Юрий Булычев. Духовный опыт неволи в "Колымских рассказах" Шаламова
Доклад культуролога Юрия Булычева (Санкт-Петербург), прочитанный на Международной научной конференции «Академик А. И. Солженицын. К 80-летию со дня рождения», Москва, декабрь 1998. Опубликован в журнале Русская литература, №4, 1999, раздел Хроника. Электронная версия - на сайте Пушкинский Дом.
___________
Духовный опыт неволи в „Колымских рассказах” В. Шаламова
XX столетие вошло в историю как период революционных переворотов, мировых войн, организованного насилия над десятками миллионов человеческих существ. Россия оказалась в эпицентре краха гуманистического рационализма, сложившегося в XIX веке, ибо всемирный кризис гуманистического сознания совпал у нас с социально-историческим катаклизмом падения православного государства и насильственным насаждением агрессивно атеистического тоталитарного строя, нацеленного на мирскую утопию.
Духовно структурообразующим фактором советской тоталитарной системы, отрекшейся от христианства и гуманизма, стал принудительно-трудовой лагерь. Лагерь был призван сыграть роль скрытой пружины, запускающей весь механизм советского бытия, служить его действительной скрепой и генератором его движущего духа, подобно тому как в России основополагающим источником духовной энергетики общества был монастырь. Лагерь - своего рода антимонастырь. Если для монаха уход из мира, а подчас и коллективный труд, - дело добровольного выбора и служения объективным ценностям, то для зэка - результат внешнего насилия, нередко иррационального произвола. Если монастырская обитель - школа духовного подвига и добра, излучаемого миру, то трудовой лагерь заключенных - школа зла, предательства, ненависти и скотства. В первой происходит обуздание низшей природы в человеке и подчинение ее высшей. В последнем - все высшее подчиняется низшему, элементарному, физиологическому, безличному.
Однако сатанинская по замыслу лагерная система, нанеся огромный нравственный урон обществу, в конечном счете не только не смогла расчеловечить человека, но стимулировала усиление ранее ослабленных духовных сил в тысячах узников. Для выявления ряда важных черт духовного опыта неволи и его творческой сублимации обратимся к "Колымским рассказам" Шаламова и "Архипелагу ГУЛАГ" Солженицына, ибо эти писатели коснулись действительно запредельных обстоятельств жизни человеческой личности в условиях лагерного режима.
Что же открылось первому в бездне человеческого страдания и унижения, заполняющего страницы "Колымских рассказов"? Открылась, прежде всего, условность границ, проводимых обычным человеческим сознанием между добром и злом, материальным и идеальным, даже жизнью и смертью. Персонажи "Колымских рассказов" заживо изъяты из жизни, отрешены от всего обычного и помещены в обесчеловеченную лагерную систему. Они превращены в биологические орудия каторги, изуродованные непосильным трудом. Сгорбленные тела, чисто животные инстинкты, угасающие умы, руки-крюки, которыми можно только копать, бить, хватать да, пожалуй, креститься (но зэки у Шаламова не верят в Бога), - вот новая порода существ, выведенных в лагере. Эти существа стоят в "Колымских рассказах" без Бога, без друзей, без семей, ни живые, ни мертвые, только по какой-то физиологической инерции не опускаясь на четвереньки. Освобожденные от всех мирских дел и чувств, от свободы выбора, зэки существуют переполненные злобой, которая, по Шаламову, последней покидает человека. На протяжении сотен страниц "Колымских рассказов" их автор очищает человеческое существование от религиозной веры, нравственных идеалов, эстетических критериев, от влияния прошлого и надежд на будущее. Только физиологически ощущаемые настоящее, сугубо телесное "здесь" и "сейчас" оставляет он своим зэкам. И за счет снятия многослойных культурных одежд шаламовский человек приобретает особую реалистичность, внутренне приближается к некоему первичному уровню бытия, тому внекультурному, вне-психологическому его плану, который сказывается в человеке как самая последняя и в то же время самая главная ступень существования, ощущаемая нами тогда, когда все внешнее, рассудочное, корыстно заинтересовывающее и удерживающее нас на земле потеряно. За это последнее прибежище самости мы обречены цепляться любой ценой, ибо ниже нее открывается пропасть не просто физической смерти, а более страшного небытия. Шаламов подводит нас к мысли, что есть онтологический предел униженности и овеществленности души, за который человек вполне объективно, т. е. не по своей воле, а в силу сопротивления сверхчеловеческого начала человеческой природы, искры сверхчеловеческого достоинства в растоптанном людьми и своим личным ничтожеством недочеловеческом остатке, опуститься не в состоянии. И потому опасное приближение к последнему рубежу человеческого существования порождает у теснимого зэка объективную потребность противодействия и бунт против гнетущей силы. И наоборот - потребность в бунте против лагерной системы влечет человека к жажде последнего рубежа. Вот почему один из героев "Колымсжих рассказов" - Володя Добровольцев, с живыми и глубокими глазами, на вопрос товарищей-зэков о том, чего он желает, спокойно и неторопливо говорит: "А я хотел бы быть обрубком. Человеческим обрубком, понимаете, без рук, без ног. Тогда я бы нашел в себе силы плюнуть им в рожу за все, что они делают с нами..."
Оказывается, что искорка Божественного начала в человеке, не позволяющая полностью превратить человеческую личность в покорное животное, коренится не только в душе, в психике, в нашем нравственном и религиозном сознании, но во всей, в том числе физиологической, природе человека. Вот почему лишенный ясной религиозной веры, разуверившийся во всех идеалах, почти утративший душу и тонкость переживаний, чувствующий жизнь лишь телесным образом, озлобленный на весь мир зэк все же оказывается способен к бунту во имя попираемого личного достоинства.
Несколько иной, чем у Шаламова, взгляд на опыт лагерного существования можно найти у Солженицына.
Солженицын, так же как и Шаламов, считает лагерь школой озлобления человека, поощряющей в нем жестокость и зависть, однако при всем том утверждает, что злоба не самое глубинное и долговечное человеческое чувство, что своею личностью и своими стихами автор "Колымских рассказов" опровергает собственную концепцию. Солженицын глубоко убежден, что лагерное растление было массовым не столько потому, что были ужасны лагеря, сколько потому, что советские люди ступали на почву Архипелага духовно безоружными, давно готовыми к растлению, еще на воле тронутые им. При этом именно в лагере самые разные люди довольно массовым образом вновь обретали духовное понимание жизни.
Религиозное осознание смысла личной и народной трагедии, разыгрывавшейся в лагерях, дало возможность Солженицыну приблизиться к пониманию тех глубинных духовных энергий человеческого существования, которые позволяли упорно бороться за жизнь миллионам людей, доведенных до крайней крайности, но не опускавшихся до самоубийства. Массовым образом спасало людей чувство всеобщей правоты. Это было ощущение народного испытания - подобного татарскому игу, делает вывод Солженицын. И тот, кто утрачивал причастность к народному страданию, для кого свое несчастье заслоняло все остальное, кто устремлялся выжить в одиночку и любой ценой (а значит и ценой жизни другого), - вставал на путь духовной погибели. Но всякий, кто отказывался от цели выжить любой ценой, кто спокойно и просто шел по лагерному пути вместе со своими братьями-зэками, получал возможность удивительного духовного преображения, начинал чувствовать влияние Промысла Божия в своей судьбе и обретал таинственные жизненные силы...
В итоге, лагерь или тюрьма, созданные как средства расчеловечения человека, становились чем-то подобными монастырю, где осуществляется Богопознание и интенсификация спасения духовной основы человеческой личности. Вот почему духовный опыт неволи явился важнейшим фактором формирования творческого миросозерцания у Варлама Шаламова, Александра Солженицына, Даниила Андреева, Льва Карсавина, Михайлы Михайлова и многих других узников XX века. Истинные "узники совести" делали лагерь местом не гибели души, но духовного подвига и спасения, освещая христианским смыслом, радостью страдания за правду и веру лагерный барак. Ибо для многих людей, умом отпавших от религиозного мировосприятия, именно арест, тюрьма, лагерь становились вехами возвращения к Богу и залогом дальнейшего творческого Ему служения.
___________
Духовный опыт неволи в „Колымских рассказах” В. Шаламова
XX столетие вошло в историю как период революционных переворотов, мировых войн, организованного насилия над десятками миллионов человеческих существ. Россия оказалась в эпицентре краха гуманистического рационализма, сложившегося в XIX веке, ибо всемирный кризис гуманистического сознания совпал у нас с социально-историческим катаклизмом падения православного государства и насильственным насаждением агрессивно атеистического тоталитарного строя, нацеленного на мирскую утопию.
Духовно структурообразующим фактором советской тоталитарной системы, отрекшейся от христианства и гуманизма, стал принудительно-трудовой лагерь. Лагерь был призван сыграть роль скрытой пружины, запускающей весь механизм советского бытия, служить его действительной скрепой и генератором его движущего духа, подобно тому как в России основополагающим источником духовной энергетики общества был монастырь. Лагерь - своего рода антимонастырь. Если для монаха уход из мира, а подчас и коллективный труд, - дело добровольного выбора и служения объективным ценностям, то для зэка - результат внешнего насилия, нередко иррационального произвола. Если монастырская обитель - школа духовного подвига и добра, излучаемого миру, то трудовой лагерь заключенных - школа зла, предательства, ненависти и скотства. В первой происходит обуздание низшей природы в человеке и подчинение ее высшей. В последнем - все высшее подчиняется низшему, элементарному, физиологическому, безличному.
Однако сатанинская по замыслу лагерная система, нанеся огромный нравственный урон обществу, в конечном счете не только не смогла расчеловечить человека, но стимулировала усиление ранее ослабленных духовных сил в тысячах узников. Для выявления ряда важных черт духовного опыта неволи и его творческой сублимации обратимся к "Колымским рассказам" Шаламова и "Архипелагу ГУЛАГ" Солженицына, ибо эти писатели коснулись действительно запредельных обстоятельств жизни человеческой личности в условиях лагерного режима.
Что же открылось первому в бездне человеческого страдания и унижения, заполняющего страницы "Колымских рассказов"? Открылась, прежде всего, условность границ, проводимых обычным человеческим сознанием между добром и злом, материальным и идеальным, даже жизнью и смертью. Персонажи "Колымских рассказов" заживо изъяты из жизни, отрешены от всего обычного и помещены в обесчеловеченную лагерную систему. Они превращены в биологические орудия каторги, изуродованные непосильным трудом. Сгорбленные тела, чисто животные инстинкты, угасающие умы, руки-крюки, которыми можно только копать, бить, хватать да, пожалуй, креститься (но зэки у Шаламова не верят в Бога), - вот новая порода существ, выведенных в лагере. Эти существа стоят в "Колымских рассказах" без Бога, без друзей, без семей, ни живые, ни мертвые, только по какой-то физиологической инерции не опускаясь на четвереньки. Освобожденные от всех мирских дел и чувств, от свободы выбора, зэки существуют переполненные злобой, которая, по Шаламову, последней покидает человека. На протяжении сотен страниц "Колымских рассказов" их автор очищает человеческое существование от религиозной веры, нравственных идеалов, эстетических критериев, от влияния прошлого и надежд на будущее. Только физиологически ощущаемые настоящее, сугубо телесное "здесь" и "сейчас" оставляет он своим зэкам. И за счет снятия многослойных культурных одежд шаламовский человек приобретает особую реалистичность, внутренне приближается к некоему первичному уровню бытия, тому внекультурному, вне-психологическому его плану, который сказывается в человеке как самая последняя и в то же время самая главная ступень существования, ощущаемая нами тогда, когда все внешнее, рассудочное, корыстно заинтересовывающее и удерживающее нас на земле потеряно. За это последнее прибежище самости мы обречены цепляться любой ценой, ибо ниже нее открывается пропасть не просто физической смерти, а более страшного небытия. Шаламов подводит нас к мысли, что есть онтологический предел униженности и овеществленности души, за который человек вполне объективно, т. е. не по своей воле, а в силу сопротивления сверхчеловеческого начала человеческой природы, искры сверхчеловеческого достоинства в растоптанном людьми и своим личным ничтожеством недочеловеческом остатке, опуститься не в состоянии. И потому опасное приближение к последнему рубежу человеческого существования порождает у теснимого зэка объективную потребность противодействия и бунт против гнетущей силы. И наоборот - потребность в бунте против лагерной системы влечет человека к жажде последнего рубежа. Вот почему один из героев "Колымсжих рассказов" - Володя Добровольцев, с живыми и глубокими глазами, на вопрос товарищей-зэков о том, чего он желает, спокойно и неторопливо говорит: "А я хотел бы быть обрубком. Человеческим обрубком, понимаете, без рук, без ног. Тогда я бы нашел в себе силы плюнуть им в рожу за все, что они делают с нами..."
Оказывается, что искорка Божественного начала в человеке, не позволяющая полностью превратить человеческую личность в покорное животное, коренится не только в душе, в психике, в нашем нравственном и религиозном сознании, но во всей, в том числе физиологической, природе человека. Вот почему лишенный ясной религиозной веры, разуверившийся во всех идеалах, почти утративший душу и тонкость переживаний, чувствующий жизнь лишь телесным образом, озлобленный на весь мир зэк все же оказывается способен к бунту во имя попираемого личного достоинства.
Несколько иной, чем у Шаламова, взгляд на опыт лагерного существования можно найти у Солженицына.
Солженицын, так же как и Шаламов, считает лагерь школой озлобления человека, поощряющей в нем жестокость и зависть, однако при всем том утверждает, что злоба не самое глубинное и долговечное человеческое чувство, что своею личностью и своими стихами автор "Колымских рассказов" опровергает собственную концепцию. Солженицын глубоко убежден, что лагерное растление было массовым не столько потому, что были ужасны лагеря, сколько потому, что советские люди ступали на почву Архипелага духовно безоружными, давно готовыми к растлению, еще на воле тронутые им. При этом именно в лагере самые разные люди довольно массовым образом вновь обретали духовное понимание жизни.
Религиозное осознание смысла личной и народной трагедии, разыгрывавшейся в лагерях, дало возможность Солженицыну приблизиться к пониманию тех глубинных духовных энергий человеческого существования, которые позволяли упорно бороться за жизнь миллионам людей, доведенных до крайней крайности, но не опускавшихся до самоубийства. Массовым образом спасало людей чувство всеобщей правоты. Это было ощущение народного испытания - подобного татарскому игу, делает вывод Солженицын. И тот, кто утрачивал причастность к народному страданию, для кого свое несчастье заслоняло все остальное, кто устремлялся выжить в одиночку и любой ценой (а значит и ценой жизни другого), - вставал на путь духовной погибели. Но всякий, кто отказывался от цели выжить любой ценой, кто спокойно и просто шел по лагерному пути вместе со своими братьями-зэками, получал возможность удивительного духовного преображения, начинал чувствовать влияние Промысла Божия в своей судьбе и обретал таинственные жизненные силы...
В итоге, лагерь или тюрьма, созданные как средства расчеловечения человека, становились чем-то подобными монастырю, где осуществляется Богопознание и интенсификация спасения духовной основы человеческой личности. Вот почему духовный опыт неволи явился важнейшим фактором формирования творческого миросозерцания у Варлама Шаламова, Александра Солженицына, Даниила Андреева, Льва Карсавина, Михайлы Михайлова и многих других узников XX века. Истинные "узники совести" делали лагерь местом не гибели души, но духовного подвига и спасения, освещая христианским смыслом, радостью страдания за правду и веру лагерный барак. Ибо для многих людей, умом отпавших от религиозного мировосприятия, именно арест, тюрьма, лагерь становились вехами возвращения к Богу и залогом дальнейшего творческого Ему служения.