Херлинга - кашу. Оба они едят жадно, сосредоточенно, всецело одаваясь процессу поглощения пищи и осознавая, что эта трапеза является их последней трапезой. После трапезы у обоих наступает забытьё и смерть.
Мотив еды, связанный с мотивом смерти (не жизни), приоткрывает перед читателем целую систему антиценностей, появляющихся в произведениях лагерных писателей. Лагерь способен до того искалечить человеческую личность, что система привычных человеческих ценностей оказывается перевёрнутой с ног на голову. В нормальном мире здоровье является одним из основных капиталов человека, мы бережём здоровье, мы желаем друг другу здоровья. В мире лагерных антиценностей здоровье становится скорее помехой, чем подспорьем человеку в его делах, лагерный человек всеми силами стремится попасть в больницу, калечит себя, чтобы избежать работы. На человека, лишившегося конечности или повредившего позвоночник, смотрят в лагере с завистью. Одно из программных стихотворений Варлама Шаламова - «Желание» - так и начинается: «Я хотел бы быть обрубком, // Человеческим обрубком…» . Сумасшествие, потеря рассудка или памяти также вызывает не сочувствие, но зависть по отношению к умалишённому, ибо он уже находится по ту сторону границ страдания. Да и сама жизнь для лагерного человека перестаёт быть благом - лагерному человеку лучше умереть, чем продолжать существование, полное невыносимых страданий. Так и еда в текстах Шаламова и Херлинга не обозначает торжество жизни, витальность, полноту жизни, но связывается со смертью.
Однако возникновение мотива последней трапезы в рассматриваемых нами рассказах не только показывает систему антиценностей лагерного мира, но и отсылает читателя к новозаветной последней вечере. Облако коннотаций, возникающее при подобной отсылке, включает в себя такие понятия, как мучение, предательство, казнь, крестный путь, Голгофа. Нетрудно заметить, что все они связаны с мучением, страданием и казнью невиновного, с принесением в жертву невинного агнца. Особенность лагерей, существовавших при тоталитарных режимах, заключается именно в том, что абсолютное большинство узников этих лагерей были невиновны в приписываемых им преступлениях. Это - по определению Ханны Арендт - «преступники без преступлений». Сами Варлам Шаламов и Густав Херлинг-Грудзинский также не совершали каких-либо преступных деяний и оба со временем были реабилитированы.
Мотив возвращения/невозвращения жизни, в полном соответствии с логикой антиценностей, представлен в анализируемых текстах следующим образом: возможность вернуться к жизни не радует, а скорее ужасает героев, жизнь полна мук, в ней нет ничего такого, за что стоило бы держаться. Так, например, в голову герою «Шерри-бренди» приходит следующая оригинальная и поистине дикая в своей оригинальности предсмертная мысль: Подумайте, как ловко он их обманет, тех, что привезли его сюда, если сейчас умрет, - на целых десять лет. Он был несколько лет назад в ссылке и знал, что он занесен в особые списки навсегда. Навсегда?! Масштабы сместились, и слова изменили смысл .
Сравним пару фрагментов, в которых говорится о жизни и смерти.
Шаламов:
К вечеру он умер.
Но списали его на два дня позднее, - изобретательным соседям его удавалось при раздаче хлеба двое суток получать хлеб на мертвеца; мертвец поднимал руку, как кукла-марионетка. Стало быть, он умер раньше даты своей смерти - немаловажная деталь для будущих его биографов .
Херлинг-Грудзинский:
Будущий биограф Великого писателя отметит, наверное, что умирал он каждый день, каждый час, каждую минуту на протяжении двадцати колымских лет .
В вышеозначенных фрагментах рассказов повествуется о несовпадении фактических и юридических дат смерти героев. В этих фрагментах мы снова видим почти карнавальное переворачивание понятий жизни и смерти. Жизнь и смерть меняются местами. Мёртвый Поэт в рассказе Шаламова „живёт” ещё в течение нескольких дней после своей смерти, он выдаётся за живого (даже шевелится, поднимает руку) - так смерть становится жизнью. Двадцать лет жизни Великого писателя из рассказа Херлинга названы двадцатью годами умирания (таковыми они, по сути, и являлись) - так жизнь становится смертью.
Шаламов с бесстрастной фактографичностью описывает распространённую лагерную уловку - сокрытие заключёнными факта смерти кого-либо из сокамерников с целью получать лишнюю пайку хлеба. Херлинг переосмысливает Шаламова, использует ежедневное, ежечасное, ежеминутное в течение двадцати лет умирание как метафору колымских страданий. Херлинг подхватывает мотив рассказа Шаламова, не изменяя наполнение мотива: несовпадение запротоколированной дата смерти поэта/писателя с фактической. Но если Шаламов с помощью включения этого мотива в рассказ стремится снизить значение смерти, описать не момент утраты русской культурой одного из достойнейших своих сынов, но событие обыденное, физиологическое, низкое, связанное с хитроумным добыванием пищи, то Херлинг при помощи этого же мотива наоборот представляет жизнь и смерть своего героя как высокую трагедию, невосполнимую утрату.
Другим важным мотивом становится мотив маски (предсмертной или посмертной).
Шаламов:
И он не спеша думал о великом однообразии предсмертных движений, о том, что поняли и описали врачи раньше, чем художники и поэты. Гиппократово лицо - предсмертная маска человека - известно всякому студенту медицинского факультета. Это загадочное однообразие предсмертных движений послужило Фрейду поводом для самых смелых гипотез. Однообразие, повторение - вот обязательная почва науки. То, что в смерти неповторимо, искали не врачи, а поэты .
Херлинг-Грудзинский:
Его лицо было и его посмертной маской. Запавшие глазницы, удлинившийся и заострившийся нос, морщины как шрамы на щеках, горькая, слегка насмешливая гримаса, оставшаяся от предсмертной улыбки, - только с давно уже мертвого лица смерть могла снять такую маску .
Шаламов говорит о «предсмертной маске», о комплексе объективно существующих физических изменений, происходящих с лицом умирающего человека. «Предсмертная маска» у Шаламова - это не более чем медицинский термин. Шаламов признаёт примат науки перед литературой в том, что касается наблюдения за смертью, точного описания смерти. Польский коллега Шаламова пишет о маске «посмертной», причём наделяет это выражение метафорическим смыслом. Коннотации, которые Херлинг вкладывает в это словосочетание, значительно расширяют его прямое словарное значение. Говоря шаламовскими словами, Херлинг «ищет в смерти неповторимое». Посмертная маска у Херлинга - это не гипсовый слепок с лица умершего человека. Это символ жизни, полной страданий. Говоря «его лицо было и его посмертной маской», Херлинг-Грудзинский, по сути, называет лицо Шаламова слепком из гипса, каменным лицом. Не зря, когда речь идёт о Шаламове, Херлинг несколько раз настойчиво употребляет слово «окаменение» (в рассказе «Клеймо» и на страницах «Дневника, написанного ночью»).
Там, где Варлам Шаламов старается быть максимально сдержанным, сухо описывать события, Херлинг-Грудзинский непременно стремится добавить поэтичности, метафоричности тексту, уйти от прямых денотативных значений слов, создать художественный образ.
Литературный текст Шаламова вторгается в текст жизни, Шаламов в последних словах своего рассказа даёт наставления будущим биографам Мандельштама, тем самым заявляя о достоверности имеющихся у него сведений. Также и Херлинг вводит в «Клеймо» образ «будущего биографа». Однако польский рассказ не обходится без игрового момента: ведь Херлинг-Грудзинский, по сути, и является тем самым биографом Шаламова, фактически, его первым биографом. Текст Херлинга, в отличие от текста Шаламова, становится ещё и кратким жизнеописанием писателя. В повествовании Херлинга, как и в повествовании Шаламова, не называется имя умирающего героя. Об этом читатель должен догадаться сам - по косвенным приметам, цитатам, вкраплённым в художественный текст биографическим фактам. Однако безымянность главного героя рассказа «Шерри-Бренди» отнюдь не тождественна безымянности главного героя «Клейма». Шаламов, отказываясь от именования своего персонажа, акцентирует внимание на его призвании, на деле всей его жизни, на том, что это был поэт. Но при этом, намёки, цитаты, аллюзии Шаламова слишком прозрачны, чтобы не распознать в герое рассказа «Шерри-Бренди» именно Мандельштама. Уместно напомнить, что впервые этот рассказ был представлен публике именно на вечере, посвящённом памяти Осипа Мандельштама.
Неназывание имени персонажа «Клейма» несёт уже иную смысловую нагрузку. Западный читатель, польский эмигрант, читатель парижской „Культуры”, где публиковался Херлинг-Грудзинский, едва ли знал о наличии такого писателя как Варлам Шаламов. Безымянный Великий писатель в рассказе Херлинга - это, разумеется, не только Шаламов, это писатель вообще, писатель как таковой, это более или менее типичная судьба писателя при тоталитарном режиме. И только знание читателем биографии Варлама Шаламова позволяет читателю идентифицировать персонажа «Клейма» именно как Шаламова, интерпретировать «Клеймо» как рассказ о Шаламове. Густав Херлинг-Грудзинский прописывает в своём рассказе следующие моменты реальной биографии Шаламова: медленная, в течение нескольких дней смерть, нахождение в доме престарелых, в психиатрической лечебнице, потеря зрения, слуха, речи, прибытие на Колыму через бухту Нагаево, двадцать колымских лет, развод с женой, отречение дочери от писателя, написание (или подписание) заявления, что жизнь сняла проблематику «Колымских рассказов» и пр.
Безымянность персонажа «Клейма» - это ещё и своеобразная реакция польского писателя на „дикие” издания «Колымских рассказов» в странах западной Европы, где имя Варлама Шаламова искажалось нещадно и знаменитый сборник рассказов публиковался, к примеру, в Германии под заголовком «Записки заключённого Шаланова».
(окончание здесь)