Игорь Сухих. "Эта тема пришла...", 1989 (окончание)
(начало здесь)
В повести А. Жигулина есть главка «Охота на людей». Она - о «людоедском спорте» конвоиров и охранников. Ничего не подозревающая жертва, лагерный новичок посылался самим конвоиром за оцепление («Мужик! Принеси-ка мне вон то бревнышко для сидения!») - и через секунды звучала автоматная очередь. «Несомненно, имела значение и врожденная биологическая агрессивность, свойственная молодым людям»,- комментирует сегодняшний А. Жигулин такого рода сцены (он и сам едва не погиб в сходной ситуации). Не хочется соглашаться с этим «достоевским» объяснением. Кажется, что большее значение здесь имел механизм социальной провокации. Ведь мотивировки поведения конвоиров, которые приводит А. В. Жигулин рядом, в окружающих цитированную фразу предложениях, далеко не биологического толка: «Застрелил беглеца - получай новую лычку, получай отпуск домой, получай премию, награду... Кроме того, солдатам ежедневно внушалась ненависть к заключенным. Это, мол, все власовцы, эсесовцы, предатели и шпионы».
В предшествующей главке Жигулин рассказывает о новом начальнике лагеря, который спас от смерти сотни людей, прекратив воровство на кухне и дав заключенным усиленное питание. Он оказался бывшим пограничником, фронтовиком. Он еще не усвоил законы 031 колонии Озерного лагеря. А что-то было дальше? Привык ли, поверил ли разговорам о «власовцах», стал ли пользоваться необъятной властью над жизнью других? Помните, «тиранство есть привычка»?
Развертывающаяся как безыскусное автобиографическое повествование «новая проза» все время выводит на ключевые вопросы о природе человека и человеческого.
Еще один эпизод из «Черных камней». Сами заключенные придумывают «суке» (так называли в лагере воров, согласившихся работать и тем самым нарушивших «воровской закон») страшную казнь. «Гейшу вояки крепко привязали к широкому толстому брусу и поставили, как полагается, этот брус на каток пилорамы. Ногами вперед, малой скоростью Гейша подвигался к сверкающим пилам. Он отчаянно орал и рыдал. Смотреть на казнь Гейши сошлись все, кто находился в рабочей зоне. Пришли даже надзиратели и сам начальник лагеря Эпштейн... Очевидцы рассказывали, что Гейша орал, пока пилы не дошли до паховой области, тут он, видимо, от болевого шока издох». Можно, конечо, вскричать: не убий! И в жалкой старушонке, и в этом воре погиб человек! Но автор говорит совсем иное: «Не слишком ли жестоким было наказание?» - может подумать кто-то из читателей. Да, жестоким. Но ведь эти нелюди за семь восемь лет своего владычества на ДОКе убили многие сотни людей!» И дальше приводит фанты, которые даже при общей суровой атмосфере повести заставляют содрогнуться.
Сходная коллизия - в стихотворении Ю. Домбровского («Юность», 1988, № 2), жуткой балладе об убийстве «наседки», доносчика, докладывающего начальству «все происшествия в бараке - все разговоры, ссоры, драки»:
Душил «наседку» старый вор,
И у меня дыханье сперло.
Когда он, схваченный за горло,
Вдруг руки тонкие простер
И быстро посмотрел в упор,
И выгнулся в предсмертной муке,
Но тут мне закричали: «Руки!»
И я увидел свой позор.
Свои трусливые колени
в постыдной дрожи преступленья.
Конец! Мы встали над кутком,
Я рот обтер ему платком,
Запачканным в кровавой пене.
Потом согнул ему колени,
Потом укутал с головой:
«Лежи спокойно. Бог с тобой!»
«Постыдной дрожью преступлепья» становится здесь отказ от участия в убийстве! И в конце баллады звучат не раскаяние, не сожаление, не прощение, а нечто совсем иное:
А впрочем: для чего наряд?
Изменник должен дохнуть голым.
Лети ж к созвездиям веселым
Сто миллиардов лет подряд!
А там земле надоедят
Ее великие моголы,
Ее решетки и престолы.
Их гнусный рай, их скучный ад.
Откроют фортку: выйдет чад,
И по земле - цветной и голой -
Пройдут иные новоселы,
Иные песни прозвучат,
Иные вспыхнут Зодиаки,
Но через миллиарды лет
Придет к изменнику скелет -
И снова сдохнешь ты в бараке!
И воспринимается такой финал - при всей жестокости - как справедливый и закономерный. Есть вещи, прощения которым нет. Во имя тех же нравственных истин.
Большинство произведений, о которых идет речь,- о противостоянии узников бесчеловечным обстоятельствам, претерпевании их, о поразительной стойкости, о компромиссах и тактических хитростях в борьбе за жизнь. В. Шаламов формулирует: «"KP" - это судьба мучеников, не бывших, не умевших и не ставших героями». Но именно в «Колымских рассказах» есть «Последний бой майора Пугачева» - как ослепительный луч борьбы и освобождения в мрачной картине насилия над человеком. Несколько боевых офицеров, прямым путем после войны проследовавшие с запада, из лагерей немецких, на северо-восток, готовят побег: «если и не убежать вовсе, то умереть - свободными». Отчаянно-смелый бросок двенадцати (вряд ли случайно их двенадцать!), командование над которыми принял майор Пугачев, удается: «Он обещал им свободу, они получили свободу. Он вел их на смерть - они не боялись смерти». Но кольцо вокруг беглецов мгновенно сжимается. Они бьются до последнего патрона, и гибнут один за другим, пока не остается один командир: «Лучше всех, достойнее вгех были его одиннадцать умерших товарищей. Никто из тех, других людей его жизни не перенес так много разочарований, обмана, лжи. И в этом северном аду они нашли в себе силы поверить в него, Пугачева, и протянуть руки к свободе. И в бою умереть. Да, это были лучшие люди его жизни... Майор Пугачев припомнил их всех - одного за другим - и улыбнулся каждому. Затем вложил в рот дуло пистолета и последний раз в жизни выстрелил».
«Свобода» оказывается ключевым словом этой прекрасной баллады о несломленном человеческом достоинстве. Но она становится еще трагичнее, когда вдруг резанет сознание: в какой форме были те солдаты, которые окружали, преследовали, погибали от пуль беглецов? Не мог ли там оказаться кто-либо из однополчан Пугачева, которому повезло чуть больше? Какой безумный режиссор спланировал и разыграл эту трагедию, натравливая сына на отца, брата на брата, солдата на солдата?
Еще одна проблема, постоянно возникающая в «новой прозе»: соотношение жизни «здесь», на «архипелаге», и «там», где встречали папанинцев, ходили на физкультурные парады, где жить становилось все лучше и веселее.
В «Жизни и судьбе» В. Гроссман находит броскую метафору, которая станет крылатой, ее уже повторяют первые критики романа: «А этот страх особый, тяжелый, непреодолимый для миллионов людей, это тот, написанный зловещими, переливающимися красными буквами в зимнем свинцовом небе Москвы, - Госстрах...» Вся «Московская улица» Б. Ямпольского построила на этом сгущении витающего над героем вроде бы беспричинпого страха. О гипнозе страха, о мании преследования, которая охватила страну, пишет в «Воспоминаниях» Н. Я. Мандельштам. И Л. Разгон о том же: «Удивителыю, но рабский страх перед Сталиным живет в костях и жилах людей, которые не знали его, которым этот страх передан почти генетически!» Наконец, голос «оттуда», строки О. Мандельштама, за которые он заплатил страшную цену (настоящий поэт всегда платит за горькие истины по высшему счету):
Мы живем, под собою не чуя страны.
Наши речи за десять шагов не слышны...
Но в то же время было написано и иное, всем известное и памятное:
Широка страна моя родная,
Много в ней лесов, нолей и рек.
Я другой такой страны не знаю,
Где так вольно дышит человек.
Вот где загадка! Как совместить эти дна образа одной страны? Оптимизм Лебедева- Кумача - искренность ли это или лицемерие? Трагизм Мандельштама - пророческое выявление подспудных тенденций времени или же эмпирическая констатация психологического состояния думающего человека тридцатых годов? Вопрос не в том, кто прав в этом заочном диалоге - тут спорить не о чем. Речь о самоощущении современников.
Мне кажется наиболее убедительным объяснение Л. Я. Гинзбург, не только историка литературы, но и тонкого, беспощадного аналитика своего времени: «Нынешние все недоумевают - как это было возможно? Это было возможно и в силу исторических условий, и в силу общечеловеческих закономерностей поведения социального человека. К основным закономерностям принадлежат: приспособляемость к обстоятельствам; оправдание необходимости (зла в том числе) при невозможности сопротивления; равнодушие человека к тому, что его не касается... Страшный фон не покидал сознание. Ходили в балет и в гости, играли в покер и отдыхали на даче те именно, кому утро приносило весть о потере близких, кто сами, холодея от каждого вечернего звонка, ждали гостей дорогих... Пока целы, заслонялись, отвлекались: дают - бери». И дальше - ошарашивающая, но - никуда не денешься - совершенно справедливая аналогия с нашим сегодня: «Нынешние недоумевают: как это жизнь могла идти своим порядком при том, что в этой жизни происходило? Но в мире всегда где-то что нибудь происходит, и оно не мешает всем остальным жить своим порядком. Сейчас происходит даже не вообще в мире, а в частности, в Афганистане. О происходящем понемногу толкуют, но на образе жизни современников оно нисколько не отражается. И нынешние для себя считают это естественным».
Так что гипноз страха в тридцатые-сороковые (проза сейчас, естественно, сосредоточивается на нем) дополнялся, пожалуй, тем, что можно назвать гипнозом оптимизма (псевдооптимизма). Урок и сегодняшней нашей прессе и критике, вскрикивающей иногда: хватит «негатива», давайте искать положительные примеры. Этот импульс, думаю, тоже оттуда, из тридцатых, хотя мы не всегда это осознаем.
Я начинал статью с вопроса «как это было?» Произведения, о которых идет речь, дают для ответа на него необходимый фактический материал. Недавние работы В. Селюнина, О. Лациса аналитически демонстрируют, как созревала идея «насилия во благо», селекция «наших» и «ненаших», принудительного шествия в грядущий социальный «рай». Но остается не меньшей важности проблема, к решению которой мы приступаем пока чисто риторически: как, когда (и насколько) «это» закончилось? Парадокс: мы, материалисты, все поголовно изучающие и сдающие на экзаменах марксистско-ленинскую философию, отлично знающие об «объективности исторического процесса», при осмыслении недавнего прошлого смыкаемся с дремучими идеалистами. Как старые историки рассматривали исторический процесс «по царям» (николаевская, александровская эпохи), так и мы толкуем об эпохах «сталинской», «хрущевской», «брежневской»... Но вот какой вопрос меня мучит все время. А что, если бы «великий вождь всех времен и народов» прожил еще десятилетие? Север был бы опутан колючей проволокой как раз до времени, когда была поставлена задача «развернутого строительства коммунизма»? А если бы судьба отпустила еще десятилетие другому «замечательному наследнику и продолжателю»? Мы что, и до сих пор не слыхали бы ничего об «эпохе застоя» и были уверены, что живем при «развитом социализме»? За именами и фактами еще предстоит увидеть причины и следствия, за личностями и «культами» - законы истории.
Мы же (наше общественное сознание) все время торопимся. Очерк, серьезный и хорошо написанный, о героях повести А. Жигулина в «Комсомольской правде» (1988, 31 августа) называется «Борьба и победа». Елена Яковлева права: «Спустя тридцать с лишним лет КПМ самим фактом своего существования реабилитирует в наших глазах целое поколение, которое мы считали потерянным». Поколение, для которого само понятие «враг народа» было таким же естественным, как восхваление «вождя народов». О какой борьбе идет речь - понятно. Но вот вторая часть заглавия... Сам автор приводит трагическую статистику: из тех, кто прошел лагеря, трое сошли с ума, один застрелился, еще один спился, «другие выпрямились, как могли». Но кто вернет пропавшие годы и этим, выжившим и выпрямившимся, тому же А. В. Жигулину, «последнему поэту Колымы»? А рядом с ними живет и их предатель, интригует и сочиняет статью о том, «что А.Жигулин - замечательный советский поэт». Боже мой, о какой победе тут можно говорить... Какое покаяние, какая месть вернет всех погибших, поднимет морально раздавленных и искалеченных, пробудит равнодушных, поставит на место поднявшихся на горе другим? Какая там победа... «Говорю вам: никаких иллюзий - никому даром пичего не прошло» (Л. Гинзбург). Надежда, может быть, тень надежды... Ужели прав Б. Слуцкий: «Ставлю на через одно поколение. Не завтра, а послезавтра»?
То направление, которое В. Шаламов назвал «новой прозой», видимо, будет многое определять в литературной ситуации ближайших лет (кстати, публикация в «Новом мире» - пока жалкая выжимка из шести написанных им сборников рассказов о Колыме). Многие анонсированные журналами публикации года текущего принадлежат к этому жанру. И нельзя, по-моему, больше делать вид, что не существует то, что давно уже существует. Статья Елены Чуковской «Вернуть Солженицину гражданство СССР» («Книжное обозрение», 1988, № 32) и отклики на нее (№№ 33, 36) выявили разнообразие мнений по поводу A. И. Солженицина, его личности и его книг (В. Кондратьев, Л. Васильева, B. Оскоцкий и другие безоговорочно поддержали Чуковскую). «Большая пресса» пока никак не реагировала на дискуссию.
Н. Иванова уже справедливо обратила внимание на суждение одной писательницы о «наслаждении», с которым она читала роман Гроссмана: «трудно, по-моему, было бы подобрать более противоречащее всему духу книги слово». При чтении «новой прозы» еще труднее говорить об «эстетических эмоциях» в привычном смысле слова: перед нами ведь не «образы», а чаще всего реальные люди. Не наслаждение тут испытываешь при чтении, а боль, стыд, страх... Предисловие к «Колымским рассказам» В. Шаламов начинает так: «Автор «КР» считает лагерь отрицательным опытом для человека - с первого до последнего часа. Человек не должен знать, не должен даже слышать о нем. Ни один человек не становится ни лучше, ни сильнее после лагеря.
Лагерь - отрицательный опыт, отрицательная школа, растление для всех - для начальников и заключенных, конвоиров и зрителей, прохожих и читателей беллетристики». Но чуть позднее в этом же предисловии сказано вроде бы прямо противоположное: «"Колымские рассказы" - попытка поставить и решить какие-то важные нравственные вопросы времени, вопросы, которые просто не могут быть разрешены на другом материале... Автор «КР» стремится доказать, что самое главное для писателя сохранить живую душу».
Мучительно трудно, невозможно, но необходимо - таков, кажется, императив «новой прозы». «Вы скажете, что нравственность от этого не выигрывает? Извините. Довольно людей кормили сластями; у них от этого испортился желудок: нужны горькие лекарства, едкие истины». Лермонтов, предисловие к «Герою нашего времени», 1840 год. Вон когда начались сегодняшние споры!
И еще один голос из девятнадцатого века вспоминал я постоянно, когда перечитывал «Колымские рассказы», «Непридуманное», «Черные камни»: опять Достоевского, одну из последних страниц «Записок из Мертвого дома»: «И сколько в этих стенах погребено напрасно молодости, сколько великих сил погибло здесь даром! Ведь надо уж все сказать: ведь этот народ необыкновенный был народ. Ведь это, может быть, и есть самый даровитый, самый сильный народ из всего народа нашего. Но погибли даром могучие силы, погибли ненормально, незаконно, безвозвратно. А кто виноват?
То-то, кто виноват?»
Страницы статьи в pdf-файле
В повести А. Жигулина есть главка «Охота на людей». Она - о «людоедском спорте» конвоиров и охранников. Ничего не подозревающая жертва, лагерный новичок посылался самим конвоиром за оцепление («Мужик! Принеси-ка мне вон то бревнышко для сидения!») - и через секунды звучала автоматная очередь. «Несомненно, имела значение и врожденная биологическая агрессивность, свойственная молодым людям»,- комментирует сегодняшний А. Жигулин такого рода сцены (он и сам едва не погиб в сходной ситуации). Не хочется соглашаться с этим «достоевским» объяснением. Кажется, что большее значение здесь имел механизм социальной провокации. Ведь мотивировки поведения конвоиров, которые приводит А. В. Жигулин рядом, в окружающих цитированную фразу предложениях, далеко не биологического толка: «Застрелил беглеца - получай новую лычку, получай отпуск домой, получай премию, награду... Кроме того, солдатам ежедневно внушалась ненависть к заключенным. Это, мол, все власовцы, эсесовцы, предатели и шпионы».
В предшествующей главке Жигулин рассказывает о новом начальнике лагеря, который спас от смерти сотни людей, прекратив воровство на кухне и дав заключенным усиленное питание. Он оказался бывшим пограничником, фронтовиком. Он еще не усвоил законы 031 колонии Озерного лагеря. А что-то было дальше? Привык ли, поверил ли разговорам о «власовцах», стал ли пользоваться необъятной властью над жизнью других? Помните, «тиранство есть привычка»?
Развертывающаяся как безыскусное автобиографическое повествование «новая проза» все время выводит на ключевые вопросы о природе человека и человеческого.
Еще один эпизод из «Черных камней». Сами заключенные придумывают «суке» (так называли в лагере воров, согласившихся работать и тем самым нарушивших «воровской закон») страшную казнь. «Гейшу вояки крепко привязали к широкому толстому брусу и поставили, как полагается, этот брус на каток пилорамы. Ногами вперед, малой скоростью Гейша подвигался к сверкающим пилам. Он отчаянно орал и рыдал. Смотреть на казнь Гейши сошлись все, кто находился в рабочей зоне. Пришли даже надзиратели и сам начальник лагеря Эпштейн... Очевидцы рассказывали, что Гейша орал, пока пилы не дошли до паховой области, тут он, видимо, от болевого шока издох». Можно, конечо, вскричать: не убий! И в жалкой старушонке, и в этом воре погиб человек! Но автор говорит совсем иное: «Не слишком ли жестоким было наказание?» - может подумать кто-то из читателей. Да, жестоким. Но ведь эти нелюди за семь восемь лет своего владычества на ДОКе убили многие сотни людей!» И дальше приводит фанты, которые даже при общей суровой атмосфере повести заставляют содрогнуться.
Сходная коллизия - в стихотворении Ю. Домбровского («Юность», 1988, № 2), жуткой балладе об убийстве «наседки», доносчика, докладывающего начальству «все происшествия в бараке - все разговоры, ссоры, драки»:
Душил «наседку» старый вор,
И у меня дыханье сперло.
Когда он, схваченный за горло,
Вдруг руки тонкие простер
И быстро посмотрел в упор,
И выгнулся в предсмертной муке,
Но тут мне закричали: «Руки!»
И я увидел свой позор.
Свои трусливые колени
в постыдной дрожи преступленья.
Конец! Мы встали над кутком,
Я рот обтер ему платком,
Запачканным в кровавой пене.
Потом согнул ему колени,
Потом укутал с головой:
«Лежи спокойно. Бог с тобой!»
«Постыдной дрожью преступлепья» становится здесь отказ от участия в убийстве! И в конце баллады звучат не раскаяние, не сожаление, не прощение, а нечто совсем иное:
А впрочем: для чего наряд?
Изменник должен дохнуть голым.
Лети ж к созвездиям веселым
Сто миллиардов лет подряд!
А там земле надоедят
Ее великие моголы,
Ее решетки и престолы.
Их гнусный рай, их скучный ад.
Откроют фортку: выйдет чад,
И по земле - цветной и голой -
Пройдут иные новоселы,
Иные песни прозвучат,
Иные вспыхнут Зодиаки,
Но через миллиарды лет
Придет к изменнику скелет -
И снова сдохнешь ты в бараке!
И воспринимается такой финал - при всей жестокости - как справедливый и закономерный. Есть вещи, прощения которым нет. Во имя тех же нравственных истин.
Большинство произведений, о которых идет речь,- о противостоянии узников бесчеловечным обстоятельствам, претерпевании их, о поразительной стойкости, о компромиссах и тактических хитростях в борьбе за жизнь. В. Шаламов формулирует: «"KP" - это судьба мучеников, не бывших, не умевших и не ставших героями». Но именно в «Колымских рассказах» есть «Последний бой майора Пугачева» - как ослепительный луч борьбы и освобождения в мрачной картине насилия над человеком. Несколько боевых офицеров, прямым путем после войны проследовавшие с запада, из лагерей немецких, на северо-восток, готовят побег: «если и не убежать вовсе, то умереть - свободными». Отчаянно-смелый бросок двенадцати (вряд ли случайно их двенадцать!), командование над которыми принял майор Пугачев, удается: «Он обещал им свободу, они получили свободу. Он вел их на смерть - они не боялись смерти». Но кольцо вокруг беглецов мгновенно сжимается. Они бьются до последнего патрона, и гибнут один за другим, пока не остается один командир: «Лучше всех, достойнее вгех были его одиннадцать умерших товарищей. Никто из тех, других людей его жизни не перенес так много разочарований, обмана, лжи. И в этом северном аду они нашли в себе силы поверить в него, Пугачева, и протянуть руки к свободе. И в бою умереть. Да, это были лучшие люди его жизни... Майор Пугачев припомнил их всех - одного за другим - и улыбнулся каждому. Затем вложил в рот дуло пистолета и последний раз в жизни выстрелил».
«Свобода» оказывается ключевым словом этой прекрасной баллады о несломленном человеческом достоинстве. Но она становится еще трагичнее, когда вдруг резанет сознание: в какой форме были те солдаты, которые окружали, преследовали, погибали от пуль беглецов? Не мог ли там оказаться кто-либо из однополчан Пугачева, которому повезло чуть больше? Какой безумный режиссор спланировал и разыграл эту трагедию, натравливая сына на отца, брата на брата, солдата на солдата?
Еще одна проблема, постоянно возникающая в «новой прозе»: соотношение жизни «здесь», на «архипелаге», и «там», где встречали папанинцев, ходили на физкультурные парады, где жить становилось все лучше и веселее.
В «Жизни и судьбе» В. Гроссман находит броскую метафору, которая станет крылатой, ее уже повторяют первые критики романа: «А этот страх особый, тяжелый, непреодолимый для миллионов людей, это тот, написанный зловещими, переливающимися красными буквами в зимнем свинцовом небе Москвы, - Госстрах...» Вся «Московская улица» Б. Ямпольского построила на этом сгущении витающего над героем вроде бы беспричинпого страха. О гипнозе страха, о мании преследования, которая охватила страну, пишет в «Воспоминаниях» Н. Я. Мандельштам. И Л. Разгон о том же: «Удивителыю, но рабский страх перед Сталиным живет в костях и жилах людей, которые не знали его, которым этот страх передан почти генетически!» Наконец, голос «оттуда», строки О. Мандельштама, за которые он заплатил страшную цену (настоящий поэт всегда платит за горькие истины по высшему счету):
Мы живем, под собою не чуя страны.
Наши речи за десять шагов не слышны...
Но в то же время было написано и иное, всем известное и памятное:
Широка страна моя родная,
Много в ней лесов, нолей и рек.
Я другой такой страны не знаю,
Где так вольно дышит человек.
Вот где загадка! Как совместить эти дна образа одной страны? Оптимизм Лебедева- Кумача - искренность ли это или лицемерие? Трагизм Мандельштама - пророческое выявление подспудных тенденций времени или же эмпирическая констатация психологического состояния думающего человека тридцатых годов? Вопрос не в том, кто прав в этом заочном диалоге - тут спорить не о чем. Речь о самоощущении современников.
Мне кажется наиболее убедительным объяснение Л. Я. Гинзбург, не только историка литературы, но и тонкого, беспощадного аналитика своего времени: «Нынешние все недоумевают - как это было возможно? Это было возможно и в силу исторических условий, и в силу общечеловеческих закономерностей поведения социального человека. К основным закономерностям принадлежат: приспособляемость к обстоятельствам; оправдание необходимости (зла в том числе) при невозможности сопротивления; равнодушие человека к тому, что его не касается... Страшный фон не покидал сознание. Ходили в балет и в гости, играли в покер и отдыхали на даче те именно, кому утро приносило весть о потере близких, кто сами, холодея от каждого вечернего звонка, ждали гостей дорогих... Пока целы, заслонялись, отвлекались: дают - бери». И дальше - ошарашивающая, но - никуда не денешься - совершенно справедливая аналогия с нашим сегодня: «Нынешние недоумевают: как это жизнь могла идти своим порядком при том, что в этой жизни происходило? Но в мире всегда где-то что нибудь происходит, и оно не мешает всем остальным жить своим порядком. Сейчас происходит даже не вообще в мире, а в частности, в Афганистане. О происходящем понемногу толкуют, но на образе жизни современников оно нисколько не отражается. И нынешние для себя считают это естественным».
Так что гипноз страха в тридцатые-сороковые (проза сейчас, естественно, сосредоточивается на нем) дополнялся, пожалуй, тем, что можно назвать гипнозом оптимизма (псевдооптимизма). Урок и сегодняшней нашей прессе и критике, вскрикивающей иногда: хватит «негатива», давайте искать положительные примеры. Этот импульс, думаю, тоже оттуда, из тридцатых, хотя мы не всегда это осознаем.
Я начинал статью с вопроса «как это было?» Произведения, о которых идет речь, дают для ответа на него необходимый фактический материал. Недавние работы В. Селюнина, О. Лациса аналитически демонстрируют, как созревала идея «насилия во благо», селекция «наших» и «ненаших», принудительного шествия в грядущий социальный «рай». Но остается не меньшей важности проблема, к решению которой мы приступаем пока чисто риторически: как, когда (и насколько) «это» закончилось? Парадокс: мы, материалисты, все поголовно изучающие и сдающие на экзаменах марксистско-ленинскую философию, отлично знающие об «объективности исторического процесса», при осмыслении недавнего прошлого смыкаемся с дремучими идеалистами. Как старые историки рассматривали исторический процесс «по царям» (николаевская, александровская эпохи), так и мы толкуем об эпохах «сталинской», «хрущевской», «брежневской»... Но вот какой вопрос меня мучит все время. А что, если бы «великий вождь всех времен и народов» прожил еще десятилетие? Север был бы опутан колючей проволокой как раз до времени, когда была поставлена задача «развернутого строительства коммунизма»? А если бы судьба отпустила еще десятилетие другому «замечательному наследнику и продолжателю»? Мы что, и до сих пор не слыхали бы ничего об «эпохе застоя» и были уверены, что живем при «развитом социализме»? За именами и фактами еще предстоит увидеть причины и следствия, за личностями и «культами» - законы истории.
Мы же (наше общественное сознание) все время торопимся. Очерк, серьезный и хорошо написанный, о героях повести А. Жигулина в «Комсомольской правде» (1988, 31 августа) называется «Борьба и победа». Елена Яковлева права: «Спустя тридцать с лишним лет КПМ самим фактом своего существования реабилитирует в наших глазах целое поколение, которое мы считали потерянным». Поколение, для которого само понятие «враг народа» было таким же естественным, как восхваление «вождя народов». О какой борьбе идет речь - понятно. Но вот вторая часть заглавия... Сам автор приводит трагическую статистику: из тех, кто прошел лагеря, трое сошли с ума, один застрелился, еще один спился, «другие выпрямились, как могли». Но кто вернет пропавшие годы и этим, выжившим и выпрямившимся, тому же А. В. Жигулину, «последнему поэту Колымы»? А рядом с ними живет и их предатель, интригует и сочиняет статью о том, «что А.Жигулин - замечательный советский поэт». Боже мой, о какой победе тут можно говорить... Какое покаяние, какая месть вернет всех погибших, поднимет морально раздавленных и искалеченных, пробудит равнодушных, поставит на место поднявшихся на горе другим? Какая там победа... «Говорю вам: никаких иллюзий - никому даром пичего не прошло» (Л. Гинзбург). Надежда, может быть, тень надежды... Ужели прав Б. Слуцкий: «Ставлю на через одно поколение. Не завтра, а послезавтра»?
То направление, которое В. Шаламов назвал «новой прозой», видимо, будет многое определять в литературной ситуации ближайших лет (кстати, публикация в «Новом мире» - пока жалкая выжимка из шести написанных им сборников рассказов о Колыме). Многие анонсированные журналами публикации года текущего принадлежат к этому жанру. И нельзя, по-моему, больше делать вид, что не существует то, что давно уже существует. Статья Елены Чуковской «Вернуть Солженицину гражданство СССР» («Книжное обозрение», 1988, № 32) и отклики на нее (№№ 33, 36) выявили разнообразие мнений по поводу A. И. Солженицина, его личности и его книг (В. Кондратьев, Л. Васильева, B. Оскоцкий и другие безоговорочно поддержали Чуковскую). «Большая пресса» пока никак не реагировала на дискуссию.
Н. Иванова уже справедливо обратила внимание на суждение одной писательницы о «наслаждении», с которым она читала роман Гроссмана: «трудно, по-моему, было бы подобрать более противоречащее всему духу книги слово». При чтении «новой прозы» еще труднее говорить об «эстетических эмоциях» в привычном смысле слова: перед нами ведь не «образы», а чаще всего реальные люди. Не наслаждение тут испытываешь при чтении, а боль, стыд, страх... Предисловие к «Колымским рассказам» В. Шаламов начинает так: «Автор «КР» считает лагерь отрицательным опытом для человека - с первого до последнего часа. Человек не должен знать, не должен даже слышать о нем. Ни один человек не становится ни лучше, ни сильнее после лагеря.
Лагерь - отрицательный опыт, отрицательная школа, растление для всех - для начальников и заключенных, конвоиров и зрителей, прохожих и читателей беллетристики». Но чуть позднее в этом же предисловии сказано вроде бы прямо противоположное: «"Колымские рассказы" - попытка поставить и решить какие-то важные нравственные вопросы времени, вопросы, которые просто не могут быть разрешены на другом материале... Автор «КР» стремится доказать, что самое главное для писателя сохранить живую душу».
Мучительно трудно, невозможно, но необходимо - таков, кажется, императив «новой прозы». «Вы скажете, что нравственность от этого не выигрывает? Извините. Довольно людей кормили сластями; у них от этого испортился желудок: нужны горькие лекарства, едкие истины». Лермонтов, предисловие к «Герою нашего времени», 1840 год. Вон когда начались сегодняшние споры!
И еще один голос из девятнадцатого века вспоминал я постоянно, когда перечитывал «Колымские рассказы», «Непридуманное», «Черные камни»: опять Достоевского, одну из последних страниц «Записок из Мертвого дома»: «И сколько в этих стенах погребено напрасно молодости, сколько великих сил погибло здесь даром! Ведь надо уж все сказать: ведь этот народ необыкновенный был народ. Ведь это, может быть, и есть самый даровитый, самый сильный народ из всего народа нашего. Но погибли даром могучие силы, погибли ненормально, незаконно, безвозвратно. А кто виноват?
То-то, кто виноват?»
Страницы статьи в pdf-файле