Агнеш Геребен. «Запоздалое признание «Колымских рассказов», 1990 (начало)
Статья венгерского историка литературы, слависта, переводчицы, автора, среди прочего, книги "Мир Чехова" ("Csehov világa", 1980) и составителя сборника рассказов "Третья волна. Антология русского зарубежья", М. Московский рабочий, 1991. Опубликована в журнале Studia Slavica, 36/1-4, 1990, изд. Akadémiai Kiadóa Slavica, Будапешт.
В 1989 году составленный Агнеш Геребен сборник "Колымских рассказов" вышел на венгерском языке в издательстве Szabad-Ter Europa частично в ее переводе, под ее редакцией и с ее предисловием. (Авторские права на книгу, замечу, принадлежат Шаламову: © Varlam Salamov, юридически, стало быть, его дочери, - никакой Сиротинской в помине нет, хотя физически она сидит на его необработанном архиве, никого к нему не подпускает и публикует тексты, скопированные из авторского самиздатского собрания сочинений 1965/66-1968 годов, ни словом о нем не упоминая).
Геребен повторяет некоторые легенды, ходившие о Шаламове в атмосфере общей неосведомленности о его жизни: отец-зырянин, алкоголизм, вынужденная подпись под "Письмом в ЛГ", - зато чуть ли не единственная в то время правильно называет обоснование полученного им в 1943 году десятилетнего срока, отодвигая "классика русской литературы Бунина" на второй план.
Запоздалое признание «Колымских рассказов»
«Лагерный опыт Шаламова был горше и дольше моего, и я с уважением признаю, что именно ему, а не мне досталось коснуться того дна озверения и отчаяния, к которому тянул нас весь лагерный быт».
Александр Солженицын
«Русские писатели-гуманисты второй половины XIX века несут на душе великий грех человеческой крови, пролитой под их знаменем в XX веке. Все террористы были толстовцы и вегетарианцы, все фанатики - ученики русских гуманистов. Этот грех им не замолить...»
Эти строки были написаны Варламом Шаламовым, который провел почти два десятилетия на принудительных работах в различных советских концлагерях и лишь несколько лет назад, в 1982 г., умер в одной из московских психиатрических больниц поздней, измученной жертвой сталинизма.
Итак, он был нашим современником. Но всё же его творчество вплоть до последнего времени не смогло стать составной частью русской духовной культуры. В 1960-х годах была возможность познакомитсься со стихами Шаламова, однако тогда они были оттеснены на задний план прозой давно казенных и вновь открытых писателей: Платонова, Бабеля, Ивана Катаева, отчасти Пильняка и других. Но творчество этих авторов было связано с 1920-ми годами, которые до наших дней во многом считаются героической эпохой потому, что следовало за ними: с начала следующего десятилетия большинство писателей пошло на то, что принято называть «предательством интеллигенции», или совсем замолчать - нередко сначала одно, потом и другое.
Лагерная проза Варлама Шаламова во всяком случае оказалась неприемлемой и для периода «оттепели», разделяя судьбу книг Евгении Гинзбург, Екатерины Олицкой, Марии Иоффе, Олега Волкова, которые распространялись только в самиздате, либо тамиздате.
И вот теперь, спустя десять лет после выпущенной на Западе первой книги Шаламова на русском языке1, в номерах «Юности», «Нового мира» и других советских журналов за 1988 г. один за другим появляются «Колымские рассказы». Перед нами вырисовываются контуры произведения, насчитывающего до 200 сюжетов, исключительного как в эстетическом, так и в общественно-научном отношении. Колымские рассказы - это личный опыт писателя, это годы, проведенные в страшной империи НКВД, носящей почти мелодичное название - Колыма.
Но кем был Варлам Шаламов?
Внешние события жизни писателя, родившегося в 1907 г., определила необыкновенная эпоха, в которой он вырос. Первые его шаги среди них и те, которые писатель позже не захотел совершить, - детерминировались в большей, чем у большинства его современников, степени семейными обстоятельствами. Отец Шаламова, наполовину зырянин, происходивший из духовной среды, сам семинарист редкого таланта, в свое время отказался от предложенного ему места в Духовной Академии и вместе со своей женой-учительницей уехал в Соединенные Штаты Америки. В течение 12 лет Тихон Николаевич Шаламов проповедовал православную религию на Алеутских островах, а затем в самый разгар революции 1905 г. вернулся на родину, надеясь, что свобода слова и совести перевернет всю русскую общественную жизнь. Поселился он в Вологде, в старинном северном городе, с богатыми историческими и церковными традициями. Вологде была присуща еще и третья характерная черта - с давних пор туда ссылали политических ссыльных.
«Четвертая Вологда», поздний автобиографический роман Варлама Шаламова, - история маленького мира, который формировал младшего, восьмого сына, родившегося уже в России. В этом мире доминировал отец, который к возмущению горожан вместо икон молился перед лично освященной репродукцией картины Рембрандта, изображающей Христа. Тихон Шаламов произносил светские проповеди и, в городе частых еврейских погромов, отвел своего младшего сына в синагогу, сказав ему: «Смотри - вот храм, где люди нашли Бога раньше нас».
Каждый из детей Тихона Шаламова рано или поздно по-своему восставал против его авторитарной личности. «Трудно боготворить человека, который лезет буквально в каждый твой поступок - это я ощущал с детства и легко выработал себе свой мир, неподвластный отцу», - писал позже Варлам Шаламов в XXXIV главе «Четвертой Вологды». Самый старший брат писателя даже отмежевался от своего отца-священника в газетном объявлении, и наконец ветреной, дождливой осенью 1924 г. Варлам Шаламов тоже закрыл за собой парадные ворота родного дома, через которые раньше ему даже не разрешалось ходить.
Бунт против отца отозвался в жизни Шаламова муками совести из-за предоставленных своей судьбе родителей и ...пылким атеизмом. Правда, в лагере наибольшее уважение вызывали у писателя религиозные люди, но ему самому вера не смогла принести утешения. «Та безрелигиозность, - писал он впоследствии в маленькой повести «Курсы», - в которой я прожил всю сознательную жизнь, не сделала меня христианином». И «Четвертая Вологда» заканчивается такими словами: «... в этой возросшей сложности жизни нашей семьи для Бога у меня в моем сознании не было места. И я горжусь, что с шести лет и до шестидесяти я не прибегал к его помощи ни в Вологде, ни в Москве, ни на крайнем Севере».
В 20-х годах у сына священника почти не было надежды продолжить учебу. Варлам Шаламов вынужден был пойти работать дубильщиком на один из московских кожевенных заводов. И лишь три года спустя, приобретя стаж работника физического труда, он поступил на юридический факультет университета (всю ночь перед вступительным экзаменом его отец, стоя на коленях, молился в Вологде...).
Двадцатилетнего молодого человека ожидала богатая событиями жизнь в университете и в общежитии, во всегда встревоженной, веселой, суматошной «Черкасске». По рассказам товарищей по учебе, Шаламов предстает перед нами как человек яркий, незаурядный, и очень известный в кругах московского студенчества, хотя бы уже и потому, что он писал стихи и очень выразительно их декламировал. Впрочем Шаламов вращался не только в академической среде. Его подлинной стихией была во второй половине 20-х годов политическая и культурная жизнь столицы. Шаламов сам вспоминает в XXX главе «Четвертой Вологды», что он и его друзья «каждый день стояли перед выбором - куда же пойти? Кого же послушать - анархиста Иуду Гроссмана, Розанова или обер-прокурора Синода Львова? Или Бухарина, или Кони, - чью проповедь выслушать? Куда пойти - в подпольный анархический кружок или к Мейерхольду, в буденовке размахивающему пистолетом? В Кривоколенный к Воронскому или в Колонный зал к Троцкому? Послушать лекцию в РАНИОН о Фурье или выслушать Густава Инара - участника Парижской Коммуны?»
Лихорадочная, бурлящая студенческая жизнь длилась недолго. 19 февраля 1929 г. Варлама Шаламова арестовали за участие в подготовке нелегального издания под названием «Завещание Ленина». Это произошло уже под знаком нарушения законности. Постановление Верховного Суда СССР от 2 января 1928 г. настолько расширило понятие контрреволюционной деятельности, что оно стало применимым практически ко всем: предполагаемое намерение или его - также предполагаемую - социальную опасность также определили как контрреволюционное действие. Месячное предварительное заключение Шаламов провел в одиночной камере Бутырской тюрьмы, которая будучи и до 1917 г. местом заключения «политических преступников», располагала огромной библиотекой. Почти все издательства автоматически и бесплатно присылали в те годы в Бутырку по одному экземпляру каждой новой книги.
В ходе допросов Шаламов отказался давать показания. Его приговорили к трехгодичному заключению в концентрационном лагере. Дело в том, что тогда, и даже раньше, в Советском Союзе уже существовали лагеря. В изданном в 1923 г. информационном сборнике «Вся Россия» были перечислены адреса и телефоны 65 подобных учреждений. Однако «настоящим» политическим лагерем считались лишь Соловки (Соловецкие Лагеря Особого Назначения или СЛОН).
Варлам Шаламов попал в четвёртый, вишерский отдел Соловков. Здесь он узнал и возненавидел этот глубоко противоестественный мир, который именно из-за своей замкнутости, секретности и дешевизны рабочей силы превратился в одну из важнейших опор сталинизма: в место, где уголовники были почти такой же властью, как и вооруженные охранники. Организованный преступный мир лагеря стал главным действующим лицом одного из поздних, до сих пор не опубликованных произведений Шаламова, - «Вишерского антиромана».
Уже в 1929 г., во время амнистии, приуроченной к началу 16-ой партийной конференции, молодой осужденный обратился с просьбой об освобождении. Пародоксальным образом эта просьба не была удовлетворена, потому что он - не состоял в рядах партии. Лишь в 1931 г. он был выпущен на свободу в рамках шумной «кампании по перековке», которая на самом деле была проведенным ОГПУ мероприятием по «разгружению лагерей»2. (Пройдут годы и Шаламов станет свидетелем, как начальство начнет «разгружать» лагеря совсем иным способом ...) По выходу из заключения Шаламов стал работать в одной из контор берёзниковского химического комбината, в том учреждении, которое он сам строил будучи заключенным.
В 1932 г. Варлам Шаламов, наконец, получил возможность вернуться в Москву. Он возвращался на фоне «сплошной коллективизации», сопровождавшейся депортацией нескольких миллионов человек, и уже бушевавшего на Украине и Кубани «искусственного» голода. Однако бывший заключенный во многих отношениях жил тогда с чувством обновления: в городах люди ощущали первый и единственный в сталинскую эпоху, продолжавшийся до убийства Кирова период либерализации. Именно в это время Шаламов начал писать, в печати появились его статьи, очерки и рассказы. Отрезок времени, заполненный смертью слепого, давно прозябавшего на грани голодной смерти отца, а потом и матери, обзаведением собственной семьей и проблемами поиска своего места в обществе и литературе, длился около пяти лет. 13 января 1937 г. писатель снова был арестован и - предположительно на основании прежнего обвинения, но с мотивировкой «КРТД» - осужден на пять лет исправительно-трудовых лагерей с отбыванием срока на Колыме.
В этом абсурде хорошо отражается логика сталинизма. Ведь в эти трагические периоды, противопоставленные друг другу именами менявшихся наркомов внутренних дел (до 1936 г. - именем Ягоды, потом - Ежова, а с 1939 г. - Берии), до самого конца с неизменной активностью осуществлялось создание социальных, организационных, идеологических, более того, юридических основ репрессий. В упомянутую «либеральную» эпоху, например, 7 августа 1932 г., был установлен смертный приговор за нанесение ущерба государственной собственности. Это касалось уже не нескольких десятков или сотен тысяч потенциальных оппозиционеров, а миллионов людей. Ведь теперь можно было вынести смертный приговор даже за горсть зерен, собранных в поле после уборки урожая.
Равномерно увеличивалось и число осужденных в стране. Согласно умеренным подсчетам, сделанным в 60-70-х годах, в 1928 г. их было еще лишь 30 000, а в 1930 г. - более 600 ООО человек. В 1931/32 гг., в результате осуществления «сплошной коллективизации», число заключенных, по современным оценкам, составляло два миллиона человек (это было установлено, между прочим, и на основании проданных в лагерях газет, что говорит об идиллических, по сравнению с будущими, условиях). Между 1933 и 1935 гг. в тюрьмах и лагерях жило 5 миллионов, в следующие два года - шесть миллионов, а в период ежовщины - восемь миллионов человек. Число казненных и погибших в лагерях основательно увеличивает количество жертв сталинизма.3
В 1937 г. приговор по делу Варлама Шаламова был вынесен уже не судом, а созданным постановлениями от 10 июля и 5 ноября 1934 г. Особым Совещанием, которое состояло из трех членов: заместителя наркома внутренних дел, представителя Народного Комиссариата Внутренних Дел Российской Федерации и начальника милиции той союзной республики, где было совершено преступление. На заседаниях Особого Совещания в принципе должен был присутствовать и генеральный прокурор СССР или его заместитель. Интересно, что в первые месяцы своей деятельности этот орган редко выносил приговоры тяжелее пяти лет принудительных работ. Однако вскоре стали привычными 8-10-летние сроки, а в период ежовщины повсеместно распространилась «высшая мера наказания», менее эвфемистично - расстрел. Согласно различным источникам, к юрисдикции Особого Совещания принадлежало 75-90% политических дел. В соответствии с этим оно действовало по принципу конвейера, уделяя одному делу от семи до двадцати минут, включая печатание и оглашение приговора4.
Если, конечно, приговор вообще нужно было оглашать, поскольку большинство обвиняемых не присутствовали при разборе своего дела и, согласно официальному мнению, опубликованному в СССР в 60-х годах, «не могли защищаться против предъявленных им обвинений. Тем самым не только нарушались права и законные интересы обвиняемого и остальных заинтересованных лиц, но и создавалась возможность вынесения заранее решенных, необоснованных, жестоких приговоров»5.
Заключенные, осужденные Особым Совещанием, подвергались принципиально иному обращению, чем те, кто предстал перед судом. Например, если последних после отбытия наказания обычно выпускали на свободу, то первые автоматически получали новый «срок». Решение об этом принималось в Москве, а заинтересованному лицу это решение объявлялось за много тысяч километров местным уполномоченным НКВД, при случае. В деле Варлама Шаламова это произойдет через десять месяцев после истечения пятилетнего срока наказания.
Нужно еще объяснить и странное сокращение, фигурирующее в приговоре молодого писателя. Отдельные пункты 58-й статьи уголовного кодекса вместо цифр обозначали буквами, соответствовавшими политическим преступлениям. А поскольку между 1926 и 1933 гг. «по пятьдесят восьмой» было привлечено к ответственности предположительно 16 миллионов человек6, эти сокращения превратились в страшные ключевые слова эпохи. С наиболее частыми из них стоит познакомиться не только как с постоянными атрибутами рассказов Варлама Шаламова, но и как с редкими в истории права примерами включенного в закон беззакония. КРТД - контрреволюционная троцкистская деятельность; КРД - контрреволюционная деятельность; КРА - контрреволюционная агитация; АСА - антисоветская агитация; ЧСИР - член семьи изменника родины; ПШ - подозрение в шпионаже; СОЭ - социально опасный элемент; СВЭ - социально вредный элемент и т. д.
В 1937 г. Варламу Шаламову досталась КРТД, хотя он никогда особенно не симпатизировал Троцкому; а позже на его долю выпала и АСА. В обоих случаях приговор гласил, что наказание надо отбыть в концентрационном лагере, на принудительных работах. Официально он назывался исправительно-трудовым лагерем и имел три вида:
- исправительно-воспитательные колонии для мелких уголовников и лиц, совершивших незначительные служебные проступки;
- массовые исправительно-трудовые лагеря в отдаленных от центральных районов страны областях, где в исключительно строгих условиях содержались «социально опасные элементы». Сюда попадали все, чьи дела рассматривались Особым Совещанием, а также те, кто был приговорен - или судом, или Особым Совещанием - по 58-й статье;
- строго изолированные штрафные лагеря для тех осужденных, которые, находясь в заключении, нарушали лагерный режим.
Колыма, куда Варлам Шаламов прибыл для отбывания пятилетнего наказания 12 августа 1937 г., после многонедельного сухопутного и морского путешествия, представляла собой систему лагерей, перечисленных во втором и третьем пунктах. Ее деятельность направлялась Дальстроем (Восточно-Сибирским Строительством), организацией, созданной в конце 20-х годов под исключительным контролем Наркомата внутренних дел с целью любой ценой, не жалея имеющихся в большом количестве человеческих жизней, добывать золото, необходимое для запланированной индустриализации страны.
Работа началась с невероятной силой. О количестве направленных туда заключенных пока нет официальных данных, однако местные избирательные списки позволяют сделать вывод о том, что между 1926 и 1939 гг. численность свободного населения возросла в 23 раза7. Количество добытого золота и угля побуждало Дальстрой непрерывно расширяться; когда Шаламов прибыл на Колыму, 80 примерно из 125 действовавших там лагерей занимались именно снабжением золотых и угольных шахт рабочей силой. Число заключенных в одном лагере составляло от двух до десяти тысяч человек. Они работали ежедневно по 12-16 часов в 40-50-градусный мороз, получая по 400 граммов хлеба на человека, с жидким супом и кашей в полдень и вечером. Заключенные жили в огромных палатках, отапливавшихся единственной небольшой печкой, спали на двухэтажных «сплошных нарах», т. е. на длинной доске, тесно прижавшись друг к другу, одновременно поворачиваясь во сне. Из-за миллиардов вшей, цинги, садизма уголовников, избиений охранниками, а прежде всего - из-за недостаточного питания треть осужденных, прибывавших на Колыму, умирала уже в первый год. (Заключенного, стоявшего на пороге гибели, на лагерном языке называли доходягой; Шаламов описал не одну историю такого состояния, в том числе самую потрясающую - под названием «Шерри-Бренди», вероятно об Осипе Мандельштаме).
Мы располагаем определенными выкладками относительно того, сколько жизней и смертей потребовала Колыма, считавшаяся самой страшной изо всех систем сталинских лагерей8. Из-за тайги этот огромный регион был недостижим со стороны суши (на лагерном языке - с «Большой Земли»), поэтому пополнение доставлялось на Дальстрой по Охотскому морю. Корабли прибывали в столицу этой области, Магадан, транзитный лагерь, расчитанный на прием 80 000 заключенных, сначала из Владивостока, а позже, когда после начала войны этот город был объявлен военным портом, из близлежащей Бухты Находки. На основании числа участвовавших в этом движении кораблей, данных сезонов навигации, воспоминаний и документов страховой компании Ллойд9 ныне мы считаем наиболее точной оценку, согласно которой в «самый оживленный» период, с 1937 по 1941 г., на Колыму попал миллион заключенных; а деятельность Дальстроя за полтора десятилетия обошлась в общем примерно в три миллиона человеческих жизней.
(окончание здесь)
В 1989 году составленный Агнеш Геребен сборник "Колымских рассказов" вышел на венгерском языке в издательстве Szabad-Ter Europa частично в ее переводе, под ее редакцией и с ее предисловием. (Авторские права на книгу, замечу, принадлежат Шаламову: © Varlam Salamov, юридически, стало быть, его дочери, - никакой Сиротинской в помине нет, хотя физически она сидит на его необработанном архиве, никого к нему не подпускает и публикует тексты, скопированные из авторского самиздатского собрания сочинений 1965/66-1968 годов, ни словом о нем не упоминая).
Геребен повторяет некоторые легенды, ходившие о Шаламове в атмосфере общей неосведомленности о его жизни: отец-зырянин, алкоголизм, вынужденная подпись под "Письмом в ЛГ", - зато чуть ли не единственная в то время правильно называет обоснование полученного им в 1943 году десятилетнего срока, отодвигая "классика русской литературы Бунина" на второй план.
Запоздалое признание «Колымских рассказов»
«Лагерный опыт Шаламова был горше и дольше моего, и я с уважением признаю, что именно ему, а не мне досталось коснуться того дна озверения и отчаяния, к которому тянул нас весь лагерный быт».
Александр Солженицын
«Русские писатели-гуманисты второй половины XIX века несут на душе великий грех человеческой крови, пролитой под их знаменем в XX веке. Все террористы были толстовцы и вегетарианцы, все фанатики - ученики русских гуманистов. Этот грех им не замолить...»
Эти строки были написаны Варламом Шаламовым, который провел почти два десятилетия на принудительных работах в различных советских концлагерях и лишь несколько лет назад, в 1982 г., умер в одной из московских психиатрических больниц поздней, измученной жертвой сталинизма.
Итак, он был нашим современником. Но всё же его творчество вплоть до последнего времени не смогло стать составной частью русской духовной культуры. В 1960-х годах была возможность познакомитсься со стихами Шаламова, однако тогда они были оттеснены на задний план прозой давно казенных и вновь открытых писателей: Платонова, Бабеля, Ивана Катаева, отчасти Пильняка и других. Но творчество этих авторов было связано с 1920-ми годами, которые до наших дней во многом считаются героической эпохой потому, что следовало за ними: с начала следующего десятилетия большинство писателей пошло на то, что принято называть «предательством интеллигенции», или совсем замолчать - нередко сначала одно, потом и другое.
Лагерная проза Варлама Шаламова во всяком случае оказалась неприемлемой и для периода «оттепели», разделяя судьбу книг Евгении Гинзбург, Екатерины Олицкой, Марии Иоффе, Олега Волкова, которые распространялись только в самиздате, либо тамиздате.
И вот теперь, спустя десять лет после выпущенной на Западе первой книги Шаламова на русском языке1, в номерах «Юности», «Нового мира» и других советских журналов за 1988 г. один за другим появляются «Колымские рассказы». Перед нами вырисовываются контуры произведения, насчитывающего до 200 сюжетов, исключительного как в эстетическом, так и в общественно-научном отношении. Колымские рассказы - это личный опыт писателя, это годы, проведенные в страшной империи НКВД, носящей почти мелодичное название - Колыма.
Но кем был Варлам Шаламов?
Внешние события жизни писателя, родившегося в 1907 г., определила необыкновенная эпоха, в которой он вырос. Первые его шаги среди них и те, которые писатель позже не захотел совершить, - детерминировались в большей, чем у большинства его современников, степени семейными обстоятельствами. Отец Шаламова, наполовину зырянин, происходивший из духовной среды, сам семинарист редкого таланта, в свое время отказался от предложенного ему места в Духовной Академии и вместе со своей женой-учительницей уехал в Соединенные Штаты Америки. В течение 12 лет Тихон Николаевич Шаламов проповедовал православную религию на Алеутских островах, а затем в самый разгар революции 1905 г. вернулся на родину, надеясь, что свобода слова и совести перевернет всю русскую общественную жизнь. Поселился он в Вологде, в старинном северном городе, с богатыми историческими и церковными традициями. Вологде была присуща еще и третья характерная черта - с давних пор туда ссылали политических ссыльных.
«Четвертая Вологда», поздний автобиографический роман Варлама Шаламова, - история маленького мира, который формировал младшего, восьмого сына, родившегося уже в России. В этом мире доминировал отец, который к возмущению горожан вместо икон молился перед лично освященной репродукцией картины Рембрандта, изображающей Христа. Тихон Шаламов произносил светские проповеди и, в городе частых еврейских погромов, отвел своего младшего сына в синагогу, сказав ему: «Смотри - вот храм, где люди нашли Бога раньше нас».
Каждый из детей Тихона Шаламова рано или поздно по-своему восставал против его авторитарной личности. «Трудно боготворить человека, который лезет буквально в каждый твой поступок - это я ощущал с детства и легко выработал себе свой мир, неподвластный отцу», - писал позже Варлам Шаламов в XXXIV главе «Четвертой Вологды». Самый старший брат писателя даже отмежевался от своего отца-священника в газетном объявлении, и наконец ветреной, дождливой осенью 1924 г. Варлам Шаламов тоже закрыл за собой парадные ворота родного дома, через которые раньше ему даже не разрешалось ходить.
Бунт против отца отозвался в жизни Шаламова муками совести из-за предоставленных своей судьбе родителей и ...пылким атеизмом. Правда, в лагере наибольшее уважение вызывали у писателя религиозные люди, но ему самому вера не смогла принести утешения. «Та безрелигиозность, - писал он впоследствии в маленькой повести «Курсы», - в которой я прожил всю сознательную жизнь, не сделала меня христианином». И «Четвертая Вологда» заканчивается такими словами: «... в этой возросшей сложности жизни нашей семьи для Бога у меня в моем сознании не было места. И я горжусь, что с шести лет и до шестидесяти я не прибегал к его помощи ни в Вологде, ни в Москве, ни на крайнем Севере».
В 20-х годах у сына священника почти не было надежды продолжить учебу. Варлам Шаламов вынужден был пойти работать дубильщиком на один из московских кожевенных заводов. И лишь три года спустя, приобретя стаж работника физического труда, он поступил на юридический факультет университета (всю ночь перед вступительным экзаменом его отец, стоя на коленях, молился в Вологде...).
Двадцатилетнего молодого человека ожидала богатая событиями жизнь в университете и в общежитии, во всегда встревоженной, веселой, суматошной «Черкасске». По рассказам товарищей по учебе, Шаламов предстает перед нами как человек яркий, незаурядный, и очень известный в кругах московского студенчества, хотя бы уже и потому, что он писал стихи и очень выразительно их декламировал. Впрочем Шаламов вращался не только в академической среде. Его подлинной стихией была во второй половине 20-х годов политическая и культурная жизнь столицы. Шаламов сам вспоминает в XXX главе «Четвертой Вологды», что он и его друзья «каждый день стояли перед выбором - куда же пойти? Кого же послушать - анархиста Иуду Гроссмана, Розанова или обер-прокурора Синода Львова? Или Бухарина, или Кони, - чью проповедь выслушать? Куда пойти - в подпольный анархический кружок или к Мейерхольду, в буденовке размахивающему пистолетом? В Кривоколенный к Воронскому или в Колонный зал к Троцкому? Послушать лекцию в РАНИОН о Фурье или выслушать Густава Инара - участника Парижской Коммуны?»
Лихорадочная, бурлящая студенческая жизнь длилась недолго. 19 февраля 1929 г. Варлама Шаламова арестовали за участие в подготовке нелегального издания под названием «Завещание Ленина». Это произошло уже под знаком нарушения законности. Постановление Верховного Суда СССР от 2 января 1928 г. настолько расширило понятие контрреволюционной деятельности, что оно стало применимым практически ко всем: предполагаемое намерение или его - также предполагаемую - социальную опасность также определили как контрреволюционное действие. Месячное предварительное заключение Шаламов провел в одиночной камере Бутырской тюрьмы, которая будучи и до 1917 г. местом заключения «политических преступников», располагала огромной библиотекой. Почти все издательства автоматически и бесплатно присылали в те годы в Бутырку по одному экземпляру каждой новой книги.
В ходе допросов Шаламов отказался давать показания. Его приговорили к трехгодичному заключению в концентрационном лагере. Дело в том, что тогда, и даже раньше, в Советском Союзе уже существовали лагеря. В изданном в 1923 г. информационном сборнике «Вся Россия» были перечислены адреса и телефоны 65 подобных учреждений. Однако «настоящим» политическим лагерем считались лишь Соловки (Соловецкие Лагеря Особого Назначения или СЛОН).
Варлам Шаламов попал в четвёртый, вишерский отдел Соловков. Здесь он узнал и возненавидел этот глубоко противоестественный мир, который именно из-за своей замкнутости, секретности и дешевизны рабочей силы превратился в одну из важнейших опор сталинизма: в место, где уголовники были почти такой же властью, как и вооруженные охранники. Организованный преступный мир лагеря стал главным действующим лицом одного из поздних, до сих пор не опубликованных произведений Шаламова, - «Вишерского антиромана».
Уже в 1929 г., во время амнистии, приуроченной к началу 16-ой партийной конференции, молодой осужденный обратился с просьбой об освобождении. Пародоксальным образом эта просьба не была удовлетворена, потому что он - не состоял в рядах партии. Лишь в 1931 г. он был выпущен на свободу в рамках шумной «кампании по перековке», которая на самом деле была проведенным ОГПУ мероприятием по «разгружению лагерей»2. (Пройдут годы и Шаламов станет свидетелем, как начальство начнет «разгружать» лагеря совсем иным способом ...) По выходу из заключения Шаламов стал работать в одной из контор берёзниковского химического комбината, в том учреждении, которое он сам строил будучи заключенным.
В 1932 г. Варлам Шаламов, наконец, получил возможность вернуться в Москву. Он возвращался на фоне «сплошной коллективизации», сопровождавшейся депортацией нескольких миллионов человек, и уже бушевавшего на Украине и Кубани «искусственного» голода. Однако бывший заключенный во многих отношениях жил тогда с чувством обновления: в городах люди ощущали первый и единственный в сталинскую эпоху, продолжавшийся до убийства Кирова период либерализации. Именно в это время Шаламов начал писать, в печати появились его статьи, очерки и рассказы. Отрезок времени, заполненный смертью слепого, давно прозябавшего на грани голодной смерти отца, а потом и матери, обзаведением собственной семьей и проблемами поиска своего места в обществе и литературе, длился около пяти лет. 13 января 1937 г. писатель снова был арестован и - предположительно на основании прежнего обвинения, но с мотивировкой «КРТД» - осужден на пять лет исправительно-трудовых лагерей с отбыванием срока на Колыме.
В этом абсурде хорошо отражается логика сталинизма. Ведь в эти трагические периоды, противопоставленные друг другу именами менявшихся наркомов внутренних дел (до 1936 г. - именем Ягоды, потом - Ежова, а с 1939 г. - Берии), до самого конца с неизменной активностью осуществлялось создание социальных, организационных, идеологических, более того, юридических основ репрессий. В упомянутую «либеральную» эпоху, например, 7 августа 1932 г., был установлен смертный приговор за нанесение ущерба государственной собственности. Это касалось уже не нескольких десятков или сотен тысяч потенциальных оппозиционеров, а миллионов людей. Ведь теперь можно было вынести смертный приговор даже за горсть зерен, собранных в поле после уборки урожая.
Равномерно увеличивалось и число осужденных в стране. Согласно умеренным подсчетам, сделанным в 60-70-х годах, в 1928 г. их было еще лишь 30 000, а в 1930 г. - более 600 ООО человек. В 1931/32 гг., в результате осуществления «сплошной коллективизации», число заключенных, по современным оценкам, составляло два миллиона человек (это было установлено, между прочим, и на основании проданных в лагерях газет, что говорит об идиллических, по сравнению с будущими, условиях). Между 1933 и 1935 гг. в тюрьмах и лагерях жило 5 миллионов, в следующие два года - шесть миллионов, а в период ежовщины - восемь миллионов человек. Число казненных и погибших в лагерях основательно увеличивает количество жертв сталинизма.3
В 1937 г. приговор по делу Варлама Шаламова был вынесен уже не судом, а созданным постановлениями от 10 июля и 5 ноября 1934 г. Особым Совещанием, которое состояло из трех членов: заместителя наркома внутренних дел, представителя Народного Комиссариата Внутренних Дел Российской Федерации и начальника милиции той союзной республики, где было совершено преступление. На заседаниях Особого Совещания в принципе должен был присутствовать и генеральный прокурор СССР или его заместитель. Интересно, что в первые месяцы своей деятельности этот орган редко выносил приговоры тяжелее пяти лет принудительных работ. Однако вскоре стали привычными 8-10-летние сроки, а в период ежовщины повсеместно распространилась «высшая мера наказания», менее эвфемистично - расстрел. Согласно различным источникам, к юрисдикции Особого Совещания принадлежало 75-90% политических дел. В соответствии с этим оно действовало по принципу конвейера, уделяя одному делу от семи до двадцати минут, включая печатание и оглашение приговора4.
Если, конечно, приговор вообще нужно было оглашать, поскольку большинство обвиняемых не присутствовали при разборе своего дела и, согласно официальному мнению, опубликованному в СССР в 60-х годах, «не могли защищаться против предъявленных им обвинений. Тем самым не только нарушались права и законные интересы обвиняемого и остальных заинтересованных лиц, но и создавалась возможность вынесения заранее решенных, необоснованных, жестоких приговоров»5.
Заключенные, осужденные Особым Совещанием, подвергались принципиально иному обращению, чем те, кто предстал перед судом. Например, если последних после отбытия наказания обычно выпускали на свободу, то первые автоматически получали новый «срок». Решение об этом принималось в Москве, а заинтересованному лицу это решение объявлялось за много тысяч километров местным уполномоченным НКВД, при случае. В деле Варлама Шаламова это произойдет через десять месяцев после истечения пятилетнего срока наказания.
Нужно еще объяснить и странное сокращение, фигурирующее в приговоре молодого писателя. Отдельные пункты 58-й статьи уголовного кодекса вместо цифр обозначали буквами, соответствовавшими политическим преступлениям. А поскольку между 1926 и 1933 гг. «по пятьдесят восьмой» было привлечено к ответственности предположительно 16 миллионов человек6, эти сокращения превратились в страшные ключевые слова эпохи. С наиболее частыми из них стоит познакомиться не только как с постоянными атрибутами рассказов Варлама Шаламова, но и как с редкими в истории права примерами включенного в закон беззакония. КРТД - контрреволюционная троцкистская деятельность; КРД - контрреволюционная деятельность; КРА - контрреволюционная агитация; АСА - антисоветская агитация; ЧСИР - член семьи изменника родины; ПШ - подозрение в шпионаже; СОЭ - социально опасный элемент; СВЭ - социально вредный элемент и т. д.
В 1937 г. Варламу Шаламову досталась КРТД, хотя он никогда особенно не симпатизировал Троцкому; а позже на его долю выпала и АСА. В обоих случаях приговор гласил, что наказание надо отбыть в концентрационном лагере, на принудительных работах. Официально он назывался исправительно-трудовым лагерем и имел три вида:
- исправительно-воспитательные колонии для мелких уголовников и лиц, совершивших незначительные служебные проступки;
- массовые исправительно-трудовые лагеря в отдаленных от центральных районов страны областях, где в исключительно строгих условиях содержались «социально опасные элементы». Сюда попадали все, чьи дела рассматривались Особым Совещанием, а также те, кто был приговорен - или судом, или Особым Совещанием - по 58-й статье;
- строго изолированные штрафные лагеря для тех осужденных, которые, находясь в заключении, нарушали лагерный режим.
Колыма, куда Варлам Шаламов прибыл для отбывания пятилетнего наказания 12 августа 1937 г., после многонедельного сухопутного и морского путешествия, представляла собой систему лагерей, перечисленных во втором и третьем пунктах. Ее деятельность направлялась Дальстроем (Восточно-Сибирским Строительством), организацией, созданной в конце 20-х годов под исключительным контролем Наркомата внутренних дел с целью любой ценой, не жалея имеющихся в большом количестве человеческих жизней, добывать золото, необходимое для запланированной индустриализации страны.
Работа началась с невероятной силой. О количестве направленных туда заключенных пока нет официальных данных, однако местные избирательные списки позволяют сделать вывод о том, что между 1926 и 1939 гг. численность свободного населения возросла в 23 раза7. Количество добытого золота и угля побуждало Дальстрой непрерывно расширяться; когда Шаламов прибыл на Колыму, 80 примерно из 125 действовавших там лагерей занимались именно снабжением золотых и угольных шахт рабочей силой. Число заключенных в одном лагере составляло от двух до десяти тысяч человек. Они работали ежедневно по 12-16 часов в 40-50-градусный мороз, получая по 400 граммов хлеба на человека, с жидким супом и кашей в полдень и вечером. Заключенные жили в огромных палатках, отапливавшихся единственной небольшой печкой, спали на двухэтажных «сплошных нарах», т. е. на длинной доске, тесно прижавшись друг к другу, одновременно поворачиваясь во сне. Из-за миллиардов вшей, цинги, садизма уголовников, избиений охранниками, а прежде всего - из-за недостаточного питания треть осужденных, прибывавших на Колыму, умирала уже в первый год. (Заключенного, стоявшего на пороге гибели, на лагерном языке называли доходягой; Шаламов описал не одну историю такого состояния, в том числе самую потрясающую - под названием «Шерри-Бренди», вероятно об Осипе Мандельштаме).
Мы располагаем определенными выкладками относительно того, сколько жизней и смертей потребовала Колыма, считавшаяся самой страшной изо всех систем сталинских лагерей8. Из-за тайги этот огромный регион был недостижим со стороны суши (на лагерном языке - с «Большой Земли»), поэтому пополнение доставлялось на Дальстрой по Охотскому морю. Корабли прибывали в столицу этой области, Магадан, транзитный лагерь, расчитанный на прием 80 000 заключенных, сначала из Владивостока, а позже, когда после начала войны этот город был объявлен военным портом, из близлежащей Бухты Находки. На основании числа участвовавших в этом движении кораблей, данных сезонов навигации, воспоминаний и документов страховой компании Ллойд9 ныне мы считаем наиболее точной оценку, согласно которой в «самый оживленный» период, с 1937 по 1941 г., на Колыму попал миллион заключенных; а деятельность Дальстроя за полтора десятилетия обошлась в общем примерно в три миллиона человеческих жизней.
(окончание здесь)