Ольга Ултургашева. Наследие ГУЛАГа в современной повседневности (окончание)
(начало здесь)
РУИНЫ ВЕКОВЕЧНЫЕ ГУЛАГА
Настоящий выпуск Laboratorium по существу является ответом на призыв Энн Столер (Stoler 2013:1-35) уделять особое внимание «материальной осязаемости руин империи». В этом номере речь идет о неизгладимых шрамах, осязаемых «руинах», которые достались нам в наследство от ГУЛАГа. Авторы номера задаются вопросом о том, как и каким образом эти «руины» влияют на человеческие судьбы (см. Ulturgasheva 2012; Barenberg 2014; Mandelstam Balzer, forthcoming).
Отдавая себе отчет в том, что настоящее отмечено непреходящей скорбью ГУЛАГа, авторы статей как бы прощупывают невидимую, но все же осязаемую ткань, соединяющую жестокое прошлое с противоречивым настоящим. Каждая статья представляет собой попытку исследования осязаемых социальных областей, которые задействованы в нынешнем губительном процессе разрушения «мест, в которых конденсируется альтернативный смысл истории» и которые «все еще оказывают воздействие на будущее» (Stoler 2013:9). Центральное место в каждой статье занимает эмоциональная сфера общественной памяти, подавленная и скрытая в условиях государственного и уголовного насилия, «в гуще повседневной жизни людей» (5), то есть в пространственной организации современной пенитенциарной инфраструктуры и мер наказания (Pallot настоящий номер Laboratorium), в теневых иерархиях в среде заключенных, их социальных структурах и организации труда, сложившихся в ГУЛАГе (Barenberg, настоящий номер Laboratorium; Peshkov, настоящий номер Laboratorium), в местах насильственной гибели и страданий жертв ГУЛАГа, которые сегодня задействованы в процессе переосмысления не только представлений о советском прошлом, но и региональной и местной идентичности (Rouhier-Willoughby, настоящий номер Laboratorium).
Джудит Пэллот подробно останавливается на том, как пространственная и социальная организация тюремной среды ГУЛАГа по-прежнему используется и продолжает формировать современную пенитенциарную систему России. При этом исследователь приводит убедительные свидетельства женщин-осужденных о современном опыте заключения. Она наглядно показывает, что ссылка, а точнее - «карательное изгнание» (Piacentini and Pallot 2014), остается основной технологией наказания, изначально служившей условием производства индивидов, для которых выживание становится превыше всего. С тех пор ссылка стала стандартной мерой лишения свободы и была закреплена в качестве юридически самостоятельной меры уголовного наказания. Наказание в виде лишения свободы сводилось к перемещению осужденных на периферию, в основном в Сибирь, на Дальний Восток и Крайний Север. Такое географическое распределение современных тюрем является сохранившимся до наших дней пережитком, унаследованным от сталинской системы лагерных поселений. В настоящее время сеть тюрем образует «каторжную дугу» с вкраплениями больших комплексов исправительных учреждений для осужденных.
Пэллот убедительно демонстрирует, что, несмотря на исключение из российской пенитенциарной системы наиболее вопиющих дисциплинарных наказаний ГУЛАГа, опыт современного заключенного сегодня, спустя несколько десятилетий, перекликается с солженицынским описанием опыта ссыльного. Сегодня, как и в прошлом, способ транспортировки в тюрьму оформляется как «пространство, где разыгрывается стандартная практика унижения заключенных с непременным скудным пайком, лаем собак, “шмонами", регулированием потока, утратой самоконтроля и автономии» (Pallot, настоящий номер Laboratorium, c. 36). «Этап» - это неотъемлемая часть глубоко укоренившегося системного убеждения, что основной формой наказания всех преступников должно быть их насильственное лишение любых привычных социальных связей, в первую очередь - родственных и семейных. Этапирование (транспортировка из транзитной тюрьмы к месту заключения) обычно связано с переброской заключенных по обходным маршрутам и кольцевым дорогам. Этот длительный, изматывающий процесс депортации длится от двух недель до четырех месяцев, и поскольку перемещение арестантов зачастую происходит в ночное время, оно часто приводит к сенсорной депривации, нарушениям зрения (например, к «куриной слепоте»), потере пространственной ориентации и общему ощущению «оторванности от места». Такое обращение с заключенными - часть стратегии, направленной на то, чтобы привести их в состояние бессилия и покорности.
Джинмари Руей-Уиллоби в своей статье обстоятельно описывает, как три конкурирующие идеологии (а именно - доктринальное православие, народное православие и советская идеология и история) участвуют в процессе конструирования местной идентичности и переосмысления памяти о прошлом ГУЛАГа. Уделяя внимание в первую очередь локализованному, специфическому и религиозному восприятию своего жестокого прошлого жителями поселка Ложок в Западной Сибири, Руей-Уиллоби демонстрирует, как память о ГУЛАГе в этом регионе переосмысляется в течение постсоветского периода. Она подробно останавливается на том, как воспоминания, которые не проявлялись и скрывались в советский период, в наше время обрели частично совпадающие религиозный и государственно-идеологический подтексты. Если доктринальное православие настаивает на сопоставлении страданий жертв ГУЛАГа с религиозным мученичеством, то народное православие акцентирует внимание на местах людских страданий (например, концлагерях, местах расстрелов и тюрьмах) как центрах неформального религиозного поминовения усопших. Например, Руей-Уиллоби показывает, что Святой ключ в Искитиме служит для русских сибиряков местом молитвы и поминовения всех погибших: как мирян, так и духовенства. Одновременно прошлая советская идентичность и символы также переосмысливаются и преобразуются в рамках религиозного этоса. Руей-Уиллоби, ссылаясь на Вердери (Verdery 1999), полагает, что «постсоциалистическое отношение к павшим жертвам социалистической системы дает возможность народу переписать историю и обрести точку отсчета для того, чтобы справиться с потрясениями, которые принес крах этой системы» (Rouhier-WiLLoughby, настоящий номер Laboratorium, c. 67). Акцентирование внимания на жертвах ГУЛАГа как на жестоко замученных верующих задает местному населению рамки для осуждения советской власти и ее прошлых репрессий. В то же время такой дискурс снимает вину с советских властей за несправедливо обвиненных и убитых узников ГУЛАГа. Исключительное внимание, которое уделяется православным мученикам, история их гибели, которая связывается со святым источником, демонстрирует, что именно незыблемая вера и стойкость принесли убитым спасение и прощение. Как отмечалось выше, такой дискурс, воспринимаемый сейчас властями как идеологически безвредный, служит своего рода предохранительным клапаном, который дает местному населению идеологическую основу для обсуждения хитросплетений российской истории советского периода, неотъемлемой и важной частью которой был ГУЛАГ.
Иван Пешков в своей статье изучает опыт современных заключенных, уделяя особое внимание теневой иерархии и рассматривая ее в связи с проблематикой, касающейся солидарности уголовных преступников, которую автор называет «уголовным космополитизмом». Он находит корни солидарности заключенных в наследии ГУЛАГа, когда все они, независимо от этнической или национальной принадлежности, социально-экономического положения, становились равными перед лицом репрессивного механизма НКВД. Несмотря на космополитический характер, как утверждает Пешков, солидарность осужденных служит важнейшим элементом поддержания социальной иерархии в их среде. Последнее выражается в особом кодексе чести и общежития в тюремных стенах, который не разделяет заключенных по месту рождения, национальности или расовой принадлежности. Разделение здесь происходит в соответствии с криминализованной классификацией - по кастам, кланам и гендерным ролям заключенных. Поэтому, как и в случае ГУЛАГа, прошлые межэтнические разногласия не играют решающей роли в том, какое место займет заключенный в тюремной иерархии. Что важно для успешной социальной интеграции заключенного в тюремном мире - это его умение соблюдать специальный тюремный кодекс («понятия»), демонстрируя свою преданность неписаным законам тюремного сообщества и готовность прибегать к жестокому насилию (например, изнасилованию), тем самым отстаивая свое место в этой иерархии.
Эссе Алана Баренберга наглядно демонстрирует, как из социальных структур бывших заключенных, которым так и не разрешили вернуться на родину, формировалось население таких городов, как Воркута (один из крупнейших центров ГУЛАГа на севере нынешней Республики Коми). В ходе «де-зонификации» в 1950-е годы граница между «зоной», где находились заключенные, и «не-зоной», где пребывало гражданское население, оказалась размытой, что способствовало смешению «тюремного» и «нетюремного» населения. «Тот факт, что строящиеся дома предназначались непонятно для какой категории жильцов, в дальнейшем приводил к этой неопределенности в пространстве» (Barenberg, настоящий номер Laboratorium, c. 99). Город превратился в расширившееся пространство «зоны» без четких границ, в котором сети социальных связей заключенных сохранили свой социальный капитал со времен ГУЛАГа. Совместный опыт ссылки и заключения помогал поддерживать структуры взаимовыручки среди бывших заключенных, а также соблюдать сложившуюся в их среде иерархию. Баренберг уточняет, что такая взаимовыручка «могла принимать форму предоставления временного жилья при поиске постоянного, помощи в трудоустройстве или при поселении в общежитие» (Barenberg, настоящий номер Laboratorium, c. 100-101).
Если в текстах Пешкова и Баренберга внимание уделяется тому, как социальные структуры ГУЛАГа сохраняли свою значимость спустя десятилетия после его формальной ликвидации, и тому, как формы социальности, присущие заключенным, реконструируются в особых кодексах криминального поведения и иерархии, то работа Пэллот показывает, как послесудебное заключение под стражу и перемещение служат воспроизводству тех же форм лишения свободы и тюремного заключения, которые применялись и в эпоху ГУЛАГа. Как будто в машине времени, современные заключенные двигаются по тем же маршрутам, переживают практически тот же опыт ареста, ссылки, заключения и участия в тюремных и лагерных социальных структурах, тем самым лишний раз подтверждая, что ГУЛАГ - и как система ссылки и заключения, и как социальный факт - по-прежнему живет и процветает. Действительно, долгосрочные последствия ГУЛАГа не только накладывают свой отпечаток на современный повседневный опыт и обустройство российских исправительных учреждений, но и в значительной мере являются весомым осадком, отложившимся в социальных кодах и структурах, иерархиях и космологиях этих сообществ, разбросанных по всей стране. ГУЛАГ как социальный факт остается живым хранилищем виктимизации, виктимности и травмы, и, скорее всего, намного переживет политическую и идеологическую машину, его породившую.
1 Аббревиатура «НКВД» использовалась для обозначения советских правоохранительных органов в период с 1934 по 1946 годы, однако до сих пор этот термин широко применяют для обозначения советских органов внутренней безопасности. НКВД предшествовали ВЧК (или ЧК; полностью - Всероссийская чрезвычайная комиссия по борьбе с контрреволюцией и саботажем) и ОГПУ (Объединенное государственное политическое управление), на смену которым пришел в конечном итоге КГБ (Комитет государственной безопасности), замененный в 1995 году ФСБ (Федеральная служба безопасности).
2 Кроме, конечно, собрания таких материалов в московском «Мемориале» и его региональных отделениях, а также в нескольких музеях, посвященных ГУЛАГу (например, в Перми) и открытых в постсоветские годы (многие из них подвергаются нападкам со стороны правительства, СМИ и даже общественности). За последние 10 лет появились и тематические научные исследования на русском языке, среди которых можно назвать работы следующих авторов: Адлер (2005), Козлова (2005), Козлова (2008), Фирсов (2008), Гнедовский и Охотин (2011), Алексеева (2012).
Авторизованный перевод с английского Дика Киселёва
Список литературы
Адлер, Нэнси. 2005. Трудное возвращение: Судьбы советских политзаключенных в 1950-1990-е годы. М.: Общество «Мемориал».
Алексеева, Людмила. 2012. История инакомыслия в СССР: новейший период. М.: Московская Хельсинкская группа.
Гинзбург, Евгения. [1967] 2010. Крутой маршрут. М.: АСТ.
Гнедовский, Михаил и Никита Охотин. 2011. «Страдание как экспонат, или Музей строгого режима». Материал основан на докладе, прочитанном на конференции «История сталинизма. Принудительный труд в СССР: экономика, политика, память», 28-29 октября, Москва.
Козлова, Алёна. 2008. «Следы ГУЛАГа в семейном архиве». Отечественные записки 44(5):137-143.
Козлова, Наталья. 2005. «Жертва». С. 335-371 в Советские люди. Сцены из истории, под ред. Натальи Козловой. М.: Европа.
Солженицын, Александр. [1974] 1990. Архипелаг ГУЛАГ, 1918-1956. Опыт художественного исследования. В 3-х томах. М.: Центр «Новый мир».
Фирсов, Борис. 2008. Разномыслие в СССР, 1940-1960-е годы: История, теории и практики. СПб.: Издательство Европейского университета в Санкт-Петербурге.
Шаламов, Варлам. [1980] 2005. Колымские рассказы. М.: Эксмо.
Alexander, Jeffrey C., Ron Eyerman, Bernard Giesen, Neil J. Smelser, and Piotr Sztompka. 2004.
Cultural Trauma and Collective Identity. Berkeley: University of California Press.
Alexopoulos, Golfo. 2003. Stalin's Outcasts: Aliens, Citizens, and the Soviet State, 1926-1936. Ithaca, NY: Cornell University Press.
Antze, Paul and Michael Lambek, eds. 1996. Tense Past: Cultural Essays in Trauma and Memory. New York: Routledge.
Applebaum, Anne. 2003. Gulag: A History. New York: Doubleday.
Argenti, Nicolas and Katharina Schramm. 2010. Remembering Violence: Anthropological Perspectives on Intergenerational Transmission. New York: Berghahn.
Bacon, Edwin. 1994. The Gulag at War: Stalin's Forced Labour System in the Light of the Archives. New York: New York University Press.
Barenberg, Alan. 2014. Gulag Town, Company Town: Forced Labor and Its Legacy in Vorkuta. New Haven, CT: Yale University Press.
Barnes, Steven A. 2011. Death and Redemption: The Gulag and the Shaping of Soviet Society. Princeton, NJ: Princeton University Press.
Beck, Frederick and William Godin. 1951. Russian Purge and the Extraction of Confession. London: Hurst and Blackett.
Caruth, Cathy. 1991. "Unclaimed Experience: Trauma and the Possibility of History." Yale French Studies 79:181-192.
Dorman, Veronika. 2010. "From Solovki to Butovo: How the Russian Orthodox Church Appropriates the Memory of the Repressions." Laboratorium: Russian Review of Social Research 2(2):327-347.
Durkheim, Emile. [1895] 1964. The Rules of Sociological Method. New York: Free Press.
Fedor, Julie. 2011. Russia and the Cult of State Security: The Chekist Tradition, from Lenin to Putin. London: Routledge.
Figes, Orlando. 2007. The Whisperers: Private Life in Stalin's Russia. New York: Metropolitan Books.
Gheith, Jehanne M. 2007. "'I Never Talked': Enforced Silence, Non-Narrative, Memory, and the Gulag." Mortality 12(2):159-175.
Gheith, Jehanne M. and Katherine R. Jolluck. 2011. Gulag Voices: Oral Histories of Soviet Incarceration and Exile. New York: Palgrave Macmillan.
Gregory, Paul R. and Valery Lazarev, eds. 2003. The Economics of Forced Labor: The Soviet Gulag. Stanford, CA: Hoover Institution Press.
Kuntsman, Adi. 2009. "'With a Shade of Disgust': Affective Politics of Sexuality and Class in Memoirs of the Stalinist Gulag." Slavic Review 68(2):308-328.
Mandelstam Balzer, Marjorie. Forthcoming. "Local Legacies of the GULAG in Siberia: Anthropological Reflections." Focaal.
Martin, Terry. 2001. "Stalinist Forced Relocation Policies: Patterns, Causes, Consequences." Pp. 305-339 in Demography and National Security, edited by Myron Weiner and Sharon Stanton Russell. Oxford: Berghahn.
Martin, Terry. 2002. The Affirmative Action Empire: Nations and Nationalism in the Soviet Union, 1923-1939. Ithaca, NY: Cornell University Press.
Piacentini, Laura and Judith Pallot. 2014. "'In Exile Imprisonment' in Russia." British Journal of Criminology 54:20-37.
Pohl, J. Otto. 2014. "Colonialism in One Country: The Deported Peoples in the USSR as an Example of Internal Colonialism." Journal of Race, Ethnicity, and Religion 5(7):1-27.
Scheper-Hughes, Nancy and Philippe I. Bourgois. 2004. Violence in War and Peace: An Anthology. Oxford: Blackwell.
Skultans, Vieda. 1998. The Testimony of Lives: Narrative and Memory in Post-Soviet Latvia. London: Routledge.
Stoler, Ann Laura. 2013. "'The Rot Remains': From Ruins to Ruination." Pp. 1-35 in Imperial Debris: On Ruins and Ruination, edited by Ann Laura Stoler. Durham, NC: Duke University Press.
Taussig, Michael. 1984. "Culture of Terror-Space of Death: Roger Casement's Putumayo Report and the Explanation of Torture." Comparative Studies in Society and History 26(3):467-497.
Uehling, Greta Lynn. 2004. Beyond Memory: The Crimean Tatars' Deportation and Return. New York: Palgrave Macmillan.
Ulturgasheva, Olga. 2012. Narrating the Future in Siberia: Childhood, Adolescence and Autobiography among the Eveny. Oxford: Berghahn.
Verdery, Katherine. 1999. The Political Lives of Dead Bodies: Reburial and Postsocialist Change. New York: Columbia University Press.
Verdery, Katherine. 2014. Secrets and Truths: Ethnography in the Archive of Romania's Secret Police. Budapest: Central European University Press.
Viola, Lynne. 2007. The Unknown Gulag: The Lost World of Stalin's Special Settlements. New York: Oxford University Press.
РУИНЫ ВЕКОВЕЧНЫЕ ГУЛАГА
Настоящий выпуск Laboratorium по существу является ответом на призыв Энн Столер (Stoler 2013:1-35) уделять особое внимание «материальной осязаемости руин империи». В этом номере речь идет о неизгладимых шрамах, осязаемых «руинах», которые достались нам в наследство от ГУЛАГа. Авторы номера задаются вопросом о том, как и каким образом эти «руины» влияют на человеческие судьбы (см. Ulturgasheva 2012; Barenberg 2014; Mandelstam Balzer, forthcoming).
Отдавая себе отчет в том, что настоящее отмечено непреходящей скорбью ГУЛАГа, авторы статей как бы прощупывают невидимую, но все же осязаемую ткань, соединяющую жестокое прошлое с противоречивым настоящим. Каждая статья представляет собой попытку исследования осязаемых социальных областей, которые задействованы в нынешнем губительном процессе разрушения «мест, в которых конденсируется альтернативный смысл истории» и которые «все еще оказывают воздействие на будущее» (Stoler 2013:9). Центральное место в каждой статье занимает эмоциональная сфера общественной памяти, подавленная и скрытая в условиях государственного и уголовного насилия, «в гуще повседневной жизни людей» (5), то есть в пространственной организации современной пенитенциарной инфраструктуры и мер наказания (Pallot настоящий номер Laboratorium), в теневых иерархиях в среде заключенных, их социальных структурах и организации труда, сложившихся в ГУЛАГе (Barenberg, настоящий номер Laboratorium; Peshkov, настоящий номер Laboratorium), в местах насильственной гибели и страданий жертв ГУЛАГа, которые сегодня задействованы в процессе переосмысления не только представлений о советском прошлом, но и региональной и местной идентичности (Rouhier-Willoughby, настоящий номер Laboratorium).
Джудит Пэллот подробно останавливается на том, как пространственная и социальная организация тюремной среды ГУЛАГа по-прежнему используется и продолжает формировать современную пенитенциарную систему России. При этом исследователь приводит убедительные свидетельства женщин-осужденных о современном опыте заключения. Она наглядно показывает, что ссылка, а точнее - «карательное изгнание» (Piacentini and Pallot 2014), остается основной технологией наказания, изначально служившей условием производства индивидов, для которых выживание становится превыше всего. С тех пор ссылка стала стандартной мерой лишения свободы и была закреплена в качестве юридически самостоятельной меры уголовного наказания. Наказание в виде лишения свободы сводилось к перемещению осужденных на периферию, в основном в Сибирь, на Дальний Восток и Крайний Север. Такое географическое распределение современных тюрем является сохранившимся до наших дней пережитком, унаследованным от сталинской системы лагерных поселений. В настоящее время сеть тюрем образует «каторжную дугу» с вкраплениями больших комплексов исправительных учреждений для осужденных.
Пэллот убедительно демонстрирует, что, несмотря на исключение из российской пенитенциарной системы наиболее вопиющих дисциплинарных наказаний ГУЛАГа, опыт современного заключенного сегодня, спустя несколько десятилетий, перекликается с солженицынским описанием опыта ссыльного. Сегодня, как и в прошлом, способ транспортировки в тюрьму оформляется как «пространство, где разыгрывается стандартная практика унижения заключенных с непременным скудным пайком, лаем собак, “шмонами", регулированием потока, утратой самоконтроля и автономии» (Pallot, настоящий номер Laboratorium, c. 36). «Этап» - это неотъемлемая часть глубоко укоренившегося системного убеждения, что основной формой наказания всех преступников должно быть их насильственное лишение любых привычных социальных связей, в первую очередь - родственных и семейных. Этапирование (транспортировка из транзитной тюрьмы к месту заключения) обычно связано с переброской заключенных по обходным маршрутам и кольцевым дорогам. Этот длительный, изматывающий процесс депортации длится от двух недель до четырех месяцев, и поскольку перемещение арестантов зачастую происходит в ночное время, оно часто приводит к сенсорной депривации, нарушениям зрения (например, к «куриной слепоте»), потере пространственной ориентации и общему ощущению «оторванности от места». Такое обращение с заключенными - часть стратегии, направленной на то, чтобы привести их в состояние бессилия и покорности.
Джинмари Руей-Уиллоби в своей статье обстоятельно описывает, как три конкурирующие идеологии (а именно - доктринальное православие, народное православие и советская идеология и история) участвуют в процессе конструирования местной идентичности и переосмысления памяти о прошлом ГУЛАГа. Уделяя внимание в первую очередь локализованному, специфическому и религиозному восприятию своего жестокого прошлого жителями поселка Ложок в Западной Сибири, Руей-Уиллоби демонстрирует, как память о ГУЛАГе в этом регионе переосмысляется в течение постсоветского периода. Она подробно останавливается на том, как воспоминания, которые не проявлялись и скрывались в советский период, в наше время обрели частично совпадающие религиозный и государственно-идеологический подтексты. Если доктринальное православие настаивает на сопоставлении страданий жертв ГУЛАГа с религиозным мученичеством, то народное православие акцентирует внимание на местах людских страданий (например, концлагерях, местах расстрелов и тюрьмах) как центрах неформального религиозного поминовения усопших. Например, Руей-Уиллоби показывает, что Святой ключ в Искитиме служит для русских сибиряков местом молитвы и поминовения всех погибших: как мирян, так и духовенства. Одновременно прошлая советская идентичность и символы также переосмысливаются и преобразуются в рамках религиозного этоса. Руей-Уиллоби, ссылаясь на Вердери (Verdery 1999), полагает, что «постсоциалистическое отношение к павшим жертвам социалистической системы дает возможность народу переписать историю и обрести точку отсчета для того, чтобы справиться с потрясениями, которые принес крах этой системы» (Rouhier-WiLLoughby, настоящий номер Laboratorium, c. 67). Акцентирование внимания на жертвах ГУЛАГа как на жестоко замученных верующих задает местному населению рамки для осуждения советской власти и ее прошлых репрессий. В то же время такой дискурс снимает вину с советских властей за несправедливо обвиненных и убитых узников ГУЛАГа. Исключительное внимание, которое уделяется православным мученикам, история их гибели, которая связывается со святым источником, демонстрирует, что именно незыблемая вера и стойкость принесли убитым спасение и прощение. Как отмечалось выше, такой дискурс, воспринимаемый сейчас властями как идеологически безвредный, служит своего рода предохранительным клапаном, который дает местному населению идеологическую основу для обсуждения хитросплетений российской истории советского периода, неотъемлемой и важной частью которой был ГУЛАГ.
Иван Пешков в своей статье изучает опыт современных заключенных, уделяя особое внимание теневой иерархии и рассматривая ее в связи с проблематикой, касающейся солидарности уголовных преступников, которую автор называет «уголовным космополитизмом». Он находит корни солидарности заключенных в наследии ГУЛАГа, когда все они, независимо от этнической или национальной принадлежности, социально-экономического положения, становились равными перед лицом репрессивного механизма НКВД. Несмотря на космополитический характер, как утверждает Пешков, солидарность осужденных служит важнейшим элементом поддержания социальной иерархии в их среде. Последнее выражается в особом кодексе чести и общежития в тюремных стенах, который не разделяет заключенных по месту рождения, национальности или расовой принадлежности. Разделение здесь происходит в соответствии с криминализованной классификацией - по кастам, кланам и гендерным ролям заключенных. Поэтому, как и в случае ГУЛАГа, прошлые межэтнические разногласия не играют решающей роли в том, какое место займет заключенный в тюремной иерархии. Что важно для успешной социальной интеграции заключенного в тюремном мире - это его умение соблюдать специальный тюремный кодекс («понятия»), демонстрируя свою преданность неписаным законам тюремного сообщества и готовность прибегать к жестокому насилию (например, изнасилованию), тем самым отстаивая свое место в этой иерархии.
Эссе Алана Баренберга наглядно демонстрирует, как из социальных структур бывших заключенных, которым так и не разрешили вернуться на родину, формировалось население таких городов, как Воркута (один из крупнейших центров ГУЛАГа на севере нынешней Республики Коми). В ходе «де-зонификации» в 1950-е годы граница между «зоной», где находились заключенные, и «не-зоной», где пребывало гражданское население, оказалась размытой, что способствовало смешению «тюремного» и «нетюремного» населения. «Тот факт, что строящиеся дома предназначались непонятно для какой категории жильцов, в дальнейшем приводил к этой неопределенности в пространстве» (Barenberg, настоящий номер Laboratorium, c. 99). Город превратился в расширившееся пространство «зоны» без четких границ, в котором сети социальных связей заключенных сохранили свой социальный капитал со времен ГУЛАГа. Совместный опыт ссылки и заключения помогал поддерживать структуры взаимовыручки среди бывших заключенных, а также соблюдать сложившуюся в их среде иерархию. Баренберг уточняет, что такая взаимовыручка «могла принимать форму предоставления временного жилья при поиске постоянного, помощи в трудоустройстве или при поселении в общежитие» (Barenberg, настоящий номер Laboratorium, c. 100-101).
Если в текстах Пешкова и Баренберга внимание уделяется тому, как социальные структуры ГУЛАГа сохраняли свою значимость спустя десятилетия после его формальной ликвидации, и тому, как формы социальности, присущие заключенным, реконструируются в особых кодексах криминального поведения и иерархии, то работа Пэллот показывает, как послесудебное заключение под стражу и перемещение служат воспроизводству тех же форм лишения свободы и тюремного заключения, которые применялись и в эпоху ГУЛАГа. Как будто в машине времени, современные заключенные двигаются по тем же маршрутам, переживают практически тот же опыт ареста, ссылки, заключения и участия в тюремных и лагерных социальных структурах, тем самым лишний раз подтверждая, что ГУЛАГ - и как система ссылки и заключения, и как социальный факт - по-прежнему живет и процветает. Действительно, долгосрочные последствия ГУЛАГа не только накладывают свой отпечаток на современный повседневный опыт и обустройство российских исправительных учреждений, но и в значительной мере являются весомым осадком, отложившимся в социальных кодах и структурах, иерархиях и космологиях этих сообществ, разбросанных по всей стране. ГУЛАГ как социальный факт остается живым хранилищем виктимизации, виктимности и травмы, и, скорее всего, намного переживет политическую и идеологическую машину, его породившую.
1 Аббревиатура «НКВД» использовалась для обозначения советских правоохранительных органов в период с 1934 по 1946 годы, однако до сих пор этот термин широко применяют для обозначения советских органов внутренней безопасности. НКВД предшествовали ВЧК (или ЧК; полностью - Всероссийская чрезвычайная комиссия по борьбе с контрреволюцией и саботажем) и ОГПУ (Объединенное государственное политическое управление), на смену которым пришел в конечном итоге КГБ (Комитет государственной безопасности), замененный в 1995 году ФСБ (Федеральная служба безопасности).
2 Кроме, конечно, собрания таких материалов в московском «Мемориале» и его региональных отделениях, а также в нескольких музеях, посвященных ГУЛАГу (например, в Перми) и открытых в постсоветские годы (многие из них подвергаются нападкам со стороны правительства, СМИ и даже общественности). За последние 10 лет появились и тематические научные исследования на русском языке, среди которых можно назвать работы следующих авторов: Адлер (2005), Козлова (2005), Козлова (2008), Фирсов (2008), Гнедовский и Охотин (2011), Алексеева (2012).
Авторизованный перевод с английского Дика Киселёва
Список литературы
Адлер, Нэнси. 2005. Трудное возвращение: Судьбы советских политзаключенных в 1950-1990-е годы. М.: Общество «Мемориал».
Алексеева, Людмила. 2012. История инакомыслия в СССР: новейший период. М.: Московская Хельсинкская группа.
Гинзбург, Евгения. [1967] 2010. Крутой маршрут. М.: АСТ.
Гнедовский, Михаил и Никита Охотин. 2011. «Страдание как экспонат, или Музей строгого режима». Материал основан на докладе, прочитанном на конференции «История сталинизма. Принудительный труд в СССР: экономика, политика, память», 28-29 октября, Москва.
Козлова, Алёна. 2008. «Следы ГУЛАГа в семейном архиве». Отечественные записки 44(5):137-143.
Козлова, Наталья. 2005. «Жертва». С. 335-371 в Советские люди. Сцены из истории, под ред. Натальи Козловой. М.: Европа.
Солженицын, Александр. [1974] 1990. Архипелаг ГУЛАГ, 1918-1956. Опыт художественного исследования. В 3-х томах. М.: Центр «Новый мир».
Фирсов, Борис. 2008. Разномыслие в СССР, 1940-1960-е годы: История, теории и практики. СПб.: Издательство Европейского университета в Санкт-Петербурге.
Шаламов, Варлам. [1980] 2005. Колымские рассказы. М.: Эксмо.
Alexander, Jeffrey C., Ron Eyerman, Bernard Giesen, Neil J. Smelser, and Piotr Sztompka. 2004.
Cultural Trauma and Collective Identity. Berkeley: University of California Press.
Alexopoulos, Golfo. 2003. Stalin's Outcasts: Aliens, Citizens, and the Soviet State, 1926-1936. Ithaca, NY: Cornell University Press.
Antze, Paul and Michael Lambek, eds. 1996. Tense Past: Cultural Essays in Trauma and Memory. New York: Routledge.
Applebaum, Anne. 2003. Gulag: A History. New York: Doubleday.
Argenti, Nicolas and Katharina Schramm. 2010. Remembering Violence: Anthropological Perspectives on Intergenerational Transmission. New York: Berghahn.
Bacon, Edwin. 1994. The Gulag at War: Stalin's Forced Labour System in the Light of the Archives. New York: New York University Press.
Barenberg, Alan. 2014. Gulag Town, Company Town: Forced Labor and Its Legacy in Vorkuta. New Haven, CT: Yale University Press.
Barnes, Steven A. 2011. Death and Redemption: The Gulag and the Shaping of Soviet Society. Princeton, NJ: Princeton University Press.
Beck, Frederick and William Godin. 1951. Russian Purge and the Extraction of Confession. London: Hurst and Blackett.
Caruth, Cathy. 1991. "Unclaimed Experience: Trauma and the Possibility of History." Yale French Studies 79:181-192.
Dorman, Veronika. 2010. "From Solovki to Butovo: How the Russian Orthodox Church Appropriates the Memory of the Repressions." Laboratorium: Russian Review of Social Research 2(2):327-347.
Durkheim, Emile. [1895] 1964. The Rules of Sociological Method. New York: Free Press.
Fedor, Julie. 2011. Russia and the Cult of State Security: The Chekist Tradition, from Lenin to Putin. London: Routledge.
Figes, Orlando. 2007. The Whisperers: Private Life in Stalin's Russia. New York: Metropolitan Books.
Gheith, Jehanne M. 2007. "'I Never Talked': Enforced Silence, Non-Narrative, Memory, and the Gulag." Mortality 12(2):159-175.
Gheith, Jehanne M. and Katherine R. Jolluck. 2011. Gulag Voices: Oral Histories of Soviet Incarceration and Exile. New York: Palgrave Macmillan.
Gregory, Paul R. and Valery Lazarev, eds. 2003. The Economics of Forced Labor: The Soviet Gulag. Stanford, CA: Hoover Institution Press.
Kuntsman, Adi. 2009. "'With a Shade of Disgust': Affective Politics of Sexuality and Class in Memoirs of the Stalinist Gulag." Slavic Review 68(2):308-328.
Mandelstam Balzer, Marjorie. Forthcoming. "Local Legacies of the GULAG in Siberia: Anthropological Reflections." Focaal.
Martin, Terry. 2001. "Stalinist Forced Relocation Policies: Patterns, Causes, Consequences." Pp. 305-339 in Demography and National Security, edited by Myron Weiner and Sharon Stanton Russell. Oxford: Berghahn.
Martin, Terry. 2002. The Affirmative Action Empire: Nations and Nationalism in the Soviet Union, 1923-1939. Ithaca, NY: Cornell University Press.
Piacentini, Laura and Judith Pallot. 2014. "'In Exile Imprisonment' in Russia." British Journal of Criminology 54:20-37.
Pohl, J. Otto. 2014. "Colonialism in One Country: The Deported Peoples in the USSR as an Example of Internal Colonialism." Journal of Race, Ethnicity, and Religion 5(7):1-27.
Scheper-Hughes, Nancy and Philippe I. Bourgois. 2004. Violence in War and Peace: An Anthology. Oxford: Blackwell.
Skultans, Vieda. 1998. The Testimony of Lives: Narrative and Memory in Post-Soviet Latvia. London: Routledge.
Stoler, Ann Laura. 2013. "'The Rot Remains': From Ruins to Ruination." Pp. 1-35 in Imperial Debris: On Ruins and Ruination, edited by Ann Laura Stoler. Durham, NC: Duke University Press.
Taussig, Michael. 1984. "Culture of Terror-Space of Death: Roger Casement's Putumayo Report and the Explanation of Torture." Comparative Studies in Society and History 26(3):467-497.
Uehling, Greta Lynn. 2004. Beyond Memory: The Crimean Tatars' Deportation and Return. New York: Palgrave Macmillan.
Ulturgasheva, Olga. 2012. Narrating the Future in Siberia: Childhood, Adolescence and Autobiography among the Eveny. Oxford: Berghahn.
Verdery, Katherine. 1999. The Political Lives of Dead Bodies: Reburial and Postsocialist Change. New York: Columbia University Press.
Verdery, Katherine. 2014. Secrets and Truths: Ethnography in the Archive of Romania's Secret Police. Budapest: Central European University Press.
Viola, Lynne. 2007. The Unknown Gulag: The Lost World of Stalin's Special Settlements. New York: Oxford University Press.