Ксения Волянская. Отец и сын (начало)
"Разрубить крест оказалось совсем не трудно"
18 июня 2017 года исполняется 110 лет со дня рождения писателя Варлама Шаламова
Потеря веры - такая же тайна, как и ее обретение. И тут любые рассуждения со стороны грешат если не ложью, то приблизительностью. Варлам Шаламов писал, что потерял веру в Бога в 6 лет. Возможно, это произошло много позже - Варлам Тихонович не упоминает никакого события, которое могло быть отправной точкой, и кажется странным, что он помнит себя и верующим - но совсем малышом.
В своих автобиографических записках он прямо не утверждает, что вырос атеистом из-за неприязни к отцу-священнику, но из всего рассказа о семейной жизни Шаламовых можно было бы сделать такой вывод, его и делают довольно часто. Но кроме неприязни к отцу и нежности к матери в «Четвертой Вологде» есть и другое - любовь к странному нетипичному попу, деспотичному, тщеславному человеку, не привыкшему гнуться пред начальством, не боящемуся быть белой вороной, иначе откуда бы эта невероятная память на все, с отцом связанное? Любовь-ненависть, и не поймешь, чего больше. Поэтому не хотелось бы сводить таинственную потерю веры маленьким Варламом к «неправильной» религиозности его отца. Но внимательно присмотреться к этому удивительному представителю священнического сословия - любопытно.
Родословная Шаламовых стала известна благодаря исследователям жизни и творчества писателя только в наше время. У самого Варлама Тихоновича (в крещении Варлаама, в честь Хутынского чудотворца) , конечно, не было ни возможности, ни времени заниматься генеалогическими изысканиями, он помнил только отрывочные сведения, почерпнутые от родителей, считал своего отца «сыном шамана» и «полузырянином», упоминал и о деде-пьянице как объяснении непримиримой трезвенности своего отца. На самом деле никаких зырянских корней у Шаламовых не было - русский род Шаламовых с XVIII века связан с Великим Устюгом.
Дед писателя, Николай, был священником старинного села Вотча в Коми и вовсе не таким пропащим человеком, как думал Шаламов. Младший сын отца Николая Шаламова, Прокопий, тоже ставший священником, отзывался о родителе очень уважительно. Жила семья, как пишет сын, в скромном деревянном домике, отец Николай ходил пешком за много верст, чтобы «утешить больных и умирающих», «нищие никогда не имели отказа у него дома». Детей было пятеро, Тихон, отец Варлама, был старшим.
Отец Прокопий в 1904 году пошел добровольцем на Русско-японскую войну - и был на ней не только священником, но и медицинским братом. Был арестован в Вотче в 1931 году, в разгар коллективизации на Севере, и вскоре расстрелян. Ни его брат, отец Тихон, ни Варлам, его племянник, бывший в тот момент в Вишерском лагере, о смерти брата и дяди никогда не узнали - Тихон не поддерживал отношений с семьей после отъезда на учебу из Вотчи.
Но вернемся к Тихону Николаевичу, отцу писателя. После окончания вологодской семинарии до посвящения в сан иерея Тихон успел поработать учителем в церковноприходской школе, при этом усиленно изучая английский язык, потому что в это время решался вопрос об отправке его в долгую заграничную командировку - в земли, не так давно за смешные деньги проданные Америке - на Алеутские острова. Перед этим, конечно, вчерашний семинарист должен был жениться. Избранницей Тихона стала выпускница женской Мариинской гимназии и педагогических курсов при ней Надежда Воробьева, умная девушка, любительница поэзии.
Сначала отец Тихон отбыл в далекие края один - матушка ждала ребенка, старшего брата Варлама - Валерия (который после революции публично отречется от отца). Жена с ребенком приехала лишь на следующий год, когда молодой священник уже обосновался на острове Кадьяк и приготовился к встрече семьи.
О жизни отца Тихона на Кадьяке можно судить по его регулярным публикациям-отчетам в «Американском православном вестнике».
Он рассказывал о своих пеших миссионерских походах («приходилось идти до 50 км по медвежьим тропам, а иногда и вовсе без дороги, увязая в болотах по колено»), и о морских, на байдарках («ужаснейшие ветры у берегов Кадьяка делают плавание если не невозможным, то, во всяком случае, крайне затруднительным и опасным»); о борьбе с конкурентами («самым опасным, грозным и сильным врагом для нас является миссия иезуитская»; это кроме протестантов и баптистов, к которым у православного миссионера, конечно, тоже были претензии) и о борьбе с пьянством среди алеутов.
В начале XX века в США возникло общество «Анонимные алкоголики», чья программа и до сих пор считается самым эффективным оружием в борьбе против алкоголизма. А за несколько лет до основания «Анонимных алкоголиков», в 1902 году отец Тихон открыл на Аляске «Общество трезвости имени Святителя Тихона и Марии Египетской».
Обличал батюшка и американские власти - за расхищение богатств Аляски и пренебрежение ее коренными жителями; довольно откровенно, хотя и витиевато ругал родные власти: «Велико невежество родное, всероссийское, но да не будет в деле рассеяния сего внешнего мрака, забыта и далекая страна, которая, несмотря на отречение и отверженность, продолжает пребывать в верности и любви к своей покровительнице России, так коварно в своих аляскинских представителях предавшей их в руки врагов. Да дастся ей взамен хлеба насущного хлеб духовный, небесный, свет Христов, и тем да загладится перед Божиим престолом вина русских людей, продавших Аляску поистине за тридцать сребреников…»
Как пишет американский исследователь Лора Клейн, еще одним препятствием на пути благополучия алеутов являлись рыболовные компании. На Аляске, и в частности на Кадьяке, хищнически уничтожалась рыба, единственный источник жизни местного населения. Рыбные торговые компании почти по всему острову перегораживали реки неводами и другими приспособлениями, чтобы задержать лосося, идущего для метания икры. Ради своей паствы отец Тихон боролся против операций рыболовных компаний, и вызвал такое сильное недовольство торговцев, что даже был обвинен в подстрекательстве местных жителей на бунт.
Многолетние труды молодого священника были вознаграждены: в 1904 году, по окончании службы, он был удостоен золотого наперсного креста - «за крепкостоятельное служение на пользу православия среди инославия» и ордена Святой Анны 3-й степени. Крест своему тезке вручал будущий патриарх - епископ Тихон (Беллавин), назначенный в Северо-Американскую епархию в 1898 году.
В фондах библиотеки столицы Аляски города Анкориджа хранится фотография 1901 года: епископ Тихон с группой священнослужителей, среди которых и отец Шаламова. Отец Тихон в очках, необычайно худ, даже тщедушен.
Еще одна фотография сделана в 1904 году по возвращении в Вологду. Здесь на груди 36-летнего батюшки - крест, очевидно, тот самый, который в начале 30-х годов будет разрублен топором для сдачи в Торгсин (этому посвящен потрясающий рассказ Шаламова «Крест», написанный в 1959 году).
«Слепой священник ощупал крест.
- Принеси топор, - сказал он тихо.
- Не надо, не надо, - зашептала она и обняла слепого, пытаясь взять крест у него из рук. Но слепой священник вырвал крест из узловатых опухших пальцев своей жены и больно ушиб ей руку.
- Неси, - сказал он, - неси… Разве в этом бог?
- Я не буду - сам, если хочешь…
- Да, да, сам, сам.
И жена священника, полубезумная от голода, заковыляла в кухню, где всегда лежал топор и лежало сухое полено - для лучины, чтоб ставить самовар.
Она принесла топор в комнату, закинула крючок и заплакала без слез, криком.
- Не гляди, - сказал слепой священник, укладывая крест на полу. Но она не могла не глядеть. Крест лежал вниз фигуркой. Слепой священник нащупал крест и замахнулся топором. Он ударил, и крест отскочил и слегка зазвенел на полу - слепой священник промахнулся. Священник нашарил крест и снова положил его на то же место и снова поднял топор. На этот раз крест согнулся, и кусок его удалось отломить пальцами. Железо было тверже золота, - разрубить крест оказалось совсем не трудно».
Вернулся отец Тихон в Россию обеспеченным человеком - по меркам своего бедного в целом сословия. Священник Кадьякского прихода получал в то время 1800 рублей в год. Для сравнения - годовое жалованье русского приходского священника начала XX века составляло в среднем 300 рублей. Полагалась после 20 лет службы в трудных условиях севера и приличная пенсия. Отец Шаламова отслужил 12 лет и получал половинную пенсию, тоже вполне достаточную для содержания большой семьи, которая на Кадьяке увеличилась, родилось еще трое детей, а в Вологде появился и самый младший, Варлаам. Еще трое детей - об этом говорила Шаламову мать - умерли на Кадьяке в грудном возрасте.
Глава семейства получил хорошее место четвертого священника в Софийском соборе. Шаламовы получили в свое распоряжение квартиру в доме соборного причта в двух шагах от места службы.
В автобиографической повести «Четвертая Вологда» Шаламов пишет:
«Служба в городском соборе - как ни тесна была наша крошечная квартира на Соборной горе - устраивала отца еще по одной немаловажной причине.
Соборный священник получает жалование или подобие жалования вполне официально и избавлен от унизительного «славления», собирания «руки», подачек в рождественские, пасхальные праздники. А ведь из этих подарков-подачек и складываются главные заработки приходского священника - все равно в деревне или в городе.
Отец не любил этих унизительных молебнов «на дому» с закуской и выпивкой - от закуски можно было бы еще отбиться, от денег - никогда.
Соборный же священник избавлен от этих поездок».
В 1906 году отец Тихон произносит в одном из соборов «города черной сотни», как называл (и не без основания) Вологду Шаламов, удивительно смелую проповедь, да еще совершил панихиду по М.Я. Герценштейну, ученому-экономисту, депутату Первой Государственной думы от партии конституционных демократов, убитому черносотенцами.
Текст этой проповеди был опубликован в местной либеральной газете.
«Уклонение церкви от политических явлений не привело к добру, - говорил отец Тихон. - Она оказалась, с одной стороны, стесняема государством и в лице некоторых своих представителей стала оправдывать такие грустные явления народной жизни, как крепостное рабство, гонение свобод, порицать великую идею народного представительства. С другой стороны, борцы за народное дело, друзья народа, не надеясь встретить от представителей церкви сочувствия своему великому служению за счастье народное, стали сторониться духовенства и даже, к великому горю, охладевать к церкви». Как будто сегодня сказано, правда?
О разогнанной Первой Государственной Думе он сказал: «Она высказывала желание тех свобод, без которых душа человеческая не может нормально развиваться и жить, как рыба без воды и тело без воздуха. Это ее желание было в гармонии с заветами Христа и самовидцев Апостолов, с идеалами церкви. (…) Она единодушно осудила смертную казнь, скорбя о братоубийственной распре в народе русском… Она ужаснулась белостокскому и другим погромам, где кроваво пировал зверь-человек… Она желала наделить бедный крестьянский люд землей, причем высказалась за отчуждение частновладельческих земель за справедливое вознаграждение… Приснопамятный раб Божий Михаил к этому последнему делу Думы, к работам ее над поземельным вопросом и приложил всю силу своего огромного таланта и знания, всю силу своей практической опытности. Злые люди-убийцы пресекли его славное служение… (…)
Он умер, - заключал отец Тихон, - за великое дело служения меньшей братии Христа-Царя. Эту меньшую братию он видел в лице многострадального люда крестьянского, который и алчет, и жаждет, и наготует, и странно, и больно, и в темнице!..»
Сейчас за подобную смелость священник был бы переведен в глухую деревню, а возможно, и отправлен в запрет. А отец Тихон был оставлен на своем месте, хотя наверняка получил «выволочку» от архиерея, и сана протоиерея удостоился уже только после революции от обновленческого владыки. Невероятная мягкость по нынешним временам, однако Варлам Тихонович писал, что его отцу «мстили все - и за все, за грамотность, интеллигентность», из чего можно заключить, что в Вологде он стал восприниматься маргиналом.
«Естественно, - писал Варлам Шаламов в «Четвертой Вологде», - что поведение сразу его отбросило в лагерь вологодских ссыльных. Ссыльные, которых в Вологде было много - стали друзьями. Это - Лопатин, меньшевик Виноградов, активные сионисты вроде Митловского, значительный слой тогдашних эсеров.
Отец, чрезвычайно активный общественник, беспрерывно открывал то общество трезвости, то воскресные школы, то участвовал в митингах, которых тогда было очень много».
О внешности отца Шаламов пишет: «Умение хорошо одеваться отец не без основания считал важным и надежным средством “паблисити”. Зимой он ходил в дорогой бобровой шапке, в хорьковой шубе с широким воротником морского бобра, в шелковой щегольской рясе. Все это было пошито в столицах у модных портных - по чуть укороченному, далеко видному, но все же не нарушающему канон фасону.
Серая шляпа вроде котелка, самого дорогого качества уверенно сидела на уверенно подстриженной, коротко подстриженной голове.
(…) Камилавки - служебный головной убор отца - всегда были наивысшего качества и всегда свои. В церкви для службы даются и казенные камилавки - но камилавки с другого человека, со следами чьей-то чужой головы внутри - этого бы отец не перенес.
(…) На всех церковных службах отец выглядел самым красивым, самым картинным, во всяком случае, чем мать немало гордилась».
Не только внешний облик, но и образ жизни и увлечения отца Тихона выделяли его в среде местного духовенства.
По его настоянию при доме содержались козы, свиньи, гуси, утки, куры. Дети постоянно привлекались к хозяйственным делам (Варлам ненавидел все это), хотя, конечно, основная нагрузка падала на мать, обида за которую так и не прошла у Варлама Тихоновича.
Глава семьи увлекался и охотой. До сих пор порой возникают споры - можно ли охотиться священникам, и чаще всего приходят к выводу, что для пропитания - можно, а для развлечения - нельзя. Неизвестно, чем была охота для отца Тихона, возможно, что и страстью - недаром же он так рьяно пытался приобщить к этому юного Варлама. Но не будем забывать, что на Аляске клирикам была разрешена охота еще с середины XIX века, именно там Тихон Николаевич мог «подсесть» на это занятие.
«Мое нежелание убивать, стрелять, охотиться, резать кроликов и кур, закалывать кабана - тоже привело к тяжелому конфликту», - вспоминал в «Четвертой Вологде» Шаламов. Охотничий азарт отца отталкивал мальчика. «Это и есть одна из причин, почему я потерял веру в бога. В моем детском христианстве животные занимали место впереди людей. Церковными обрядами я интересовался мало. Вера в бога никогда не была у меня страстной, твердой, и я легко потерял ее - как Ганди свой кастовый шнур, когда шнур истлел сам собой. Драмы рыб, коз, свиней захватывали меня гораздо больше, чем церковные догматы, да и не только догматы».
Надо сказать, что судя по всему, при всей своей вроде бы деспотичности - по крайней мере так воспринимал отца младший сын, - в сфере православного воспитания, как мы его сейчас представляем, отец Тихон был вполне мягким человеком. Ни о каких строгих постах, принудительных совместных молитвенных правилах Шаламов не упоминает. Он не понимает, в каких отношениях с Богом был отец-священник.
«Я часто наблюдал, как молился отец, особенно в то время, когда после очередного «уплотнения» мой сундук передвигали из проходной в комнату отца с матерью, а сестры выезжали в проходную на мое место.
Отец молился всегда очень мало, кратко - минуту, не больше, что-то шептал привычное, пальцы обеих рук не прекращали свой вечный, бешеный бег, ладони вращались, кружились в обычном своем вращении и было видно, что светские мысли не оставляли его мозг. Это - молитва на ночь.
Никаких утренних молитв, да еще громких, дома я не видел никогда. И почти не слыхал, ни раньше, то есть во время спокойной жизни, ни позже.
Возможно, когда-нибудь он и молился. Возможно, что он считал, что его служба в церкви - достаточное свидетельство его смирения, усердия. Возможно.
Дома, во всяком случае, он сообщал богу в двух словах собственные проблемы, а перед сном и вовсе не мог оторваться от мирских дневных мыслей» («Четвертая Вологда»).
(окончание здесь)
18 июня 2017 года исполняется 110 лет со дня рождения писателя Варлама Шаламова
Потеря веры - такая же тайна, как и ее обретение. И тут любые рассуждения со стороны грешат если не ложью, то приблизительностью. Варлам Шаламов писал, что потерял веру в Бога в 6 лет. Возможно, это произошло много позже - Варлам Тихонович не упоминает никакого события, которое могло быть отправной точкой, и кажется странным, что он помнит себя и верующим - но совсем малышом.
В своих автобиографических записках он прямо не утверждает, что вырос атеистом из-за неприязни к отцу-священнику, но из всего рассказа о семейной жизни Шаламовых можно было бы сделать такой вывод, его и делают довольно часто. Но кроме неприязни к отцу и нежности к матери в «Четвертой Вологде» есть и другое - любовь к странному нетипичному попу, деспотичному, тщеславному человеку, не привыкшему гнуться пред начальством, не боящемуся быть белой вороной, иначе откуда бы эта невероятная память на все, с отцом связанное? Любовь-ненависть, и не поймешь, чего больше. Поэтому не хотелось бы сводить таинственную потерю веры маленьким Варламом к «неправильной» религиозности его отца. Но внимательно присмотреться к этому удивительному представителю священнического сословия - любопытно.
Родословная Шаламовых стала известна благодаря исследователям жизни и творчества писателя только в наше время. У самого Варлама Тихоновича (в крещении Варлаама, в честь Хутынского чудотворца) , конечно, не было ни возможности, ни времени заниматься генеалогическими изысканиями, он помнил только отрывочные сведения, почерпнутые от родителей, считал своего отца «сыном шамана» и «полузырянином», упоминал и о деде-пьянице как объяснении непримиримой трезвенности своего отца. На самом деле никаких зырянских корней у Шаламовых не было - русский род Шаламовых с XVIII века связан с Великим Устюгом.
Дед писателя, Николай, был священником старинного села Вотча в Коми и вовсе не таким пропащим человеком, как думал Шаламов. Младший сын отца Николая Шаламова, Прокопий, тоже ставший священником, отзывался о родителе очень уважительно. Жила семья, как пишет сын, в скромном деревянном домике, отец Николай ходил пешком за много верст, чтобы «утешить больных и умирающих», «нищие никогда не имели отказа у него дома». Детей было пятеро, Тихон, отец Варлама, был старшим.
Отец Прокопий в 1904 году пошел добровольцем на Русско-японскую войну - и был на ней не только священником, но и медицинским братом. Был арестован в Вотче в 1931 году, в разгар коллективизации на Севере, и вскоре расстрелян. Ни его брат, отец Тихон, ни Варлам, его племянник, бывший в тот момент в Вишерском лагере, о смерти брата и дяди никогда не узнали - Тихон не поддерживал отношений с семьей после отъезда на учебу из Вотчи.
Но вернемся к Тихону Николаевичу, отцу писателя. После окончания вологодской семинарии до посвящения в сан иерея Тихон успел поработать учителем в церковноприходской школе, при этом усиленно изучая английский язык, потому что в это время решался вопрос об отправке его в долгую заграничную командировку - в земли, не так давно за смешные деньги проданные Америке - на Алеутские острова. Перед этим, конечно, вчерашний семинарист должен был жениться. Избранницей Тихона стала выпускница женской Мариинской гимназии и педагогических курсов при ней Надежда Воробьева, умная девушка, любительница поэзии.
Сначала отец Тихон отбыл в далекие края один - матушка ждала ребенка, старшего брата Варлама - Валерия (который после революции публично отречется от отца). Жена с ребенком приехала лишь на следующий год, когда молодой священник уже обосновался на острове Кадьяк и приготовился к встрече семьи.
О жизни отца Тихона на Кадьяке можно судить по его регулярным публикациям-отчетам в «Американском православном вестнике».
Он рассказывал о своих пеших миссионерских походах («приходилось идти до 50 км по медвежьим тропам, а иногда и вовсе без дороги, увязая в болотах по колено»), и о морских, на байдарках («ужаснейшие ветры у берегов Кадьяка делают плавание если не невозможным, то, во всяком случае, крайне затруднительным и опасным»); о борьбе с конкурентами («самым опасным, грозным и сильным врагом для нас является миссия иезуитская»; это кроме протестантов и баптистов, к которым у православного миссионера, конечно, тоже были претензии) и о борьбе с пьянством среди алеутов.
В начале XX века в США возникло общество «Анонимные алкоголики», чья программа и до сих пор считается самым эффективным оружием в борьбе против алкоголизма. А за несколько лет до основания «Анонимных алкоголиков», в 1902 году отец Тихон открыл на Аляске «Общество трезвости имени Святителя Тихона и Марии Египетской».
Обличал батюшка и американские власти - за расхищение богатств Аляски и пренебрежение ее коренными жителями; довольно откровенно, хотя и витиевато ругал родные власти: «Велико невежество родное, всероссийское, но да не будет в деле рассеяния сего внешнего мрака, забыта и далекая страна, которая, несмотря на отречение и отверженность, продолжает пребывать в верности и любви к своей покровительнице России, так коварно в своих аляскинских представителях предавшей их в руки врагов. Да дастся ей взамен хлеба насущного хлеб духовный, небесный, свет Христов, и тем да загладится перед Божиим престолом вина русских людей, продавших Аляску поистине за тридцать сребреников…»
Как пишет американский исследователь Лора Клейн, еще одним препятствием на пути благополучия алеутов являлись рыболовные компании. На Аляске, и в частности на Кадьяке, хищнически уничтожалась рыба, единственный источник жизни местного населения. Рыбные торговые компании почти по всему острову перегораживали реки неводами и другими приспособлениями, чтобы задержать лосося, идущего для метания икры. Ради своей паствы отец Тихон боролся против операций рыболовных компаний, и вызвал такое сильное недовольство торговцев, что даже был обвинен в подстрекательстве местных жителей на бунт.
Многолетние труды молодого священника были вознаграждены: в 1904 году, по окончании службы, он был удостоен золотого наперсного креста - «за крепкостоятельное служение на пользу православия среди инославия» и ордена Святой Анны 3-й степени. Крест своему тезке вручал будущий патриарх - епископ Тихон (Беллавин), назначенный в Северо-Американскую епархию в 1898 году.
В фондах библиотеки столицы Аляски города Анкориджа хранится фотография 1901 года: епископ Тихон с группой священнослужителей, среди которых и отец Шаламова. Отец Тихон в очках, необычайно худ, даже тщедушен.
Еще одна фотография сделана в 1904 году по возвращении в Вологду. Здесь на груди 36-летнего батюшки - крест, очевидно, тот самый, который в начале 30-х годов будет разрублен топором для сдачи в Торгсин (этому посвящен потрясающий рассказ Шаламова «Крест», написанный в 1959 году).
«Слепой священник ощупал крест.
- Принеси топор, - сказал он тихо.
- Не надо, не надо, - зашептала она и обняла слепого, пытаясь взять крест у него из рук. Но слепой священник вырвал крест из узловатых опухших пальцев своей жены и больно ушиб ей руку.
- Неси, - сказал он, - неси… Разве в этом бог?
- Я не буду - сам, если хочешь…
- Да, да, сам, сам.
И жена священника, полубезумная от голода, заковыляла в кухню, где всегда лежал топор и лежало сухое полено - для лучины, чтоб ставить самовар.
Она принесла топор в комнату, закинула крючок и заплакала без слез, криком.
- Не гляди, - сказал слепой священник, укладывая крест на полу. Но она не могла не глядеть. Крест лежал вниз фигуркой. Слепой священник нащупал крест и замахнулся топором. Он ударил, и крест отскочил и слегка зазвенел на полу - слепой священник промахнулся. Священник нашарил крест и снова положил его на то же место и снова поднял топор. На этот раз крест согнулся, и кусок его удалось отломить пальцами. Железо было тверже золота, - разрубить крест оказалось совсем не трудно».
Вернулся отец Тихон в Россию обеспеченным человеком - по меркам своего бедного в целом сословия. Священник Кадьякского прихода получал в то время 1800 рублей в год. Для сравнения - годовое жалованье русского приходского священника начала XX века составляло в среднем 300 рублей. Полагалась после 20 лет службы в трудных условиях севера и приличная пенсия. Отец Шаламова отслужил 12 лет и получал половинную пенсию, тоже вполне достаточную для содержания большой семьи, которая на Кадьяке увеличилась, родилось еще трое детей, а в Вологде появился и самый младший, Варлаам. Еще трое детей - об этом говорила Шаламову мать - умерли на Кадьяке в грудном возрасте.
Глава семейства получил хорошее место четвертого священника в Софийском соборе. Шаламовы получили в свое распоряжение квартиру в доме соборного причта в двух шагах от места службы.
В автобиографической повести «Четвертая Вологда» Шаламов пишет:
«Служба в городском соборе - как ни тесна была наша крошечная квартира на Соборной горе - устраивала отца еще по одной немаловажной причине.
Соборный священник получает жалование или подобие жалования вполне официально и избавлен от унизительного «славления», собирания «руки», подачек в рождественские, пасхальные праздники. А ведь из этих подарков-подачек и складываются главные заработки приходского священника - все равно в деревне или в городе.
Отец не любил этих унизительных молебнов «на дому» с закуской и выпивкой - от закуски можно было бы еще отбиться, от денег - никогда.
Соборный же священник избавлен от этих поездок».
В 1906 году отец Тихон произносит в одном из соборов «города черной сотни», как называл (и не без основания) Вологду Шаламов, удивительно смелую проповедь, да еще совершил панихиду по М.Я. Герценштейну, ученому-экономисту, депутату Первой Государственной думы от партии конституционных демократов, убитому черносотенцами.
Текст этой проповеди был опубликован в местной либеральной газете.
«Уклонение церкви от политических явлений не привело к добру, - говорил отец Тихон. - Она оказалась, с одной стороны, стесняема государством и в лице некоторых своих представителей стала оправдывать такие грустные явления народной жизни, как крепостное рабство, гонение свобод, порицать великую идею народного представительства. С другой стороны, борцы за народное дело, друзья народа, не надеясь встретить от представителей церкви сочувствия своему великому служению за счастье народное, стали сторониться духовенства и даже, к великому горю, охладевать к церкви». Как будто сегодня сказано, правда?
О разогнанной Первой Государственной Думе он сказал: «Она высказывала желание тех свобод, без которых душа человеческая не может нормально развиваться и жить, как рыба без воды и тело без воздуха. Это ее желание было в гармонии с заветами Христа и самовидцев Апостолов, с идеалами церкви. (…) Она единодушно осудила смертную казнь, скорбя о братоубийственной распре в народе русском… Она ужаснулась белостокскому и другим погромам, где кроваво пировал зверь-человек… Она желала наделить бедный крестьянский люд землей, причем высказалась за отчуждение частновладельческих земель за справедливое вознаграждение… Приснопамятный раб Божий Михаил к этому последнему делу Думы, к работам ее над поземельным вопросом и приложил всю силу своего огромного таланта и знания, всю силу своей практической опытности. Злые люди-убийцы пресекли его славное служение… (…)
Он умер, - заключал отец Тихон, - за великое дело служения меньшей братии Христа-Царя. Эту меньшую братию он видел в лице многострадального люда крестьянского, который и алчет, и жаждет, и наготует, и странно, и больно, и в темнице!..»
Сейчас за подобную смелость священник был бы переведен в глухую деревню, а возможно, и отправлен в запрет. А отец Тихон был оставлен на своем месте, хотя наверняка получил «выволочку» от архиерея, и сана протоиерея удостоился уже только после революции от обновленческого владыки. Невероятная мягкость по нынешним временам, однако Варлам Тихонович писал, что его отцу «мстили все - и за все, за грамотность, интеллигентность», из чего можно заключить, что в Вологде он стал восприниматься маргиналом.
«Естественно, - писал Варлам Шаламов в «Четвертой Вологде», - что поведение сразу его отбросило в лагерь вологодских ссыльных. Ссыльные, которых в Вологде было много - стали друзьями. Это - Лопатин, меньшевик Виноградов, активные сионисты вроде Митловского, значительный слой тогдашних эсеров.
Отец, чрезвычайно активный общественник, беспрерывно открывал то общество трезвости, то воскресные школы, то участвовал в митингах, которых тогда было очень много».
О внешности отца Шаламов пишет: «Умение хорошо одеваться отец не без основания считал важным и надежным средством “паблисити”. Зимой он ходил в дорогой бобровой шапке, в хорьковой шубе с широким воротником морского бобра, в шелковой щегольской рясе. Все это было пошито в столицах у модных портных - по чуть укороченному, далеко видному, но все же не нарушающему канон фасону.
Серая шляпа вроде котелка, самого дорогого качества уверенно сидела на уверенно подстриженной, коротко подстриженной голове.
(…) Камилавки - служебный головной убор отца - всегда были наивысшего качества и всегда свои. В церкви для службы даются и казенные камилавки - но камилавки с другого человека, со следами чьей-то чужой головы внутри - этого бы отец не перенес.
(…) На всех церковных службах отец выглядел самым красивым, самым картинным, во всяком случае, чем мать немало гордилась».
Не только внешний облик, но и образ жизни и увлечения отца Тихона выделяли его в среде местного духовенства.
По его настоянию при доме содержались козы, свиньи, гуси, утки, куры. Дети постоянно привлекались к хозяйственным делам (Варлам ненавидел все это), хотя, конечно, основная нагрузка падала на мать, обида за которую так и не прошла у Варлама Тихоновича.
Глава семьи увлекался и охотой. До сих пор порой возникают споры - можно ли охотиться священникам, и чаще всего приходят к выводу, что для пропитания - можно, а для развлечения - нельзя. Неизвестно, чем была охота для отца Тихона, возможно, что и страстью - недаром же он так рьяно пытался приобщить к этому юного Варлама. Но не будем забывать, что на Аляске клирикам была разрешена охота еще с середины XIX века, именно там Тихон Николаевич мог «подсесть» на это занятие.
«Мое нежелание убивать, стрелять, охотиться, резать кроликов и кур, закалывать кабана - тоже привело к тяжелому конфликту», - вспоминал в «Четвертой Вологде» Шаламов. Охотничий азарт отца отталкивал мальчика. «Это и есть одна из причин, почему я потерял веру в бога. В моем детском христианстве животные занимали место впереди людей. Церковными обрядами я интересовался мало. Вера в бога никогда не была у меня страстной, твердой, и я легко потерял ее - как Ганди свой кастовый шнур, когда шнур истлел сам собой. Драмы рыб, коз, свиней захватывали меня гораздо больше, чем церковные догматы, да и не только догматы».
Надо сказать, что судя по всему, при всей своей вроде бы деспотичности - по крайней мере так воспринимал отца младший сын, - в сфере православного воспитания, как мы его сейчас представляем, отец Тихон был вполне мягким человеком. Ни о каких строгих постах, принудительных совместных молитвенных правилах Шаламов не упоминает. Он не понимает, в каких отношениях с Богом был отец-священник.
«Я часто наблюдал, как молился отец, особенно в то время, когда после очередного «уплотнения» мой сундук передвигали из проходной в комнату отца с матерью, а сестры выезжали в проходную на мое место.
Отец молился всегда очень мало, кратко - минуту, не больше, что-то шептал привычное, пальцы обеих рук не прекращали свой вечный, бешеный бег, ладони вращались, кружились в обычном своем вращении и было видно, что светские мысли не оставляли его мозг. Это - молитва на ночь.
Никаких утренних молитв, да еще громких, дома я не видел никогда. И почти не слыхал, ни раньше, то есть во время спокойной жизни, ни позже.
Возможно, когда-нибудь он и молился. Возможно, что он считал, что его служба в церкви - достаточное свидетельство его смирения, усердия. Возможно.
Дома, во всяком случае, он сообщал богу в двух словах собственные проблемы, а перед сном и вовсе не мог оторваться от мирских дневных мыслей» («Четвертая Вологда»).
(окончание здесь)