Вадим Линецкий. "Новая проза": Варлам Шаламов или Абрам Терц?
Фрагмент статьи Вадима Линецкого из журнала Вестник новой литературы, СПб., 1992, №4, "Нужен ли мат русской литературе?". Электронная версия журнала - в библиотеке ImWerden.
_________
Закономерным итогом узурпации русской литературой функций истинных духовных пастырей стал 17-й год, поставивший перед культурой вопрос о роли писателя и о реальном весе его слова. Раньше всех, по горячим следам, об этом заговорил В.В. Розанов, предъявивший литературе счет за неудавшееся архипастырство: «Еще никогда не бывало случая, «судьбы», «рока», - чтобы «литература сломила наконец царство», «разнесла жизнь народа по косточкам», «по лепесткам, чтобы она «разорвала труд народный», переделала «делание» в «неделание», - завертела, закружила все и переделала всю жизнь... в сюжет одной из повестей гениального своего писателя: «Записки сумасшедшего»... «Литература», которая была «смертью своего отечества». Этого ни единому историку не могло вообразиться. Но между тем совершенно реальна эта особенность, что «ни одной поломки корабля» и «порчи машины» нельзя указать без ее «литературного источника» («С вершины тысячелетней пирамиды»).
Очень выразительно писал о неумеренном социальном профетизме русской литературы XIX века В.Т. Шаламов: «Критик и писатель приучали поколения писателей и читателей русских к мысли, что главное для писателя - жизненное учительство, обучение добру, самоотверженная борьба против зла. Все террористы прошли эту толстовскую стадию, эту вегетарианскую, морализаторскую школу, русская литература второй половины XIX века хорошо подготовила почву для крови, пролитой в XX веке на наших с вами глазах. Литературоведение наше нуждается в такой капитальной работе - установление истинного места Толстого в нашей жизни, и культуре, и нашей истории... Во вторую половину XIX века (Достоевский выше, а главное - вне) в русской литературе укрепляется антипушкинский нравоучительный описательный роман... пока не будет осужден самый принцип описательности - литературных побед нет. Да и чему писатель может научить человека, прошедшего войну, революцию, концлагеря, видевшего пламя Аламогордо» (Письмо Ю.А. Шрейдеру от 24.03.1968 г. - «Вопросы литературы», 1989, 5).
Порвать с этой традицией должна была, по замыслу Шаламова, «новая проза»; в шаламовском манифесте сейчас пытаются увидеть теоретическую платформу нынешней «другой» прозы (О. Дарк. «Дружба народов», 1990, 6). Чаемого разрыва, однако, у Шаламова не произошло, ибо неизменным остался сам образ писателя как феномен не только литературной, но и общественной жизни. Мы говорим: Шаламов (или: Достоевский, Лев Толстой, Солженицын etc) - подразумеваем: большой авторитет. Шаламова можно цитировать, можно апеллировать к нему в самых неожиданных контекстах - подобно тому, как инстанцией для решения самых неподходящих вопросов были наши классики прошлого века. Подлинно новая или, если хотите, другая проза связана с изменением самого образа писателя в читательском сознании, что влечет за собой новое(другое) отношение к авторскому слову. Такое переосмысление образа автора, связанное с добровольным отказом от функций пророка, было совершено не Шаламовым, но Абрамом Терцем, сознательно ориентировавшимся при этом на традицию юродства, как помним, не фигурировавшую в качестве альтернативы в XVII веке, когда перед русской культурой встала «проблема автора». Юродство оставалось невостребованным резервом русской культуры, и, хотя к его традиции восходит ряд замечательных ее достижений (князь Мышкин Достоевского - первый пример), но Терц первым попытался строить из этого материала свой образ - т.е. писателя, а не литературных героев. Так что если кого и выводить в «отцы-основатели» «другой» прозы, то не Шаламова, а как раз Абрама Терца.
_________
Закономерным итогом узурпации русской литературой функций истинных духовных пастырей стал 17-й год, поставивший перед культурой вопрос о роли писателя и о реальном весе его слова. Раньше всех, по горячим следам, об этом заговорил В.В. Розанов, предъявивший литературе счет за неудавшееся архипастырство: «Еще никогда не бывало случая, «судьбы», «рока», - чтобы «литература сломила наконец царство», «разнесла жизнь народа по косточкам», «по лепесткам, чтобы она «разорвала труд народный», переделала «делание» в «неделание», - завертела, закружила все и переделала всю жизнь... в сюжет одной из повестей гениального своего писателя: «Записки сумасшедшего»... «Литература», которая была «смертью своего отечества». Этого ни единому историку не могло вообразиться. Но между тем совершенно реальна эта особенность, что «ни одной поломки корабля» и «порчи машины» нельзя указать без ее «литературного источника» («С вершины тысячелетней пирамиды»).
Очень выразительно писал о неумеренном социальном профетизме русской литературы XIX века В.Т. Шаламов: «Критик и писатель приучали поколения писателей и читателей русских к мысли, что главное для писателя - жизненное учительство, обучение добру, самоотверженная борьба против зла. Все террористы прошли эту толстовскую стадию, эту вегетарианскую, морализаторскую школу, русская литература второй половины XIX века хорошо подготовила почву для крови, пролитой в XX веке на наших с вами глазах. Литературоведение наше нуждается в такой капитальной работе - установление истинного места Толстого в нашей жизни, и культуре, и нашей истории... Во вторую половину XIX века (Достоевский выше, а главное - вне) в русской литературе укрепляется антипушкинский нравоучительный описательный роман... пока не будет осужден самый принцип описательности - литературных побед нет. Да и чему писатель может научить человека, прошедшего войну, революцию, концлагеря, видевшего пламя Аламогордо» (Письмо Ю.А. Шрейдеру от 24.03.1968 г. - «Вопросы литературы», 1989, 5).
Порвать с этой традицией должна была, по замыслу Шаламова, «новая проза»; в шаламовском манифесте сейчас пытаются увидеть теоретическую платформу нынешней «другой» прозы (О. Дарк. «Дружба народов», 1990, 6). Чаемого разрыва, однако, у Шаламова не произошло, ибо неизменным остался сам образ писателя как феномен не только литературной, но и общественной жизни. Мы говорим: Шаламов (или: Достоевский, Лев Толстой, Солженицын etc) - подразумеваем: большой авторитет. Шаламова можно цитировать, можно апеллировать к нему в самых неожиданных контекстах - подобно тому, как инстанцией для решения самых неподходящих вопросов были наши классики прошлого века. Подлинно новая или, если хотите, другая проза связана с изменением самого образа писателя в читательском сознании, что влечет за собой новое(другое) отношение к авторскому слову. Такое переосмысление образа автора, связанное с добровольным отказом от функций пророка, было совершено не Шаламовым, но Абрамом Терцем, сознательно ориентировавшимся при этом на традицию юродства, как помним, не фигурировавшую в качестве альтернативы в XVII веке, когда перед русской культурой встала «проблема автора». Юродство оставалось невостребованным резервом русской культуры, и, хотя к его традиции восходит ряд замечательных ее достижений (князь Мышкин Достоевского - первый пример), но Терц первым попытался строить из этого материала свой образ - т.е. писателя, а не литературных героев. Так что если кого и выводить в «отцы-основатели» «другой» прозы, то не Шаламова, а как раз Абрама Терца.