Ксения Волянская. Отец и сын (окончание)
(начало здесь)
Несмотря на то, что откровенного насилия в семье не было, отношения отца к матери по описаниям Шаламова можно было бы обозначить модным ныне термином психологический абьюз. Строки о матери в «Четвертой Вологде» писаны будто кровью сердца. «Мама прожила жизнь, мучаясь, и умерла, как самая обыкновенная попадья, не умея вырваться из цепей семьи и быта».
«Я никогда не видел маму красивой, хотя и прожил с родителями целых семнадцать лет. Я видел распухшее от сердечной болезни безобразно толстое рабочее животное, с усилием переставлявшее опухшие ноги и передвигающееся в одном и том же десятиметровом направлении от кухни до столовой, варящей пищу, ставящей опары, с опухшими руками, пальцами, обезображенными костными панарициями».
«Митрополит Александр Введенский, приятель отца, при сходных обстоятельствах, пользуясь своим правом епископа, причислил к лику святых свою собственную мать. Я не епископ и не священник. Но свою маму хотел бы причислить к лику святых».
Сыну казалось, что жизнь матери загублена отцом. Как было на самом деле - нам узнать не дано. Но судя по разговору с мамой после смерти отца, все было не так беспросветно, как описывает Варлам Тихонович.
«Так вот, мы жили дружно. Мы жили трудно. Дело не в последних четырнадцати годах, когда он был слепой, - это все другое, более ясное и простое. Трудно было раньше. Ах, как мне хотелось, чтобы ты женился в Вологде. Тебе я могла рассказать.
Я слушал, затаив дыхание. Но больше мама ничего не сказала» («Четвертая Вологда»).
Шаламов считал, что болезнь Меньера, которую ему диагностировали в 50 лет, была у него с детства - с ней он связывал приступы страха высоты, которые мешали ему вместе с ровесниками лазить на деревья и зорить гнезда, подниматься на колокольню и ходить по гимнастическому бревну - за все эти «неумения» отец презирал сына и смеялся над ним. Современные врачи считают, что это была невротическая акрофобия, но как бы то ни было, боязнь высоты угнетала Варлама, а сильнее всего, конечно, обижало и оскорбляло отношение к этому его отца.
Тихон Николаевич имел еще одну причуду - считал себя способным лечить и себя и всю семью по популярному лечебнику, не обращаясь к врачам.
«В Вологде он вмешался в мою болезнь, не понял ее, и я промучился целую жизнь с хроническим насморком, да не пустяковым, а таким, что заполняет нос. Я навсегда лишен обоняния, слух мой испорчен бесповоротно и безнадежно. Только потому, что меня не показали в раннем детстве врачу. У меня природное искривление носовых перегородок - пустячная операция, и мне возвратился бы орган обоняния.
Мать много раз просила меня показать врачу-специалисту. Ответом был только презрительный хохот. Именно отец дал мне в семье прозвище «тяптя» - ты сопля - из-за вечного насморка. Сопли эти не вылечились и на Колыме и заливают мой нос и по сей день. В день я трачу два носовых платка.
Отец все толковал слишком просто: “Не хочет высушивать ноги, дрянь. Пройдет”».
Видимо, в подростковом возрасте напряжение между Варламом и отцом достигло апогея, и в «Четвертой Вологде» Шаламов гениально воспроизводит внутренний монолог 14-летнего себя:
«Да, я буду жить, но только не так, как жил ты, а прямо противоположно твоему совету. Ты верил в бога - я в него верить не буду, давно не верю и никогда не научусь. Ты любишь общественную деятельность, я ею заниматься не буду, а если и буду, то совсем в другой форме. Ты веришь в успех, в карьеру - я карьеру делать не буду - безымянным умру где-нибудь в Восточной Сибири. Ты любишь хорошо одеваться, я буду ходить в тряпках, в грош не поставлю казенное жалованье.
Ты жил на подачки, я их принимать не буду. Ты хотел, чтобы я сделался общественным деятелем, я буду только опровергателем. Ты любил передвижников, а я их буду ненавидеть. Ты ненавидел бескорыстную любовь к книге, я буду любить книги беззаветно. Ты хотел заводить полезные знакомства, я их заводить не буду. Ты ненавидел стихи, я их буду любить.
Все будет делаться наоборот. И если ты сейчас хвалишься своим семейным счастьем, то я буду агитировать за фалангу Фурье, где детей воспитывает государство, и ребенок не попадает в руки такого самодура, как ты.
Ты хочешь известности, я предпочитаю погибнуть в любом болоте.
Ты любишь хозяйство, я его любить не буду.
Ты хочешь, чтобы я стал охотником, я в руки не возьму ружья, не зарежу ни одного животного».
Воспитательная и педагогическая система о. Тихона была своеобразной, и если по поводу воспитания в некоторых его аспектах, о которых ниже, можно выразить только восхищение, то за раннее чтение благодарить Шаламов мог только мать. Не отрываясь от обязанностей кухарки и домработницы она, профессиональный педагог, помогла сыну научиться читать по кубикам к трем годам.
А потом Варлам стал, по выражению Чернышевского, тоже поповича - «библиофагом» и открыл в себе талант быстрого чтения - которому нынче пытаются обучить за большие деньги. Он видел в книге двадцать-тридцать строк сразу, а потому глотал их десятками, к чему отец относился с подозрением и даже устраивал Варламу унизительные проверки. При том, что Тихон Николаевич был образованным и начитанным человеком, знающим несколько языков, в доме практически не было книг. Шаламов называет Розанова - «Легенду о великом инквизиторе», «Войну и мир», Гейне, однотомник Жуковского, справочники по животноводству и требники.
О. Тихон считал, что передовая русская интеллигенция должна удовлетворяться народной библиотекой, и приключенческую литературу, которую так любят подростки, будущий писатель брал в рабочей библиотеке.
Детям было разрешено приглашать домой только товарищей - евреев и детей тех знакомых отца Тихона, про которых он точно знал, что они не антисемиты - к этому греху он питал отвращение и старался привить его детям. И то несмотря на склонность к антисемитизму изрядной части русского духовенства и черносотенные традиции Вологды, знававшей еврейские погромы.
«Еще до войны, еще до школы, когда мне было лет пять, - рассказывал Шаламов, - в одну из осенних прогулок отец привел меня к зданию синагоги и коротко объяснил, что это дом, где молятся люди другой веры, что синагога - это та же церковь, что бог - один».
Проповеди отца Тихона в обществе трезвости - а этих обществ он открывал немало - не были пустыми словами.
«Отец не пил и не курил, и никто из его гостей не пил и не курил в его присутствии. Даже в самые большие праздники, так называемые двунадесятые, даже на Пасху и Рождество в нашем доме не подавалось никаких алкогольных напитков - ни виноградного вина, ни настоек или наливок, ни пива - ничего, что могло бы скрывать в себе алкоголь».
Шаламов пересказывает своеобразный взгляд отца на роль духовного сословия:
«…будущее России в руках русского священства, именно русскому священству сужден самой судьбой путь государственного строительства и обновленчества - и государственных реформ, и личного быта.
(…) Священство - четверть населения России. (…) Составляя такую общественную группу, духовенство еще не сыграло той роли, которая предназначалась ему судьбой - дав право исповедовать и отпускать грехи всех людей - от Петербурга до глухой зырянской деревушки, от нищего до царя.
Никакое другое сословие не поставлено в столь благоприятные условия.
Эта близость к народу, знание его интересов начисто снимает для разночинцев проблему интеллигенция-народ, ибо интеллигенты духовного сословия - сами народ, и никаких тайн психологии народ для них не приносит.
Это не разночинство отрицания типа Белинского, Добролюбова, Кибальчича, Гапона, а разночинство созидания типа Ключевского, Пирогова, Павлова, Булгакова, Флоренского, Григория Петрова.
Это должно быть священство мирское, светское - живущее вместе с народом, а не увлеченные ложным подвигом аскеты вроде старчества, монастырей. Монастыри - это ложный путь, как и распутинские прыжки.
Церковь должна быть светской, мирской, жить мирскими интересами, а в самой мирской жизни быть началом разума, культуры, образования, цивилизации.
(…) Славные имена выходцев из духовного сословия - знаменитых хирургов, агрономов, ученых, профессоров, ораторов, экономистов и писателей известны всей России. Они не должны терять связей со своим сословием, а сословие должно обогащаться их идеями.
(…) Не аскеты монашества, не истерические старцы, а традиционная форма грамотного культурного русского народа и русского священства.
Не истерические проповеди Иоанна Кронштадтского, не цирк Распутина, Варнавы и Питирима.
А женатое, семейное священство - вот истинные вожди русского народа. Духовенство - это такая сила, которая перевернет Россию. Надо только сделать ниву культурной - совершенно земные задачи совершенно земных людей».
Политические взгляды отца Тихона были самые что ни на есть демократические, если не сказать революционные, хотя это было не редкостью среди духовенства того времени. Шаламов рассказывает, что в дни февральской революции «отец взял меня с собой, твердя: “Ты должен запомнить этот день навсегда” - и вывел меня на городскую улицу. Оба мы, сняв шапки, шли к городской думе. Туда же со всех сторон города текли ряды людей с красными бантами, снявших шапки, взявшихся за руки. Все пели. Пели разные песни - каждая колонна свою, но главными были: “Смело, товарищи, в ногу”, “Отречемся от старого мира”, “Вы жертвою пали” и “Вставай, проклятьем заклейменный”».
На выборах в учредительное собрание отец Тихон голосовал за известного социолога Питирима Сорокина, правого эсера - своего земляка, выходца из зырянского края.
В год революции отец Тихон Шаламов из-за конфликта с епархиальным начальством ушел из собора и был приглашен служить в церковь фабрики «Сокол».
«На отцовских службах присутствовали все иностранные инженеры - американцы, англичане. Им тоже весьма импонировало и то, что отец владеет английским языком, и вся его биография, и то, что он служит на русском языке, а не на славянском». Вскоре, конечно, церковь при фабрике была закрыта.
1918 год для семьи Шаламовых стал катастрофой, отец Тихон лишился пенсии за службу в Северной Америке. Распродали все, что можно. Голодали, ели гнилую картошку. Матушка пекла какие-то пирожки, что-то меняла на хлеб, Варлам эти пирожки продавал на базаре.
Квартира, и без того тесная, была уплотнена. Самая большая комната поочередно заселялась разными людьми, а отец Тихон с матушкой Надеждой и Варламом ютились в двух маленьких комнатах.
Какое-то время священнику удалось проработать заведующим книжным магазином «Жизнь и Знание» - это давало карточки на хлеб. Но после газетной заметки «Поп в книжном магазине» - он был уволен.
К 20-му году отец Тихон ослеп и служить уже не мог, даже если бы было где. Он разделял убеждения обновленческих деятелей, познакомился со знаменитым Александром Введенским, когда тот приезжал в Вологду, вербуя себе сторонников.
«Именно это движение несло дорогую сердцу отца реформу - служба на русском языке, второбрачие духовенства, борьба белого Духовенства с черным монашеством».
Варлам водил слепого отца на встречу с Введенским. Отец Тихон очень гордился знакомством со знаменитым митрополитом и был рад, что Варлам, уже позже в Москве, студентом, добился встречи с ним, чтобы достать контрамарку на его диспут с Луначарским (диспут подробно описан в «Четвертой Вологде»). «Прекрасно помню вашего отца, - сказал Введенский, - это слепой священник, чье духовное зрение видит гораздо дальше и глубже, чем зрение обыкновенных людей».
Это было время, когда новые власти разрешали и даже организовывали диспуты о вере - в школах и мастерских, в рабочих клубах и городском театре. Проходили такие диспуты и в Вологде.
«Слепого я водил его на все эти диспуты, и по сигналу председателя - подводил к кафедре или столу, а после выступления отводил на место. Случалось, отец ошибался в направлении - в волнении, в жестикуляции, поворачивался лицом не к залу, и тогда я подходил, поправлял его позицию. Успех его речей был в Вологде велик, да в самом деле он был хороший оратор, опытный полемист. Речь его была абсолютно светская, со множеством светских примеров, что, конечно, производило хорошее впечатление» («Четвертая Вологда»).
У Шаламова была интересная версия того, почему обновленцы потерпели крах:
«Обновленческое движение погибло из-за своего дон-кихотства - у обновленцев было запрещено брать плату за требы - это было одним из основных принципов. Обновленческие священники были обречены на нищету с самого начала; и тихоновцы, и сергиевцы как раз брали плату - на том стояли и быстро разбогатели».
Когда отец Тихон понял, что по духовной стезе младший сын не пойдет, он стал настраивать его на ученую карьеру.
«Ты должен завоевать успех. Сначала профессия - твердая, врачебная, например, если ты не хочешь по духовной части, а только потом политика. Совершенно неважно, какие ты принципы исповедуешь - все равно. Лучше всего - это научные занятия, профессура, кафедра».
Он еще не понимал, что наступило время, когда социально чуждое происхождение может закрыть даже очень способному юноше все дороги к высшему образованию. Несмотря на прекрасную характеристику, данную Варламу в школе, направления, необходимого для поступления, ему не дали. Отец Тихон ходил в РОНО, пытался заступиться за сына. Шаламов воспроизводит эту тяжелую сцену в «Четвертой Вологде»:
«Нет, ваш сын, гражданин Шаламов, не получит высшего образования. Поняли? Никто его в школе не обманывает. Поняли?
Отец молчал.
- Ну, а ты, - обратился заведующий РОНО ко мне. - Ты-то понял? Отцу твоему в гроб пора, а он еще обивает пороги, ходит, просит. Ты-то понял? Вот именно потому, что у тебя хорошие способности - ты и не будешь учиться в высшем учебном заведении - в ВУЗе советском.
И товарищ Ежкин сложил фигу и поднес ее к моим глазам.
- Это я ему фигу показываю, - разъяснил заведующий РОНО слепому, - чтоб вы тоже знали.
- Пойдем, папа, - сказал я и вывел отца в коридор. Всю дорогу отец молчал и вообще со мной не говорил на эту тему, не давал никаких советов насчет моего высшего образования».
После отъезда Варлама в Москву семью окончательно выселили - сначала отец с матерью жили в комнатке на нижнем (подвальном) этаже кафедрального Воскресенского собора, принадлежавшего обновленческой церкви, а последние свои годы они доживали в деревянном доме на улице Благовещенской.
С начала НЭПа матушка Надежда пыталась связаться с Аляской, где двенадцать лет прослужил отец Тихон.
И вот вдруг пришел чек на пять долларов на ее имя, а вскоре и письмо от монаха, сменившего отца Шаламова и собравшего для него деньги среди обращенных алеутов на Кадьяке.
Эти доллары, на которые Надежда Александровна покупала муку, и золото от разрубленного креста спасли стариков от голодной смерти.
Варлам побывал у родителей вскоре после освобождения из Вишерского лагеря, рассказал им, где и почему был.
«Мы ведь отцу не говорили, - сказала мама. - Просто сказали, что ты - на Севере.
- Напрасно не говорили. Разве я убийца? Вор?
- Прежде чем заниматься политикой, - миролюбиво сказал отец, - надо получить специальность, окончить высшее учебное заведение. Получай образование и тогда смело принимай участие…»
Через год после этого разговора, 3 марта 1933 года отец Тихон умер от крупозной пневмонии. Могила его на Введенском кладбище Вологды не сохранилась. Надежда Александровна ненадолго пережила мужа, она скончалась 26 декабря 1934 года.
Шаламов, всю жизнь прожив безрелигиозным, вспоминал отца-священника то с неприязнью, граничащей с ненавистью, то с величайшим уважением: «Я водил его под руку, как поводырь. И учился крепости душевной». Эта душевная крепость помогла ему выжить в лагере: «Физические и духовные силы мои оказались крепче, чем я думал, - в этой великой пробе, и я горжусь, что никого не продал, никого не послал на смерть, на срок, ни на кого не написал доноса» («Что я видел и понял в лагере»). Он свидетельствовал, что «более достойных людей, чем религиозники, в лагерях не видел».
Но для его читателей остается открытым вопрос - а как выстоял Шаламов в колымском аду без опоры на Бога? Как быть человеком на голгофе без Бога? Стоически принимать Его молчание? Нам остается признать, вслед за журналистом и правозащитницей Фридой Вигдоровой, что, несмотря на весь жестокий беспощадный реализм шаламовских рассказов, они не только не лишают нас веры в честь, добро, человеческое достоинство, но, пожалуй, парадоксальным образом укрепляют ее.
Несмотря на то, что откровенного насилия в семье не было, отношения отца к матери по описаниям Шаламова можно было бы обозначить модным ныне термином психологический абьюз. Строки о матери в «Четвертой Вологде» писаны будто кровью сердца. «Мама прожила жизнь, мучаясь, и умерла, как самая обыкновенная попадья, не умея вырваться из цепей семьи и быта».
«Я никогда не видел маму красивой, хотя и прожил с родителями целых семнадцать лет. Я видел распухшее от сердечной болезни безобразно толстое рабочее животное, с усилием переставлявшее опухшие ноги и передвигающееся в одном и том же десятиметровом направлении от кухни до столовой, варящей пищу, ставящей опары, с опухшими руками, пальцами, обезображенными костными панарициями».
«Митрополит Александр Введенский, приятель отца, при сходных обстоятельствах, пользуясь своим правом епископа, причислил к лику святых свою собственную мать. Я не епископ и не священник. Но свою маму хотел бы причислить к лику святых».
Сыну казалось, что жизнь матери загублена отцом. Как было на самом деле - нам узнать не дано. Но судя по разговору с мамой после смерти отца, все было не так беспросветно, как описывает Варлам Тихонович.
«Так вот, мы жили дружно. Мы жили трудно. Дело не в последних четырнадцати годах, когда он был слепой, - это все другое, более ясное и простое. Трудно было раньше. Ах, как мне хотелось, чтобы ты женился в Вологде. Тебе я могла рассказать.
Я слушал, затаив дыхание. Но больше мама ничего не сказала» («Четвертая Вологда»).
Шаламов считал, что болезнь Меньера, которую ему диагностировали в 50 лет, была у него с детства - с ней он связывал приступы страха высоты, которые мешали ему вместе с ровесниками лазить на деревья и зорить гнезда, подниматься на колокольню и ходить по гимнастическому бревну - за все эти «неумения» отец презирал сына и смеялся над ним. Современные врачи считают, что это была невротическая акрофобия, но как бы то ни было, боязнь высоты угнетала Варлама, а сильнее всего, конечно, обижало и оскорбляло отношение к этому его отца.
Тихон Николаевич имел еще одну причуду - считал себя способным лечить и себя и всю семью по популярному лечебнику, не обращаясь к врачам.
«В Вологде он вмешался в мою болезнь, не понял ее, и я промучился целую жизнь с хроническим насморком, да не пустяковым, а таким, что заполняет нос. Я навсегда лишен обоняния, слух мой испорчен бесповоротно и безнадежно. Только потому, что меня не показали в раннем детстве врачу. У меня природное искривление носовых перегородок - пустячная операция, и мне возвратился бы орган обоняния.
Мать много раз просила меня показать врачу-специалисту. Ответом был только презрительный хохот. Именно отец дал мне в семье прозвище «тяптя» - ты сопля - из-за вечного насморка. Сопли эти не вылечились и на Колыме и заливают мой нос и по сей день. В день я трачу два носовых платка.
Отец все толковал слишком просто: “Не хочет высушивать ноги, дрянь. Пройдет”».
Видимо, в подростковом возрасте напряжение между Варламом и отцом достигло апогея, и в «Четвертой Вологде» Шаламов гениально воспроизводит внутренний монолог 14-летнего себя:
«Да, я буду жить, но только не так, как жил ты, а прямо противоположно твоему совету. Ты верил в бога - я в него верить не буду, давно не верю и никогда не научусь. Ты любишь общественную деятельность, я ею заниматься не буду, а если и буду, то совсем в другой форме. Ты веришь в успех, в карьеру - я карьеру делать не буду - безымянным умру где-нибудь в Восточной Сибири. Ты любишь хорошо одеваться, я буду ходить в тряпках, в грош не поставлю казенное жалованье.
Ты жил на подачки, я их принимать не буду. Ты хотел, чтобы я сделался общественным деятелем, я буду только опровергателем. Ты любил передвижников, а я их буду ненавидеть. Ты ненавидел бескорыстную любовь к книге, я буду любить книги беззаветно. Ты хотел заводить полезные знакомства, я их заводить не буду. Ты ненавидел стихи, я их буду любить.
Все будет делаться наоборот. И если ты сейчас хвалишься своим семейным счастьем, то я буду агитировать за фалангу Фурье, где детей воспитывает государство, и ребенок не попадает в руки такого самодура, как ты.
Ты хочешь известности, я предпочитаю погибнуть в любом болоте.
Ты любишь хозяйство, я его любить не буду.
Ты хочешь, чтобы я стал охотником, я в руки не возьму ружья, не зарежу ни одного животного».
Воспитательная и педагогическая система о. Тихона была своеобразной, и если по поводу воспитания в некоторых его аспектах, о которых ниже, можно выразить только восхищение, то за раннее чтение благодарить Шаламов мог только мать. Не отрываясь от обязанностей кухарки и домработницы она, профессиональный педагог, помогла сыну научиться читать по кубикам к трем годам.
А потом Варлам стал, по выражению Чернышевского, тоже поповича - «библиофагом» и открыл в себе талант быстрого чтения - которому нынче пытаются обучить за большие деньги. Он видел в книге двадцать-тридцать строк сразу, а потому глотал их десятками, к чему отец относился с подозрением и даже устраивал Варламу унизительные проверки. При том, что Тихон Николаевич был образованным и начитанным человеком, знающим несколько языков, в доме практически не было книг. Шаламов называет Розанова - «Легенду о великом инквизиторе», «Войну и мир», Гейне, однотомник Жуковского, справочники по животноводству и требники.
О. Тихон считал, что передовая русская интеллигенция должна удовлетворяться народной библиотекой, и приключенческую литературу, которую так любят подростки, будущий писатель брал в рабочей библиотеке.
Детям было разрешено приглашать домой только товарищей - евреев и детей тех знакомых отца Тихона, про которых он точно знал, что они не антисемиты - к этому греху он питал отвращение и старался привить его детям. И то несмотря на склонность к антисемитизму изрядной части русского духовенства и черносотенные традиции Вологды, знававшей еврейские погромы.
«Еще до войны, еще до школы, когда мне было лет пять, - рассказывал Шаламов, - в одну из осенних прогулок отец привел меня к зданию синагоги и коротко объяснил, что это дом, где молятся люди другой веры, что синагога - это та же церковь, что бог - один».
Проповеди отца Тихона в обществе трезвости - а этих обществ он открывал немало - не были пустыми словами.
«Отец не пил и не курил, и никто из его гостей не пил и не курил в его присутствии. Даже в самые большие праздники, так называемые двунадесятые, даже на Пасху и Рождество в нашем доме не подавалось никаких алкогольных напитков - ни виноградного вина, ни настоек или наливок, ни пива - ничего, что могло бы скрывать в себе алкоголь».
Шаламов пересказывает своеобразный взгляд отца на роль духовного сословия:
«…будущее России в руках русского священства, именно русскому священству сужден самой судьбой путь государственного строительства и обновленчества - и государственных реформ, и личного быта.
(…) Священство - четверть населения России. (…) Составляя такую общественную группу, духовенство еще не сыграло той роли, которая предназначалась ему судьбой - дав право исповедовать и отпускать грехи всех людей - от Петербурга до глухой зырянской деревушки, от нищего до царя.
Никакое другое сословие не поставлено в столь благоприятные условия.
Эта близость к народу, знание его интересов начисто снимает для разночинцев проблему интеллигенция-народ, ибо интеллигенты духовного сословия - сами народ, и никаких тайн психологии народ для них не приносит.
Это не разночинство отрицания типа Белинского, Добролюбова, Кибальчича, Гапона, а разночинство созидания типа Ключевского, Пирогова, Павлова, Булгакова, Флоренского, Григория Петрова.
Это должно быть священство мирское, светское - живущее вместе с народом, а не увлеченные ложным подвигом аскеты вроде старчества, монастырей. Монастыри - это ложный путь, как и распутинские прыжки.
Церковь должна быть светской, мирской, жить мирскими интересами, а в самой мирской жизни быть началом разума, культуры, образования, цивилизации.
(…) Славные имена выходцев из духовного сословия - знаменитых хирургов, агрономов, ученых, профессоров, ораторов, экономистов и писателей известны всей России. Они не должны терять связей со своим сословием, а сословие должно обогащаться их идеями.
(…) Не аскеты монашества, не истерические старцы, а традиционная форма грамотного культурного русского народа и русского священства.
Не истерические проповеди Иоанна Кронштадтского, не цирк Распутина, Варнавы и Питирима.
А женатое, семейное священство - вот истинные вожди русского народа. Духовенство - это такая сила, которая перевернет Россию. Надо только сделать ниву культурной - совершенно земные задачи совершенно земных людей».
Политические взгляды отца Тихона были самые что ни на есть демократические, если не сказать революционные, хотя это было не редкостью среди духовенства того времени. Шаламов рассказывает, что в дни февральской революции «отец взял меня с собой, твердя: “Ты должен запомнить этот день навсегда” - и вывел меня на городскую улицу. Оба мы, сняв шапки, шли к городской думе. Туда же со всех сторон города текли ряды людей с красными бантами, снявших шапки, взявшихся за руки. Все пели. Пели разные песни - каждая колонна свою, но главными были: “Смело, товарищи, в ногу”, “Отречемся от старого мира”, “Вы жертвою пали” и “Вставай, проклятьем заклейменный”».
На выборах в учредительное собрание отец Тихон голосовал за известного социолога Питирима Сорокина, правого эсера - своего земляка, выходца из зырянского края.
В год революции отец Тихон Шаламов из-за конфликта с епархиальным начальством ушел из собора и был приглашен служить в церковь фабрики «Сокол».
«На отцовских службах присутствовали все иностранные инженеры - американцы, англичане. Им тоже весьма импонировало и то, что отец владеет английским языком, и вся его биография, и то, что он служит на русском языке, а не на славянском». Вскоре, конечно, церковь при фабрике была закрыта.
1918 год для семьи Шаламовых стал катастрофой, отец Тихон лишился пенсии за службу в Северной Америке. Распродали все, что можно. Голодали, ели гнилую картошку. Матушка пекла какие-то пирожки, что-то меняла на хлеб, Варлам эти пирожки продавал на базаре.
Квартира, и без того тесная, была уплотнена. Самая большая комната поочередно заселялась разными людьми, а отец Тихон с матушкой Надеждой и Варламом ютились в двух маленьких комнатах.
Какое-то время священнику удалось проработать заведующим книжным магазином «Жизнь и Знание» - это давало карточки на хлеб. Но после газетной заметки «Поп в книжном магазине» - он был уволен.
К 20-му году отец Тихон ослеп и служить уже не мог, даже если бы было где. Он разделял убеждения обновленческих деятелей, познакомился со знаменитым Александром Введенским, когда тот приезжал в Вологду, вербуя себе сторонников.
«Именно это движение несло дорогую сердцу отца реформу - служба на русском языке, второбрачие духовенства, борьба белого Духовенства с черным монашеством».
Варлам водил слепого отца на встречу с Введенским. Отец Тихон очень гордился знакомством со знаменитым митрополитом и был рад, что Варлам, уже позже в Москве, студентом, добился встречи с ним, чтобы достать контрамарку на его диспут с Луначарским (диспут подробно описан в «Четвертой Вологде»). «Прекрасно помню вашего отца, - сказал Введенский, - это слепой священник, чье духовное зрение видит гораздо дальше и глубже, чем зрение обыкновенных людей».
Это было время, когда новые власти разрешали и даже организовывали диспуты о вере - в школах и мастерских, в рабочих клубах и городском театре. Проходили такие диспуты и в Вологде.
«Слепого я водил его на все эти диспуты, и по сигналу председателя - подводил к кафедре или столу, а после выступления отводил на место. Случалось, отец ошибался в направлении - в волнении, в жестикуляции, поворачивался лицом не к залу, и тогда я подходил, поправлял его позицию. Успех его речей был в Вологде велик, да в самом деле он был хороший оратор, опытный полемист. Речь его была абсолютно светская, со множеством светских примеров, что, конечно, производило хорошее впечатление» («Четвертая Вологда»).
У Шаламова была интересная версия того, почему обновленцы потерпели крах:
«Обновленческое движение погибло из-за своего дон-кихотства - у обновленцев было запрещено брать плату за требы - это было одним из основных принципов. Обновленческие священники были обречены на нищету с самого начала; и тихоновцы, и сергиевцы как раз брали плату - на том стояли и быстро разбогатели».
Когда отец Тихон понял, что по духовной стезе младший сын не пойдет, он стал настраивать его на ученую карьеру.
«Ты должен завоевать успех. Сначала профессия - твердая, врачебная, например, если ты не хочешь по духовной части, а только потом политика. Совершенно неважно, какие ты принципы исповедуешь - все равно. Лучше всего - это научные занятия, профессура, кафедра».
Он еще не понимал, что наступило время, когда социально чуждое происхождение может закрыть даже очень способному юноше все дороги к высшему образованию. Несмотря на прекрасную характеристику, данную Варламу в школе, направления, необходимого для поступления, ему не дали. Отец Тихон ходил в РОНО, пытался заступиться за сына. Шаламов воспроизводит эту тяжелую сцену в «Четвертой Вологде»:
«Нет, ваш сын, гражданин Шаламов, не получит высшего образования. Поняли? Никто его в школе не обманывает. Поняли?
Отец молчал.
- Ну, а ты, - обратился заведующий РОНО ко мне. - Ты-то понял? Отцу твоему в гроб пора, а он еще обивает пороги, ходит, просит. Ты-то понял? Вот именно потому, что у тебя хорошие способности - ты и не будешь учиться в высшем учебном заведении - в ВУЗе советском.
И товарищ Ежкин сложил фигу и поднес ее к моим глазам.
- Это я ему фигу показываю, - разъяснил заведующий РОНО слепому, - чтоб вы тоже знали.
- Пойдем, папа, - сказал я и вывел отца в коридор. Всю дорогу отец молчал и вообще со мной не говорил на эту тему, не давал никаких советов насчет моего высшего образования».
После отъезда Варлама в Москву семью окончательно выселили - сначала отец с матерью жили в комнатке на нижнем (подвальном) этаже кафедрального Воскресенского собора, принадлежавшего обновленческой церкви, а последние свои годы они доживали в деревянном доме на улице Благовещенской.
С начала НЭПа матушка Надежда пыталась связаться с Аляской, где двенадцать лет прослужил отец Тихон.
И вот вдруг пришел чек на пять долларов на ее имя, а вскоре и письмо от монаха, сменившего отца Шаламова и собравшего для него деньги среди обращенных алеутов на Кадьяке.
Эти доллары, на которые Надежда Александровна покупала муку, и золото от разрубленного креста спасли стариков от голодной смерти.
Варлам побывал у родителей вскоре после освобождения из Вишерского лагеря, рассказал им, где и почему был.
«Мы ведь отцу не говорили, - сказала мама. - Просто сказали, что ты - на Севере.
- Напрасно не говорили. Разве я убийца? Вор?
- Прежде чем заниматься политикой, - миролюбиво сказал отец, - надо получить специальность, окончить высшее учебное заведение. Получай образование и тогда смело принимай участие…»
Через год после этого разговора, 3 марта 1933 года отец Тихон умер от крупозной пневмонии. Могила его на Введенском кладбище Вологды не сохранилась. Надежда Александровна ненадолго пережила мужа, она скончалась 26 декабря 1934 года.
Шаламов, всю жизнь прожив безрелигиозным, вспоминал отца-священника то с неприязнью, граничащей с ненавистью, то с величайшим уважением: «Я водил его под руку, как поводырь. И учился крепости душевной». Эта душевная крепость помогла ему выжить в лагере: «Физические и духовные силы мои оказались крепче, чем я думал, - в этой великой пробе, и я горжусь, что никого не продал, никого не послал на смерть, на срок, ни на кого не написал доноса» («Что я видел и понял в лагере»). Он свидетельствовал, что «более достойных людей, чем религиозники, в лагерях не видел».
Но для его читателей остается открытым вопрос - а как выстоял Шаламов в колымском аду без опоры на Бога? Как быть человеком на голгофе без Бога? Стоически принимать Его молчание? Нам остается признать, вслед за журналистом и правозащитницей Фридой Вигдоровой, что, несмотря на весь жестокий беспощадный реализм шаламовских рассказов, они не только не лишают нас веры в честь, добро, человеческое достоинство, но, пожалуй, парадоксальным образом укрепляют ее.