Татьяна Померанцева. Анализ перевода рассказа «На представку» на английский язык
Статья опубликована в международном научно-практическом журнале «Филологический аспект», Нижний Новгород: НОО «Профессиональная наука», 2016. - №6. Электронная версия - на сайте НИЦ Открытое знание.
__________
Анализ перевода рассказа В.Т. Шаламова "На представку» на английский язык
Джон Глэд, американский ученый и переводчик, донесший до англоязычного читателя «Колымские рассказы», родился в семье эмигрантов из Хорватии, поэтому фамилия его имеет не англоязычное, а славянское происхождение. Своим русским коллегам он представлялся Иваном Голодом, что особенно символично при учёте тематики его научных интересов: русское литературное зарубежье, история 2-ой Мировой войны. Джон Глэд был одним из «первооткрывателей» для англоязычного читателя творчества Варлама Шаламова, Николая Клюева.
Глэд неоднократно высказывался о трудности достижения абсолютной точности в переводе художественного произведения. Работа над рассказами Шаламова осложнялась ещё и невозможностью диалога с автором переводимых произведений: «Я переводил Шаламова, как если бы я переводил Горация или Вергилия. Никакой обратной связи не было» [2]
Отношение Варлама Шаламова к переводам было сложным, несмотря на то, что сам он занимался поэтическими переложениями. Об успехе за рубежом произведений А. Солженицына Шаламов писал: «На чем держится такой авантюрист? На переводе! На полной невозможности оценить за границами родного языка те тонкости художественной ткани (Гоголь, Зощенко) - навсегда потерянной для зарубежных читателей. Толстой и Достоевский стали известны за границей только потому, что нашли переводчиков хороших. О стихах и говорить нечего. Поэзия непереводима» [1]
«Я никогда не давал своих рассказов за границу по тысяче причин. Первая - другая история. Второе - полное равнодушие к судьбе. Третье - безнадежность перевода и, вообще, все - в границах языка» [3]
Известен факт написания Шаламовым письма в «Литературную газету», в котором говорится о непричастности автора к публикации его рассказов за границей и осуждении им подобной инициативы со стороны второсортных, по его утверждению, издательств. Многими современниками такой шаг был воспринят как проявление слабости. Сам Шаламов иначе расценивал свой поступок: «Пешкой в игре двух разведок я быть не хочу» «Смешно думать, что от меня можно добиться какой-то подписи. Под пистолетом. Заявление моё, его язык, стиль принадлежат мне самому» [3]
Относительно «игры двух разведок» интересно высказывание Джона Глэда, представляющее собой взгляд на проблему с другой стороны, подтверждающий опасения Шаламова: «Рассказы я сперва нашел в эмигрантском «Новом журнале». Потом они появились в эмигрантском «Посеве» и в «Гранях». Ну, конечно, «Грани» и «Посев» были изданиями, финансируемыми ЦРУ. Понимаете, говорят об искусстве, а репутации делаются. Шла холодная война. Тратились миллиарды. На идеологическую борьбу - крошки. Но для литературного мира крошки - это очень много» [2]
В условиях идеологической войны вопрос точности перевода произведения имеет большое значение, особенно если учитывать, что отдельные западные исследователи (Р. Конквест, Э. Аппельбаум) восприняли рассказы Шаламова не столько как произведения художественной литературы, сколько как источник материала для исторических исследований.
Одним из сильнейших средств воздействия на читателя у Шаламова является создаваемое им ощущение обыденности, заурядности событий, выходящих за рамки нормы.
Автор не поясняет многих деталей, понятных и очевидных внутри лагерного мира, но не являющихся таковыми для читателя.
Писатель постоянно посредством художественной детали проводит черту, разграничивающую мир уголовников и мир политических осужденных. В частности, Шаламов, в отличие от прочих авторов, освещавших в русской литературе тему сталинских лагерей, уклоняется от злоупотребления блатным жаргоном, не вводя его в норму, а оставляя жаргон тем, чем он и является - социальным диалектом преступников, призванным идентифицировать их и противопоставить остальному обществу.
Позиция, с которой производится анализ перевода, во многом определяет итог оценивания. Например, Энтони Бёрджесс критиковал Глэда за то, что он перевёл рассказы Шаламова не на нейтральный английский язык, а на его американский вариант. В данной статье рассказ «На представку» будет проанализирован с точки зрения фактических и стилистических расхождений между оригиналом и переводом.
Различия между оригиналом и переводом в самом начале рассказа обусловлены тем, что переводчик счёл себя должным вплести в ткань повествования пояснения относительно явлений лагерной действительности и пропустить излишние, на его взгляд, подробности.
Оригинал:
Играли в карты у коногона Наумова. Дежурные надзиратели никогда не заглядывали в барак коногонов, справедливо полагая свою главную службу в наблюдении за осужденными по пятьдесят восьмой статье. Лошадей же, как правило, контрреволюционерам не доверяли. Правда, начальники-практики втихомолку ворчали: они лишались лучших, заботливейших рабочих, но инструкция на сей счет была определенна и строга. Словом, у коногонов было всего безопасней, и каждую ночь там собирались блатные для своих карточных поединков.[4, с.48]
Перевод:
They were playing cards on Naumov’s berth in the barracks for the mine’s horse-drivers. The overseer on duty never looked into that barracks, since he considered that his main duty was to keep an eye on prisoners convicted according to Article 58 of the Criminal Code - political prisoners. In a word, the horse-drivers’ barracks was the safest place to be, and every night the criminal element in the camp gathered there to play cards.[5]
Автор, в отличие от переводчика, не дает пояснения относительно сути 58 статьи. Однако делает акцент на отношении лагерного начальства к осужденным по ней: формальном недоверии при понимании ценности этих людей как работников.
Если в целом лагерный образ жизни рассказчик изображает как привычный и закономерный, то образ жизни уголовников он описывает в стиле этнографических заметок, подмечая особенности «блатных» как некой экзотической народности. Переводчик же эти «этнографические наблюдения» часто пропускает.
В переводе отсутствует характеристика позы игроков «по-бурятски» как классической для тюремной карточной игры. Описывая процесс создания карточной колоды, Глэд, в отличие от Шаламова, не акцентирует внимание на том, что материалом для карт служит не просто бумага, а «любая книжка». В переводе нет рассказа о причинах отсутствия химических карандашей - особые умельцы среди уголовников могут с их помощью изготовлять поддельные документы.
Отсутствие этих, казалось бы, незначительных деталей ведёт к ослаблению внимания к колоде карт как важной части лагерной жизни описываемых уголовников, характеризующей её как субкультуру.
Рассказывая об особенностях карточных игр уголовников, Шаламов говорит о названии шулеров - сильные «исполнители» [4, с.49] и иронически сравнивает игру с шахматами. Джон Глэд эти подробности пропускает.
В переводе не упоминаются «зубопротезисты», изготовлявшие «фиксы» для «блатных». Пропущено ироничное сравнение холеного ногтя «блатаря» с драгоценным камнем. Отсутствует замечание о вреде чифиря для сердца и чифиристах-долгожителях.
Ещё одна черта различия между оригиналом и переводом - имена блатных авторитетов. В данном и в других рассказах цикла им свойственны уменьшительно-ласкательные суффиксы (Севочка), очередной способ выделения, обособления преступной части населения колымских лагерей. В переводе «авторитет» именуется нейтрально: «Seva» (Сева), вероятно, из тех соображений, что для англоязычного читателя любая форма русского имени будет достаточно экзотична.
О крестике, висящем на груди Наумова, автор говорит, что он «отнюдь не был кощунственной шуткой, капризом или импровизацией» [4, с.50], конкретизируя, каких форм кощунства следует ожидать от представителей преступного мира. Джон Глэд переводит эти слова следующим образом: «nothing blasphemous was intended in the cross»[5], то есть «в крестике не было ничего кощунственного».
В характеристике отношения «блатных» к Есенину сохранён эпитет «признанный», но пропущено слово «канонизированный», которым в оригинале рассеивается иллюзия осведомленности преступных элементов в вопросах поэзии.
В переводе пропущен итог торга за костюм.
Рассказчик и Гаркунов едят в темноте, так как осветительные приборы обслуживают идущую карточную игру, «но по точным наблюдениям тюремных старожилов ложки мимо рта не пронесешь» [4, с.51] - данным высказыванием, также пропущенным переводчиком, подчеркивается обыденность, закономерность, привычность для них подобного образа жизни и смирение с ним.
Наумов и Севочка договариваются об игре на представку. В оригинале Севочка говорит: «Даю час представки» [4, с.52], то есть подразумевается, что у Наумова в случае проигрыша будет час, чтобы раздобыть что-то, что можно отдать в качестве ставки. В переводе Глэда фраза выглядит следующим образом: «We’ll play for an hour»[5], то есть «Мы будем играть в течение часа», и игра начинает выглядеть более благородно, приобретает видимость наличия каких-то правил, регулирующих не только расчет по итогам, но и сам ход игры.
О шерстяном свитере Гаркунова говорится, что «это была последняя передача от жены перед отправкой в дальнюю дорогу». [4, с.52] Глэд переводит эти слова следующим образом: «It was the last package from his wife before he was sent off to Siberia». [5] Не только традиционные народно-поэтические ассоциации, связанные с выражением «дальняя дорога», теряются, но и в целом появляется элемент отстранённости, которой нет в оригинале, так как говорится в нём о части своей страны, а не о каком-то полумифическом месте, о котором известно много ужасного. Призрак домашнего тепла в этих строках у Шаламова минимален, но в переводе нет и того.
В переводе пропущены циничные размышления Севочки по поводу свитера Гаркунова: «Если отдать выстирать фуфаечку да выпарить из нее вшей, можно и самому носить - узор красивый.» [4, с.52-53]
Последнее найденное различие между оригиналом и переводом заключается в разнице между эпитетами, описывающими человека, с которого снимают свитер: «Сашка растянул руки убитого, разорвал нательную рубашку и стянул свитер через голову.» [4, с. 53] В переводе: «Sasha stretched out the dead man’s arms, tore off his undershirt, and pulled the sweater over his head». [5] Концовка рассказа вызывает сильные эмоции у читателя, так как буднично, обыденно говорится о страшном. Для Джона Глэда уже сам факт снятия свитера с мертвого человека достаточно страшен. Шаламов же в данном случае подчеркивает факт только что произведённого убийства человека из-за свитера, разыгранного в карты.
При всей сдержанности и кажущейся безэмоциональности рассказов Шаламова нельзя сказать, что в них не высказано авторское отношение к изображаемым событиям. Без авторской оценки описываемого рассказы Шаламова не имели бы такой силы художественного воздействия, а читались бы как рассказы об экзотике диких нравов сурового Севера.
Рассказчик у Шаламова, находясь в бесчеловечных условиях колымских лагерей, не является их частью, не проникается равнодушным отношением к жестокости, к человеческой жизни и смерти. Он не может высказать своего отношения напрямую, но угол его зрения и подбор художественных деталей расставляет акценты в повествовании, выделяя беззащитность невинной жертвы и цинизм и уверенность во вседозволенности и безнаказанности преступников.
Очевидно, что любое художественное произведение вне лингвокультурного контекста многое теряет в смысловом и стилистическом отношениях. Перед переводчиком часто встает нелегкий выбор: разъяснять неизвестные носителю своего языка объекты иной языковой картины мира и нести потери в художественной цельности текста или пытаться сохранить стилистику исходного текста, не заботясь о понимании его читателем, то есть, по сути, не выполняя миссии переводчика.
Вероятно, в данном случае переводчик видел свою основную цель в точной передаче сюжета рассказа, в сохранении эффекта отстранённости в неожиданной концовке. Подробности образа жизни отбывающих заключение в советских лагерях уголовников с этой точки зрения могут показаться лишними, ненужными. Если отбросить эти детали, ослабевает подчеркиваемое Шаламовым на протяжении всего цикла рассказов разграничение «блатарей» и осужденных по 58 статье, делающее последних отверженными среди отверженных. В действительности, описываемой Шаламовым, нет однородности, есть узаконенное превосходство уголовных преступников, проявляющееся в отношении к ним лагерной администрации, в степени строгости содержания.
Библиографический список
1. Варлам Шаламов о Солженицыне (из записных книжек) // «Знамя». - 1995. - № 6.
2. Глэд Дж. Об изданиях и переводах Шаламова в Америке // Варлам Шаламов в контексте мировой литературы и советской истории. - М.: Литера, 2013. - С. 26-28.
3. О письме в «Литературную газету» // Шаламовский сборник: Вып.1. - Вологда: ПФ "Полиграфист", 1994. - 248 с.
4. Шаламов В.Т. Собрание сочинений: В 6 т. + 7 т, доп. Т.1: Рассказы 30-ых годов; Колымские рассказы; Левый берег; Артист лопаты. - М.: Книжный Клуб Книговек, 2013. - 672 с.
5. Shalamov V. Kolyma Tales. - Penguin Books, 1994.
Померанцева Татьяна Павловна, магистрант, Нижегородский институт развития образования
__________
Анализ перевода рассказа В.Т. Шаламова "На представку» на английский язык
Джон Глэд, американский ученый и переводчик, донесший до англоязычного читателя «Колымские рассказы», родился в семье эмигрантов из Хорватии, поэтому фамилия его имеет не англоязычное, а славянское происхождение. Своим русским коллегам он представлялся Иваном Голодом, что особенно символично при учёте тематики его научных интересов: русское литературное зарубежье, история 2-ой Мировой войны. Джон Глэд был одним из «первооткрывателей» для англоязычного читателя творчества Варлама Шаламова, Николая Клюева.
Глэд неоднократно высказывался о трудности достижения абсолютной точности в переводе художественного произведения. Работа над рассказами Шаламова осложнялась ещё и невозможностью диалога с автором переводимых произведений: «Я переводил Шаламова, как если бы я переводил Горация или Вергилия. Никакой обратной связи не было» [2]
Отношение Варлама Шаламова к переводам было сложным, несмотря на то, что сам он занимался поэтическими переложениями. Об успехе за рубежом произведений А. Солженицына Шаламов писал: «На чем держится такой авантюрист? На переводе! На полной невозможности оценить за границами родного языка те тонкости художественной ткани (Гоголь, Зощенко) - навсегда потерянной для зарубежных читателей. Толстой и Достоевский стали известны за границей только потому, что нашли переводчиков хороших. О стихах и говорить нечего. Поэзия непереводима» [1]
«Я никогда не давал своих рассказов за границу по тысяче причин. Первая - другая история. Второе - полное равнодушие к судьбе. Третье - безнадежность перевода и, вообще, все - в границах языка» [3]
Известен факт написания Шаламовым письма в «Литературную газету», в котором говорится о непричастности автора к публикации его рассказов за границей и осуждении им подобной инициативы со стороны второсортных, по его утверждению, издательств. Многими современниками такой шаг был воспринят как проявление слабости. Сам Шаламов иначе расценивал свой поступок: «Пешкой в игре двух разведок я быть не хочу» «Смешно думать, что от меня можно добиться какой-то подписи. Под пистолетом. Заявление моё, его язык, стиль принадлежат мне самому» [3]
Относительно «игры двух разведок» интересно высказывание Джона Глэда, представляющее собой взгляд на проблему с другой стороны, подтверждающий опасения Шаламова: «Рассказы я сперва нашел в эмигрантском «Новом журнале». Потом они появились в эмигрантском «Посеве» и в «Гранях». Ну, конечно, «Грани» и «Посев» были изданиями, финансируемыми ЦРУ. Понимаете, говорят об искусстве, а репутации делаются. Шла холодная война. Тратились миллиарды. На идеологическую борьбу - крошки. Но для литературного мира крошки - это очень много» [2]
В условиях идеологической войны вопрос точности перевода произведения имеет большое значение, особенно если учитывать, что отдельные западные исследователи (Р. Конквест, Э. Аппельбаум) восприняли рассказы Шаламова не столько как произведения художественной литературы, сколько как источник материала для исторических исследований.
Одним из сильнейших средств воздействия на читателя у Шаламова является создаваемое им ощущение обыденности, заурядности событий, выходящих за рамки нормы.
Автор не поясняет многих деталей, понятных и очевидных внутри лагерного мира, но не являющихся таковыми для читателя.
Писатель постоянно посредством художественной детали проводит черту, разграничивающую мир уголовников и мир политических осужденных. В частности, Шаламов, в отличие от прочих авторов, освещавших в русской литературе тему сталинских лагерей, уклоняется от злоупотребления блатным жаргоном, не вводя его в норму, а оставляя жаргон тем, чем он и является - социальным диалектом преступников, призванным идентифицировать их и противопоставить остальному обществу.
Позиция, с которой производится анализ перевода, во многом определяет итог оценивания. Например, Энтони Бёрджесс критиковал Глэда за то, что он перевёл рассказы Шаламова не на нейтральный английский язык, а на его американский вариант. В данной статье рассказ «На представку» будет проанализирован с точки зрения фактических и стилистических расхождений между оригиналом и переводом.
Различия между оригиналом и переводом в самом начале рассказа обусловлены тем, что переводчик счёл себя должным вплести в ткань повествования пояснения относительно явлений лагерной действительности и пропустить излишние, на его взгляд, подробности.
Оригинал:
Играли в карты у коногона Наумова. Дежурные надзиратели никогда не заглядывали в барак коногонов, справедливо полагая свою главную службу в наблюдении за осужденными по пятьдесят восьмой статье. Лошадей же, как правило, контрреволюционерам не доверяли. Правда, начальники-практики втихомолку ворчали: они лишались лучших, заботливейших рабочих, но инструкция на сей счет была определенна и строга. Словом, у коногонов было всего безопасней, и каждую ночь там собирались блатные для своих карточных поединков.[4, с.48]
Перевод:
They were playing cards on Naumov’s berth in the barracks for the mine’s horse-drivers. The overseer on duty never looked into that barracks, since he considered that his main duty was to keep an eye on prisoners convicted according to Article 58 of the Criminal Code - political prisoners. In a word, the horse-drivers’ barracks was the safest place to be, and every night the criminal element in the camp gathered there to play cards.[5]
Автор, в отличие от переводчика, не дает пояснения относительно сути 58 статьи. Однако делает акцент на отношении лагерного начальства к осужденным по ней: формальном недоверии при понимании ценности этих людей как работников.
Если в целом лагерный образ жизни рассказчик изображает как привычный и закономерный, то образ жизни уголовников он описывает в стиле этнографических заметок, подмечая особенности «блатных» как некой экзотической народности. Переводчик же эти «этнографические наблюдения» часто пропускает.
В переводе отсутствует характеристика позы игроков «по-бурятски» как классической для тюремной карточной игры. Описывая процесс создания карточной колоды, Глэд, в отличие от Шаламова, не акцентирует внимание на том, что материалом для карт служит не просто бумага, а «любая книжка». В переводе нет рассказа о причинах отсутствия химических карандашей - особые умельцы среди уголовников могут с их помощью изготовлять поддельные документы.
Отсутствие этих, казалось бы, незначительных деталей ведёт к ослаблению внимания к колоде карт как важной части лагерной жизни описываемых уголовников, характеризующей её как субкультуру.
Рассказывая об особенностях карточных игр уголовников, Шаламов говорит о названии шулеров - сильные «исполнители» [4, с.49] и иронически сравнивает игру с шахматами. Джон Глэд эти подробности пропускает.
В переводе не упоминаются «зубопротезисты», изготовлявшие «фиксы» для «блатных». Пропущено ироничное сравнение холеного ногтя «блатаря» с драгоценным камнем. Отсутствует замечание о вреде чифиря для сердца и чифиристах-долгожителях.
Ещё одна черта различия между оригиналом и переводом - имена блатных авторитетов. В данном и в других рассказах цикла им свойственны уменьшительно-ласкательные суффиксы (Севочка), очередной способ выделения, обособления преступной части населения колымских лагерей. В переводе «авторитет» именуется нейтрально: «Seva» (Сева), вероятно, из тех соображений, что для англоязычного читателя любая форма русского имени будет достаточно экзотична.
О крестике, висящем на груди Наумова, автор говорит, что он «отнюдь не был кощунственной шуткой, капризом или импровизацией» [4, с.50], конкретизируя, каких форм кощунства следует ожидать от представителей преступного мира. Джон Глэд переводит эти слова следующим образом: «nothing blasphemous was intended in the cross»[5], то есть «в крестике не было ничего кощунственного».
В характеристике отношения «блатных» к Есенину сохранён эпитет «признанный», но пропущено слово «канонизированный», которым в оригинале рассеивается иллюзия осведомленности преступных элементов в вопросах поэзии.
В переводе пропущен итог торга за костюм.
Рассказчик и Гаркунов едят в темноте, так как осветительные приборы обслуживают идущую карточную игру, «но по точным наблюдениям тюремных старожилов ложки мимо рта не пронесешь» [4, с.51] - данным высказыванием, также пропущенным переводчиком, подчеркивается обыденность, закономерность, привычность для них подобного образа жизни и смирение с ним.
Наумов и Севочка договариваются об игре на представку. В оригинале Севочка говорит: «Даю час представки» [4, с.52], то есть подразумевается, что у Наумова в случае проигрыша будет час, чтобы раздобыть что-то, что можно отдать в качестве ставки. В переводе Глэда фраза выглядит следующим образом: «We’ll play for an hour»[5], то есть «Мы будем играть в течение часа», и игра начинает выглядеть более благородно, приобретает видимость наличия каких-то правил, регулирующих не только расчет по итогам, но и сам ход игры.
О шерстяном свитере Гаркунова говорится, что «это была последняя передача от жены перед отправкой в дальнюю дорогу». [4, с.52] Глэд переводит эти слова следующим образом: «It was the last package from his wife before he was sent off to Siberia». [5] Не только традиционные народно-поэтические ассоциации, связанные с выражением «дальняя дорога», теряются, но и в целом появляется элемент отстранённости, которой нет в оригинале, так как говорится в нём о части своей страны, а не о каком-то полумифическом месте, о котором известно много ужасного. Призрак домашнего тепла в этих строках у Шаламова минимален, но в переводе нет и того.
В переводе пропущены циничные размышления Севочки по поводу свитера Гаркунова: «Если отдать выстирать фуфаечку да выпарить из нее вшей, можно и самому носить - узор красивый.» [4, с.52-53]
Последнее найденное различие между оригиналом и переводом заключается в разнице между эпитетами, описывающими человека, с которого снимают свитер: «Сашка растянул руки убитого, разорвал нательную рубашку и стянул свитер через голову.» [4, с. 53] В переводе: «Sasha stretched out the dead man’s arms, tore off his undershirt, and pulled the sweater over his head». [5] Концовка рассказа вызывает сильные эмоции у читателя, так как буднично, обыденно говорится о страшном. Для Джона Глэда уже сам факт снятия свитера с мертвого человека достаточно страшен. Шаламов же в данном случае подчеркивает факт только что произведённого убийства человека из-за свитера, разыгранного в карты.
При всей сдержанности и кажущейся безэмоциональности рассказов Шаламова нельзя сказать, что в них не высказано авторское отношение к изображаемым событиям. Без авторской оценки описываемого рассказы Шаламова не имели бы такой силы художественного воздействия, а читались бы как рассказы об экзотике диких нравов сурового Севера.
Рассказчик у Шаламова, находясь в бесчеловечных условиях колымских лагерей, не является их частью, не проникается равнодушным отношением к жестокости, к человеческой жизни и смерти. Он не может высказать своего отношения напрямую, но угол его зрения и подбор художественных деталей расставляет акценты в повествовании, выделяя беззащитность невинной жертвы и цинизм и уверенность во вседозволенности и безнаказанности преступников.
Очевидно, что любое художественное произведение вне лингвокультурного контекста многое теряет в смысловом и стилистическом отношениях. Перед переводчиком часто встает нелегкий выбор: разъяснять неизвестные носителю своего языка объекты иной языковой картины мира и нести потери в художественной цельности текста или пытаться сохранить стилистику исходного текста, не заботясь о понимании его читателем, то есть, по сути, не выполняя миссии переводчика.
Вероятно, в данном случае переводчик видел свою основную цель в точной передаче сюжета рассказа, в сохранении эффекта отстранённости в неожиданной концовке. Подробности образа жизни отбывающих заключение в советских лагерях уголовников с этой точки зрения могут показаться лишними, ненужными. Если отбросить эти детали, ослабевает подчеркиваемое Шаламовым на протяжении всего цикла рассказов разграничение «блатарей» и осужденных по 58 статье, делающее последних отверженными среди отверженных. В действительности, описываемой Шаламовым, нет однородности, есть узаконенное превосходство уголовных преступников, проявляющееся в отношении к ним лагерной администрации, в степени строгости содержания.
Библиографический список
1. Варлам Шаламов о Солженицыне (из записных книжек) // «Знамя». - 1995. - № 6.
2. Глэд Дж. Об изданиях и переводах Шаламова в Америке // Варлам Шаламов в контексте мировой литературы и советской истории. - М.: Литера, 2013. - С. 26-28.
3. О письме в «Литературную газету» // Шаламовский сборник: Вып.1. - Вологда: ПФ "Полиграфист", 1994. - 248 с.
4. Шаламов В.Т. Собрание сочинений: В 6 т. + 7 т, доп. Т.1: Рассказы 30-ых годов; Колымские рассказы; Левый берег; Артист лопаты. - М.: Книжный Клуб Книговек, 2013. - 672 с.
5. Shalamov V. Kolyma Tales. - Penguin Books, 1994.
Померанцева Татьяна Павловна, магистрант, Нижегородский институт развития образования