Шаламов и Эренбург. Письма Шаламова Илье Эренбургу
Статья из газеты "Советская культура", 26 янв. 1991 года; сетевая версия здесь. В статье приведены письма Шаламова к Эренбургу, не включенные в его Переписку в книге, а сама статья дает их в контексте общественно-политической обстановки середины шестидесятых годов.
Диалог 1966 года
Илья Эренбург - Варлам Шаламов: "Нам надо реабилитировать совесть"
Чем продолжительнее молчание, тем удивительнее речь - эти слова Николая Ушакова относятся к художнику. Когда долго молчит большая страна, речь ее оказывается сбивчивым, путаным многоголосием. Сегодня говорят все и говорят много. Услышанным быть трудно. В середине шестидесятых годов, когда свернули хрущевскую оттепель, правдивые голоса стали наперечет и доходили они лишь до тех, кто беспокойную правду предпочитал бытовому покою.
В архиве Ильи Эренбурга сохранилась сделанная неизвестной рукой запись его выступления на встрече с читателями Москвы в 1966 году. Это было одно из последних публичных выступлений писателя, и прямота, с которой Эренбург отвечал на поставленные вопросы, диктовалась не только его возрастом и характером, но и пониманием того, что куцые демократические свободы, отпущенные Хрущевым, - уже на исходе. Запись ходила тогда по Москве, о чем свидетельствует письмо Варлама Шаламова
Эренбургу, в котором он высказывает свои соображения об этом выступлении. Вопросы, волновавшие тогда аудиторию - о корнях сталинщины и о гарантиях ее неповторения, - все еще требуют ответа, и нынешнему читателю, может быть, небесполезно узнать, что об этом думали такие значительные, неординарные свидетели эпохи, какими каждый по-своему были Эренбург и Шаламов.
Нельзя сказать, чтобы имена Эренбурга и Шаламова привычно сопрягались в общественном сознании - слишком разными были их судьбы. Но а политической ситуации шестидесятых годов они стояли, если уместно такое выражение, по одну сторону баррикад.
В 1961 году вышла первая книга стихов Варлама Шаламова (автору шел 55-й год). Среди тех немногих писателей, которым он посчитал нужным ее послать, был и Илья Эренбург. Надпись на книге нестандартная для этой ситуации: «Илье Григорьевичу Эренбургу. Спасибо Вам за Ваши теплые слова о Мандельштаме. 14 мая 1961 г. В. Шаламов»1. Здесь имеется в виду глава в книге «Люди, годы, жизнь», незадолго перед тем напечатанная в «Новом мире». Эренбург был первым у нас, кто рассказал в печати о Мандельштаме, первым, кто процитировал многие его неопубликованные стихотворения, и это было оценено даже
такими пристрастными читателями его мемуаров, как Анна Ахматова2. Можно уверенно утверждать, что в шестидесятых годах подавляющая масса любителей поэзии узнала о Мандельштаме только из книги Эренбурга (последний сборник Мандельштама вышел малым тиражом в 1928 году, а сколько его читателей разделило судьбу автора, сколько погибло на войне). Шаламов, знавший и любивший стихи Мандельштама, не мог не откликнуться на эренбурговские мемуары.
О личном знакомстве Эренбурга и Шаламова мало что известно, но вот точный факт - их встреча на первом после реабилитации Мандельштама вечере, посвященном его творчеству. Это было 13 мая 1965 года на мехмате МГУ, Эренбург председательствовал. Обращаясь к собравшимся, он сказал: «Этот первый вечер устроен не в Доме литераторов, не писателями, а в университете молодыми почитателями поэта. Это меня глубоко радует. Я верю в вашу любовь к поэзии, верю в ваши чувства и радуюсь тому, что вы молоды»3. В зале тогда присутствовала Н. Я. Мандельштам, выступали - Н. К. Чуковский, Н. Л. Степанов, А. А. Тарковский, Варлам Шаламов. В записи, сделанной тогда (она широко ходила в самиздате и была напечатана за границей), о последнем выступлении сказано кратко: «Варлам Шаламов говорит о своем рассказе «Шерри-бренди», написанном на Колыме, и как он удивился, вернувшись и увидя стихи Мандельштама в каждом доме4. Читает рассказ».
Зал, в котором проходил вечер, был заполнен и студентами, и людьми пожилыми, но о Шаламове многие прежде не слышали. Вот одно из свидетельств: «Затем какой-то человек, очень нервный и неровный, который сидел вместе с О. Э. на Колыме. Он говорил, затем прочел свою повесть - жуткую, о том, как умирал О. Э. И так было у всех на душе колмутно, а тут эта натуралистическая повесть...»5. У Шаламова к тому времени вышло уже два сборника лирики, а «Колымским рассказам» еще
предстоял очень долгий и очень трудный путь к уму и сердцу читателя... Закрывая вечер, Эренбург обратился
к почитателям поэзии Мандельштама со словами надежды: «Может быть, как капля, которая ест камень, наш вечер приблизит хотя бы на один день выход той книги, которую все мы ждем. Я хотел бы увидеть эту книгу на этом свете. Я родился в одном году с
Мандельштамом. Это было очень давно. Впрочем, после того периода, который называется периодом беззаконий, тоже прошло уже много времени. Подростки стали стареть. Пора бы книге быть»6.
После мандельштамовского вечера общение Шаламова с Эренбургом стало, как кажется, более частым. Свою вторую книгу («Шелест листьев») Варлам Тихонович подарил Эренбургу, сделав на ней надпись, говорящую о многом: «Дорогому Илье Григорьевичу Эренбургу, поэту и политику, с глубочайшим уважением и симпатией. Москва, сентябрь 1966. В. Шаламов».
С началом периода стагнации для Шаламова исчезает последний шанс увидеть «Колымские рассказы», напечатанные на родине. Завершение мемуаров Эренбурга, запрещенное аппаратом Хрущева вопреки его личной рекомендации (август 1963 г.), напротив - неожиданно появляется в журнале, а затем выходит отдельным изданием (сусловкая епархия этим, с одной стороны, демонстрировала борьбу с хрущевским волюнтаризмом, поскольку нападки свергнутого лидера на книгу «Люди, годы, жизнь» в марте 1963 года еще у всех были в памяти, а с другой - избавлялась от нежелательной критики еврокоммунистов, неизменно поддерживавших Эренбурга у послесталинское время)7. За долгие десятилетия Эренбург привык жить под двойным огнем:
отечественные догматики неизменно обличали в нем космополита, субъективиста, поборника формализма в искусстве (А. А. Фадеев как-то пошутил, что эренбурговская квартира, увешанная работами Пикассо,- это последняя цитадель формализма в СССР), с другой стороны, так называемая буржуазная печать Запада с неменьшим аппетитом обвиняла его в ангажированности, именуя «сталинским эмиссаром». Но в шестидесятые годы началась заметная дифференциация интеллигенции, зародилось диссидентство, и с выходом книги «Люди, годы, жизнь» возникла новая для Эренбурга неофициальная критика «слева» - его стали обвинять в том, что он говорит не всю правду, непоследователен, недостаточно глубоко разоблачает сталинизм. Для Эренбурга, работавшего на пределе цензурных возможностей (только теперь удалось подготовить полное издание его мемуаров, восстановив многочисленные цензурные вымарки) и никогда не работавшего «в стол» (таковы уж были его психологическая природа и его жизненная программа), нападки «слева» оказались неожиданными, они вызывали недоумение и горечь. Тем ценнее было «уважение поэту и политику», высказанное Шаламовым, мастером беспощадной прозы, человеком страшной, даже по российским меркам, судьбы.
Поздравляя Эренбурга с новым, 1967 годом, Шаламов написал: «Люди, годы, жизнь» вышли крайне своевременно. Измените Ваше решение - введите в «ЛГЖ» еще лет тридцать - скажем с 1953 по 1983 год8. Это и есть мое новогоднее пожелание. С любовью и уважением В. Шаламов».
Летом Эренбург получил еще одно его письмо; «Дорогой Илья Григорьевич, посылаю Вам новую свою книжку «Дорога и судьба» на Ваш суд. Это - стихи десяти- и двадцатилетней давности, обломки колымских тетрадей. Прошу принять «Дорогу и судьбу» - с добрым сердцем. Ваш В. Шаламов».
Это было написано 25 июня, а в последний день лета Эренбурга не стало. Он, в общем-то, предчувствовал, что ждет страну впереди, но весь этот цирк был уже без него. А Шаламову выпало еще много мучительных лет, но конца той эпохи он не увидел.
Вернемся теперь к 1966 году.
Молодежный клуб интересных встреч, существовавший тогда в Москве, пригласил Эренбурга на обсуждение его книги «Люди, годы, жизнь". Эренбург охотно согласился (он всегда любил говорить с молодежью). Встрече придали форму читательской конференции. Проходила она в помещении библиотеки имени Фурманова на Беговой.
- 9 апреля 1966 года -
Выступление И. Г. Эренбурга
в Молодежном клубе интересных встреч.
Здесь говорили, что моя книга9 написана не для миллионов, а для отдельных избранных личностей. Время проходит, и книги, написанные для тысяч, становятся книгами для миллионов, а книги, написанные для миллионов (я имею в виду не тиражи, их определяет не читатель, а руководство), просто перестают быть литературой. Кто нынче читает, скажем, Демьяна Бедного или Панферова? Я не славолюбив и не почитаю за честь печататься миллионными тиражами. Мне по душе Стендаль, который хотел, чтобы его читали через сто лет, и которого читают и будут читать.
Что настоятельно необходимо для нас в настоящее время? Нам надо реабилитировать совесть. Сделать это может (после отказа от религии) только искусство. Но искусство не есть совершенно определенное понятие: искусство разное, потому что люди разные. В одних мир входит через видимое, в других через слышимое... На одних искусство действует через Пикассо, на
других через Рембрандта, на третьих через Пушкина и Гоголя, на четвертых через Бетховена. На одних действуют привычные формы в искусстве, на других необычное, новое. Необходимо только, чтобы это было подлинное искусство, а не подделка под него. И надо уметь отличать подлинное искусство от подделки, как женщины умеют отличать натуральную шерсть от искусственной.
Человек, в котором есть только знание, но нет сознания (а под сознанием я понимаю совесть), это еще не человек, а полуфабрикат. Даже в том случае, если это что ни на есть талантливый физик или еще кто-нибудь. Беда наша в том,
что наш мир стал миром таких полуфабрикатов...
У меня сохранилась от 1932 года тетрадка - стенограмма комсомольского собрания на Кузнецкстрое, обсуждавшего тему любви10. Встал вопрос: следует ли комсомольцу, работающему на стройке, жениться. Встал один юноша и говорит: «Следует. Прежде я часы тратил на уламывание девахи, а теперь приходишь домой и ни минуты не пропадает. Сколько времени я выгадываю для работы!».
Это было начало! А вот теперь это мир знания без сознания, мир полуфабрикатов, которые не только свои мысли и социальные чувства, но и свои отношения к людям строят на последней инструкции или директиве от такого-то числа.
Меня упрекают в том, что я скомкал конец своей книги, где говорится о Сталине, утверждают, что я обязан был до конца разоблачить его и т. д. Врач Тер-Григорян, родившийся в 1931 году, в своем выступлении заявил: «Это ваш долг как человека с мировым резонансом, долг уже потому, что другой писатель, тоже с мировым резонансом, позволил себе буквально в эти дни недостойное выступление, в котором поставил рядом антидемократические беззакония наших дней с революционной законностью первого периода советского государства».
Я не согласен с этим. В письме ко мне, которое идет по Москве11, меня упрекают, что я называю Сталина умным. А как же можно считать глупым человека, который перехитрил решительно всех своих бесспорно умных товарищей? Это был ум особого рода, в котором главным было коварство, это был аморальный ум. И я об.этом писал. Не думаю, что дело выиграло бы, если бы я
добавил несколько бранных эпитетов в адрес Сталина. Я сделал то, на что я способен, сделал все в пределах того, что мне понятно, дал психологический портрет наиболее экономными средствами. Но тут граница моего разумения. И в этом я открыто признаюсь и признавался. Ведь исторически дело на в личности Сталина, а в том, о чем говорил Тольятти: «Как Сталин мог прийти к власти? Как он мог держаться у власти столько лет?»12. Вот этого-то я и не понимаю. Миллионы верили в него безоглядно, шли на смерть с его именем, на устах. Как это могло произойти?
Я вижу петуха в меловом кругу или кролика перед пастью удава и не понимаю. Ссылки на бескультурье и отсталость нашего народа меня не убеждают. Такие доводы кажутся мне неубедительными. Ведь аналогичное мы видели в другой стране, где этих причин не было13. Я жажду получить ответ на этот главный вопрос, главный - для предотвращения такого ужаса в будущем, И я приглашаю всякого, кто может ответить на этот вопрос, позвонить и прийти ко мне, но так, что говорить буду не я, а пришедший, Я же буду слушать неограниченное количество часов...
Я хочу ответить на поставленные здесь вопросы:
1. Не настало ли время назвать по имени друга из московской подпольной большевистской организации, который привлек меня к революционной деятельности?
2. И такой же вопрос о том товарище, который при свидании в Вене послужил причиной моего отхода от партии.
По первому вопросу: вы меня обижаете. Я никогда не считал, что не время называть имя одного из лучших моих друзей - Николая Ивановича Бухарина. Но не я определяю, что можно печатать14. Я только пишу. Изъятия из моей книги делались не мною, а издателями, и не только на стадии редактирования, но и на стадии набора. Особенно это отразилось на пятой части моей книги15. Она печаталась в то время, когда Хрущеву моя книга не понравилась, а ее судьбу решали люди, для которых каждое слово Хрущева было законом. Точно так же, как теперь для них закон - чернить Хрущева.
По второму вопросу: здесь дело обстоит как раз наоборот. Мои издатели были бы довольны, если бы я назвал имя этого человека 16. Но я считал нетактичным, даже аморальным сделать это, так как мои слова о тогдашнем венском инциденте могли бы
быть восприняты как утверждение, подсказанное дальнейшими делами и судьбой этого человека.
Будет ли переиздана моя книга? Обещают сделать это в 8-м м 9-м томах моих сочинений чуть ли не в этом году и даже без предисловия!17. Но я стал суеверным и, чтобы не сглазить, хватаюсь рукой за дерево. Удастся ли восстановить вырезанное
из прежних изданий? И что именно? Я не знаю. Дополнения сделаю: 1) о Фадееве (не дали напечатать)18; 2) о Тынянове. Вижу, что надо написать подробнее 19.
По поводу статей военных лет. Не жалею о них и не недооцениваю их (в чем меня здесь, упрекал товарищ, прошедший через всю войну). Это относится и к статье «Убей немца!». Поход против нее был попыткой политическойго заигрывания с немцами, меня решено было принести в жертву как персону, особенно ненавистную им20. Что это была неоправданная и не оправдавшая себя игра, стало ясно уже очень скоро: пожертвование Эренбургом не сделало фашистские расправы с советскими людьми менее жестокими и зверскими.
Тов. Тер-Григорян приводил здесь библейскую легенду о сорока годах странствия евреев по пустыне. По-моему, он неверно толковал ее. Дело не в том, что Моисей хотел за сорок лет переделать рабскую психологию своего народа, а в том, что сорок лет нужно было, чтобы люди, помнившие рабство, физически вымерли. Я так понимаю эту легенду. Я думаю, что с наследием наших страшных лет можно будет покончить лишь тогда, когда люди, воспитанные этими годами, физически исчезнут в нашем обществе. Я говорю это не только о людях моего возраста, но и о тех, кто моложе меня лет на двадцать. Надежда моя - на молодежь, которая не прошла через такое воспитание. Я ее очень люблю. Она, разумеется, делает глупости, но у нее есть дух критики, дух независимости мысли, она не оглядывается на директивы, а ищет, и она найдет. Найдет, но только в том случае, если сумеет реабилитировать совесть...
Если же мы не сумеем восстановить место совести в нашей жизни, если мы не реабилитируем совесть, то вся эта галиматья с луной, спутниками и прочим окажется бредовым цирковым трюком на финальном этапе истории человечества.
Окончание здесь
Диалог 1966 года
Илья Эренбург - Варлам Шаламов: "Нам надо реабилитировать совесть"
Чем продолжительнее молчание, тем удивительнее речь - эти слова Николая Ушакова относятся к художнику. Когда долго молчит большая страна, речь ее оказывается сбивчивым, путаным многоголосием. Сегодня говорят все и говорят много. Услышанным быть трудно. В середине шестидесятых годов, когда свернули хрущевскую оттепель, правдивые голоса стали наперечет и доходили они лишь до тех, кто беспокойную правду предпочитал бытовому покою.
В архиве Ильи Эренбурга сохранилась сделанная неизвестной рукой запись его выступления на встрече с читателями Москвы в 1966 году. Это было одно из последних публичных выступлений писателя, и прямота, с которой Эренбург отвечал на поставленные вопросы, диктовалась не только его возрастом и характером, но и пониманием того, что куцые демократические свободы, отпущенные Хрущевым, - уже на исходе. Запись ходила тогда по Москве, о чем свидетельствует письмо Варлама Шаламова
Эренбургу, в котором он высказывает свои соображения об этом выступлении. Вопросы, волновавшие тогда аудиторию - о корнях сталинщины и о гарантиях ее неповторения, - все еще требуют ответа, и нынешнему читателю, может быть, небесполезно узнать, что об этом думали такие значительные, неординарные свидетели эпохи, какими каждый по-своему были Эренбург и Шаламов.
Нельзя сказать, чтобы имена Эренбурга и Шаламова привычно сопрягались в общественном сознании - слишком разными были их судьбы. Но а политической ситуации шестидесятых годов они стояли, если уместно такое выражение, по одну сторону баррикад.
В 1961 году вышла первая книга стихов Варлама Шаламова (автору шел 55-й год). Среди тех немногих писателей, которым он посчитал нужным ее послать, был и Илья Эренбург. Надпись на книге нестандартная для этой ситуации: «Илье Григорьевичу Эренбургу. Спасибо Вам за Ваши теплые слова о Мандельштаме. 14 мая 1961 г. В. Шаламов»1. Здесь имеется в виду глава в книге «Люди, годы, жизнь», незадолго перед тем напечатанная в «Новом мире». Эренбург был первым у нас, кто рассказал в печати о Мандельштаме, первым, кто процитировал многие его неопубликованные стихотворения, и это было оценено даже
такими пристрастными читателями его мемуаров, как Анна Ахматова2. Можно уверенно утверждать, что в шестидесятых годах подавляющая масса любителей поэзии узнала о Мандельштаме только из книги Эренбурга (последний сборник Мандельштама вышел малым тиражом в 1928 году, а сколько его читателей разделило судьбу автора, сколько погибло на войне). Шаламов, знавший и любивший стихи Мандельштама, не мог не откликнуться на эренбурговские мемуары.
О личном знакомстве Эренбурга и Шаламова мало что известно, но вот точный факт - их встреча на первом после реабилитации Мандельштама вечере, посвященном его творчеству. Это было 13 мая 1965 года на мехмате МГУ, Эренбург председательствовал. Обращаясь к собравшимся, он сказал: «Этот первый вечер устроен не в Доме литераторов, не писателями, а в университете молодыми почитателями поэта. Это меня глубоко радует. Я верю в вашу любовь к поэзии, верю в ваши чувства и радуюсь тому, что вы молоды»3. В зале тогда присутствовала Н. Я. Мандельштам, выступали - Н. К. Чуковский, Н. Л. Степанов, А. А. Тарковский, Варлам Шаламов. В записи, сделанной тогда (она широко ходила в самиздате и была напечатана за границей), о последнем выступлении сказано кратко: «Варлам Шаламов говорит о своем рассказе «Шерри-бренди», написанном на Колыме, и как он удивился, вернувшись и увидя стихи Мандельштама в каждом доме4. Читает рассказ».
Зал, в котором проходил вечер, был заполнен и студентами, и людьми пожилыми, но о Шаламове многие прежде не слышали. Вот одно из свидетельств: «Затем какой-то человек, очень нервный и неровный, который сидел вместе с О. Э. на Колыме. Он говорил, затем прочел свою повесть - жуткую, о том, как умирал О. Э. И так было у всех на душе колмутно, а тут эта натуралистическая повесть...»5. У Шаламова к тому времени вышло уже два сборника лирики, а «Колымским рассказам» еще
предстоял очень долгий и очень трудный путь к уму и сердцу читателя... Закрывая вечер, Эренбург обратился
к почитателям поэзии Мандельштама со словами надежды: «Может быть, как капля, которая ест камень, наш вечер приблизит хотя бы на один день выход той книги, которую все мы ждем. Я хотел бы увидеть эту книгу на этом свете. Я родился в одном году с
Мандельштамом. Это было очень давно. Впрочем, после того периода, который называется периодом беззаконий, тоже прошло уже много времени. Подростки стали стареть. Пора бы книге быть»6.
После мандельштамовского вечера общение Шаламова с Эренбургом стало, как кажется, более частым. Свою вторую книгу («Шелест листьев») Варлам Тихонович подарил Эренбургу, сделав на ней надпись, говорящую о многом: «Дорогому Илье Григорьевичу Эренбургу, поэту и политику, с глубочайшим уважением и симпатией. Москва, сентябрь 1966. В. Шаламов».
С началом периода стагнации для Шаламова исчезает последний шанс увидеть «Колымские рассказы», напечатанные на родине. Завершение мемуаров Эренбурга, запрещенное аппаратом Хрущева вопреки его личной рекомендации (август 1963 г.), напротив - неожиданно появляется в журнале, а затем выходит отдельным изданием (сусловкая епархия этим, с одной стороны, демонстрировала борьбу с хрущевским волюнтаризмом, поскольку нападки свергнутого лидера на книгу «Люди, годы, жизнь» в марте 1963 года еще у всех были в памяти, а с другой - избавлялась от нежелательной критики еврокоммунистов, неизменно поддерживавших Эренбурга у послесталинское время)7. За долгие десятилетия Эренбург привык жить под двойным огнем:
отечественные догматики неизменно обличали в нем космополита, субъективиста, поборника формализма в искусстве (А. А. Фадеев как-то пошутил, что эренбурговская квартира, увешанная работами Пикассо,- это последняя цитадель формализма в СССР), с другой стороны, так называемая буржуазная печать Запада с неменьшим аппетитом обвиняла его в ангажированности, именуя «сталинским эмиссаром». Но в шестидесятые годы началась заметная дифференциация интеллигенции, зародилось диссидентство, и с выходом книги «Люди, годы, жизнь» возникла новая для Эренбурга неофициальная критика «слева» - его стали обвинять в том, что он говорит не всю правду, непоследователен, недостаточно глубоко разоблачает сталинизм. Для Эренбурга, работавшего на пределе цензурных возможностей (только теперь удалось подготовить полное издание его мемуаров, восстановив многочисленные цензурные вымарки) и никогда не работавшего «в стол» (таковы уж были его психологическая природа и его жизненная программа), нападки «слева» оказались неожиданными, они вызывали недоумение и горечь. Тем ценнее было «уважение поэту и политику», высказанное Шаламовым, мастером беспощадной прозы, человеком страшной, даже по российским меркам, судьбы.
Поздравляя Эренбурга с новым, 1967 годом, Шаламов написал: «Люди, годы, жизнь» вышли крайне своевременно. Измените Ваше решение - введите в «ЛГЖ» еще лет тридцать - скажем с 1953 по 1983 год8. Это и есть мое новогоднее пожелание. С любовью и уважением В. Шаламов».
Летом Эренбург получил еще одно его письмо; «Дорогой Илья Григорьевич, посылаю Вам новую свою книжку «Дорога и судьба» на Ваш суд. Это - стихи десяти- и двадцатилетней давности, обломки колымских тетрадей. Прошу принять «Дорогу и судьбу» - с добрым сердцем. Ваш В. Шаламов».
Это было написано 25 июня, а в последний день лета Эренбурга не стало. Он, в общем-то, предчувствовал, что ждет страну впереди, но весь этот цирк был уже без него. А Шаламову выпало еще много мучительных лет, но конца той эпохи он не увидел.
Вернемся теперь к 1966 году.
Молодежный клуб интересных встреч, существовавший тогда в Москве, пригласил Эренбурга на обсуждение его книги «Люди, годы, жизнь". Эренбург охотно согласился (он всегда любил говорить с молодежью). Встрече придали форму читательской конференции. Проходила она в помещении библиотеки имени Фурманова на Беговой.
- 9 апреля 1966 года -
Выступление И. Г. Эренбурга
в Молодежном клубе интересных встреч.
Здесь говорили, что моя книга9 написана не для миллионов, а для отдельных избранных личностей. Время проходит, и книги, написанные для тысяч, становятся книгами для миллионов, а книги, написанные для миллионов (я имею в виду не тиражи, их определяет не читатель, а руководство), просто перестают быть литературой. Кто нынче читает, скажем, Демьяна Бедного или Панферова? Я не славолюбив и не почитаю за честь печататься миллионными тиражами. Мне по душе Стендаль, который хотел, чтобы его читали через сто лет, и которого читают и будут читать.
Что настоятельно необходимо для нас в настоящее время? Нам надо реабилитировать совесть. Сделать это может (после отказа от религии) только искусство. Но искусство не есть совершенно определенное понятие: искусство разное, потому что люди разные. В одних мир входит через видимое, в других через слышимое... На одних искусство действует через Пикассо, на
других через Рембрандта, на третьих через Пушкина и Гоголя, на четвертых через Бетховена. На одних действуют привычные формы в искусстве, на других необычное, новое. Необходимо только, чтобы это было подлинное искусство, а не подделка под него. И надо уметь отличать подлинное искусство от подделки, как женщины умеют отличать натуральную шерсть от искусственной.
Человек, в котором есть только знание, но нет сознания (а под сознанием я понимаю совесть), это еще не человек, а полуфабрикат. Даже в том случае, если это что ни на есть талантливый физик или еще кто-нибудь. Беда наша в том,
что наш мир стал миром таких полуфабрикатов...
У меня сохранилась от 1932 года тетрадка - стенограмма комсомольского собрания на Кузнецкстрое, обсуждавшего тему любви10. Встал вопрос: следует ли комсомольцу, работающему на стройке, жениться. Встал один юноша и говорит: «Следует. Прежде я часы тратил на уламывание девахи, а теперь приходишь домой и ни минуты не пропадает. Сколько времени я выгадываю для работы!».
Это было начало! А вот теперь это мир знания без сознания, мир полуфабрикатов, которые не только свои мысли и социальные чувства, но и свои отношения к людям строят на последней инструкции или директиве от такого-то числа.
Меня упрекают в том, что я скомкал конец своей книги, где говорится о Сталине, утверждают, что я обязан был до конца разоблачить его и т. д. Врач Тер-Григорян, родившийся в 1931 году, в своем выступлении заявил: «Это ваш долг как человека с мировым резонансом, долг уже потому, что другой писатель, тоже с мировым резонансом, позволил себе буквально в эти дни недостойное выступление, в котором поставил рядом антидемократические беззакония наших дней с революционной законностью первого периода советского государства».
Я не согласен с этим. В письме ко мне, которое идет по Москве11, меня упрекают, что я называю Сталина умным. А как же можно считать глупым человека, который перехитрил решительно всех своих бесспорно умных товарищей? Это был ум особого рода, в котором главным было коварство, это был аморальный ум. И я об.этом писал. Не думаю, что дело выиграло бы, если бы я
добавил несколько бранных эпитетов в адрес Сталина. Я сделал то, на что я способен, сделал все в пределах того, что мне понятно, дал психологический портрет наиболее экономными средствами. Но тут граница моего разумения. И в этом я открыто признаюсь и признавался. Ведь исторически дело на в личности Сталина, а в том, о чем говорил Тольятти: «Как Сталин мог прийти к власти? Как он мог держаться у власти столько лет?»12. Вот этого-то я и не понимаю. Миллионы верили в него безоглядно, шли на смерть с его именем, на устах. Как это могло произойти?
Я вижу петуха в меловом кругу или кролика перед пастью удава и не понимаю. Ссылки на бескультурье и отсталость нашего народа меня не убеждают. Такие доводы кажутся мне неубедительными. Ведь аналогичное мы видели в другой стране, где этих причин не было13. Я жажду получить ответ на этот главный вопрос, главный - для предотвращения такого ужаса в будущем, И я приглашаю всякого, кто может ответить на этот вопрос, позвонить и прийти ко мне, но так, что говорить буду не я, а пришедший, Я же буду слушать неограниченное количество часов...
Я хочу ответить на поставленные здесь вопросы:
1. Не настало ли время назвать по имени друга из московской подпольной большевистской организации, который привлек меня к революционной деятельности?
2. И такой же вопрос о том товарище, который при свидании в Вене послужил причиной моего отхода от партии.
По первому вопросу: вы меня обижаете. Я никогда не считал, что не время называть имя одного из лучших моих друзей - Николая Ивановича Бухарина. Но не я определяю, что можно печатать14. Я только пишу. Изъятия из моей книги делались не мною, а издателями, и не только на стадии редактирования, но и на стадии набора. Особенно это отразилось на пятой части моей книги15. Она печаталась в то время, когда Хрущеву моя книга не понравилась, а ее судьбу решали люди, для которых каждое слово Хрущева было законом. Точно так же, как теперь для них закон - чернить Хрущева.
По второму вопросу: здесь дело обстоит как раз наоборот. Мои издатели были бы довольны, если бы я назвал имя этого человека 16. Но я считал нетактичным, даже аморальным сделать это, так как мои слова о тогдашнем венском инциденте могли бы
быть восприняты как утверждение, подсказанное дальнейшими делами и судьбой этого человека.
Будет ли переиздана моя книга? Обещают сделать это в 8-м м 9-м томах моих сочинений чуть ли не в этом году и даже без предисловия!17. Но я стал суеверным и, чтобы не сглазить, хватаюсь рукой за дерево. Удастся ли восстановить вырезанное
из прежних изданий? И что именно? Я не знаю. Дополнения сделаю: 1) о Фадееве (не дали напечатать)18; 2) о Тынянове. Вижу, что надо написать подробнее 19.
По поводу статей военных лет. Не жалею о них и не недооцениваю их (в чем меня здесь, упрекал товарищ, прошедший через всю войну). Это относится и к статье «Убей немца!». Поход против нее был попыткой политическойго заигрывания с немцами, меня решено было принести в жертву как персону, особенно ненавистную им20. Что это была неоправданная и не оправдавшая себя игра, стало ясно уже очень скоро: пожертвование Эренбургом не сделало фашистские расправы с советскими людьми менее жестокими и зверскими.
Тов. Тер-Григорян приводил здесь библейскую легенду о сорока годах странствия евреев по пустыне. По-моему, он неверно толковал ее. Дело не в том, что Моисей хотел за сорок лет переделать рабскую психологию своего народа, а в том, что сорок лет нужно было, чтобы люди, помнившие рабство, физически вымерли. Я так понимаю эту легенду. Я думаю, что с наследием наших страшных лет можно будет покончить лишь тогда, когда люди, воспитанные этими годами, физически исчезнут в нашем обществе. Я говорю это не только о людях моего возраста, но и о тех, кто моложе меня лет на двадцать. Надежда моя - на молодежь, которая не прошла через такое воспитание. Я ее очень люблю. Она, разумеется, делает глупости, но у нее есть дух критики, дух независимости мысли, она не оглядывается на директивы, а ищет, и она найдет. Найдет, но только в том случае, если сумеет реабилитировать совесть...
Если же мы не сумеем восстановить место совести в нашей жизни, если мы не реабилитируем совесть, то вся эта галиматья с луной, спутниками и прочим окажется бредовым цирковым трюком на финальном этапе истории человечества.
Окончание здесь